Работа артиста над ролью Распятова в спектакле "Женщины способны на всё! Мужчины - на всё остальное..."
Вот пусть за меня говорит артистка Малого театра Федотова. Она не раз рассказывала о своих занятиях со Щепкиным. Вот, как её учил незабвенный Михал Семёныч. Она у него жила в доме, когда отпускали на лето из школы.
«Вот, батюшка, бывало ребёнком, играешь в крокет на площадке с другими подростками, вдруг слышишь крик на весь сад: «Лушенька!» Это, батюшка, старик проснулся, вышел с трубочкой в халате и зовёт меня на занятия. Ругаешься, конечно, плачешь с досады, швыряешь молотком, а идёшь, потому, что не слушаться Михал Семёныча нельзя. А почему нельзя? Ну, это уж я и не знаю? А нельзя. Вот нельзя и нельзя. Нельзя, батюшка мой. Нельзя. Ну, придёшь, бывало, с надутым лицом, сядешь за книжку и воротишь от неё голову. И слышишь: «Ты губы-то подбери, сама соберись и прочти мне только вот эту страничку», - говорит, бывало, старик. «Прочтёшь хорошо, сейчас же отпущу, а не прочтёшь, не взыщи, до вечера задержу, пока не выйдет хорошо» «Михал Семёныч, я не могу, я лучше потом. Я тогда потом, вот и десять страниц прочту. «Ну, ладно, ладно», - говорит: «Чего ты? Ты лучше читай. Себя и меня задерживаешь» Ну, и начнёшь читать и ничегошеньки-то, батюшка ты мой, не выходит».
А дальше про наших, про всех артистов слова Михал Семёныча. «Ты что же: грамоте пришла учиться, по складам читать? Читай как нужно, уже ты теперь знаешь, как нужно-то».
А у нас как на репетиции? На двенадцатой, на пятнадцатой читают и делают изо всех сил вид, что они всё это знают, но вот прочитать они не то чтобы не могут, (хотя, видит Бог: вообще не могут!), а вот как-то вот у них вроде не то чтобы не получается, (хотя видит Бог: не получается!) а вот как бы вроде бы, что ли ну, вот такой застольный период для них - это явно не интересно. Вот на площадке, вот там! Так ведь и на площадке-то то же самое получается. То же самое! Не становится текст своим.
Продолжим про Щепкина с Федотовой.
«Вот так вот бьёшься, бьёшься. Собираешь всё внимание, никак крокет-то из головы не выкинешь, а если выкинешь, да подумаешь покрепче о роли, и о том, что в ней говорится. Ну, смотришь так и выйдет! «Ну, вот и беги теперь, умница!» Так бежишь, что не догонят. Опять пошла игра. Шум, смех, а как разыграешься вовсю, опять голос с крыльца: «Лушенька!» И вот опять начинать всё с начала. Вот, батюшка, как тренировали и воспитывали нашу-то волю. Актёру ведь без воли - нельзя. Первым долгом надо учиться управлять своей волей».
Что можно вот про эту «волю» говорить? Бесконечно можно говорить про волю! Почему? Потому, что она была и есть и будет и столько ещё будет, сколько человек живёт.
Не управляют люди своей волей. Почему долго идут репетиции у артиста над ролью? Потому, что он волей-то своей управлять - не может. Это раньше она, бедная девчонка, с крокетом в башке боролась, то бишь с «волей». Да? А сегодняшний артист? Какой ему крокет? Он борется с водкой, с женой, с детьми, с семьёй, с бассейном, с машиной, с гаражом, со штрафами. Борется с работой. Борется, потому, что он же не хочет идти на работу. Его же палками туда не заставишь идти. А вы мне скажете, что неужели настолько голова артиста занята другим, что он не оставляет в этой голове места для роли? Уверяю вас, - не оставляет! Мне приходится буквально говорить какие-то... Ну стыдно говорить об этом на репетиции, просто стыдно… «Сшей роль!» «Подчеркни главные слова в роли».
Я хочу сегодня видеть хотя бы одного артиста, который дал бы мне роль, испещренную замечаниями режиссёра или своими собственными мыслями. В голове, в которой место находится для жены, работы, машины, бассейна, штрафа, для всего(!) - нет места для роли! А каким сегодня нужно быть гениальным артистом, чтобы, придя на репетицию и потратив на это дело хотя бы три часа… Но только это время – астрономическое, а ему-то режиссер, сколько времени уделяет? Минут 15. Может быть 20. Дай Бог пол часа. А два с половиной часа артисту, с его точки зрения, время - не уделяется. Вот все о чём-то говорят. Говорят о пьесе, о взаимоотношениях Иван Иваныча и Лукерьи Степановны, а он не играет Иван Иваныча. Поэтому он считает, что ему совершенно не нужно знать об их отношениях. И получается, что человек присутствует во время репетиции, на репетиции, но он не живёт этим делом и, конечно же, у него есть отговорка:
а) «Режиссёр скучно ведёт репетицию»
б) «Режиссёр меня не зажёг»
А то, что он сам, мягко говоря, отсыревшая спичка. Ему это в голову никак не приходит.
Вот такие вот невесёлые слова и уж явно не весёлые мысли относительно того: что такое работа актёра над ролью?
И всё-таки, что же это за работа такая?
Вот - о своей работе, если говорить о роли Распятова. Ну, конечно, режиссёру это несколько полегче, потому, что и о пьесе он побольше знает, и уж коли он выбрал эту роль, значит, она ему нравится. А тут ещё не видишь ты такого исполнителя. Я с годами начал понимать, почему сам играл Ефремов, почему сам играл Станиславский, почему Владимиров иногда сам играл? Вот когда отматывать в памяти начинаешь, понимать, вспоминать. Всё это видно. Да, можно сказать: не было другого исполнителя. Не было. А вот самому-то играть и режиссировать, конечно, это безумно тяжкий труд. Во-первых, ты видишь «добрые» глаза товарищей, в которых первые полтора месяца из двух, проскальзывает такая змейка: «А не отдать ли вам, Борис Леонидович, эту роль кому-то и успокоиться самому? Да и потом: со стороны виднее. Сядьте-ка лучше в зрительный зал», - и т.д. И, тем не менее, можно сказать, что эту роль Распятова, я, как исполнитель, знал получше. Я вспоминаю... Я не помню кто? Какой-то режиссёр вводил артиста на свою роль и потом как-то задумался и сказал: «Простите, а это я вам - не отдам!»
Вроде бы всё знаешь и пьесу знаешь, и читаешь, чёрт его знает сколько раз и пьесу, и роль, и где ты – режиссёр(?), где ты – артист(?), уже забываешь про это. Это как один человек, там более, что ты в жизни играл что-то подобное. Это безумно трудно расчленить, выделить: это я - режиссёр, это я - актёр. Это всё невозможно рассказать, может, аппарат какой-то когда-нибудь придумают, расчленяющий чувства человеческие.
Что за работа была над ролью Распятова? Во-первых, до того я посмотрел фильм, прочитал пьесу. Пьесу я начал репетировать в 2001 году. Репетировал её внепланово, даже и не думал играть Распятова, репетировал с другим артистом. Артист был несколько моложе меня, мы с ним вместе играли Гамлета. И тем не менее, я видел его ошибки и прекрасно понимал, что всё это, как в ТЮЗе, – артисту, к примеру, 23 года, а он играет пятидесятилетнего, клеит усы, бороду… Когда ты это видишь… Этот артист был не плохой, но опыта житейского у него было мало. Он пытался режиссировать, но он не был - режиссёром. Сейчас, говорят, он поступил учиться в свои, без малого, 50 лет, может быть, он сыграет эту роль. И самое смешное, что когда он приехал на юбилей одного из сотрудников этого театра он принимал участие в концерте и читал монолог Распятова. «Я создам театр! Я создам театр, который будет только радовать, веселить…» И, это было через пять лет, после того, как мы репетировали. И всё равно он это говорил, а я ему - не верил. Видимо до этой роли нужно дожить, чтобы ничего не играть. Чтобы человек имел право со сцены сказать: «Если бы я знал, что вот так бывает, когда пускался на дебют, что строчки с кровью - убивают, нахлынут горлом и убьют! От шуток с этой подоплёкой я б отказался, наотрез». Чтобы человек, произносящий со сцены вот эти слова «Но старость – это Рим, который взамен турусов и колёс не читки требует с актёра, а полной гибели. Всерьёз!»
Вот, что такое: Распятов, доживший до, без малого, 60 лет. Не читки требует, а полной гибели, потому, что это действительно Рим. Безжалостный Рим. И когда ты в итоге прожитой на девять десятых жизни вот это начинаешь понимать, то ты уже не воспринимаешь эту пьесу, как какую-то комедию, ты уже не видишь комнаты, которую так рекомендует одна из ведущих критикесс нашей державы. Ну, не вижу я комнаты, я не могу понять: комната и Пастернак; комната и Федра. Да, действие может происходить в комнате, но страсти-то не комнатные, страсти – не театральные! Страсти, прожившего девять десятых жизни, человека, не до выпендриваний и не до комнатных страстей. Поэтому нужно было вытащить роль из бытовухи, вытащить спектакль из быта. Я понимаю, что я, может быть, говорю глупости, как это вне быта? Да, можно, если есть, что играть. Вот эта пьеса, которая была у нас прозвана «Женщины способны на всё! Мужчины – на всё остальное…» Вот это остальное-то как определить? Вот я и попытался определить остальное. Сыграть, да помереть… Поэтому я рыдал не крокодильими слезами, а настоящими слезьми, когда умолял на коленях собственную жену не уходить из театра. Доказывая ей, что она в быту – подохнет! Добиться этого от артиста я бы никогда не смог. А вы мне скажите: «Только не говорите, что: «Как это такого артиста нет?» Ну, нет и не было! На тот момент – не было…
Работа над ролью… Конечно это сложно: режиссёр-артист. Вон ваш коллега по искусству Эдуард Митницкий в 1979 году, разбирая моего Гамлета, на вопрос Клевцовой или Станишевского: «Как Мартынов-режиссёр играл Гамлета?», - очень хорошо сказал: «А как играл? Он же - режиссёр! Он и должен играть хорошо!» Вот это я запомнил - на всю жизнь! Раз режиссёр, значит должен играть хорошо! Сейчас понимаешь, что это в полемическом задоре было сказано, может, не хотел хвалить, а может, я ему не понравился, но, понимая эту фразу Митницкого в упрощённом виде, я чувствовал, что должен сыграть хотя бы «не плохо». Для меня важно в работе над этой ролью, что никаких открытий Америк не было, я в начале сказал вам, что пьесу - знал, роль – знал, другого исполнителя – не видел, роль - нравилась, пьеса - тоже нравилась. Я даже посмел название сменить. Но всё равно для меня, что Федотова, что Щепкин, что Станиславский, что Качалов, что Москвин, что Лужский, что Леонидов… Ну, не хочу я ниже опускаться. Не хочу! И для меня было главное по 100, по 200 раз твердить одну фразу, не как попка-дурак, не на различные интонации, Нет! Пытаться понять смысл. Вот чего я сегодня не могу простить артисту, вот почему я сегодня не могу понять артиста. Опять всё возвращается к чему? Что ему, бедному, над ролью работать – некогда! Он занят совершенно другим. Вот здесь – нетребовательность режиссёра. Я говорил сегодня на репетиции… «Сегодня 29 августа, начали работать 20 дней назад. Я уже не говорю, что у вас в чтении застольном не то что характер ни у кого не проглядывается о котором я говорю, рассказываю, у вас даже характерности ни у кого не проявляется, никто не нашёл голосовую характерность. Ну почему же очень средний артист Лоуренс Оливье на целую октаву посадил голос ниже в «Отелло»? Почему никто из вас не попробует вверх поднять, вниз опустить, хрипеть… Я не называю это зажимом, страхом, нет! Я назову это словом «безынициативность». Никакой инициативы у артистов нет. «Вот, что скажет господин режиссёр, то я и – сделаю…»
Память у артистов сегодня – усреднённая. Лица и носы – в тексте. Нет потребности в общении. Я уверен, что и 5 сентября, и 10 - будет то же самое. Может быть, 25 сентября будет и лучше, но когда выйдут на площадку, опять же начнут с ролью в руках работать. Это – страшно! Суфлёрское искусство давно уже похоронено, хотя кто сказал, что в театре не нужен суфлёр?
Так вот, возвращаясь к себе любимому… Конечно страшнее всего и труднее всего играть на сцене узнаваемое. Жена - артистка, муж – режиссёр и артист… У меня та же история. Ну, когда начинаешь перетаскивать на сцену, до боли узнаваемое в быту, мне кажется – ничего не будет, никогда… Понимаете… Почему сегодня так фальшиво звучат матерные слова в пьесе, почему сегодня так фальшиво звучит бытовой материал? Жизненный. Почему горьковский Сатин - никогда не ругался, а искал исполнитель Станиславский – пафос? Искал романтику! Да, был быт, но не было бытовухи! Вот, что я искал в Распятове, повторяю, я не хотел опускаться до комнатного быта, не хотел запираться в кухонных беседах, кастрюлях. Понимаете? Почему был внесён в пьесу Пастернак. Чайковский с его «Пиковой дамой». Я говорил о Театре. Пьеса – о Те-а-тре. Театр - нужно воспевать! А не пропеть про него какие-то куплеты. О театре нужно говорить широко, высоко. Этот театр – это не шоуменство, не эстрадное дело, это – Театр. И если актриса собралась уходить из театра, пусть на любой почве: измена мужа или отъезд дочери, или ещё что. Я в это дело особенно не вникаю. Для меня главное событие – это уход из театра. Потому, что если ты уйдёшь – ты умрёшь, ты не сможешь без него существовать, будь он проклят(!), но без него ты не можешь!!! Поэтому я хотел, чтобы в роли моей звучала безумная, неудержимая любовь к театру. Возвышенная. Поэтому исполнителем роли Распятова придумывалось оформление, художником был не Борис Мартынов, а художником был Распятов.
Естественно, у нас было 2 состава. Это были совершенно разные спектакли. При главном исполнителе в одном лице, и всё равно это были разные люди. Совершенно разные. Как артист, я шкурой чувствовал, глазми, ушми слушал и слышал эту разницу.
Мне всегда вспоминается актриса Могилёва, с которой мы играли в «Гамлете». Она играла мою мать. И в 11 картине, когда Гамлет приходит к матери, она практически не произнесла ни одного слова, и когда я её после спектакля спросил: «В чём дело, Людмила Николаевна?» Она сказала: «Борис Леонидович, вы на меня так посмотрели, что у меня всё вышибло из головы. Я ничего вам не могла ответить…» Ну, конечно, мне это приятно, видит Бог, но актрисе это - не позволительно. Значит, что-то не было до конца врепетировано. Вот точно так, не потому, что я потрясал своих коллег силой своего неуёмного таланта, нет не поэтому. Просто не всегда это вязалось. Поэтому эти составы, мягко говоря, были разными.
Что ещё? Распятов человек разносторонних талантов: и режиссёр, и актёр. И человеческое ощущение постоянной влюблённости – роднило меня с ролью. Вообще, если режиссёр не влюблён в артиста, в артистку, то это – плохо… Состояние влюблённости, состояние получения радости от общения со своими коллегами. Если этого нет, то не нужно тогда работать. Сегодня, например, (это я вам жалуюсь) репетиция началась, вроде всё нормально, полтора часа прошли, а после перерыва я попросил пройти второй акт, начали так… Может, не собрались люди, но оно как-то: раз останавливаешь, второй раз, третий… Несобранность, усталость, чёрт его знает? Может, анекдоты перерассказывали, и я отменил эту репетицию, извинился, сказал, что расстанемся до завтра.
Мне всегда было понятно состояние моего героя артиста и режиссёра Распятова. Он бы тоже отменил репетицию. Он бы тоже отказался от общения с людьми, которые в этот момент ему оказались не интересными. Не было этого ощущения влюблённости, ощущения окрылённости… Это просто нужно понять. Это ощущение влюблённости и окрылённости – тоже входит в понятие работы актёра над ролью.
Я помню, как на одной из репетиций один из артистов зевал. И тогда его партнёр извинился передо мной и сказал, что я не могу репетировать! Товарищ … - зевает! И я, помню, вынужден был отменить эту репетицию… Но я артиста, который посмел прервать репетицию, - понимаю! Вот это ощущение радости в работе над материалом, оно крайне важно. И если этого нет, то вряд ли какая работа будет идти…
Что значит: что было труднее всего? Труднее всего, когда ты один – против всех. Да! И все понимают, что ты хозяин-барин назначил самого себя, и других ты не видишь. Это действительно очень трудно. Я репетировал Иисуса Христа, будучи режиссёром этой пьесы, понимаете? И однажды, один из исполнителей, которому я сказал: «Почему ты не стараешься?» А он мне отвечает: «Борис Леонидович, но вы же сидите в зале, а вместо вас играет дублёр!» И я тоже кое-что понял. И мне пришлось выйти на сцену, и репетировать, как артисту. И здесь было то же самое, только у меня кого не было? Дублёра! Потому, что никто, кроме меня этот рисунок не повторил и текст не сказал. Это безумно трудно репетировать одному в двух ипостасях, если принять во внимание, что я был художником этого спектакля, и музыкальное оформление было моё. Единственный помощник был это то, что была балетмейстер, но её роль сводилась к минимуму… Вот я и отдувался. Весь этот «приятный» творческий груз возлёг на мои хрупкие старческие плечи. Это очень сложно. И ещё. Отсутствие режиссёрского глаза. Когда тебе никто из зала не подскажет. Не предложит, не посоветует, не покритикует… Это был 2003 год, а в театр я пришёл в 2002 году. Сейчас мне было бы значительно проще.
Что ещё из трудностей было? Возвращаюсь к двум составам. Я же не могу врать, я не могу сказать, что с обеими составами было одинаково. Легко и приятно работать. Нет! Это всё не правда. Правда, к сожалению, горше… И здесь ничего не скажешь. Всегда вспоминаю Сашу Голобородько, который говорил про жалобы Быстрицкой, что, мол, Саша, вы вот к Нифонтовой Руфине прижимаетесь, а вот ко мне так и нет… Они были в образе Любови Яровой. Всегда я Сашу в этом отношении вспоминаю. Не может быть одинакового отношения, потому, что счастье – это правда. К одному человеку ты с большей симпатией относишься, к другому - с меньшей. И скрыть это по-человечески, находясь на сцене, - очень сложно. Люди в зале не знают ваших взаимоотношений, но сколько бы ты ни играл, ни был в образе, ты никогда не забудешься до такой степени, чтобы не видеть глаз, не видеть ухмылки. Да, два состава – это безумно сложно. Ты видишь ревность, плохо скрываемую, ещё видишь кой чего… Да и не надо было это моим коллегам скрывать, потому, что бесполезно скрывать, это всё равно все видят… Сложности чисто режиссёрско-человеческие, актёрско-человеческие. Как есенинским текстом отвечаю про свою работу над ролью, будучи режиссёром, и не имея со стороны глаза. «А лицом-то, к лицу ведь страшное не видать. Большое и малое видится на расстоянии» Я лишён был того, о чём неприятно говорить. Театр не имеет видео техники. Вы же понимаете, что сегодня режиссёр, который ставит спектакль и играет в нём сам, он обязан иметь запись! А у нас её - нет. У нас-то и денег нет, но если они есть, то тратятся на более серьёзные «нужности». И видит Бог, оно не мне мешало, спектакль мог бы быть получше! Вот такие трудности, но много и радости.
Я до сих пор не могу найти исполнительницы для роли Натуси. Сегодня в театре нету Натуси… Нет ни приглашённой Даши Ярошенко, нет ни ушедшей Юлички Катулиной. Нет! А ведь обеих я любил-то по-настоящему… И для меня, сыгравшему и с одной, и с другой, брать третью? Где я её возьму? Мне и сегодня советуют советчики, но никакого отношения ни к Даше, ни к Юле их советы не имеют. Хорошо девушки работали, но могли бы и лучше… Может быть, если бы этот спектакль эксплуатировался более активно, может быть, они бы, как говорится на нашем актёрском языке, «добрали бы»! Но спектакль эксплуатировался крайне мало…
Хотя, когда мы привезли спектакль в Николаев, то после него пришли телевизионщики интервьюировать. И они извинялись за то, что очень мало записали, потому, что были захвачены происходящим на сцене. Согласитесь, это комплимент, что у них запись спектакля не очень получилась, потому, что всё время, открыв глаза и раскрыв рты и уши, - смотрели. Но я это тоже воспринимаю, как кружку с пивом. Сначала пену сдувают… Врали, наверно, процентов на 70. Но если даже на 30% говорили правду, то тоже приятно…
Что не получилось? Если совсем что-то бы не получилось, то тогда спектакль нельзя выпускать! Зачем показывать брак людям? Как всегда не хватило времени. Не получились правдивыми отношения между женщинами. Со мной у них складывались нормальные отношения, а вот когда они оставались вдвоём, - у них к сожалению не очень получилось… Это уже моя вина… Ну, и их конечно. Вообще в нашем деле не бывает твоя, моя… Нет, мы несём одну ношу под названием «пьеса», которая вырастает в результате работы в понятие «спектакль». И я виноват и они.
С чего начинается работа? Всё, как положено, начинается с прочтения, как у Маяковского: «Мама, ваш сын прекрасно болен и это здорово!» Созвучно: «Мама, я заболел пьесой», «Мама, я забрюхатела темой», «Мама, я тащусь от мелодий…», «Мама, во мне зреет…» Как Винокуров хорошо говорил: «Прошла война. Рассказы инвалидов всё ещё помню до краёв войны. Казался мне тогда в мир не Эвклидов, в мир странный были мы занесены. Я думал жизнь – проста и слишком долог мой век, а жизнь сложна и не проста. Я пошёл тогда, как археолог, я докопался до того пласта, Я был набит по горло пережитым, страдания, сводимые с ума, меня распёрли, так ломает житом год страшных урожаев - закрома. И шли слова! Вот так при лесосплаве мчат брёвна. Люди, больше я и дня молчать не в силах. Я прошу о праве мне – рассказать, вам - выслушать меня. Я требую! О, будьте так любезны, перед толпою, иль наедине, я изнемог, я вам открою бездны в семнадцать лет открывшиеся мне. Я не желаю ни чего иного. Сам заплачу, награды большей нет. Внутри меня, вдруг, появилось слово и требует рождения на свет!»
Пьесой надо заболеть, ролью надо заболеть. Тогда уходит то, с чего мы начали беседу. Штрафы, налоги, машины, аквариумы, кухни, семейные дела и т.д. Вы скажете, «Врёте! Это нельзя забывать!» Да, вру, но дело всё в процентаже! Заболел ролью, значит, у тебя остаётся на неё 75%. Не заболел ролью – штрафы, акваланги, рыбалка, охота – составляют 75%, и только 25% составляет роль. А во время болезни должно быть наоборот. Я не мог не поставить эту пьесу. Я не мог не сыграть этой роли, потому, что уже в 2001 году я над ней работал.
Начинается с сомнений, с большой любви, а потом она перерастает в ненависть, потому, что ты не можешь это сделать, потом она начинает тебя разъедать…
Что такое работа артиста Мартынова над ролью Распятова? Это беременный мужчина. Понимаете? Так же, как баба, он проклинает того, кто у него внутри, потому, что он не даёт ему покоя, и так же лелеет, уже появившееся на свет дитятко. Роль, как дитятко. Тысячу раз ты говоришь себе: «На кой хрен я за это взялся?» Всё, как обычно. Ничего нового. Вообще всё в нашей работе до ужаса примитивно. И опять вспоминаю: «Нельзя не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту» В результате всегда впадаешь в простоту. Ничего сложного нет. Человек играет человека. Я же не играю «Из жизни насекомых» Чапека, я же не играю блоху, жабу, ежа… Я вообще не понимаю, как можно играть ежа? Ёж, говорящий человеческим языком, - уже дурь какая-то. Ну, мычащую корову ещё могу понять. Поэтому безумно хочу поставить «Простую историю» Маши Ладо. Вот, свинья там хорошо разговаривает, собака хорошо разговаривает. Замечательно разговаривает петух, но для этого нужно влюбиться, прежде всего, в пьесу, в роль. Влюбиться в роль. Влюбиться в себя. Видеть себя исполнителем этой роли. Не надо бояться любить себя! Не надо! Вот, только в каком смысле?... Любить свою роль, своего героя, так же и ненавидеть. Я люблю Распятова. Люблю.
Зачем это нужно зрителям? Всё, что мы делаем, мы делаем для людей. Как сказал Самуил Алёшин: «Всё остаётся людям». Зритель посмотрел и ушёл. А я вот пришёл справку получать в какую-то инстанцию, сидит женщина. Я ей говорю: «Я к вам по такому-то вопросу», а она говорит: «Вы – моя молодость! Вы же – Гамлет! Вы же – Малая сцена!» Ну, как я могу выйти на сцену и сказать: «Товарищи, я ваша молодость!» Зачем? Спросите у зрителей, с чем они уходят? В жизни в этой я очень много писем от зрителей получал. Я понимаю, что им нравится, что нет. А для чего играется спектакль? «Вы заплатили по рубль сорок, идите домой, приходите ещё заплатите по два восемьдесят!» Чтобы не забывали дорогу в театр. Проторенной была дорожка, протоптанной.
Одна мысль была: рассказать о театре, рассказать о профессии. Какая это непростая профессия. Как Юлиус Фучик сказал? «Люди, я любил вас, будьте бдительны!» Как сказал мальчик? «Запомните нас весёлыми». Я хочу сказать: «Ребята, поймите нашу работу. Она очень и очень не простая».
Я сейчас под впечатлением Гомонай нахожусь... Это - лицо страны! А у неё ошибка за ошибкой. Разве раньше могло такое быть на телевидении? А сейчас - всё простительно, подумаешь: человек оговорился, не выговорил слово с третьего раза. А если посложнее слово попадётся? То и с пятого и по слогам, как у нас на репетиции, но тут уж - на всю страну!