(Рассказ не для брезгливых)
Вдруг вспомнилось. - Конец марта 1991 года. Три часа пополудни… Перрон Красноярского ЖД вокзала. Замечательная весенняя погода: солнечно, тихо, на асфальте лужицы, в тенистых местах ледок. Вдоль щели Енисея со стороны Дивногорска, из-за Николаевской сопки очень редко освежающе прокатываются волны свежего воздуха, сдувая смог, стоявший несколько дней над городом. В воздухе стоят запахи тающего снега, железной дороги, каленого железа. Из-за здания вокзала раздаются звуки большого многолюдного города…
Дальше потекли воспоминания.
С перрона вокзала видно, как за рекой вдалеке на черном фоне сопок, белеют горнолыжные трассы «Бобрового лога», где две недели Григорий Владимирович Найдов и ваш покорный слуга отдавались активнейшему зимнему отдыху. Накатались, что называется, всласть. За две недели опробовали все горнолыжные трассы Красноярска и Дивногорска. Жили в гостинице «Турист». И даже тот, последний день, не пропал «даром». С утра, упаковав рюкзаки в дорогу домой, ухитрились до обеда покататься в «Бобровом логу». Когда же на подъемник потянулись ребятишки, вышедшие на весенние школьные каникулы, и хвост очереди на него уперся в кафе, Григорий Владимирович, разомлев на весеннем солнышке, вздохнул:
— Хватит! Я, лично, укатался!.. Мне достаточно на этот раз!
— Мне тоже..!
Немного полюбовались сопками, трассой, подъемником, лыжниками, стояли в ожидании автобуса, шедшего в гостиницу, а когда тот пришел, первыми вошли в него, испытывая щемящее чувство прощания с Красноярском и тем образом жизни, который вели в течение двух недель.
В гостинице сдали инвентарь, комнату, пообедали, подхватили рюкзаки и с чувством «исполненного долга» и радости устремились на вокзал, рассчитывая беспроблемно приобрести билеты на поезд домой, как это случалось всегда. Однако в этот раз произошла заминка. Билеты продавали только в «общий» вагон ближайшего поезда дальнего следования.
— Че будем делать? — брезгливо сморщив загорелое на солнце лицо, прошептал мне Найдов.
— …Че делать? Чё делать? Надо брать! Не баре!.. Ночь перекантуемся как-нибудь и утром дома! Следующий-то поезд вечером, по темну. На нем завтра будем дома после обеда, — день пропал. Да и тут торчать еще часа четыре-пять!.. Бери, чего там..!
Он купил билеты.
А по прибытии поезда у входа в «общий» вагон началась редкая по накалу «Куликовская битва» за места в вагоне. Несмотря на бойкие возмущенные возгласы проводницы, владельцы общих мест не обращали на нее никакого внимания. Люди с мешками, чемоданами, корзинами, сумками, авоськами, давя друг друга, ломились в открытую дверь. Падали, кричали нечеловеческими голосами, смачно матерились и толкались у входа. Дело шло к общей потасовке. Люди не столько заходили в вагон, сколько, мешая друг другу, толклись у его входа. Мы с Найдовым, увлеченные всеобщим стремлением «захватить удобные места», бились в этой толкотне с остервенением. Однако наши рюкзаки за плечами позволяли конкурентам сдерживать наш натиск. Более того, нас начали оттирать от входной двери вслед за женщиной-проводником. Та, глядя на это дело, в сердцах плюнула:
— А-а, как хотите!.. — вышла на середину перрона и стала наблюдать, как пассажиры ломают ее вагон.
— Гриша! Оставь мне рюкзак и лезь занимать места!
Тот просто присел и освободил руки, а его рюкзак «всплыл» над толпой. Мне ничего не оставалось, как подхватить его за лямки, поддавшись силам толпы, отойти в сторону.
Найдов, худощавый, жилистый, выше среднего роста мужик, бывший спортсмен-каратист, освободив руки, весь в «болонье», быстро проскользнул, пробился сквозь толпу и проник в вагон.
Мне удалось подняться туда с двумя рюкзаками одним из последних пассажиров, за несколько минут до отправления поезда. Стоя в тамбуре в ожидании товарища, я надеялся, что вскоре пассажиры в вагоне «утрясутся», займут места, и станет свободней, что Григорий выйдет, возьмет свой рюкзак и я пройду на занятое им место.
Но не тут-то было.
Поезд уже отъехал от Красноярска на порядочное расстояние, а в тамбуре и в вагоне свободней не становилось. Обеспокоившись таким ходом дела, я оставил рюкзаки в тамбуре, а сам пробился во внутрь искать занятое товарищем место. В вагоне оказалось крайне душно, в воздухе стоял столбом тошнотворный специфический запах потных тел, смешанный с вонью загаженных туалетных комнат. Дополнялся этот «аромат» запахом сигаретного дыма, который выкатывался из заднего тамбура перистыми облаками. Каково же у меня возникло удивление, когда я обнаружил, что вагон полностью забит людьми, почти как автобус в «час пик». Найдов лежал одетый в верхнюю одежду в середине вагона на третьей боковой полке. Увидя меня, он радостно воскликнул:
— Ха! Я уж думал, ты остался в Красноярске! Я на тебя занял место на третьей полке по боку. Вот, — он указал на следующую от него полку. — Неси сюда рюкзаки.
Обрадованный тем, что ночь можно ехать лежа, я, расталкивая пассажиров, стал перетаскивать рюкзаки по одному из тамбура в вагон и поднял их на свою полку. Разделся, закинул свой пуховик на полку к Найдову, ему под голову, и остался стоять посреди прохода, принюхиваясь к запахам, осматриваясь по сторонам и привыкая к новой обстановке.
Публика, окружавшая меня, оказалась непривередливая, простая настолько, что некоторые из пассажиров ухитрялись в тесноте, под носом у соседа, развернуть съестные припасы и запросто есть. Но, как оказалось, не только есть, но и пить «питьевой» спирт.
(В то далекое время еще продавался в красноярских магазинах наш советский «питьевой» спирт, разлитый в пол-литровые бутылки, как водка).
Гришка шевелился у меня над головой, согнувшись «в три погибели», разулся, затем стал лежа ворочаться, снимая с себя куртку.
Я загляделся в окно.
— На! Поставь мои ботинки под лавку, внизу, — он обратился ко мне, подавая пару обуви.
Я принял их и, наклонившись, раздвинул чьи-то ноги, поставил в указанное место на пол под нижнюю боковую полку, под столик. В более потайное место их запихнуть не удалось. — Там стояли чьи-то сумки, авоськи, ноги…
В это время на нижней полке, под Найдовым, разыгрывалось любопытное для меня действо. На столике первой полки стояла откупоренная и чуть початая бутылка со спиртом. Рядом с ней развернута газета, на которой лежала булка хлеба, частично порезанная на несколько кусков, соленое сало, частью также разрезанное на ломти, головка чеснока и тушка речной сушеной рыбы, разорванная на куски. По краю столика, вдоль окна, стояли три больших граненых стакана. Облокотясь на этот столик, лицом друг к другу, сидели два мужичка средних лет. Они о
чем-то беседовали — я до этого момента не прислушивался, увлеченный видами сопок, покрытых еловым лесом, открывавшимися перед окнами поезда. После манипуляций с Гришкиными ботинками эта пара привлекла мое внимание тем, что оба были небрежно одеты, кисти их рук густо синели татуировками, края которых скрывались где-то под рукавами, с блеском в глазах они смотрели на бутылку с огненной жидкостью, видимо, предчувствуя предстоящее удовольствие.
— Кодысь откинулся.., — далее шел непонятный мне набор знакомых слов, среди которых «топтал зону», «Иван», «маляву» и тому подобные. Я понял: наши соседи «ботали по фене». В конце прозвучало слово «Анжерка» — это молвил сидящий от меня справа (назовем его — «Откинутым»). Тот, что сидел напротив него, в ответ плавно кивал головой. Его лицо не выражало никаких эмоций. (Пусть он будет «Молчаливый»).
Тут появился еще один такого же вида мужичок с бутылкой, как потом оказалось, воды. (Назовем его — «Шестеркой»). Он шустро раздвинул пассажиров и меня в том числе. Грубо, угрожающе что-то произнес пожилому мужчине, сидевшему на самом краю нижней полки купе, что слева. Тот ничего не ответил, молча подвинулся на край, вперед, уступив пришедшему самый ее краешек позади себя.
Шестерка присел на освободившийся просвет лицом к бутылке со спиртом и стал, то заискивающе глядеть в глаза Откинутому, то с вожделением на бутылку со спиртом.
Мне же пришлось продвинуться в купе и встать лицом к компании, опершись задом на откидной стол. Присесть оказалось некуда, — кругом на свободном пространстве вагона стояли пассажиры. Какая-то маленькая женщина или девочка стояла передо мной. Ребенок лет пяти-шести стоял на полу у кого-то между коленей. Боковой столик и эта троица были перед моими глазами, как на ладони.
Забираться на свою полку мне в тот момент показалось рановато.
Откинутый медленно, с улыбкой на лице, что-то рассказывал Молчаливому и Шестерке на своем уголовном жаргоне, и жестикулировал, как мне тогда показалось, интересно. Те в ответ продолжали кивать головами.
Так же, не прерывая повествования и не спеша, как бы растягивая удовольствие и наслаждаясь своим положением угощающего и верховодящего в этой компании, он стал разливать спирт по стаканам, наливая в каждый граммов по семьдесят. Затем по-хозяйски великодушно задвигал газетой с закуской, поправляя ее положение на столе. Наконец, грязными руками накладывая на куски хлеба ломти розового сала, сделал три бутерброда и разместил их на газете против каждого участника застолья, и также расставил стаканы. На розовом свином сале зачернели отпечатки его грязных пальцев.
Когда на столике оказалось все готово, Шестерка подал принесенную бутылку Откинутому. Тот, приняв ее, зачем-то заткнул горлышко «большим» сальным пальцем, побултыхал, поглядел на свет и поставил на столик. С довольной улыбкой на лице махнул рукой широко, на себя, в знак начала приема спирта.
Шестерка не заставил себя долго ждать. Он сразу схватил бутерброд в правую руку, откусил край и начал жевать. Затем с раболепием еще раз взглянул на Откинутого, как бы прося дополнительного разрешения на прикосновение к стакану. Когда тот повелительно небрежно едва махнул кистью правой руки от себя, Шестерка привстал, потянулся за принесенной им бутылкой, наклонил ее над предназначенным ему стаканом и налил в него столько же жидкости, сколько там находилось до этого. Поставил бутылку на место, взял в левую руку стакан и, благодарно взглянув на Откинутого, с жадностью птенца опрокинул его содержимое себе в рот. Проглотил одним, мне так показалось, глотком, глубоко потянул носом воздух, крякнул, вновь откусил кусок бутерброда и стал жевать, поставив пустой стакан на столик, умолк, видимо, наслаждаясь расходившимся по телу теплом.
Когда Шестерка схватился за бутылку с водой, Молчаливый повернул голову в его сторону: стал наблюдать мутными глазами, как тот пьет и закусывает, при этом медленно моргал и покачивался. Он уже оказался достаточно пьян, однако стоявший перед ним стакан со спиртом и бутерброд с салом пробудил и в нем желание еще выпить. Разливая по столу воду (вагон качало на стрелках), он развел в своем стакане спирт. Затем медленными движениями, предварительно о чем-то подумав, принял строгое, напряженное вертикальное положение, сосредоточился, поднес стакан к вытянутым «в трубочку» губам, зажмурил глаза и мелкими глотками принялся втягивать в себя хмельную жидкость. При этом спиртной раствор вызывал протест его организма, его плечи постоянно подрагивали, на глазах выступили слезы. Поглощал спирт мужик с жутким трудом.
Он почти уже выпил все содержимое стакана, но тут тело Молчаливого, против его воли, неожиданно резко дернулось, отрыгнуло и выплеснуло обратно в стакан только что выпитое с «лихвой». Стакан оказался в аккурат наполнен до краев «с горкой» спиртным и прозрачным, густым, как белок куриного яйца, желудочным соком с мелкими вкраплениями давно съеденной пищи. Молчаливый осторожно поставил его на столик. Лишний объем жидкости через край стекал по граням стакана на столик, образуя лужицу. Вытирая слезы и слюни руками и плюясь на пол, Молчаливый крякнул и извиняющимся тоном скороговоркой пробухтел:
— Я выпью! Выпью! …Позднее.
Смотреть на этот процесс поглощения спирта стало крайне неприятно, противно и мерзостно. Наше и соседние купе сначала попритихли, затем наполнились, осуждающими возгласами свидетелей этой церемонии. Лица присутствующих непроизвольно морщились, а тела в ужасе, тошнотно, вздрагивали.
— Ну, ты и питуха! — удивился Шестерка, морщась, качая головой и доедая свой бутерброд.
— Да-а! — многозначительно пропел Откинутый, тоже брезгливо сморщив лицо и держа свой стакан в готовности на отлете в правой руке, а другой, схватившись за бутылку с водой.
— Давай! — улыбнувшись раболепной улыбкой, ненавязчиво подгонял Шестерка Откинутого.
Тот кивнул и резко опрокинул чистый спирт из стакана себе в глотку. Опять жутко сморщился, выпил несколько глотков воды из бутылки, крякнул, зажмурился, на мгновенье замер, затем носом вдохнул глубоко воздух и стал выпускать его ртом. Вновь выпил глоток воды. Так, повторил несколько раз.
— Все! Кажись, прижился! — с хрипотой и натугой журчал Откинутый компаньонам, берясь за свой бутерброд. Затем в адрес Шестерки добавил: — Хавай! Че грызлом щелкаешь? Берляй!
— Да я берляю!.. — пролепетал Шестерка и потянулся к хлебу, чесноку, кускам сала и рыбы.
Молчаливый отвернулся и тупо глядел сквозь оконное стекло на сопки. Его освещенное заходящим солнцем пьяное мурло (лицом трудно и не хочется называть), как в зеркале, отражалось в грязном снаружи стекле окна.
Откинутый и Шестерка жадно закусывали, не обращая никакого внимания ни на полный людей вагон, ни на Молчаливого. Еще резали хлеб и сало. Чистили чеснок. Терзали рыбу. Жевали. Попутно едва слышно разговаривали на уголовном жаргоне. Постепенно их голоса усиливались. Острый запах чеснока распространялся по вагону.
Немного погодя, когда у них спирт разошелся по жилочкам, Откинутый, «раскинув пальцы веером», с презрением глядя на Шестерку, начал излагать и демонстрировать свое превосходство над кем-то там, «на зоне». Попутно стал чистить куски рыбы, зубки чеснока, отправлять в рот и жевать их.
Шестерка в ответ на его рассказ только подхалимно удивленно улыбался и кивал в знак согласия, да с вызовом поглядывал на бутылку со спиртом, не смея открыто предложить выпить еще по одной.
Откинутый, надо думать, догадывался о намерениях Шестерки насчет выпивки, но, упиваясь своим положением хозяина, не спешил повторить. Ему, мне так кажется, нравилось видеть, ощущать всем своим естеством, унижение Шестерки, поэтому он и не торопился наливать. А тот, слушая Откинутого, спешно шелушил и ел рыбу. При этом шелуху небрежно сыпал прямо на пол вагона.
Увидя, как Откинутый, наконец, вновь взял в руки бутылку со спиртом, Молчаливый встрепенулся, глянул мельком на свой стакан, мысленно приготовился, осторожно, чтоб не пролить взял его в едва трясущуюся руку, поднял, сделал «губы в трубочку» и принялся так же, как и в первый раз, втягивать его содержимое в себя, закаменев, зажмурив глаза и подрагивая всем телом… Смотреть на эту игру «он ее туда — она обратно», на это издевательство над собственным организмом у меня не хватало сил, — мой рот заполнялся слюной и к горлу подступал тошнотворный комок, — я отвернулся. Слышал только несколько негромких возгласов пассажиров:
— Ба-а-тюшки мои!
— Неужто..!
— Совсем сдурел!..
Молчаливый справился со своим стаканом.
Пассажиры купе захлебнулись в отвратительно-восхитительном вздохе.
Когда я повернулся к нему лицом, он продолжал сидеть за столом, все еще жутко морщился, мощно плевался на пол, вздрагивал, наматывал на кулаки жижу со своего лица и тяжело дышал, шлепал губами, разевая рот, как рыба, оказавшаяся на берегу.
— Ну, ты даешь!.. — с некоторой долей восторга пропел Шестерка.
— Будешь еще? — брезгливо сморщившись, но со смехом в голосе, задиристо, бросил в адрес Молчаливого Откинутый.
Молчаливый только вяло помотал головой в знак отказа и стал медленно, едва двигая челюстями, есть бутерброд с салом.
Захмелевший Откинутый, видимо, продолжал наслаждаться томлением и нетерпением Шестерки. Во всех его движениях чувствовалось превосходство над окружающими, а над Шестеркой тем более. Он картинно грациозно пытался разливать спирт по стаканам, как опытный бармен… Налил в стаканы самую малость. Поставив бутылку на столик, вновь занялся закуской. Однако от закуски на газете остались лежать кусок хлеба, несколько мелких зубков чеснока и рыбная шелуха. Продолжая о чем-то болтать Шестерке, он с пренебрежением, элегантно, мизинцем правой руки, находящемся на отлете, сметал рыбную шелуху и хлебные крошки в кучку.
Увлеченные разговором, они оба не заметили, как Молчаливый стал угасать. Спохватились только тогда, когда тот сначала упал мордой в шелуху и разметал по столу обе бутылки и стаканы. Откинутый едва успел подхватить бутылки, а Шестерка схватился за стаканы. Бесчувственный уже Молчаливый повалился на пол, стоящим людям прямо на ноги в проход, как мешок. Кто-то ногами его подпихнул под столик, где сидел Откинутый, чтоб стало свободней стоять. Освободившееся сидячее место тотчас занял Шестерка, устраиваясь поудобней напротив собеседника.
— Чуха! — с бесконечным презрением глядя на Молчаливого, — отрубил Откинутый.
— Да! Чмырь! — махнув рукой на лежащего, с брезгливой гримасой на лице поддакнул Шестерка.
— Давай?
— Давай!
Тут они чокнулись и выпили, запили водой — каждый по-своему без приключений.
О чем они говорили, эти собеседники, я не могу знать, поскольку шум движущегося вагона, громкие разговоры подвыпивших пассажиров превращались в конечном итоге в гомон, который глушил разговоры между отдельными людьми. Такая ведь картина наблюдалась не только в нашем купе, но и в других имелось достаточно пьяных говорунов-крикунов.
Я могу судить только по их поведению, по картинке, развернувшейся перед моими глазами.
После падения Молчаливого на пол, Откинутый развалился на своем сидении, перенеся корпус тела в самый угол. Оттуда с пренебрежением, свысока, с усмешкой поглядывал на Шестерку и вновь стал наливать спирт в два стакана: свой и собеседника. Причем в свой он налил грамм шестьдесят, а в другой только плеснул на донышко и глянул брезгливо на Шестерку, а тот в ответ начал лебезить и угодничать, улыбаясь и выпрашивая подлить. Откинутый на его просьбу ответил еще маленькой добавкой и отрезал, махнув вдобавок рукой:
— Хор-рэ!
Шестерка умолк, плеснув в свой стакан воды и резко запрокинув голову, влил его содержимое себе в рот. Зажмурился, «занюхал» рукавом, крякнул и потер ладони друг об дружку. Остался сидеть на своем месте, наблюдая за действиями Откинутого.
Тот ливнул еще в свой стакан добавки, доведя общее количество спирта примерно граммов до семидесяти. Взял в разные руки стакан и бутылку с водой, гордо и бодро взглянул на собутыльника, потом оглядел окружающих тусклыми от уже выпитого спирта глазами, застыл, как спортсмен перед решающей попыткой, привздохнул, открыл рот и резко швырнул содержимое стакана себе в глотку.
Это было сделано им красиво.
Красота длилась одно мгновенье.
По его виду, со стороны казалось, будто Откинутый шел, по меньшей мере, на Олимпийский рекорд. Ему, похоже, страстно хотелось произвести впечатление на окружающих тем, как он лихо пьет чистый спирт. Хотелось удивить нас.
Впечатление ему, действительно, удалось произвести.
От резкого броска спирт влетел куда-то не туда, как говорят в таких случаях: не «в то горло». Несмотря на экстренные меры по подавлению спирта водой из бутылки, ничего не помогало. Откинутый зашелся в резком многократном чихе, обдавая, известно чем, окружающих и сдувая остатки рыбной шелухи со столика на пол. Видимо, спирт у него «пошел носом». На грани потери сознания он все-таки пытался пропихнуть огненную жидкость в желудок, и ему это почти удалось. Перехватило дыхание. Он сидел, шлепал губами, пуча бессмысленные глаза на Шестерку, но ни вздохнуть, ни охнуть не мог. Его обезумевшие глаза налились кровью и слезами. Он яростно нечеловечески терпел. Но ничего ни изменялось. Терпеж кончился, «затоптать» волю организма Откинутый не смог, и тут открылся неудержимый фонтан из его глотки, направленный вниз, под стол, на мурло Молчаливого… Затем второй. И еще несколько раз спазмы желудка терзали его тело… Все это сопровождалось громкими рокочущими звуками из его глотки.
От брызг я едва успел спастись, присев на откидной стол и подняв ноги. Больше всех досталось лежащему на полу Молчаливому, мурло которого, собственно, и «приняло основной удар». Я до сих пор удивляюсь, как он не утонул в рвотных струях Откинутого. Ведь рвотные массы перемещались по сути «из рта в рот». Причем, без предупреждения! Конечно, досталось ногам Шестерки, а также Гришкиным ботинкам… У кого-то оказались заблеваны ноги, у кого-то поклажа… Но брызг хватило всем пассажирам окружавшим компанию с лихвой.
В воздухе пахнуло дополнительной чрезвычайно острой мерзостью.
— Фу! Гадость! — кто-то произнес брезгливо.
— Тьфу! Тьфу ты! — плевались соседи по купе, бледнея отворачивались, подавляя рвотный инстинкт.
Шестерка вскочил первым со своего места.
— Козел парашный! Обсурлявился!.. Тьфу! — он злобно рыкнул, два раза натурально смачно плюнул: сначала на Откинутого, затем на Молчаливого и с гордостью ушел в направлении заднего тамбура.
Больше я его в вагоне не видел. Возможно, он вскоре сошел с поезда на ближайшей станции.
Женщина, стоявшая в проходе соседнего купе и видевшая всю картину безобразия, побледнела, как полотно. Стало видно, как ее грудь неестественно начала самопроизвольно колыхаться, она охнула и, закрыв свое лицо норковой шапкой, что до этого украшала ее голову, бросилась, расталкивая пассажиров, в туалетную комнату — там оказалось «занято», — она устремилась дальше, в тамбур.
С другой стороны по проходу тоже послышались резкие неясные выкрики и шум. Видимо, кто-то помчался блевать в задний тамбур.
В купе сначала слышались вскрики неожиданного возмущения, затем послышались грубые фразы в адрес, — если можно так выразиться в тот момент в «общем» вагоне, — «нарушителей спокойствия»:
— Да сколько можно терпеть это безобразие?
— Дайте сюда начальника поезда, пусть высадит этих на ближайшей станции!
— Где проводник?
Самым спокойным из пострадавших оказался Молчаливый. Он тихо спал на полу в луже блевотины, пуская пузыри.
Проводница вышла из своего купе, пробралась к нам, взглянула на результаты пьянки и на всех окружающих, оценила обстановку.
— Да пошли вы все!.. — коротко и емко излилась и добавила, — я разве вас в вагон столько насадила? Сами разбирайтесь!
— Убрать же надо!.. — потребовал кто-то из пассажиров.
— Кто это сделал, тот пусть и убирает!
Она вновь вернулась в свое купе.
Найдов, видимо, придремал и не видел кульминацию застолья. Проснулся только от возмущенных криков и с любопытством сверху наблюдал за происходящим на полу, не подозревая о собственных потерях.
— Гришка! Мать твою!.. — воскликнул я, видя его спокойное ли¬цо. — В твои ботинки, кажись, наблевали!
— Кто?.. Кто наблевал? — поинтересовался Найдов, соколом слетая с третьей полки на первую и, не смея наступать на грязный пол, находясь в одних носках.
Тут пострадавшие указали ему на Откинутого…
…Совершив публичную дефекацию организма противоестественным порядком, Откинутый, попервости, вдруг сник. Неизвестно куда подевалась его напускная спесь, высокомерие и пренебрежение к окружающим. Сидел, облокотясь на столик, он, как и Молчаливый до этого, мотал на кулаки сопли, слюни и слезы.
— Ну-ка, подай-ка мне ботинки! — с жесткими нотками в голосе обратился Гришка к Откинутому.
— Какие ботинки? Не ерунди! — пьяно, неожиданно небрежно, подняв на Гришку тяжелый взгляд, тянул бывший глава теплой компании. Видно, еще не вся спесь с него слетела.
— Наклонись под стол, там увидишь!..
— Тебе надо, ты и лезь туда! — вновь запетушился виноватый, не вставая со своего места.
— Ах ты, скот! — Гришка, стоя на первых полках над проходом, схватил Откинутого за шкирку двумя руками чуть приподнял и тряхнул. — Быстро наклонился и подал ботинки сюда! Ты че, еще не понял?
Голос Найдова властно звенел в притихшем вагоне.
— Кто ты такой, чтоб мне указки строить? — шлепал губами тот, продолжая утираться.
Тут Гришка, ни слова не говоря, чуть приподнял за шкирку, затем саданул кулаком под ребра бывшего спесивца и бросил на место.
— Я сказал, лезь за ботинками! — настойчиво, нарочито медленно выговаривая слова, приказывал владелец пострадавших ботинок. — Быстро! Не-то тебе сейчас шею сверну! Подонок!
Видимо, почувствовав серьезность намерений пассажира с третьей полки, Откинутый нырнул под стол и вытащил на свет пару Гришкиных ботинок, один из них оказался наполнен до краев известно чем, второму досталось немного меньше.
Увидя эту картину, Григорий без особых усилий стукнул виновника в грудь, а когда тот наклонился вперед, ребром ладони опять же не со всей силы рубанул его по шее. Обувь выпала из рук Откинутого, и из нее потекла липкая жижа на морду Молчаливого. Тот, было, прервал дыхание, чтоб не захлебнуться. Затем носом надул из нее огромный пузырь, который, как мне показалось, с грохотом лопнул и расплылся по заблеванной морде.
Виновник вновь повалился на сиденье в дальний угол.
— Быстро пошел мыть ботинки! …Убью, скотина! — командовал Гришка. Его темные глаза смотрели с ненавистью на бывшего уголовника.
— Это кого ты хочешь заставить мыть..? А на пере не хочешь побывать? — из своего угла тявкал Откинутый.
— Что ты сказал? Повтори! Падла!
Тут я перестал узнавать Найдова. Глаза его загорелись неведомым ранее мне огнем, тело напружинилось по-кошачьи. Он, не опускаясь на пол, ибо там, в блевотине, продолжал валяться Молчаливый, сначала выволок Откинутого и поставил на ноги, затем со словами:
— Ты у меня, сука, сейчас весь вагон языком вылижешь! Дерьмо! — хрястнул несколько раз по шее, по голове и ногой пнул поддых. Жертва сокрушительных ударов мешком плюхнулась на свое место и скорчилась от боли. — Я тебе сейчас руки откручу …Пером он пугает!.. Ах, ты, сволочь! Встал и пошел мыть ботинки! — последнюю фразу Найдов произносил громко, медленно и членораздельно. — Ну! Я кому говорю?!
Придя в себя от перенесенных ударов, Откинутый без слов взял ботинки в руки, направился в туалетную комнату, что находилась рядом с купе проводников.
— Придешь, покажешь и поставишь на батарею для просушки… Доложишь об исполнении! — крикнул ему вслед, карабкаясь на свою третью полку, мой напарник.
— А с этим-то как быть? — озадаченно спросил пожилой мужчина, сидящий на краю полки, у всех присутствующих и показал на Молчаливого.
— Ботинки помоет, а потом я заставлю его и пол помыть! — прозвучал в тишине ответ моего дружка.
Найдову в тот вечер пришлось еще несколько раз прибегнуть к физической силе по отношению к Откинутому, принуждая его к наведению порядка в вагоне. Тот хоть и куражился, но вынужден был подчиниться. Он, спустя пару часов, разбудил, растолкал Молчаливого и начал приводить его в порядок, а потом они оба кое-как протерли пол в проходе тряпкой, взятой у проводника.
Видя, как Гришка «воспитывает» Откинутого, и другие распоясавшиеся, было, пассажиры этого «общего» вагона, попритихли.
Нам же обоим из соображений безопасности пришлось спать по очереди, следя за поведением обиженных Найдовым. До тех пор, пока они оба не сошли с поезда в Анжерке, мы находились на стороже!
— Вот блатата! вот подонки! дрянь! — тихо цедил сквозь зубы Найдов им вслед.
Доехали в тот раз мы до дома благополучно.
Но так получилось, — это наша поездка в Красноярск на отдых оказалась последней в этой жизни.
----------------
Анонс: Следующий рассказ выйдет, как обычно в воскресенье, поутру. Но пока не ведаю: в каком из разделов: «Рассказы», «Ироническая проза» или «Публицистика». – Еще не решил: какой из рассказов выставлять. У меня их большой выбор.