одним файлом - Via crucis. Крестный путь

Артём Киракосов

VIA CRUCIS
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ
 
светлой памяти священника Георгия Чистякова




INTRODUCTIO

Как ножом срезало… В самый корень... Под самый корень. В основание самое… Сердцем, что зовётся. Зарезанный что ли, как? Насмерть? не… Так и… ползёшь почти, таща за собой след этот – крови живой, не своей, а брата, что пал, зарезанный смертью. Этой единственной нашей остающейся всё ещё не взятой крепостью. Цитаделью греха, зла, горечи, безнадёжности, отчаяния, поверженности, ада, дьявола. Будто…
«Я всё понимаю. Но – всё-таки, что можно сделать для Вас, отец Георгий?» «Ты же не ляжешь за меня под капельницу?» “Конечно лягу”, – ответил я ему (не в трубку), конечно, потому, что, и звонил-то не я, а... Конечно, лягу, лягу… И… – орган любой любой из нас отдаст тебе, тебе, что там?! – Вам, отец… Георгий! Что там!? Так, что не осталось больше НИЧЕГО. НИЧЕГО. Жора… Плач!
И я не смог больше НИЧЕГО! НИЧЕГО! Только искал – глазами, ушами… Где? Что-то? О нём. Писать… Писать можно было только это; что я написал. То, что я писал. Что можно было делать? Писать? Рисовать? Реставрировать? И я ловил – каждую весточку… И понимал, что у каждо-го он свой… И – не писать своего я не мог, я не умею. Да и не хочу! Да, и не получится всё равно. Он любил нас; и любит. Это главное. Он привёл нас ко Христу – это главное. Он отворил нам закрытые двери Храма. Мы – стали членами Церкви, семьи – общины. У нас появились братья и сёстра, дорогие нам… Отцы… Мы узнали, что можно говорить с мёртвыми, что все живы у Бога. И мы – все вместе – предстоим – ЕМУ. Всегда. И – молимся о Спасении этого Мира. С теми, кто жил до нас. И с теми, кто… Как можно не писать о себе, своё? Теперь можно взять любую книгу… видеозапись, аудио- – и – услышать, увидеть, прочитать… Что же?..
VIA CRUCIS. Крестный путь. Так назвал я. Это одна из моих любимых книг. “VIA CRUCIS. Размышления и молитвы Вселенского Патриарха Варфоломея I на четырнадцати останов-ках Крестного пути ”. О ней нам рассказал отец Георгий с амвона в 1995-ом году, представив изда-ние, осуществлённое Международным благотворительным фондом имени Александра Меня в Риге. Вступительную статью написала Ирина Алексеевна Иловайская, главный редактор газеты “Русская мысль” и общественно-христианского радиоканала “София”. Иловайская и пригласила Георгия рабо-тать на радиоканале и в газете. Говорила о нём не иначе, как “наш дорогой и любимый всеми отец Георгий”, произнося его имя как-то так, по-грузински: “Гьоргй” – с нескрываемой нежностью и лас-кой, ранимой материнской заботой. У Георгия не было возможности слушать радиопередачи других авторов, не было времени просто на это. В машине, как-то, где я всё время слушал этот радиоканал, я включил приёмник. Мы попали на Иловайскую, и, пока ехали, он слушал, молчал. Понял, как любит она его, Ирина Алексеевна, произносившая его имя с такой незащищённой, открытой любовью, такой тревогой, болью о нём. Было видно, как он понял, почувствовал с какою бережностью она относится к нему. Любовь к себе он тоже ценил, отвечал. Хотя, и удерживаясь на грани сдержанности. Умел. У него это получалось. Ему это удавалось. Мне – нет. Вероятно, у него были совсем другие обстоятель-ства, обязательства перед людьми. Чем у сумасшедшего художника. «Это трудно. Да, трудно», – от-ветил он мне как-то, однажды, на эту тему.
“Кавказцы” – мы понимали друг друга. Он каялся, когда “пылил”, когда вспылит, по-кричит. На “Прощёное Воскресенье” просил прощение, говоря, что это от того, что немного “грузин”, оттуда и эта горячность. (Врал ли – нет?) Но, судя по тем анекдотикам про всяких там “грузинов-армянов”, которые он с превеликим удовольствием рассказывал в лицах с нескрываемым азартом и реалистично, с артистическим напряжением разыгрывая все персонажи, я понял, что он хорошо зна-ком с темой. “В теме”, так сказать. У него был яркий актёрский дар. И это тоже. (Вы не видели, как он изображает кого-то? – жаль!.. жаль!...) Судя по предпочтительной “положительности” грузин-ских персонажей армянским в его экзерсисах, я понял, что “дым не без огня”. И, откуда ветер дует. Да, и ездил он всё время в одном направлении: Тбилиси. Рассказывал и о других народностях, нацио-нальностях:… Его это крайне интересовало… Как я заметил. Да, и “церковные” анекдоты тоже лю-бил. Про католиков, протестантов, православных, иных… Про персонажи. Смеялся, аж запрокидыва-ясь весь. Не слабым совсем телом. Или – мне казалось так? Изображая известные ему лица. Всена-родно известные…
Я? Что мне? – я всегда дома, я – везде свой: в церквах, странах, народах, компаниях… Так чувствую… Во мне экуменизм пророс. Я житель огромного города. Я и не знаю что это и зачем. Нужно просто так жить, будто, этого нет ничего: розни, ненависти, насилия по разным признакам… Однажды сказал ему, после поездки в ТЭЗЕ, экуменический монастырь: «Я понял, чем ТЭЗЕ отлича-ется от нас…» «Мы – говорим, правильно, а, они – являют собой экуменизм. Правильно, – они не го-ворят, они являют экуменизм собою, ничего не говоря про это. Правильно…» Разговор – великая си-ла общения… Я рад был, что он читал меня, мои мысли, правильно подхватывая, продолжая, а, ино-гда и подводя, направляя; даже благословлял внезапно на какое-либо действие, высказанное в слу-чайно вырвавшейся мысли, неожиданным, и для меня самого, откровении. Это был просто разговор, простой разговор, иногда более прикровенный, проникновенный, чем исповедь. Он всё понимал, сле-дил за мыслью, за говорящим. Он был понимающим и деликатным, благодарным и великим собесед-ником. Мы это знали и ценили и это.
«Я понимаю, почему его так любил Иоанн-Павел II, он впитал всё лучшее, что есть на Востоке и всё лучшее, что есть на Западе», – архиепископ Тадеуш Кондрусевич при погребении…
Вообще, прекрасно, что Георгия опекали такие блестящие, яркие, талантливые, лю-бящие, любящие, сильные, и заботливые люди. Христианство не бывает в одиночку. Надо идти вме-сте. VIA CRUCIS. Такие прекрасные и такие могущественные люди, и духовно и общественно. Низ-кий поклон! Низкий поклон! Он был в хороших руках. Со всех сторон – прикрыт – надёжно! У него были тылы. Всем, кто любил, ценил, понимал, помогал, прикрывал, берёг, отводил удары от нашего Жоры – низкий! низкий! низкий! низкий! всем поклон. Низкий поклон! Отец Александр Мень, Ми-трополит Сурожский Антоний, Иоанн-Павел II, Ирина Алексеевна Иловайская, Екатерина Юрьевна Гениева, Лина Зиновьевна Салтыкова, отец Александр Борисов, отец Владимир Лапшин и многие, многие другие.
Помню, за окном “Косьмы” шёл митинг “красно-коричневых”, с такой силой, что поч-ти невозможно было служить, расслышать слова, слов. Заглушая всё в нашем Храме. Георгий пропо-ведовал на фоне этих угроз за окном с такой страстью, силой, прямотой и честностью, что стало страшно. Всем. Кроме Георгия. Страх – вещь физическая, явно ощутимая, её чувствуешь, спиной, хо-лодея, леденея. Можно сказать – яростно! яростно! Яростно проповедовал. Не уступая ни голосом, ни жестами “творившемуся” за окном. С нарастающим эмоциональным накалом. От толпы нас отде-ляла лишь стена нашего Храма. Тогда, слушавший его отец Владимир Лапшин встал и прижался крепко к нему своей спиной, к спине Георгия – спина к спине – так, чтобы чувствовать друга, и мо-лился всё это время, пока Георгий проповедовал, раскаляясь всё… накаляясь всё… всё это время… всё это время… тянувшееся вечность целую... вечность целую... вечность целую... Лицом в Алтарь, к Господу. Подняв “по Георгию” высоко, высоко вскинув обе руки. Спиной к другу, прикрывая по-братски младшего брата, священника, сослужителя Христу. Лицом в Алтарь, к Господу. Отец Вла-димир молился и о нас, конечно. И о нас о всех, конечно. Но о Георгии. Но о Георгии, конечно, при-крыв спину друга. Силой молитвы своей. И нашей. Мы тоже молились. И за него тоже. И за Георгия тоже.
«Христос всегда там, где люди. Христос всегда идёт к людям. Без людей нет христи-анства. Церковь – это вы, это мы – Единое Тело, единая душа, единый дух Христов», – говорил нам Георгий. И всё же – это VIA CRUCIS, Крестный путь, который каждый должен пройти сам. VIA CRUCIS, Крестный путь, по которому должен пройти христианин, по которому шёл, прошёл, и до-шёл – отец Георгий. Это путь каждого. Этот путь проходят. И его не избежать. Если ты христианин. Особенно, если ты Георгий, отец Георгий, Георгий Чистяков. Его не избежать.
Пройти эти четырнадцать “остановок” пути, с молитвой воспоминая о нашем брате, друге, наставнике, “дорогом нашем и любимом отце Георгии”, призваны эти четырнадцать коротких размышлений. О его жизни, о нас, о служении, о Христе. Чтобы ощутить эту боль утраты. Голгоф-скую боль. Прощание, снятие с Креста, оплакивание, погребение. Отец Георгий. VIA CRUCIS. Кре-стный путь.
Это традиция первых христиан: совершать память Великой пятницы Крестным путём всходя на иерусалимскую Голгофу, совершая четырнадцать остановок в пути, молитвенно размыш-ляя, вспоминая, переживая вновь и вновь, вновь и вновь все этапы Христовых Страданий, Страстей. Их ещё ждали звери Колизея. И гогот гибнущего мира Рима, вкушающего “хлеба и зрелищ”, “хлеба и зрелищ”,“хлеба и зрелищ”. А у ворот Империи уже “волновались” варвары. Оставалось немного… Крах был не минуем. Из Крови Христа расцветает Древо, Дерево Жизни, дерево веры, прорастает жизнями святых, жизнями посвящённых. …Апостолы… Первые свидетельства веры… Первые муче-ники… Первые исповедники… Две тысячи лет… Нас – миллиард – живущих христиан! Свидетелей Веры. В Иисуса Христа. И Воскресения. И Жизни Вечной. И Царства Неба. На Земле.
Эти молитвы, размышления, написанные свободным белым стихом Его Святейшест-вом Патриархом Вселенским Варфоломеем I, были преподнесены Иоанну Павлу II – как мистиче-ский, литургический, богословский, духовный, поэтический дар Православного Востока Католиче-скому Западу, дар Церкви Востока Церкви Запада – дар сестры, дар Византии Риму, дар Престола Апостола Андрея Престолу Апостола Петра – братский дар. 1-го апреля 1994-го на развалинах рим-ского Колизея в Риме была совершена память Великой пятницы: VIA CRUCIS, Крестный путь, со-вместная молитва Вселенского Патриарха Варфоломея I и Иоанна-Павла II на месте, где были рас-терзаны дикими животными в усладу глумящейся толпе, над которой уже висели мечи варваров, сто-явших у границ Империи, первые исповедники веры, первые мученики за Христа. В Крови Христа, в крови мучеников веры в Него – единство. У подножия Голгофы – только исповедь веры и мучениче-ство. Церковь, в глубинах которой – Подвиг, Жертва Иисуса, Кровь и Плоть Его, Тайная Вечеря – едина – была и остаётся! От основания – и до сего дня: Иисус Христос, Его Жертва, Воскресение.
 Потрясённый, отложив заранее написанную речь Иоанн-Павел II впервые и пламенно говорил о единстве всех верующих, о единстве, как о существующем цементе нашей жизни, где кровь первомучеников Колизея смешалась с бесчисленными голгофами современности повсюду: Африка, Азия, Америка, Европа, Россия… где в колизеях наших веков христиане исповедали Христа. Перед Голгофой – Пречистая Дева, Любимый Ученик. Так было две тысячи лет назад. У подножия Креста – Пречистая Матерь, Любимый Ученик, все верующие, все исповедники веры, все мученики, все христиане – всех двадцати прошедших веков. У подножия Голгофы, у Креста – только исповеда-ние веры, только бесчисленные жертвы исповедавших Его – жизнью и смертью, все эти двадцать столетий – “смертью смерть поправ”. Смертью смерть поправ. Единство – в жизни и смерти, в сле-довании пути. В конце которого – Крест! Крест! Голгофский.
VIA CRUCIS. Крестный путь. Георгий.




I

22.06.2007


20:00 – 00:00

Лучше бы, он – никогда не приходил – день без отца Георгия. Лучше бы он – никогда не начинался – день – без него, когда его не стало. Отца Георгия.
Стали сразу звонить! Слать SMS… Всю ночь! Без него уже! Растерзанные горем! (Прихожане, друзья.) Жалеющие себя… Без него… “Как мы будем… теперь!.. Без него!?.”
Всегда была надежда. Надежда была всегда. Что он выпутается, – и на этот раз: он умелый. (Есть деньги и врачи; и – все помогут… кто рядом… не дадут! нет! не!.. Нас много – молит-венников, друзей, заступников, покровителей, почитателей.) (Он умел болеть. Он долго болел. Болел всегда. У него был этот опыт. Может, выпутается? – Мы верили, надеялись, ждали. И на этот раз?) И – эта всемогущая Гениева! – гений! – директор “Иностранки”, опекающая лично отца Георгия. Лю-бящая его, как и отца Александра. (Меня.) Горячо!.. Горячо!.. Как казалось нам! И… И… она – не даст!.. И… она – не!.. не… н…
 Георгий, наш Георгий, – дорогой наш!.. родной наш!.. “один из нас”, как он говорил нам. “Ваш брат во Христе”, “недостойнейший иерей ваш”, “ваш духовный друг”. “Мы – все вместе с вами – одна семья духовная, приходская, «Космы и Дамиана»”. “Мы встретились с вами, все вместе, здесь, в центре Москвы, благодаря Христу, благодаря Ему”. “Мы верим друг другу”. “Мы знаем друг друга”. “Мы доверяем друг другу”. “Мы любим друг друга”. “И над нами – небо – Христос! Он! – вез-де, как небо!.. Это небо! – оно везде!.. везде!!! Как Христос – с нами – всегда! везде!” Говорил нам Георгий… Мы называли его: “Жора”, “Жорж”, “Жорик”, “Жоржик”, “padre”, “pere”, “priest”, “ба-тенька”, “наш Георгий”. А себя – “георгиевы”; с – гордостью. Нас – много. Тысячи. Его. Друзей и прихожан. Художники, писатели, поэты, музыканты, учёные, танцоры, гуманитарии, только ищущие себя… студенты, дети, пенсионеры… простые! совсем люди... Мы знали его прекрасно! Очень хоро-шо. И он знал нас – тысячи: поимённо… Знал нашу жизнь, проблемы, слабости. И встречал любовно сверкая глазами! Он видел всё! Встречая человека!.. И – с каждым – он исповедовался сам! брав гре-хи наши – себе! на себя. Сам – перехватывал и – сам – продолжал..! Он – был нашим живым спасени-ем. Спасением – в – человеке. Спасением – верой! Он – делал шаг навстречу! обнимал! ласкал! цело-вал! – так приветствовал тебя! – любовью и радостью! имени твоего возглашением! Громким!.. и! – …
И вот пришло горе! Пришло неожиданно! Так! как мы его никогда не ждали! (Всегда неожиданно приходит оно, хотя и…) Мы – его духовные друзья и прихожане. Мы – его помощники и слушатели. Он – наш батюшка и настоятель (больничного Храма Пресвятой Богородицы: Детской республиканской клинической больницы – на “Ленинском” что…). Ужас! Ужас!
Ночь без него!.. уже!..
Ужас! наполняет сердце!..
Можно только закрыться и ждать утра! Может быть, всё – неправда?
Можно закрыться одеялом и ждать. Утра, может быть. Хотя бы! Хотя?..
Теперь я понимаю, почему не эммигрировал? – Чтобы быть с своим народом – в такие минуты. Со своими – в такие дни! в такие мгновения! Взвесив всё – я понял: наш приход – это моя страна! моя вселенная! Это – лучшее! главное место Земли! – Мне некуда ехать с него!.. – Я дома… За счастье быть – с своими – отдам всё!

 


II

23.06.2007


16:00 – 17:00

Зашёл в Храм. Тишина! И – фотография отца Георгия. “Последняя”… Странно! Как? “пос…” А, что же случилось?..
Пусто. Без него. Девушка в Храме, у Креста. Вырезанного и расписанного (известным скульптором и художником Дмитрием Шаховским – это знают не многие в нашем приходе/храме. Красивый Крест, если можно так сказать, – “ПОКЛОННЫЙ”…). «Читает молитвы». Вычитывает. Чуть приклоняясь. В такт – себе самой! ритму!.. О “новопреставленном”, наверное. Красивая. Строй-ная. (Георгий мне всегда не доверял, когда я беседовал – о чём-либо в Церкви с девушками [а деву-шек всегда было много], с прихожанками его – да, всё равно, о чём: пытался помочь, чем мог, пред-лагал подвезти, поднести, проводить… ну и т.д. Стрелял глазами в меня строго он [Почему не дове-рял? Был повод разве? Или?.. уж?..]: сам-то [он, Георгий] гарцевал между ними – наездник храбрый.
 “Мой мушкетёр”, – я его называл [для себя]. А, где же шпага? Очень она бы подошла к его облачению. Священническому. Православному. Яркому такому. Праздничному. А он – красив был – всегда, Георгий! Мне казалось, – почти мушкетёрскому [облачению], с крестами даже. Широ-кими, праздничными, яркими. – Алла Смирнова всё шила сама: голубой! золото! алый! пурпур! и бе-лый с травяным! А? – И причёска (длинные красивые русотёмные волосы до плеч [“каре” такое-эдакое]) – напоминала… Он встряхивал головой, забрасывая шевелюру куда-то, глубоко назад – ну вылитый Д`Артаньян! [Армянин, как и я, вот и, – чувствовал! ревновал!] Бородка офицерская, корот-ко стриженная, усы! И – по-французски хорошо… читает! [Стихи это? речь?])
 «Держись! Держись! Только держись! Держись! мушкетёр! Я прошу тебя! Держись только! мой мушкетёр», – повторял себе… я себе, про себя. Когда он стоял в глубине Алтаря. А я – напротив. В главном нефе. И мы смотрели, – через всё, друг напротив друга, – друг другу в глаза. Двери он открывал (“Царские Врата”): он любил так. Начальства-то не было: все свои на службе, – родные! близкие (“георгиевские”). Это было по пятницам. Это был его день. Почти, как “банный”. Очищение от… Отмывались будто. Мы. От… Себя самих, что ли?.. Он служил по пятницам. Мы… Мы все это знали; и собирались. По пятницам. “Банный” день, “георгиевский”. Служил он для нас, как он говорил. – Чуть покороче, чуть побыстрее, чуть веселее. Для нас, чтобы. Он щадил нас, жалел: чтоб не утомлялись. И – искренне! порывисто! – Огнём Небесным Жёг! Жёг! Огнём Небесным! Опа-ляя грех! Наш. Раскрыв Врата! Сердце! Своё! – нам, Богу навстречу! (Так служили раньше – с откры-тыми Вратами Царскими, сердцем горевшим: любовью и верой! К человеку! и к Богу! В человека! и в Бога! Первые христиане стояли вокруг Престола все вместе! – с пастырем: Царские Врата появились много позже, отсоединяя Алтарь от главного нефа, клириков от мирян.)
«Держись! Держись! держись, держись, держись, мой мушкетёр!» – и это была моя молитва! Слышал ли он? её? В “Новый год”, 31-го декабря и 1-го января, он всегда служил. Эти дни и даты – были его. Это были его даты. И дни. Не любил “гражданские праздники”. «“Новый год” хо-рошо встречать Литургией; и правильно – встречать Литургией!» 31-го и 1-го собирались “свои”, “ге-оргиевы”, “георгиевские”… все! Целовались, поздравляли друг друга! Радостно было! Человек сто – двести “набегало”. После – всегда – ждали открытия кафе… (Утро.) Снег. Пустая, тихая Москва. По-сле… Радостное общение! А – мы и любим друг друга! – и – дорожим друг другом! Сейчас! (И.) Все-гда! так было! у нас! между нами, “георгиевскими”, “георгиевыми”.
… Такая красивая девушка могла молится только о отце Георгии.
… Только такая красивая девушка и могла молиться о отце Георгии. Одна, в пустом Храме. В этот раскалённый солнечный субботний день. В тишине. (ПредВоскресения день. В пред-воскресный день. Перед Воскресением день.) О нашем Георгии. О нашем отце Георгии. Только такой чистой и светлой девушке и можно было доверить в этот день стоять у Креста нашего Святого Дмит-рия Шаховского…
Пусто! Пусто! без них! – наших святых! – И настоятель Храма отец Александр Бори-сов тоже в от…
«В связи с… Настоятель Храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине протоиерей Александр Борисов возвращается из…»
Пусто! Пусто! без этих двух великих наших… апостолов-батюшек! Наших! Для нас! (Из нас! – из своих!) И!..
И! – цветы под фотографией Георгия. Последней! Последней! действительно… Даты жизни! – смерти даты! У. Пусто. Солнце. Солнечно.
И он смотрит! Солнечно! Загадочно! Будто знает, сколько ему! отпущено! сроком! уже!.. Будто!.. чувствует!.. – и! – смотрит! – последняя!!! На нас. – Из Вечности, как бы, уже! уже! уже! Пора ему! как бы, “собираться” в “дорогу”. Отсюда. Бедный! Бедный наш Жора! От нас! От… Хоть бы пожить ещё. Ему. Ну, хоть бы – чуть! День хоть! Час! Ми… ну… ту…
Чтобы без боли. Без нас, хоть! – обузы этой! Без этой, – боли! (рак мозга) – уносящей его в бездну! от нас! Чтобы, хоть, “как у людей”. Для себя хоть. Час! – без боли! чтоб!.. Да, в конце концов, чтоб – просто – за этой гранью, за которой – … То, что мы не хотим произносить. То, во что мы не верим. То, что было уже, – однажды и навсегда, – побеждено! То, что опять стоит перед нами! То. – …
О, Боже!! О, Боже!!




III

24.06.2007


07:00 – 23:00

Страшный день! … «…тело отца Георгия будет выставлено для прощания в…» … Какое “прощание”? С кем? С..? А, мы – прощаемся? «……после 15:00. Для всех желаю-щих…В Храме святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине. …» С “телом”? А – душа? А, Георгий – сам? С телом и душою: вместе..? Что? не будет уже? больше? ни? ни? ни? когда? – нико-гда?
Прощание. “Прощай, Георгий? ” «Умер.» ? Что за..?
На сайте – отзывы. Сообщения, уточнения. «Следите за… дальнейшими… на на…» Выставлены: Вечерня, Литургия, проповеди, фото… И – последняя…
Завтра!.. Последний! день! «Весь день… после… для… прощания… будет выставлено тело…» Как картина. Что это? картина? что ли? Что это будет?
Ещё не смолкли слёзы по убиенному Александру (Меню. – Только что, казалось. – И – никогда и не смолкнут: только жарче и горестнее будут от этой потери.), а уже – провожать Георгия. Мы ещё того, оплакать не успели! Мы ещё с братом нашим Роже не простились. Зарезанным; тоже. Мы ещё не… не привыкли, что Иоанн-Павел… Мы… А? Уже? Что… Что у нас: новый “ПАПА”…
Что это будет. Переживём ли мы всё это – “прощание” и “выставлено”… “на”… “для”… Да и это: «…умер. Окончил свой земной путь…»?
Чуть старше меня!.. “Пятьдесят три”! “Полных”. Какими идиотскими кажутся все слова, принятые и употребляемые в таких случаях в некрологе.
Жора! Мы наносили тебе удары. Смертельные. Что же, что ты любил нас? Что же, что мы просили прощения? Что же, что у нас “не было другого выхода”? Что же, что так получалось? Что же, что ты был не прав? (Нам так казалось.) «Сердце… Вот и! – сердце не выдержало!» – сказал вчера Владимир Ильич (Илюшенко) в первой передаче о тебе (по радио). Нам всем. Мы – и тоже виноваты. Хоть ты и любил нас! Хоть мы и – любили тебя. Что же с того? Это не мешало… (нам!). Жора!
Враги? Они были. Их было много. «Да, – печально, глубоко, и серьёзно ответил ты мне на исповеди. – Враги у нас есть. И их много». «И мы будем сражаться с ними. Мы не дадим им и “пяди” нашей земли?» – спросил я. «Да, – есть! И – … мы…» – тяжело ответил ты!.. устав и вздохнув окончательно!.. от!..
Жора! сколько боли! И – плача! И – плач – по тебе! О – тебе! В – этот раз!! О! И, как мы – это всё вынесем!? перенесём!? И. Куда, главное? Плач – в это раскалённое лето? До безобразия пляжное?
Ты. Ты – душа этого Храма. Ты – что в каждом из нас – пело. Ты – распахнутая дверь во Вселенную! Что зовётся Евангелием. Ты – дверь, что вошли мы, – через которую! Ты – наш иерей, пастырь, настоятель, друг, наставник! «Распахните свои сердца Господу навстречу! Он ждёт! Каж-дого из вас. Вы – дороги Ему! Все! Он умер за вас! Он отдал за вас всё – Сына не пожалел! Я – знаю вас – вы – прекрасны!.. Все! Все без исключения! Какие “грехи”? Что, – здесь есть злодеи, – Сталин? Ленин? Гитлер? Вы! рас! пах! ни! те! Надо!.. Сердцем!.. Сердцем!.. (И он стучал, – сильно довольно, больно! [но, он не чувствовал, что ли? а, быть может, просто, – не щадил, не жалел себя! отдавая пол-ностью! полностью! полностью! сердце своё! сердце своё! нам! братьям и сёстрам его во Христе! во Христе!] – по сердцу своему, болящему уже!.. за!.. и за!..)», – орал он на нас (почти…). «Сердце… Сердце… Сердце…», – не успокаивался… кричал на Храм весь!
«Сердце не выдержало». Вздохнул. И – выдохнул Илюшенко. Моцарт. Реквием. Са-мое точное попадание. Звучит. На всех передачах о нём. Теперь. И – на “Эхе” сказали, и – на “Ор-фее”, “Софии”, его родной… Он – Моцарт, по “сплаву” эмоций и таланта. Он – звучит!.. Музыкант, поэт, певец! Таким и должен быть – порывистым! горячим! талантливым! – наставник! проповедник! Зажечь огонь! В сердце! Сердце – зажечь Евангельской Любовью! Таким мы запомним его. Таким мы – помним его: с пылающим сердцем Духом! С – вскинутыми руками! – К Небу! К – Нему! К – святым мира сего! Ушедшим! – и – живущим! Пламенеющим, как готика: западная и восточная, южная и се-верная! Как кресты золотые храмов наших! Поющие Славу и Победу! Над смертью! и – болью! И – разложением!.. И – тлением!
Православие русское будет гордится (и – гордится!) такими святыми своей Церкви. И – мы – прошедшие с тобой весь путь этот наш в Косьме и Дамиане в Шубине! В больнице детской республиканской. Пятнадцать лет. – От дьякона, – до – иерея/священника – до… до… …самой! са-мой!.. Прощай! Про...

 


IV

25.06.2007


07:00 – 15:00

Сегодня. Такой день. Плач. Через несколько часов. Разорвёт своды! Нашего Храма! Как мы будем прощаться? Как выдержим? Это всё! С ужасом ждём этого, когда “тело” привезут и поставят. В последний раз. Он, конечно же, стоит уже, приготовленный для встречи с нами. На Не-бесах. Свыше. С отцом Александром Менем, с Иоанном-Павлом II, с митрополитом Антонием, с бра-том Роже, со святыми, со Христом, Богородицей, с Апостолами. И ему – трудно будет прощаться с нами. Это – боль – непереносимая! непереносимая! Святые! – это те, кто остаются на Земле навсегда! С – нами! Жить! дальше… нашими жизнями! Вместе! Навсегда. Мы чувствуем это! Мы знаем это. И – отец Георгий – один из них – святой! Он – своих прихожан – нет! не оставит! – нет! нас… Несчаст-ных! Для всех нас – это личное (“глубоко личное” – его выражение частое…) горе! Семейное. Он опе-кал всю нашу жизнь: был доктором “семейным”. Мы ходили к нему – кланами, компаниями, друже-скими “кустами”, семьями, роднёй – близкой и дальней, приводили к нему своих друзей, близких и не близких, знакомых: хороших и случайных. Он был – удивительный! Удивительный! Удивитель-ный! И – говорить ничего ему не надо было: он вперёд тебя говорил. Ну?
Он спасал нас. От этого мрака, и мракобесия. Тысячи и тысячи пришли в Церковь – к нему, через него. За ним. Он – музыкант и поэт, учёный и проповедник, аскет и молитвенник, ис-кренний друг и открытый собеседник, пастырь и товарищ… Мы, мне кажется, так и не отпустим его от себя. Как, не отпускаем Меня, отца Александра. Он – подарил нам радость! Всплеск веры! – как знание (“субботнее”) Воскресения. Пасхи. Воскресения, которое теперь всегда, обязательно бывает после Великой Субботы и Страстной Пятницы. «Кто бы знал, до какой степени я люблю Эту Суббо-ту перед Воскресением, – “Великую”, когда Господь наш Воскрес, а мы ещё об этом, как бы, не зна-ем», – восклицал он на/перед Пасхой…
Он – шёл с нами… всю нашу жизнь… Эти, так быстро мелькнувшие, – пятнадцать лет.
Про “личное” я напишу, как-нибудь… Про себя и про жену… Про нас, про всех. Мы – многие – “георгиевы”… И это тоже фантастически важно! В нашем мире разделений и вражды – мы – семья! друзья! И он – один из нас! – драгоценнейший…
Воспоминания будут… Они будут… Позже. А сейчас – главное – он прорубал дорогу к Храму. Ко Христу. Он рубился, как мог, – за нас. Он тряс нас. Хватал иногда, и – впрямую – тряс. Боролся. Кричал: «Нельзя болеть! Нельзя болеть! Нельзя болеть!» «Нельзя умирать! Нельзя! А, уж пока живы родители, тем паче!» Сам сражался за свою жизнь! Боролся, как мог! Вместе с медициной и за неё – против болезней – своих и чужих. И – против недугов – в себе и в нас. Он был другом. Нам. Преданным и искренним. Находившим “слова” для нас… слёзы для нас… Всегда. Был с нами – это ведь – главное… Ехал, бежал, торопился – причащать… служить… К людям! И – для людей! А, – это ведь, – главное…
«И вот – по прошествии времени – каков же главный итог? Это – жизнь во Христе! Жизнь – со Христом! Что бы ни было – в Боге! С – Ним! С – Пречистой! С – Апостолами! С – святы-ми!» – говорил он в одной из последних проповедей… Я слышал его ещё – Георгием Петровичем, в первый год в открытом православном университете отца Александра Меня, слышал и слушал лекции в нашем Храме дьяконом, первые священнические проповеди, все годы в Храме, слушал радиоканал “София”, в больнице – шесть лет, позже, когда он болел, и – вот сейчас! Это было Воскресение! Как и бывало с ним. Неоднократно. И я пожелал: «Воскресайте ещё! и ещё! батюшка». Это было Возрож-дение и Вдохновение. Этот – последний период его – взлёт и зрелость! истинные… Вот! – вот! нако-нец! – поправился! Всё позади! Прошло! Миновало! – страшное… И будем служить! И – будем жить! Видеться! Работать! Вместе!.. И!.. И это было – рядом, нам казалось: мы справимся – с этой болезнью отца Георгия. Всем миром, молитвами, – но, – справимся. Обязательно. Тем более – нас так много: тысячи и тысячи, и с нами такие могучие, могущественные (в житейском смысле) друзья и почитате-ли отца Георгия. Мы – справимся…
А сейчас – наступает тяжёлое: надо готовиться, собираться и идти в Храм. К отцу Георгию. В гробу.


V

15:00 – 00:00

Никогда! Никогда. Не было таких молитв. В нашем Храме. Мы много говорили о мо-литве. И в нашем Храме. Многое может молитва. Молитва может всё. Всё! Как отец Георгий не встал и не пошёл после таких молитв? К десяти – пришло ощущение – он встал! И – обнимает каждого из нас. И – с нами. Никогда не пел так хор. Никогда высь нашего Храма не казалась такой… – отвер-стой! всему!.. Никогда! Никогда! Образы Иконостаса не присутствовали так живо в молитве нашей, над нами, с той стороны, где “у Бога все живы”. Никогда хор не пел так. Молитва может всё! “Непре-станно молитесь”.
Как можно не воскреснуть? Я не понимаю…
Только женщины понимают в Любви! Только в Любви и понимают женщины! Стоя-щие у гроба!.. Только слёзы и могут оживить человека. Только им и явился Господь. Когда они – вот так стояли – … Проливая слёзы, целуя Любимое Тело. У Любимого Гроба. Цветы. Шли и шли. Высь Неба никогда не была – так с нами, проходя через каждого. Через сердце. Через сердца. Наши. И боль эту.
Белые облачения священников. Пасхальный чин – незримо (В сохранившийся тради-ции, её остатках…) присутствует в Литии. Цветы. Цветы – как молитвы.
А потом стали читать Евангелие. «Евангелие – лучшая молитва, читайте Евангелие, открыв Его на любом месте, – может быть, – на любимом, и – читайте! читайте!» – говорил нам Геор-гий… «Носите Его – всегда с собой. У сердца! У – самого!.. Сердца! Пусть! – Оно всегда! всегда! всегда! будет с вами! Пусть неудобно, – в транспорте, на работе, в гостях! где бы вы ни были – если вам тяжело, если хотите поговорить с Ним – откройте Евангелие… Господь с вами! Всегда! Везде! Он слышит! Ваше сердце! – и читайте… читайте… как молитву… Это лучшая молитва… Пока серд-це! сердце! (И он стучал опять по нему!.. кулаком своим, крупным, по сердцу своему, по сердцу… сильно! сильно!) сердце! сердце! не наполнится! не наполнится! Евангелием, красотой Его, – Еванге-лия. Не закрывайте Евангелия. Держите Его перед глазами. Всегда! Всегда! Всегда молитесь. Всегда. Всегда читайте! Евангелие! Евангелие – это Он – с – вами – всегда! всегда! всегда! всегда!»
Он всегда повторял…
Он был великим педагогом… И мы – стоящие у гроба его – тому подтверждение…
Он всегда “кричал” – в – нас. Чтобы… Чтобы достучаться. Достучаться до… До… Нашего сердца… Своим.
«Остановилось сердце. Просто у него остановилось сердце. А так, стало лучше, вроде бы! Он вернулся домой и лёг… Правда, отказывали ноги и…»
Пели “Христос Воскресе”… не выдержали! Очень хотелось! Всю ночь! Остались лю-ди. Он любил тишину. Тишина и Евангелие. И цветы. Цветы как люди. И люди как цветы. Мы смот-рели друг на друга. И – понимали – что он сделал для нас для всех! И – сколько нас! От младенцев до глубоких стариков. От нищих и колек до… И, что он значит для каждого. И, кто он для каждого. Из нас. И – за что Бог одарил нас им. И – для чего. Мы – вокруг гроба… С цветами и молитвами!
Он встаёт… Он утешает… Пришло утешение… Пришло ощущение…
«Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!» – многократно, громо-гласно возгласил отец Олег (Батов). Мы ответили: «Воистину Воскресе! Воистину Воскресе! Воисти-ну Воскресе!» И тихо объяснил нам, почему чин Литии, Отпевания издревле связан с Пасхой, Вос-кресением, Праздником. «Я радуюсь. Для меня это Праздник», – ответила мне Маша Батова, матуш-ка, руководившая хором. И – не отходившая от… в слезах вся… заплаканная… не перестававшая лю-бить, обнимать, целовать, гладить… плакать… «Для меня это Праздник!.. Праздник!..»
Только женщины и понимают в Любви! Только они и… И – по их молитвам… Как Господь и Лазаря воскресил! Их молитвы могут всё! И они любили Георгия. И Георгий понимал и любил их , заступался за них… Перед нами. Кто теперь?.. за них?.. Кто теперь встанет – и за мою же-ну, Лену – передо мной?..
Отец Олег и Маша приехали из Цюриха. Наши бывшие прихожане. Не могли не прие-хать, как и многие… И – они, молодые – очень нас поддержали: сил-то всё меньше у Настоятеля на-шего отца Александра. Он будто… шагнул в… ещё ближе приближаясь к…
Утешение было с нами. Легко было. Георгий, может быть, не сразу, но воскреснет, обновляясь. Может быть, – воскрес! уже… Эта Суббота перед Воскресением – поистине, – Великая! Это какой-то очень явный, но скрытый таинственный, мистический процесс, почти физически ощу-щаемый каждым. Каждым из нас, кто остался. С Георгием. В эту ночь! Ночь перед!.. Преданием зем-ле! Воскресение впереди! Но… мы уже, реально, физически чувствуем преображение… магическую силу, поднимающую человека из гроба!..
 Как возвращается человек – к себе самому – от того, каким мы видим его в… В облик того, каким мы его знали и ощущали всегда – прекрасным!
Это преображение. И – воскресение.

 


VI

26.06.2007


05:00 – 08:00

Солнце! Солнце! Солнце ослепительного дня! Воскресения дня! Солнце! Солнце! Солнце! Солнце! Ослепительно яркое! Воскрес Христос! Всю ночь пели в Храме! И – лили слёзы! И – ходили за цветами… И – несли – нечётные, как живому! живому! живому! И – плакали – опять! опять! опять! опять! Пока, не скупили все цветы вокруг! Белые! Алые! Голубые! Золотые! Чёрные! Всех цветов цветы!
Самые красивые девушки! Рыдали и молились! И – читали Евангелие! Всю ночь! Всю ночь! Всю ночь! Всю ночь! Всю ночь! Пели! Молчали! Целовали! Рыдали! И!
Только женщины понимают в Любви! Только они и понимают в Любви. И в Любви к Георгию тоже. И – ко Христу тоже! Только их сердце может так!.. так!.. рыдать!.. рыдать!.. рыдать!.. по любимому ушедшему! уходящему! в!.. в!.. в!..
Начинается новая жизнь! Жизнь нашего заступника и наставника и молитвенника за нас, за… таких!..
Начинается Божественная Литургия… И – Георгий – телесно – с нами… Последний раз на Земле! В гробу! Украшенный нашими слезами! цветами! молитвами! Украшенный цветами! слезами! молитвами! И – лучшими девушками! Планеты! Их Любовью! Любовью! Любовью! Любо-вью! Непереносимой! Непереносимой! Непереносимой! До гроба! До гроба! До гроба!
Прости, отец…
Это великая школа любви – смерть!
Смерть!
Начинается Божественная Литургия!
Слёзы!.. Молитвы!.. Цветы!..
Так мы всегда провожаем и встречаем Христа! (На Распятие сначала, а потом – встре-чаем Воскресшего!) В Божественной Литургии! Причастием – Воскресшего! Воскресшим! В – Плоти и Крови! – Хлебе и Вине! За каждой Литургией! После Распятия! И – Воскресения! Христос Воскре-се! Христос Воскресе!
Две тысячи лет!..
Две тысячи лет!..
Две тысячи лет!..
«Двери!.. Двери!..» – начинается Литургия! Божественная! Для нас! Мы – незримо – перед Христом, Богородицей, Апостолами, святыми, нашими умершими… воскресшими! Господи! Господи! Господи! Друг с другом! Плотно!.. Слитно!.. «Едиными устами!.. Единым сердцем!..»


VII

08:00 – 14:00

Разве можно “прощаться”? Кто? Кто придумал это слово? Никогда! Никогда!
– Те, кто уже попрощался, – отходите, не задерживайте… дайте дорогу другим. Осво-бодите проход! Выходите, я имею ввиду, те, кто уже попрощался, – через Южные ворота, чтобы… чтобы… не создавать… дать дорогу тем, кто ещё не… другим. Пожалуйста, не!.. Все проходят!.. под-ходят… Целуем только Евангелие, и Крест, дорогие мои… в знак верности Христу и Евангелию Его и… и! выходят – на улицу! Где продолжится… продолжится… (Прощание.) с… отцом Георгием… Я прошу вас, пожалуйста!
– Как на Пасху! Столько народу!
– А у нас всегда так много. Что вы хотите, – приход в тысячи и тысячи человек. На Пасху – три Литургии – в несколько тысяч – каждая…
– Да, но так не было никогда… Говорят, только, – на похоронах отца Александра, Ме-ня. И – войти не смогла: столько народу! Хотя здесь (Мы стояли у Северных врат, у открытой двери прямо: там и свежо! И – воздух! воздух!) слышно лучше: громкоговоритель!.. трансляция прямая!.. на улицу прямо!.. а на улице ещё сколько!.. тысячи и тысячи!.. Здесь даже лучше слышно… Там – воздуха нет – совсем! Дышать! Дышать невозможно: свечи ещё горят так прямо… На Пасху как! ``Воскресе`` поют. И – напротив – тоже – стоят… На парапетах, балюстрадах, бордюрах. Не подойти. Не войти. Не…
Георгия не было видно. Мы стояли на всём, чём можно. Прощаться было нельзя. По тому, что, – вообще, – прощаться было нельзя. И – ни с кем. В твоей жизни. И – ни с кем. И в моей жизни. И – ни с чем. В твоей жизни. И – ни с чем. В моей жизни. Прощаться нельзя, нет. Никогда. Никогда. Прощаться нельзя! Нет. Нет. Нет. Прощаться…
Священник должен лежать у Церкви. При Церкви. Где Служил. Литургию. Распятия и – Воскресения. Литургию. Божественную. Зачем его увозят? Георгия… нашего. Как ему не хоте-лось… Георгию: Художник должен лежать у своих Полотен, Поэт – у своих Стихов, а Георгий – при Церкви, где служил. Богу. И людям. В земле. У Церкви. При Церкви. Где служил. Где и служил. Как…
– Центр Москвы… знаешь… трудно сейчас… запрещено… Гениева добилась – на Пятницком, где и семья хотела. Земля всё-таки: центр… Знаешь, у них как всё: “нельзя всё… всё нель-зя…” Давно уже нельзя. Центр Москвы. Земля всё-таки… (Дорогая, наверное…) Я не знаю, почему… если честно, не знаю, знаю только, что нельзя, хотя…
– Да, почему же? “нельзя” всё..? всё “нельзя”..?
– Откуда я знаю; ты меня спрашиваешь?
Прошли мимо многие известные… те, кого мы часто видим по… и слышим… по…
Илона… Директор Венгерского культурного центра. Остановилась. Напротив меня: год назад мы делали выставку вместе, там, у неё… Всё поняли… Взглянули друг другу в глаза. И в этот последний год своей жизни Георгий много сделал для того, чтобы ценнейшая коллекция старо- венгерского религиозного искусства вернулась назад на свою родину в… Венгрию. Выступал часто…
И Георгий наш часто был “там ”, в СМИ: он любил общаться… общение… Это его. Главное. Как у отца Александра Меня. «Он был предельно коммуникабельным; с детства. Это – его», – Павел Мень – о своём брате, отце Александре Мене. Это его – люди! Это я о Георгии. Он любил их. Нас. Как мог… Как мог… Он общался как мог: через все доступные и не доступные средства: лично! письмами! статьями! интервью! лекциями! книгами! через экран! радио! выступлениями! телефон! компьютер! почта! передавал записки! подарки! приветы! взглядом! мистически! молитвой! без слов… и – без всякой возможности – общался – Господом! Просил Пречистую! «Надо всегда просить Пречистую! Если нет никакой возможности!» – говорил… Он шёл, бежал, ехал, летел…
– Если бы я был Патриархом! – летал бы на вертолёте! – сказал как-то однажды, когда я его вёз, и мы стояли в пробке (неизбежно: центр Москвы). «Романтик (!): “Патриархом”… “На вертолёте”…» – внутренне улыбнулся/смеялся я. Он боялся не успеть. Не успеть всего. Кричал на нас в голос: «А что я могу бросить?» Обводил нас сверкающим взором. Становилось страшно, жутко: сейчас начнётся!.. (Мы ведь не только любили его, но и боялись – гнева…) «Газету? Приход? Радио? Студентов? Детей? Что? Вас? Кого? Их? Брошу?» – продолжал… Стыдно было: за наш эгоизм. За свой эгоизм. Мы хотели: “как лучше…”, “чтоб лучше…” ему… Георгию. Мы опускали глаза. Молча-ли. Стыдно было. Стыдно. Никто из нас даже не пытался/рисковал вступать в… не поднимая глаз! стояли! пока… как-то само… Да и он пылал!.. весь! Не быстро успокаиваясь… на нас…
Прощаться надо медленно. Не быстро. Мы шли к Георгию. Только. Те, кто не… А его уже вынесли. На улицу, поставили перед Церковью. Так всегда бывает в нашем Храме (на Пасху!): Крестный Ход уже обошёл вокруг, а мы (те, кто вечно в конце) ещё и не… Поэтапно надо прощаться – не сразу! нет! не… Теперь! – на улице!..
Последний его Крестный Ход… С нами… Вокруг… Вынос…
Так всегда… Как всегда… Мы… ещё не… Только шли… Толь… А… Где же?
Усыпанное ложе! Цветами… Пустое! Пустое!
Воскресе будто. Воскрес (?)
Весь путь его – крестный, последний – усыпан цветами, слезами.
От… и – до…
От… и – до…
От… и – до – земли, могилы!
Ложе – в цветах! Опустевшее! В Церкви! Мы стояли! и смотрели: где он? что с ним? унесли? куда дели вы любимое тело… Так, наверное, чувствовали искавшие Воскресшее Тело Спаси-теля женщины, пришедшие к отваленному камню гроба-могилы! Умаслить Тело. Спасителя. Своего. С благовониями и... Ужас! Ужас они испытывали! Испытали! Ужас! От! – … От того, что Его нет, там нет, нет там, где Он должен быть. Георгий…
Георгий был с нами. Всю ночь и этот день. Молился и утешал нас и плакал. С каж-дым. С каждой. О нас же. И утешал: клал руки – возлагал надежды/упования… За каждого, на каждо-го. За каждую, на каждую. Это чувствовалось – утешал. Впервые и последний раз – он телесно – сре-ди нас, с другой стороны амвона: … И читал Евангелие… С каждым… С каждой… Он жил Им… И любил… Он обнимал нас. И рыдал – о расставании. Все чувствовали – рыдает Георгий о нас… о… о расставании… о каждом из… о… с нами… о… с нами… Это – чувствовали. Все. В…
«Христос Воскресе!» – грянуло за окном. Разбудив нас, “спавших”, “спавших”, нас. Мы очнулись. Будто. Наводя свои объективы своих фотоаппаратов на… на… ложе… ложе… А его уже здесь и нет: он воскрес! будто! Мы бросились к окну: увезут? так и не попрощались? успеем? без нас? Георгий? что уже? машина? грузят? Мы защёлкали через окно: удастся ли подойти? Дождутся ли? Дадут? «Христос Воскресе Из Мёртвых // Смертью Смерть Поправ // И Сущим Во Гробех // Жи-вот Даровав // Христос Воскресе Из Мёртвых // Смертью Смерть Поправ // И Сущим Во Гробех // Живот Даровав // Христос Воскресе Из Мёртвых // Смертью Смерть Поправ // И Сущим Во Гробех // Живот Даровав».
«Что ж вы плачете? родные мои – радоваться надо! радоваться! Для кого “умер” отец Георгий? Для вас он умер? Это для вас он умер? Так, какие же мы христиане после этого? Ведь мы же знаем: смерти нет! она побеждена! Так, чего же вы?.. Радоваться надо! Радоваться надо!
Сколько священников пришло! И, – я не знаю, там, – не по звонку благочинного (ка-кого-нибудь), а по зову сердца! Ну, что это: “усоп”, “умер”? Это Георгий – “усоп”? Это Георгий “умер”? Да, он, родные мои, живее, чем мы с вами, родные мои…
 Ну, что это: “усоп”? Ну, что это: “закончился земной путь”? И, что это, мы говорим: “умер”? “закончился”? Это, – для кого он закончился? Это для вас он закончился? Это для Георгия он закончился? Да, он только начинается…
Родные мои, ну, я не знаю! Радоваться! Радоваться надо. Ну, я не знаю… Что вы пла-чете? Он воскрес! Воскрес! И, я уверен, – ему сейчас гораздо лучше, чем, когда…
Родные мои, из всех ста тридцати пяти наград Русской Православной Церкви не на-шлось ни одной, даже самой маленькой, для отца Георгия, для священника Георгия Чистякова. Это лишний говорит о том, что его награда – на Небесах, родные мои. Его награда – на Небесах, родные мои, ждёт его. Родные мои, что же вы плачете, – это вы прощаетесь с отцом Георгием? Это он с вами прощается? Да, – родные мои, мы ему здесь жить спокойно не давали. Думаю, – и там не дадим…»
Все засмеялись. Заулыбались, переглядывая…
Действительно!..
Лапшин. Отец Владимир…
Страшные они – люди. Мы – люди! – страшные! Действительно!.. Это за них (За нас!) – Умер Христос. Это они кричали (Это мы кричали!): «Осанна! Осанна!» и «Слава в Вышних Богу!» Это они кричали (Это мы кричали!) неделю спустя: «Распни! Распни!» и «Кровь Его на детях на-ших!» Страшно. Вечность, как миг – пронзает Историю. Историю Человечества. И – нашу личную! – историю, как Вселенскую! Масштабную! Это о них молился Спаситель: «Отче, прости им, ибо не ве-дают, что творят». На Кресте. (Это о нас молился Спаситель.) Издыхая. Издыхая. На… Кресте… Кре-сте Голгофы. Это такими их Любил Христос. (Нас.) Это такими любил их Георгий. (Нас.) Наш. Эта за нас, таких(!), Умер Спаситель. Это за нас, таких(!), умер Георгий. Это о нас, таких(!) Он молился. Это о нас, таких(!) он молился. Христос. Георгий.
«И ни один Иерарх Русской Православной Церкви не приехал, не пришёл, не нашёл такой возможности, не счёл нужным даже, возможным… Спасибо Владыке Тадеушу. Кондрусевичу. Спасибо, Владыка Тадеуш».
Мы обернулись. Владыка Кондрусевич стоял поодаль, у парапета, с монахинями и священниками. Католичес…
По странному “закону” христиане других (“иных” – такое ``георгиево`` СЛОВО! Он так его любил! употреблял! Филолог!..) Конфессий, Деноминаций, Церквей не могут стоять рядом с... молится вместе с нами о… о!.. о!.. у гроба даже!.. Причащаться… Даров Господних!.. Христовых Та-инств!.. С нами вместе!.. О!.. О!.. Эта жизнь! На это работал! работал! работал! работал! он, Георгий! Георгий! [Чтобы не было этого больше никогда! никогда! никогда! больше… больше… больше… вражды! разделений!] – такое его это СЛОВО: “работать!”. «А, вокруг, – так много р-р-р-а-а-а-б-б-б-о-о-о-т-т-т-ы-ы-ы», – говорил но, вспыхивая будто. Как режиссёр великий, дирижёр великий. За-молкая мгновенно, обводя глазами нас. И он оставлял жест: вскинутую вверх руку! с раскрытыми, распахнутыми в Небо пальцами! [Музыканта и Художника: будто гранату какую схватил, чеку с неё сорвал… и – … Или ухватил, выхватил – вдруг! вдруг! вдруг! – самый! самый! самый! смысл! смысл! смысл! жизни, жизни, жизни. И!.. И!.. И!..])
«Есть только Церковь Христова!» – вскликнул Георгий однажды, когда я (в чисто бы-товом смысле) употребил/сказал слово “католический” (без всякого умысла, конечно: мы говорили [практически] о Иконе Святого Франциска, из Алтаря больничного Храма Покрова Пресвятой Бого-родицы – я не ожидал такой реакции). «Есть только Церковь Христова!» – восклицал Георгий… уже и после лекций… (отвечая на пришедшие ему обильно записки).
«Церковь – Едина, – Христова! – мне некуда из Неё переходить», – отвечал Мень, отец Александр (на записки, приходившие к нему в таком множестве после его лекций). «Церковь, в Которой я служу… Русская Православная… Она для меня и есть – Христова. Так что…»
Мы хлопали Владыке Кондрусевичу…
Владыка Тадеуш (Кондрусевич) поклонился… С ним поклонились и те, кто стоял ря-дом: монахини, священники, пасторы, миряне. Все христиане… И – не христиане… Верующие и не… Пришедшие ко Христу. (“К Нему”, – как голосил часто Георгий, да так, что бронзовая лошадь, по-моему, похрапывала, вздрагивая с перепугу под бронзовым Юрием Долгоруким на площади перед мэрией, где мы и расположились. Я имею ввиду, наш Храм. “Косьмы”. ``Космы и Дамиана в Шуби-не``. И, вообще… Рядом с закрывшимся (и правильно) “Арагви”, рестораном: Столешников 2. Моск-ва, самый центр. Нашей страны. И…) Мы, пришедшие ко Христу. И – к Георгию. Благодаря ему, Ге-оргию, пришедшие ко Христу. И – идущие ещё только ко Христу, благодаря Георгию. Георгия бла-годаря, идущие! Идущие пока, только пока. Ко Христу. Но, – пришедшие к Георгию. К нему. Ве-рующие и не верующие, христиане и не христиане. Но, пришедшие к… В этот день. Великий день Скорби. Весь мир представленный… облачениями! языками! лицами! Те, кто плакали вдали. От нас, от гроба. Те, кто пришёл. Сегодня. В этот скорбный день. Счёл своим долгом, нашёл в себе силы и возможность, кто… для кого… Эта потёря! Эта утрата! – жуткая! существенная! личная! семейная! общественная! катастрофическая! кафолическая! Не!.. Не!.. Не!.. – восполнимая…
Попы, присланные по “разнорядке”, заместитель благочинного по… чему-то там, ко-торому и было поручено… (Да! как можно было, чтобы не отец Александр – Настоятель [``Дорогой отец Настоятель наш``, – как говорил Георгий.] – служил в этот день?) Которые, называли всё Геор-гия “Григорием”, зевая всё, поглядывали по сторонам равнодушными лицами… Растворились… По-звали “обедать” их что ли? Правильно…
Опять “свирепствовали”: перед Причастием не допускали… спрашивали… всё чего-то. Сейчас ногти, платки, цвет юбок и… “котлеты”, кто ел три дня назад, будут проверять…
– Опять не допускали. Будто это само всё не очищение по себе – такие дни! В такой день! Да что они! Не видят что ли! Жестокие! Равнодушные! Что они! Пуза свои вперёд повыставля-ли только и… И опять кричали на людей, что они сели… Им же тяжело: пожилые женщины… При-шли… Стояли… Сели только. Присели только. Столько народу. Ну, нельзя же так, ох! Я пошла к Владимиру: он не спрашивал. Народ не допускали…
– Да, отец Александр предупреждал…
– Что ж ты мне не сказал?
– ……
– К Батову можно было ещё идти; но там народу столько! у него! Я Витю видела! – нашего отца Виктора. Можно было и к нему, но, я… уже… Я видела сама: отправляли… спрашива-ли… переспрашивали. Не допускали! Не допускали! Опять! Опять! В такой день! В святой день! Опять!.. Началось это! Что мы делать будем? Без Георгия…
– ``Выводят`` меневскую ``линию``. Хотят совсем…
– Ох! Съедят они нас. Съедят.
– Ничего: ``Свет во тьме Светит // И тьма не объяла Его``: ни они нас… ни мы их… ничего! ничего! как-то… ни мы, ни они – никто никого: так и будем!
Мы…
Мы долго хлопали… Ему – Владыке Кондрусевичу и. Ему и… Всем, кто пришёл, не-смотря на существующие и не существующие всяческие запреты и рекомендации, так называемые, “запрещающие и не рекомендующие” то-то и то-то или то-то и то-то в отношении “братских” Церк-вей или “братских” Конфессий или “братских” Деноминаций...
Подойти “хватило всем”. И постоять ещё… И. Уже начали отвлекаться, чего-то обсу-ждать другое, смеяться (всегда есть, что обсуждать, над чем смеяться).
– Ну, родные мои, кто не подошёл – давайте: автобусы уже ждут. Мы должны… – то-ропил Лапшин (отец Владимир. «Стоял со скорбным лицом, убитый совсем, не понимая ничего… смотря на… Георгия… Георгия закрытого», – сказала мне… ). – На кладбище должны быть в… уже… Когда? И он смотрел на часы… – отец Александр?? Во сколько??
Отец Владимир делово: «Пора». (Я уже расслышал плохо.) Обводя вокруг и… опуская глаза… (Держа широко раскрытыми руками гроб.)
 Убрали цветы. Белое… И только… Евангелие… Как Итог Жизни… Поверх… Поверх всего! Поверх жизни всей – Евангелие. (“)Серебро Господа моего(”) /Гребенщиков/. Старинное, се-ребряное… Целуем… Целуем… «Только Евангелие», – напоминают нам. Тишина. Тишина. Несколь-ко минут тишины. Обнимаем. Ложимся. Прикладываемся. Последние “щелчки” затвора фотоаппара-та… фотоаппаратов. Георгий так любил тишину! В центре Москвы… 13:45.
Всё!
Откуда-то появляются “крепкие мальчики” в чёрных костюмах, действительно, креп-кие… Откуда они? В “траурных” “облачениях”. – Чёрных, гладко сидящих костюмах. Наверное, так и должно быть?
– Хорошо, правда? Достойно, правда? Как это всё теперь… Я и не думала…
– Да, были бы деньги…
Откуда-то вырастает автомобиль. (Это его слово, Георгия – “вырастать!”, “вырас-тать из себя”, “вырастать из своих грехов”. – Так – часто он нам говорил – на исповеди, на пропо-веди.) Но, этот автомобиль – вырос как-то иначе. (Тоже его слово: как-то иначе!.. как-то иначе!..) Автомобиль-автобус – специальный; закрытый. Чёрный Мерседес. Всё происходит быстро.
Священники берут… Подхватывают ещё… И
– Саша (?)… Володя (?)… – подзывает Владимир.
Мы стоим уже перед закрытыми дверями. В широких чёрно-тонированных стёклах отражаемся мы… батюшки. Народ. Стоящий. Молчащий. Щёлкают аппараты. Что – ещё? Это мы – в стёклах. Мы. – Чёрные… Лишь золото крестов на… на… И на Храме нашем. Случайные удары коло-кола. Как подходят они сюда. Ложатся ударами по/в сердце/душу. Сзади ждут уже “загруженные”, заранее подготовленные, подогнанные автобусы. – Гигантские прям! Как на “tour” какой-то! Других не было. Наверное. Нет, всё очень достойно! действительно! Мест нет! (как и всегда) де… й… ст… ви… те… ль… но…
Действительно!..
Бегут за машиной. Идут за машиной. Догоняют. На Тверской встали: пробка – как всегда!.. Трогаются: спринтеры!.. спринтеры!.. Бегут за гробом-машиной… (чёрной!-чёрной!) Не стесняются… Ничего… Женщины… Пожилые… В возрасте… Крестят! Машут! Целуют! Платки… Слёзы…
Стояло. Во мне… Последний вздох Настоятеля. Его проповедь. На отпевании Георгия нашего. Нашего Георгия… Ему-то, наверное… Ему-то… С нами тут… оставаться и мучаться! С на-ми!
«Смерть, при всей своей ужасающей трагичности, – как последний удар резца скульп-тора-творца, – завершает творение». Я ахнул: никогда отец Борисов так образно и проникновенно не говорил. Может, оттого, что я художник… «И творение остаётся прекрасным – отец Георгий. Такая смерть!.. такой финал! Такой итог! Столько душ – спасённых – пришедших ко Господу! к Богу! ко Христу! в Церковь! Благодаря нашему дорогому отцу Георгию!.. Тысячи людей! Тысячи людей! При-шедших!.. Сколько накормленных… утешенных… излеченных… вымоленных… обращённых… – спасённых! спасённых! спасённых!..»
Голубые глаза его!.. В которых – Небо! Поднятые ко Христу – из глубины нашего Храма, из глубин наших сердец… И… голос его дрожал! Как никогда! и.
«Не уходите из Церкви… Не надо… Хотя отца Георгия… отец Георгий… Надо благо-дарить… Мы благодарны, что Господь послал нам такого яркого человека, друга, проповедника, учё-ного, пастыря, такого горящего верой… Пылающего и… отдающего всего себя нам, таким… От-дающего всего себя Господу! Людям! Церкви! Даровал на нашем пути – такого человека… такой культуры… такой эрудиции… такой огненной веры… такого открытого и горящего добром! и мо-литвой! сердца!
Многие учебные заведения, многие научные учреждения, не только нашей страны, но и за рубежом, мечтали, хотели бы видеть отца Георгия своими сотрудником, но он выбрал Церковь. Церковь. И употребил все свои необыкновенные, чудесные и такие блистательные, богатые и щедрые дарования во Имя Иисусово, во благо проповеди Христа! и Евангелия Его! И – вот итог! Такой обильный, такой щедрый, такой яркий… Мы – приобретаем!..» – голос дрожал!..
«Мы приобретаем на Небе, где мы обязательно встретимся с отцом Георгием, нового молитвенника, нового заступника! Святые – верные Христу! Отец Георгий не оставит нас, и мы мо-жем уже сегодня возглашать: Господи! Отче! Отец Георгий! Моли Бога о нас!»


VIII

14:00 – 18:00

«Поражу пастыря и – разбегутся овцы». Что нам делать? Автобусы уже встали на све-тофоре, но, их уже… Они плотно закрыты другими… Спешащими по своим бесконечным де… Оце-пенение. Куда? Знает кто-нибудь… Кто куда?.. В какое?.. В какую сторону лучше?..
Путь к Георгию узнаётся сразу. По цветам. Усыпанный… Никогда, никогда я не видел такой живой красоты, инсталляции… Разные и живые, как мы. Под ноги его, нашего пастыря. В ноги – как к Кресту.
– Земля хорошая: идёт хорошо: сухая: песок. Повезло.
– Да. Хорошо. Легко.
Не подойти. Опять. И с погодой повезло: лето, как лето – пляжное. Такое, каким и должно быть в июне. Самый долгий день года. Астрономически. В году. Запомнится – не спутаешь… На нас напали фашисты. Расплакался Господь, когда привезли гроб в Храм. Из морга. Щедро: ли-вень… был… Это было на фотографиях. Щедро…
Я поднял глаза. – Из яркого неба мне упали Его капли. Капли слёз. Не мог же Он (Да и Георгий нас всех щадил/любил) намочить нас в такой день – наш день. Да и вправду, рад был Гос-подь, что такой гость у Него сегодня – великий! великий! И – рад был ему Господь. Это – плакали мы. – Осиротели, – сказала мне жена (ночью, когда его не стало). – Осиротели, – ответил я точно. И – не заснули мы… – Осиротели… – как часто я потом слышал от его многих и многих… “Отец”, так по-прежнему называют до сих пор прихожане – отца Александра (Меня). «“Отец”, “осиротели”», – по-прежнему звучало о Георгии.
Такое это его место оказалось. Такое – его! О таком он бы мечтал только. Спасибо Ка-те. Часовня старая. Полистилистика: конец ХIХ-го. Красный кирпич. Ему бы понравилось, действи-тельно. Понравилось бы… И – нам, на самом деле… Эклектика, но такая красивая, такая душевная, такая русская какая-то, непонятной архитектуры, задумки, выдумки: чудная, чудная. Такая Георгиев-ская вся. Закрытая, романтическая, со всеми элементами: ампир, готика. (?)
Свет. Много света. У самого Алтаря – теперь Георгий. Наш Георгий. Свет. Лежит. Много света. Могила. Он так любил тишину. Ему так её не хватало. При жизни. – От нас. Сейчас… Уже… Наконец… Благодать! Благодать! Счастливый какой-то день! “Значимый для нас”, – как ска-зал отец Александр. Значимый и в нашей жизни и – вообще… Тишина. И – в нашей стране значимый и – шире, вообще…
«Какой человек ушёл – человек с большой буквы, великий гуманист, учёный, человек огромной эрудиции, друг, человек диалога, огромного всемирного масштаба. … C тобой прощает-ся сегодня и – Католическая Церковь. Пусть земля тебе, как говорят в России, будет пухом. Я молил-ся о тебе… О тебе молятся все приходы нашей Церкви, и – пусть будет то, что ты так всегда любил и за что так горячо боролся – единство! Пусть не будет больше разделений, вражды, ненависти, пусть будет любовь! любовь! Я буду молиться о тебе, чтобы Господь принял тебя в селениях Своих Пра-ведных. Папа Бенедикт ХVI-ый сказал, что ты стоишь и смотришь на нас в Небесном Окне… и мо-лишься о нас… Пусть земля тебе будет пухом, дорогой мой друг! Ты переживал очень тяжело, болез-ненно, горько – наше разделение. Пусть мы всегда будем вместе: все Церкви, все Конфессии, чтобы был на Земле – Христос! Его Любовь! Царство Небес! Царство Бога! Ты так этого хотел! Так много работал! Сражался, как лев, для этого, для того, чтобы это пришло, для того, чтоб это было между нами – любовь. Христова. И ты так страдал из-за видимых наших разделений. Но… у Бога – нет раз-делений… И ты предстоишь сегодня – Ему… сам… Тебя оплакивают сегодня близкие, друзья, при-ход, Православная Церковь, но и – Католическая…» – архиепископ Тадеуш, близкий друг отца Геор-гия, по-георгиевски как-то плача голосом. Вздрагивая и надрываясь. Волнами. Как-то.
«Спасибо всем. Хору за замечательное пение. Такой чудный день сегодня. И не было того, что обычно могло бы быть в такие дни. Спасибо всем, кто пришёл. Я думаю, это очень важный, важный и очень значимый! день нашей жизни… И не только нашей. Жизнь состоит из этапов. Сего-дня закончился очень важный, значительный! – этап нашей жизни: жизни с отцом Георгием – на Зем-ле; и начинается новый – без отца Георгия – этап. Мы должны благодарить Бога за то, что с нами был такой поистине… И начинается новый, новый этап нашей жизни… Где… В котором отец Георгий… молится о нас… уже на Небе… Со Христом, Апостолами, Пречистой Богоматерью… Сейчас мы вер-нёмся в Храм, и – кто может (мы, конечно, приглашаем всех)… Мы всех приглашаем, где-то в 5 – 6 часов на трапезу. Будет поминальная трапеза. Надо вспоминать отца Георгия, а, самое важное, лучше и записать, потому что, цветы – вянут, да и кресты – ветшают, а это – будет лучшей памятью церков-ной… так, как и передаётся всё у нас в Церкви: от человека к человеку. Вот то, что вы получили от отца Георгия. Что он вам так щедро дал. От себя. От своих даров и таких обильных дарований. И – помянем, и – … Завершим этот день, как Церковь, как община. Я желаю прежде всего вам, и себе, конечно, превратить вот эту печаль – в Пасхальную Радость. Радоваться, хотя, я понимаю, что сего-дня трудно об этом говорить ещё, но будем помнить то важное, то главное, что оставил там отец Ге-оргий – это горение сердца, этот призыв –трудиться, гореть, пылать – верой!» Отец Настоятель наш.
Светло. Светло удивительно. «Говорят, это великий дар Божий – смерть во сне, от сердца, от остановки сердца, во сне. Георгий умер во сне, без боли», – так говорили. «Это великая, великая милость Его к нам. К нам ко всем. Божья. И – к – нему. Представляешь? что его ждало… я знаю эту болезнь… это очень страшно. Это жуткие, жуткие боли! Это мозг. Это страшная боль. И то, что он взял от детей – эту болезнь крови! – всегда так часто бывает: кровь… он взял на себя… от них… эта болезнь… страшная… Ты представляешь, что бы было с нами со всеми? Если бы не… Ес-ли бы не Господь? Вмешался. Это, говорят, адские мучения, жуткие: рак мозга… И как бы он это пе-ре… И как бы мы это все пере…»
Постепенно кладбище пустело…
Скольких мы встретили в эти дни. Мы – из всех своих сфер. Мы – братья и сёстры. Друг другу, и Георгию. Он – нас всех съединил НАВЕКИ. Мы – все люди, как оказалось, давно знав-шие друг друга, давно знавшие друг о друге. Давно знакомые друг другу. Родственные… души! Од-ного круга. Круга Георгия.Что-то было в нас во всех – общее! общее! – ещё за много, за долго – до… Потому мы и…
– Скольких я сегодня встретила: из прошлой жизни. Из всех своих “прошлых” жиз-ней! Это чудо! Друзей детства! Друзей с детства. Знакомых, которых я не видела, ну я не знаю…
 – Да пол-Консерватории здесь… Гнесинки…
Люди шли, медленно, без… почти… прикладываясь к… Кресту. Под которым… зава-ленная цветами, странная табличка: “ЧИСТЯКОВ // Георгий Петрович”. Чуть видна из-за роз, гвоз-дик, тюльпанов, цикламенов, лилий, астр… всех нас! всех вас! кто не пришёл! не смог! понимаю… И чуть дальше, глубже – невидное: “4.8.1953 – 22.6.2007” – продолжение. Как странно!.. Жора?.. Жора наш? Отец Георгий? Чистяков? “4.8.1953 – 22.6.2007”?
Мне не нужно утешения. Я не искал никогда. Я поднимаю глаза к небу. Чистое. Чис-тое. Как наш Чистяков. «Знаешь, он добрый был, добрый; и очень чистый человек. Он вставал и ду-мал – вместе с тобой; вместе с тобой; думал вместе… не за тебя», – вспоминаю слова… когда он ещё был жив! о нём!
Я художник, я поэт, мне не нужно утешения. Я поднимаю глаза. И вижу небо. И ви-жу… Что в нём… Моё утешение – вся история Искусств. Всё человечество: бывшее, живущее и… Моё утешение – все шедевры мира! Я сам – доказательство Бога – какие доказательства? Каждый из нас – прекрасен – для этого, на это работал Чистяков.
Мне нужно одному. Я – художник, я – поэт – мне нужно одному… я фотографирую… и пишу. Всегда. Я летописец. Репортёр. Я пишу. И – сердцем… И – глазами… Всегда! Всегда! Даже! когда никто не видит, не замечает этого. Даже – … Долг репортёра – писать! писать! (Думаю Георгий бы не обиделся, хотя, явно раздражённо [иногда] реагировал на аппаратфото…) Моё дело – писать! писать! что бы там ни было: я писатель: пишу! пишу! Я пишу всегда: кистью, перьями, ручкой, объек-тивами: фото- видио- камер, словами… “Запись” идёт всегда! Работает “мотор”, микрочип внутри!.. Я помню всё! Важное и не важное. Я – тот, который нужен: с микрочипом в голове! Я – напишу! Всё: важное! и – не очень!.. Но, для кого-то это будет “важно знать!”, что это так… так говорил нам Ге-оргий.
Мне нужно остаться одному. Мне нужно одному… Художник – профессия особая! Где, никто никому, по большому счёту, помочь не может (!). Помочь не сможет (!). – Это я уже, как педагог говорю.
Тихо расходятся… все… Идут “воспоминать” Георгия…
Я не могу не плакать. Громко. Никого нету. Не могу нарыдаться! наплакаться. «Нуж-но наплакаться, нужно наплакаться, нужно наплакаться, вдоволь, вдоволь, вдоволь – говорил Геор-гий. – Не сдерживайте слёзы, не сдерживайте слёзы, не сдерживайте слёзы: слёзы – это Дорога ко Христу! Без слёз нет Христианства, без слёз нет Христа: плачьте!.. плачьте!.. о… о… ушедших! ушедших! Плачьте с плачущими! “Плачьте с плачущими”. Плачьте с другими: надо чувствовать! чувствовать! чувствовать! боль другого, того, кто рядом!.. рядом!.. так! рядом!»
И я сделал несколько кадров: без людей – они, в отличии от Георгия, мне часто ме-ша… в… кадре. Да, и, – неудобно! неприлично! – снимать горе! Люди не могут скрыться! скрыть! – уйти! – от твоего аппарата… объектива… от твоего объектива, от твоего аппарата; ты, – ещё и – ло-вишь их! ловишь их! в свой кадр: “на вечную память!” Гнусно! Гнусно! Поэтому я и не сделал ни од-ного документального кадра – в Землетрясение в Армении. Мой диплом (чёрно-белое фото, плакаты без слов) был символическим (построен на фотосимволах), чисто, как говорят, теперь…
Я – ловил цветы. Их касания. Это – моё. Цветы – всегда – праздник! всегда. И – всегда выражают больше, чем живопись (неживая), слова. Что тут началось: природа ожила!
Будто! – действительно, действительно, действительно – ожила! ожила! ожила! Это Георгий начал свой земной путь! там! – в земле! Как она была ему рада!! Он познакомился, навер-ное… с… теми… кто… лежит! С тем, что – вокруг! вокруг! вокруг! А, вокруг: старый клён, немыс-лимых размеров! – живой! живой! бодрый! Покосившиеся ограды старых… выкрашенных в допо-топные ещё: “серебрянку”, “голубец”, “бронзовку”, “битум”, “слоновку”. Познакомился… Ему ведь всё! интересно было!.. Он так любил всё новое: дело, людей, страны, обстоятельства. Горящий и идущий навстречу, на – встречу. Жора наш, дорогой.
Небо было ясное, чистое, белое. Как на старых картинах, выгоревших фресках, осы-павшихся миниатюрах, смытых до мела иконах. Это было его, его небо. И – высоко! высоко где-то, над могилой прямо! в этом узком просвете между старых дерев – мелькнул и встал – высоко! высоко! где-то… Сокол (?). Голубь (?). Орёл (?). Чайка (?). – Дух Святой!! Сошествие!!. Господи!
Это был Дух Святой! Стоял!.. Высоко!.. Долго. Благословение! От… Отца!.. и Сына!.. и…
Солнечный луч! заходящий в сердце! до самого края глубин СУЩЕСТВА! Заходящий – в живое! твоё – и в тебя – живого! живого! живого! ещё!.. Поистине! – жить и радоваться – благо-словение! Жить! И радоваться. Радоваться. Радоваться. Радоваться. Радоваться. Радоваться. Звучат древние призывы Спасителя: радуйтесь! радуйтесь! радуйтесь! за всё благодарите! за всё благодари-те! за всё благодарите! за всё благодарите! – и: не бойтесь! не бойтесь! не бойтесь! – Радуйтесь! Ра-дуйтесь! Радуйтесь! Именно о радости твоё последнее письмо из больницы: радуйтесь! радуйтесь! радуйтесь! радуйтесь всегда… «Так неожиданно заболел, что…» – какие это неожиданно твои инто-нации и слова, Жора! Какие твои! А? Мы все представляли, как ты их произносишь, как горько тебе болеть, расставаясь – с нами… со всеми… с делами… которые… доделаешь ты (вместе с нами, обя-зательно, обязательно, Жора), теперь уже с Небес участвуя горячо!.. Жора! Жора! Жора! наш…
Что тут началось!! Что тут началось!! После короткого дождя – началась проповедь птицам! Он так любил Франциска! Святого Франциска! Франциска Ассизского. И его проповедь птицам. И эти подмосковные леса и эти старомосковские кладбища и эти часовни и церкви и этих людей из того ещё века (девятнадцатого). «И эти города и этих людей, – ответил ты мне о эмиграции. – Я так люблю! Они для меня и есть – страна! А…» – широким жестом обводя будто необъятную всю страну – нашу! широко поднимая вверх руки! будто взлетая… взлетая будто с крыл своих – за спи-ной – таких ощутимых нами, таких ощутимых, таких… Таким это оказалось – его – это место… На… Кладбище… И этот ствол, высохший, ХIХ века, но, стоящий гордо, с осыпающейся чёрно-серой ко-рой и – надписи… на… Ну, мы ещё успеем рассмотреть; и, – прочитать… Жора наш! Что тут нача-лось! Проповедь птицам! Господи! Поистине – это был великий, но необычайно долгий и… скорбный и… счастли… вый, одновременно, день. Господи! Наконец ты слышал настоящее славословие на на-стоящей латыни – птичьей. Как любил это всё Георгий! Как любил он их, птах небесных. И “ла-тынь” их – понимал и любил, понимал и любил. И, как понимал он их, как понимал он их “латынь”. Птицы. Птицы небесные. Как замечательно писал, говорил. О них, об этом. Поистине! Птицы небес-ные славили Бога! И – приветствовали Георгия – в Селениях Праведных. У Бога! Птицы райские! птицы небесные! Георгий начал свою проповедь… Где только радость! радость! радость! Господь! Господь! Господь! и – нет никакой боли! и – нет никакой боли!
– Вот уйду я от вас. И буду проповедовать птицам. Как Франциск. Святой Франциск.
– Что, так надоели?
– Угу, – отвечал мне. – Есть немного… – кивая внутрь себя как-то с улыбкой мальчи-ка виноватого.
– Что? Кто? – мы? Отец Георгий… Обидели? Надоели? Кто? Мы? Конкретно…
– Да-а-а… вы… – и он улыбался любовно! И обнимал… И смеялся успокаивающе. И обнял ещё; крепче.
Достали! Действительно! Мы!
– Они латынь понимают, птицы, эти птахи небесные… Вот я им… и… буду… а… вы… то… Вы-то – не понимаете!.. латынь!.. латынь!.. на латыни этой!..
«Языка человеческого, на котором Жора нам всё говорит/объясняет», – отозвалось всё во мне продолжением изнутри – о нас самих… расстроившись!.. я!..
Помолчали. Отец Георгий улыбнулся, посмотрел на меня:
– Поехали! Ну что?.. Поедем?
– Поедем, да, поехали.
Заулыбался:
– Ну-у-у, да-а-авай…
– Да – да, конечно… – заводил…
– Ну так, поедем или нет?
Тронулись.
Улыбался и я: достали! правда! мы!
Поедем! Поедем! Поедем! Жора! Жора!
Это надо было! Мне! быть с Георгием! Побыть вдвоём! Наедине с!.. Я так дорожил этим! Вдвоём! «Вдвоём. Говорить можно только вдвоём. Я умею говорить только вдвоём», – говори-ла мне Завадская, Евгения Владимировна, мой учитель, друг, вдохновитель, духовная дочь отца Александра, Меня. «Вот на это я тебя благословляю», – сказал мне отец Георгий, когда показал ему дискету с памятными текстами о Евгении Владимировне: “К годовщине смерти и в день рождения”. И он совершил свой мощный яркий благословляющий жест надо мной, склонённым, в слезах, слу-чайно застигнутый мною в Косьме нашей. Я просил его написать “вступление”. Или – что-то ещё… Не знаю, не знаю, как это называется, “предисловие”? или, что-то ещё? Не знаю… не понимаю… «Вы знали Её?» «Да – да! Конечно! Конечно! Знал, конечно! Знал, конечно! Знал! Нет! лично – нет! А так… – знал, конечно! знал, конечно! Знал! Зна-а-а-ал!» – и… он – тянул эти последние буквы, как пе-е-ел: становилось легко! легче! И – вскинул голову; и пошёл вдохновенно, с дискетой, под мыш-кой. По нашему коридору. Бесконечно дорогого нам Храма “Косьмы”. Космы и Дамиана. В Шубине. Останавливаемый на… другими…
«Действительно: “и цветы вянут, и кресты ветшают” – как говорил наш Настоятель только что», – отметил я про себя, разглядывая… и делая кадр за кадром: могила!.. в цветах!.. люди!.. мысленно!..
Мы были одни. И – можно было дать волю слезам, не видя ничего… ничего… ниче-го… перед собой!
Мы были одни.
Мы были одни.
Мы были одни.
Сколько...? Сколько прошло?.. Времени?.. Час?.. Два?..
Через час появилась девушка. (Примерно.) Красивая. В чёрных широких очках. Кра-сивая… Прошла мимо… Мимо могилы… мимо меня… Мимо Часовни… Совершила круг. Я понял: хотела быть одна (как и я). Одна. С Георгием. Наедине. Наедине с Георгием, одна. Прошла опять. Совершила круг вокруг… Осмотрелась: увидела, что я – не вижу ничего! ничего! (её! её! её!) обняв, как друга ствол, голову сложив в руки! в руки свои и соседней перекошенной могилы! И – рыдаю! рыдаю! Поняла!.. И – бросив сумки (модные свои) у дальних могил (в – землю! в – землю самую!) – рухнула на колени! – в самые колени! Перед Георгием! Прямо! Так! На! – обе сразу. (Больно, навер-ное?..) Так, что я её – почти не видел. Замерла.
Сколько… Сколько прошло… У дальнего конца… В ногах… В цветах… За… Так… Что я… Уже… Почти… Не… Видел… Её…
Сколько прошло? Сколько?
Из этого её вывел телефон. Он звонил… из… сумки…
Она подошла. Отошла…
– Да, мам? Да, мам. Я у… Я у…
«Я у отца Георгия. Я у отца Георгия. Я с отцом Георгием. Я с отцом Георгием», – до-думал я… договорил я… за неё… и – за себя… (Для себя.) «Я у отца Георгия. Я с отцом Георгием. Я у отца Георгия. Я с отцом Георгием», – произносил я – этой девушке, её маме... и… себе…
Появились люди. Не нужно быть таким наивным… Не нужно было быть таким наив-ным… Люди возвращались, неся цветы… Новые цветы… Люди… как и ты, хотели побыть с отцом Георгием, с отцом Георгием… Наедине… Наедине… Не нужно им ме… ша… ть… я поднялся… Нужно было уходить. Люди возвращались, люди возвращались, шли с… цветами новыми… шли! и шли! шли! и шли! шли! и шли! шли! и шли! В тишине! В тишине!
Нужно было уходить. Дать дорогу другим. Нужно идти. Там, где люди. Туда, где лю-ди. Собрались. Туда, где люди. Там, где люди. Туда, где собрались люди. Такие дорогие для отца Ге-оргия. Он не мог без них. Он не смог без них. Он – не был без них. Он не жил без них. Отдохнул ча-сок – другой, думаю, нужно и подниматься, подниматься, встать! вставать, вставать, отец Георгий, отец Георгий, подниматься. Идти к людям. Люди ждут, люди ждут, они – не могут… не смогут… без… Вставай! Поднимайся! Вставай! Поднимайся! Отец Георгий! Отец Георгий! Георгий поднял-ся… потянулся… поднялся… потянулся… Туда… Туда… где… где… собрались… собрались… в его честь… в честь его… люди! люди! люди! Поднялся. Потянулся. Пошёл. Туда, где его ждали, искали, любили по-прежнему… нет! нет! – горячее! горячее! Значительнее! (Смерть открывает ворота Люб-ви.)
Пошёл и я, следом.
Это был великий дар, великая роскошь – роскошь человеческого общения с Георгием, Георгием Петровичем, отцом Георгием – и эти два часа: в слезах! у могилы.
Дворник мёл нашу гениальную инсталляцию. Я шёл, бережно останавливаясь между цветами, стараясь запомнить: о! – цветы всех созвездий! цветы мира! цветы всех нас! цветы любви! – вы не угаснете, нет! Останетесь! Останетесь! Останетесь! – в наших делах! в наших словах! в нашей любви!
Когда погиб отец Александр Мень, отец Александр Борисов сказал нам всем на пер-вом вечере памяти отца Александра, состоявшемся зимой 1990-го года в Государственном Литера-турном музее в палатах Петровского монастыря: «Об отце Александре будут судить не по тому, что мы о нём напишем, нет, и по тому, конечно, тоже, но, – в первую очередь, – по нам, по нам – его ученикам и друзьям: по нашим делам, и по тому, что мы принесём и оставим после себя в этом мире? – верность Господу и Церкви, любовь и созидание, жертвенность и милосердие, или...» И вот и – пер-вый плод! дар! Отец Георгий. Плод! Дар! Отец Георгий. Высокий Дар! Высокий Плод! Полёт и соше-ствие!.. Друг и ученик отца Александра Борисова, отца Александра Меня. Отец Александр, Отец Александр, – это… – это… достойный плод! достойный дар! Достойный друг! И – достойный ученик. Ваш, отец Александр. Ваш, отец Александр. Отец Георгий – великий всем нам дар, дар и утешение, дар и милосердие Божие. Его великая милость к нам – такой пастырь Христов, такой воин Духа, та-кой сын Отца, такой сын Сына. И – благословение жить! жить! жить!
Дворник домёл цветы, по которым… шла процессия наша скорбная, траурная…
Цветы наших слов, наших молитв, наших дел, нашей любви к тебе – не угаснут, Жо-ра! Не угаснут! Вот увидишь! Вот увидишь. Вот увидишь, Жора. Я напишу, благослови!..
Шум города… Странно… так странно… Странно… так странно живущего в эти дни, в эти часы чем-то совсем другим, совсем другим, совсем другим, как часто вскликивал отец Георгий… Отец Георгий, обозначая что-то… что-то совсем ему не близкое…
Надо было идти… Идти в этот шум! Шум и…


IХ

18:00 – 22:00

Уселись все. Расселись. Хватило места. Всем. На этот раз. Сели все. Хорошо! Хорошо. Хо…
Хорошо. Сразу стало ясно, что это – Благодать, Благодать Божия… Невосполнимая утрата земная… Духом Утешителем лечится… «Но не бойтесь, не останетесь одни: Пошлю вам на Землю Духа Утешителя», – Говорит нам Господь. Разлито море любви!.. Служат… Женщины (и группа вся), которые кормят бедных, бомжей, сирот: “Милосердия” группа… Меня пустили. Обычно, бомжи, вставая плотно, и заслоняя от меня узкий проход (среди них), говорили: «Знаем… в очередь давай: много вас таких… тут ходят… Давай! – давай! по…» «Да я, … собственно… в Церковь, к отцу… помо… ли…» «Знаем! Знаем: все вы – к… по… мо… ли…» «Что? Похож? Неужели». «Похо-о-ож! Похо-о-ож… ещё как! и – так что давай-ка, вот! вон! там! – очередь, конец…» Собственно… думал я: постричься что ли? Какой удар: и не войти, а ведь телефона..? Так упорно, многолетне, ба-бушки, мама, тёти, сёстры, жена, многие другие прекрасные и выдающиеся женщины и девушки тру-дились, чтобы “из тебя сделать человека” (это я о себе), а я – “тот же самый”, как пел Высоцкий, мой любимый, кумир. Неужели не удалось… им… И… Георгий прикладывался к этой затее. Ему нравились длинные волосы. И мои. Облик – его стезя, стихия: он тоже всегда его “читал”. Он всегда обращал (обращает?) внимание на облик. Однажды (под давлением жены, “общественности”, так сказать) я постригся, и стоял в глубине Храма, у стены. Почти не видный, но… он, Жора – Георгий – всё – насквозь – пронзал зрением, взглядом: всех! каждого! кто пришёл. «Агрессивный какой-то», – давая крест, отметил с гримасой полу- . Уже после службы, в конце: он всё видел… всё.
Хорошо было. Светло как-то. И по Георгиевски. Он не любил сборища, и всегда избе-гал их. А, уж тем более, ему посвящённые. А, вот людей любил. И – среди них быть – очень! И – в центре быть, вести… как-то… Любил! Любил! Лю… (бит?)
Меня тоже усадили. Со своими – “больничными”: Володей, Леной… между! С… Сама Лина – наш ктитор – староста церковный, руководитель группы больничной. И – ещё одна особен-ность, по которой служение отца Георгия в Больнице (детской республиканской) можно назвать “ге-роическим”, как сказал отец Александр – это то, что он выдержал нас, все наши отношения и взаимо-отношения. И все наши “разборки”, как Георгий это всё называл. «А – “разборки”, разборки все по-том, потом. Все разборки потом – после Службы, после Службы…» Поворачивался и шёл… Отвора-чивался… и шёл. К детям. От нас, от наших – “дел”, к – главному – дети! дети! их “мамки”, лекарст-ва, лечения… «Нельзя уходить! Нельзя уходить!» – говорил он всем (и каждому) сомневающимся. Нам. Передавали это, но… – уходили… – уходили… Он плакал – о – каждом – ушедшем. Из боль-ничной его группы. Его группы, той, которая пришла за ним! К – нему! которую он и создал. К нему – больше, чем к детям, я думаю: дети есть везде! Больные! Умирающие! Нищие! Бездомные! Голод-ные! Сироты! Больные! Брошенные! Где мы их теперь только не видим! улицы, подъезды, метро, электрички, вокзалы… «Нищих всегда имеете перед собой, а Меня – не всегда», – говорил/говорит Господь. Мы пришли – за Георгием – к детям. «Не уходите. Не уходите», – просил/передавал он. «А мне-то что делать; ну а мне-то что делать? Я остаюсь один? Мне-то как? что? Я же не могу один… Поддержка ваша нужна, важна мне. А?» – спрашивал… просил… плакал… передавал… И это пере-давали, но… но… какие-то причины, принципиальные, как казалось тогда, были сильнее… И Георгий плакал… плакал. А мы – уходили. Уходили и уходили, уходили, уходили, уходили и уходили. При-ходили и уходили. Приходили и уходили. Приходили и уходили. И – опять: уходили… Оставляя его – одного… одного… Не слушали! Не слушались. Не хотели… Он выдержал всё! Оставался один. Приходили и уходили, приходили и уходили, приходили и уходили, приходили и уходили. Георгий оставался, оставался всегда. Он верный человек, он – верный, Георгий… человек – импульсивный, но верный. Возвращались, но, опять уходили: ссорились – мирились, опять ссорились, опять мирились. Ну, в общем – жизнь! жизнь! Как она есть, как она есть, какая она у нас есть – между христианами, нами… В общем – так было: приходили, и уходили. Возвращались, да! Но, чаще, – нет! нет! Он оста-вался… Там. Один на один. И ещё – отец Александр. Мень. Встречающий нас всех, входящих, своим глубинным взором (будто рентген какой) с фотографии-иконы, что располагается сразу у входа.
Лина сама меня пригласила, провела, усадила. (А у нас там всегда было хорошо, в Больнице, несмотря ни на что… И, – мы навсегда теперь больничные, твои, Георгий. Все те, кто рабо-тал с тобой, пусть и, недолго. Но… Пусть и – совсем…)
«Ну, что значит умер, “умер”, родные мои? Это отец Георгий-то “умер”? Как это? Вот вчера по “Эхо Москвы” сказали: ``Отца Георгия не стало``. Это для кого его не стало? Это для вас, родные мои, его не стало? Это для меня его не стало? Это для Бога его не стало? Как раз ровно на-оборот, родные мои: отец Георгий – стал! стал!» Лапшин. Отец Владимир.
В воскресенье на радиостанции “София” в своей авторской передаче, посвящённой отцу Георгию (Ни о чём другом нельзя говорить.) он сказал: «Я горжусь тем, что благодаря и мне, в том числе, отец Георгий стал священником: я писал/давал ему рекомендацию в иереи, как старший… И, хотя, последнее время мы мало общались, но, я всегда знал, что есть телефон, – и всегда можно позвонить, и отец Георгий ответит мне: я это знал… знал… Я это знаю и сейчас… Я и сейчас это знаю, знаю, что и сейчас – отец Георгий ответит мне. А что изменилось, родные мои? что измени-лось? Вы? я? отец Георгий, Господь? Я всегда знал, что отец Георгий любит меня. И я его люблю. У Бога “все живы”, родные мои. Я и сейчас его люблю. И он меня, – хочется верить, – я знаю это точно. “Я не есть Бог мёртвых, но – живых”, родные мои, говорил/говорит нам Господь. Ну как же можно плакать, родные мои, родные мои! Ну, как же можно? Когда Христос Воскрес! Когда смерти нет! Она побеждена! Ну как тут..? Ну ка-а-ак..? Ка-а-ак..? Радоваться надо! Радоваться… И отец Георгий вос-креснет…» – заулыбался, почти засмеялся… И… народ, сидящий… вслед… за… тоже…
– Люблю я Лапшина. Он всё правильно говорит. Лапшин?!. Лапшин?!. (вскрики-зовы).
– Так это не по-георгиевски. Георгий прямо вот так! так! (и он показал: жестом: взведёнными снизу вверх штыками-пальцами: ``распальцовка`` прямо!..) на нас кричал: почему не плачете с плачущими? почему? почему не..? А я не могу – у меня давно всё вышло… вышло через…
– Он всегда так говорит. Не знаю… наверное, чтобы нам легче было. При смерти…
– Он не читал Евангелия. Георгий даже статью об этом написал, как на Пасху пришли люди в Церковь отпевать-хоронить, а им сказали: «Радуйтесь! Христос Воскресе! Из мёртвых. Смер-тию смерть поправ. И сущим во гробех – живот даровав…» Они не поняли ничего… Так и ушли. Опечаленные обиженные навсегда, получив вместо сострадания… Нужно Евангелие – раскрыть, хотя бы, заглянуть, что там: написано. “Плачьте с плачущими”. “Плачьте…” И Георгий плакал… все-гда… как…
«Мы с отцом Александром всегда плачем, не знаю… не можем, наверное, когда отпе-ваем кого-нибудь из нашего Храма, в нашем приходе. Не плакать, да и, вообще, я не знаю, я не мо-гу…» – Георгий, с амвона. (Говорил. Нам. И – лично: то же.)
– Ну что ты, Тём? Ну, что ты? Тём… Да что с тобой, Тём. Тём?
– Ну, не над гробом же, когда ещё не закопали – “радоваться”. Пусть хоть день прой-дёт: и в Евангелии всё не сразу… Пусть откроет, посмотрит, заглянет хоть, посчитает дни. Он не чи-тал Евангелия. Просто.
– Он просто дочитал Его до конца, помнишь, какой конец там? Тём.
– Я знаю: воскреснет: хочется всем – и я не сомневаюсь… воскреснет! воскреснет! – да! но – не сразу! не сразу. Должно пройти – оплакивание, погребение… потом… не сразу, не сразу. Это таинственный сложный мистический страшный процесс, не понятный нам – воскресение, я по-нимаю: очень!.. очень хочется, чтобы сразу и… не так просто всё, не так, хотя я и понимаю: хочется! хочется! – сразу чтоб. Да, и отец Георгий – стремительный такой! стре! ми!
Евгения Владимировна (Завадская) говорила мне: «Ну, вот: я умру: ты что же, сразу же воспоминанья напишешь? кинешься-бросишься писать? – Ну? Ну, что это? Пойми же (Она о Евангелии.), они все разбежались, предали, раздавлены были… (об Апостолах, учениках) остались лишь несколько женщин! женщин, пойми!.. Это всё – потом было! потом! потом: проповедь, Еванге-лие – потом! потом! потом! Не сразу! Не… А сразу?.. ?.. знаешь, кто? (Пишет сразу – я.)» – она не договорила.
От моего аппарата не прятались, наоборот, просили даже: и я снимал, снимал. “На па-мять”. Дублировал. Повторы. Сколько нас было? Никогда таким полным Храм наш не выглядел. И таким П А С Х А Л Ь Н Ы М ! Таким благодатным! Люди встретились! Георгию благодаря. Благо-даря Георгию. (Многие ведь годы! годы! не виделись! Было много и случайных встреч!..) И – он с нами был – воскресшим – нет, – не знаю, но был! был. И – Радовался! Радовался! Радовался! Это ощущения, хотя… только. Пели… гитара пошла в ход… по кругу!.. рассказывали, смеялись. Воскрес! Воскрес!
Пели, как всегда, как и всегда, любимую песню отца Александра, Меня: “Есть только миг // Между прошлым и будущим // Именно он – // Называется ``жизнь``…”
Хорошо, хорошо было. Стало, действительно…
– Пишите, пожалуйста, свои воспоминания. Мы будем их собирать, не знаю, где пока: здесь ли, в киоске при Храме или у нас в Библиотеке. У нас отдел есть специальный для этого, но, – пишите, пишите… Лучшее мы будем публиковать… публиковать. (Екатерина Юрьевна. Гениева.)
Деньги на памятник собирают уже несколько дней.
– А нужен ли святому музей? Я сомневаюсь. А нужен ли памятник святому? Я сомне-ваюсь.
Поставят позорный, как в Библиотеке (перед), будто, нельзя было наших пригласить, тех, кто знал отца Александра. Хороших, известных, талантливых мастеров (Лену Мунц, к примеру, которая, вот уже пятнадцать лет работает над этим. [Портрет Меня.] Сейчас она выиграла конкурс: будет делать Мандельштаму. Об этом много пишут; и – писали.) Обязательно, итальянский нужен..?
Злой я что ли? Так и ушёл я со своей бедой: эгоизм что ли? Не разделив… Не сразу! Не сразу! «Разделить радость – вот это достойно; а вот поделиться горем – труднее…» – читал я отца Александра Меня слова. (Где-то…) Будто я один скорблю. Ну нет же! Будто, моя потеря это только! Будто, ….
И я слёг… Надолго. Не писал. Не мог подойти даже… Не… Как под корень, сразу – резануло, хотя мы все ждали… ждали, готовились, готовились и к такому. Ножом будто! Под корень! Под самый корень! как говорят! Но, ясно, ясно – одно: ни к чему, ни к чему, ни к чему эта жизнь не готовит – вперёд! вперёд! Ни к чему эта жизнь не готовит, ни к чему. Невозможно подготовиться, да-же, если знаешь… если и…
Через несколько дней я “встал” и – через силу – стал писать, начал писать – ничего другого и не ложилось – ни в холсты, ни в бумагу, ни в компьютер, ни в душу. Отец Георгий…




Х

27.06.2007


05:00 – 15:00

Ливень. Плач. Наконец-то: прорвало небо. И – стена слёз! Не прекращаясь ни на миг. Омывала и омывала наш посеревший, помутневший, осиротевший город, и – землю! По которой мы шли – уже без него, нашего доброго дорогого друга и батюшки. Георгия. Осиротевшие и осунувшие-ся – вмиг. Понятно, почему не “плакало небо” вчера… когда хоронили: милосердие Его и здесь вели-ко к нам было. Не… столько народу! – дали похоронить спокойно, а потом уж – наплакаться вдоволь, всласть. Щедро ливнем полить эту землю и этот город, город отца… без…
С утра я провожал семью. В Аэропорт. Двойное расставание. Жену и сына. И, как только расстались, – ливень шарахнул ещё страшнее. С громом, с раскатами, как Божие присутствие естественное и страшное. Я ехал в Храм. А куда ещё ехать? Осиротевшим от горя. Единственное ме-сто – встречи и любви. Единственное место, где живёт теперь отец Георгий. Единственное место, где можно встретить его, Жору. Благословиться и утешиться – заглушить расставание. Я впервые искал утешения… И ехал к нему – с этим. А с чем было меня утешать? Я смело схватывался со всеми. И с – Богом тоже. Искать утешение… Искать утешения… к нему! К нему, у него: может сердце..? Без него нельзя: может это “зависимость” какая? Любовь? Любовь, вообще, – зависимость?
 Машина неслась сама, без меня как бы, без… управления что ли? рассекая струи, по-токи целые, слёзы будто, будто сквозь слёзы. В стекло, в… Будто лицо моё. Будто, невозможно смот-реть вперёд, будто без будущего – будущее, будто – впереди – только слёзы! слёзы!
 А ты любил скорость, батюшка. И благословлял ехать – быстро, так, что я на пределе волнения шёл/вёл. И – вздыхал глубоко, когда добирались, не понимал что ли ты? А, может –действительно – архангелы… и ангелы… Несли… Неслись… И сослужили тебе… «Со мной можно, ничего», – кивал, как-то, как “Шумахер” какой-то что ли. Ты – гонщик, батюшка. В жизни – ты – луч света… Дальше продолжать не буду – в школе учились все, а про “тёмное царство” знает каждый, родившийся в…
В Храме было темно, пусто. Пустынно. Это ощущали и ощутили все: по переписке… звонкам, голосам! молчании! День вчерашний (солнечный, яркий) сменился днём сегодняшним (туч-ным, тусклым). Встретил Кузина (отца Александра). Он выходил уже. Литургия закончилась. Быстро. Разошлись. В черноте – догорали свечи. В черноте полной. Около десяти – быстро… они. Около де-сяти – утра… И такая черень с утра, с самого. Это день? Или ночь? Свечи стояли прямо, без шёлохов, горели! Свечи! В этой тьме; и – “дежурные” где-то… “Свет во тьме Светит, и тьма не объяла Его”. Они ничего не сделают с нами, мы ничего не сделаем с ними. Так и будем… Так и будет… Что же. Противостояние… Это ещё наш Храм? Не успели, не отобрали? Без Александра (Настоятель вернул-ся в “отпуск”), без Георгия… Нет, так и должно быть без Георгия на Земле – черно! черно! Скорбь. И – свечи. Горящие прямо, как молитвы, во тьме. Он понимал скорбь. И как он читал Канон Андрея Критского в первые дни Великого Поста! Их нельзя было пропускать – эти дни – как он читал, лю-бил; тогда это транслировали на Радио… И мы слушали, и записывали. Плач… Плач… О грехах сво-их. Ты умел и это, отец Георгий. Ты пробирал и – нас. “До костей” нашей сухости. Через “кожу” без-различной вороватой сытости, через чёрствость самодостаточности. Чёрное – такой же твой цвет, Жора. Как он говорил о боли! Кипел и по-настоящему мучался. Мучался, потому, что чувствовал: как!! как!! как!! болит. Ему было больно! больно! от нас! и от греха! По-настоящему больно! Он бо-лел! этим. Чёрное ему тоже шло… Как и красное, белое, золотое… Он (и Александр, и Владимир), когда стояли рядом, – живые иконы. Икона – живая. «Лучшая икона – фотография», – говорил, раз-мещая у себя в Алтаре больничной Церкви иконы-фотографии святых ХХ-го… детей: умерших… живых... Жора. Милосердие твоё… пробрал ты… всех до…
И – мы не можем без тебя, как и ты без нас, говорил…
И, вот я опять к тебе: ты не оставишь? ты не откажешь? как раньше? Ты – надежда, твоё милосердно пылающее в этой мгле и непогоде сердце. У входа – твой портрет, как когда-то – отца Александра, отца Александра Меня. В самом начале нашего служения. Портрет отца Александ-ра – живая икона ХХ-го – горел, встречал нас, вдохновляя на веру! жизнь! жизнь в вере, в Боге! в мольбе! в милости! Потом портрет “попросили” снять, вынести. И вынесли. «Потом поросят убрать и книги, книги Меня, книги отца Александра», – тихо сказал ты… Слава Богу , этого не случилось; не произошло. Отец Александр Борисов отводил удар за ударом от нас, от наших дел, от нашего прихо-да, от нашей любви! Господи! сколько вы все для нас сделали! Непостижимо! Непостижимо много! Апостольски трудились, и трудитесь ещё… Вот – ты! Теперь – на месте отца Александра, Жора, – портретом – ты, Жора. И – новое поколение, пришедших после твоей проповеди, на твоих плечах, так сказать. Молодёжь. Ты привёл – сердцем (твоё любимое слово). «По молодёжи – “специалист”», – как шутили. Теперь ты, Жора, вместо отца Александра. На фото. Вместо. Портретом. В нашем Храме – это лучшая икона, сейчас по…
Жора, не откажи… Благослови их, моих родных, тех, кого любил и любишь ты так: Лену, Женю. Им… Они… Без тебя… как? Как благословлял ты нас всегда, всегда на все поездки, будто сам взлетая! ввысь! ввысь! лайнера вместо серебристого! Как хотел ты! взлететь всегда сам… сам… Я это чувствовал – всегда! всег! да! «Да, да, да, да..!» – услышал я твой призывный обычный полу-шёпот… И – благословение… «Во Имя Отца // И Сына // И Духа Святаго». Ты давал утешение нашим жёнам, девушкам, сёстрам, матерям, бабушкам, детям и внукам… Ты сам был и остаёшься – живым утешением нашим. И – их… Без… Никто не может, не мог… так… так… как ты это делал, как ты мог, Жора, как ты, Жора. Без… Не оставь их, неутешенными, осиротевшими. Никто не осиро-тел так, как они, Жора, Жора… Не оставь, я прошу! В этот – первый день твоего Служения на… Та-кой тяжёлый! Такой! Благослови их: лететь и жить... летать и жить. Теперь уже без… «Да, да, конеч-но, конечно, конечно, не волнуйся, всё как всегда: всё будет хорошо, не волнуйся, не…» «Спасибо, Жора, тебе, я знал, я был уверен, я чувствую, я чувствую…» «Бога надо чувствовать, чувствовать – всем сердцем, всем сердцем!» – говорил! «Надо ставить чувство Бога, как руку пианисту, христиа-нину», – ты был великий! великий педагог и столько раз повторял нам одно и то же, что… Аж оско-мина и пародия… А, оказалось: вошло всё – повторением именно. (“…– мать учения”.) Вошло… глу-боко! Как кол забил! – ты! Вышиб из нас… эту самоуверенную и самовлюблённую заносчивость. В сердце вонзив – любовь, любовь. Как стрелы прошедшие сквозь – твои слова. Каждая фраза твоя – режущая пространство – до смысла самого, глубин его существа, до чувства, до чувства Бога, до Бога самого, до Евангелия Его. Ты – альпинист, – первый, – а мы – за тобой, в “связке”. Господь – Верши-на… Алчет и ждёт – нашего восхождения… Да и сейчас. Навсегда… Опекай… Не бросай нас, Жо-ра…
Портрет твой… До него и не дотянуться… Высоко – и не поцеловать. Сегодня – пер-вый я – портрет твой, икону как, целую, Жора. Вы теперь – вместе. С отцом Александром. И ты – на его месте, портретом. Ты – икона живая, Жора. Да, – со своими всеми красотами. Как мы смеялись, Жора, прости, да ты и сам, – смеялся, любил посмеяться над собой, над особенностями, так сказать, своими, Жора, прости! прости! И нам даже рассказывал всякие смешные байки про себя, про свою внешность (да и нашу не забывал, честно говоря! нет!), хохотал… и над собой! и над нами. Любил!
В цветах портрет твой видит теперь весь мир. И – следит теперь – весь мир… (Интер-нет – великая сила!) Я (так высоко мне, я ведь небольшой) не могу дотянуться до тебя, Жора, – це-лую, целую тебя, Жора. Мысленно. Мысленно. Не дотягиваюсь… Не дотягиваюсь… Ты благословил их. Не оставляй их, их всех, Жора – наших жён и детей, Жора, и – всех! всех! их, Жора! С Богом! И с Богом, ну. Ты нужен им, ты нужен им, ты нужен им, слышишь, Жора, как! – хлеб! воздух! Жора!.. Жора!.. Не оставь, не оставь, не…не…
Я целовал цветы, обнимал, и благословлялся бутонами (красными и белыми – пас-хальными) – до Жоры мне не дотянуться… (Высоко! Высоко! всё-таки повесили!) А, может, специ-ально так повесили, чтоб не зацеловали… сразу… Фотопортрет. Икона. Портрет – икона. Ты. Навсе-гда с нами, теперь. Только теперь у тебя много возможностей, больше возможностей, Жора: ты ле-тишь, летишь, летишь наконец, над всеми нами и… Как ты и хотел, Жора, “на вертолёте”, пом-нишь, только – быстрее, быстрее, быстрее… Много… Много быстрее, мне кажется. Ты – успел. Ты успел стать святым. При жизни. Святой – не тот, кто безгрешен, а тот, кто посвящён Богу. Так начи-налось Евангелие. Так продолжается и сейчас. Жизнь продолжается – такая банальность!
Жора…
Жора…


 

ХI

28.06.2007


05:00 – 22:00

И ты врывался в наши “ряды”, в нас самих: «Христос среди нас!» И обнимал, целовал каждого, каждого… Иногда обходя Храм весь наш, немаленький. Иногда касаясь только – счастливо-го человека… Что тут начиналось: глаза начинали светиться, святиться. Служба шла по-другому… Это какой-то – поворотный момент для нас для всех. Переломный момент Службы: каждый понимал: он нужен, он любим, единственный, необходим – тут, сейчас – к нему, и к нему – пришёл Господь. Идёт Господь… И он, такой… маленький, греховный, невзрачный внутренне – предстоит Господу! Господь – здесь! рядом, здесь! среди нас. С нами. Один из нас. Это невыразимое чувство близости, окрылённости, радости, взлёта почти! – духовного! Это почти окрыление. Единства! Единения! Со Христом! И с людьми: братьями и сёстрами, стоящими рядом, пришедшими ко Христу, к Нему, ка-кими бы они ни были, какими бы ни казались себе, окружающим. Господь Ждёт их. Господь Рад им. Господь Принимает их. Это – Трапеза Господня. Которая Совершилась две тысячи лет назад – и – с тех пор – не Прекращается… Ни на… Ни на… И, именно с этим моментом в Литургии так усердно борются, так упорно прячут его от нас. С этим целованием рядом стоящего, всё равно кого, но он – рядом, рядом, а, значит – брат, сестра, не зависимо ни от чего – во Христе – брат, или сестра. Мы вместе – Единое Тело. Христа Распятого и Воскресшего. Церковь. Только так и приходит ощущение Церкви, как Целого, Неразделённого Тела Господнего. Мы – Его Тело – Церковь. Это – невыразимая сила, невыразимое чувство! Невыразимое единение, единство. Мистическое и телесное. Церковь Живая! Церковь: живые и мёртвые – предстоят Христу как Целое, неразрывное: “У Бога все живы!”. Это надо чувствовать! чувствовать! чувствовать! «Чувствовать! Чувствовать! Чувствовать! Бога надо чувствовать! Всем сердцем! Всею душою своей! – чувствовать! чувствовать! чувствовать Бога надо. Чувствовать – Бога! Сердцем всем! Душою всей – главное – это – чувство! чувство! ЕГО – надо по-чувствовать! почувствовать! родные мои, дорогие мои, кто пришёл… сегодня, в это будний день… дорогие мои», – и отец Георгий обводил взглядом все (особенно, дальние) уголки Храма. «Вот вы пришли, братья и сёстра, дорогие мои, родные мои: бедные и богатые, именитые и неизвестные ни-кому, младенцы и пожилые – люди разных возрастов, разных политических убеждений, разных вку-совых пристрастий, разного достатка, разных профессий, разного социального положения – к Нему! ко Христу! – вот, что нас объединяет, соединяет. А, вернее, – КТО – ОН – ХРИСТОС! Мы все здесь оказались благодаря Ему, Христу, – вместе! вместе! В этом Храме Космы и Дамиана в Шубине – од-на семья, одна община: знакомые и не очень. Но, в общем – знакомые, потому что, кто-то кого-то знает, кто-то кому-то рассказал, кто-то кого-то привёл, кто-то кого-то обязательно приводит. Обяза-тельно, обязательно: на каждую Литургию к нам приходят новые. Новые наши друзья, знакомые, знакомые знакомых. И это правильно, и это прекрасно, удивительно, замечательно. Приводят друзья, друзья друзей, братья, сестры, родители детей, и – что чаще теперь – дети родителей. (Потому что, сейчас, дорогие мои, молодым, молодому человеку, или, там, – девушке, легче, родные мои, порой прийти в Церковь, ко Христу, чем, скажем, их родителям, или, даже, бабушкам и дедушкам, которые, может быть, и были крещены в детстве, но, дорогие мои, родные мои, ходили в Церковь очень редко, или – не ходили вообще.) И это правильно, прекрасно: узнавать своих, родных, потому что, по боль-шому счёту мы все здесь – родные, свои. И – чужих – в Храме не бывает, ну, может быть, зайдёт кто-то – случайно… и выйдет. Или останется. И, тогда, тоже становится – родным, своим… У Христа, родные мои, дорогие мои, нет – и не может быть – чужих! чужих людей! Христос, родные мои – Лю-бит всех! Любит всех! Хотя, порой, нам так и не кажется; и, мы не можем понять, как вот, можно лю-бить того или иного человека, на наш… на наш с вами взгляд, дорогие мои. А, – Христос Любит! А, – Христос Любит! представьте себе, потому что, Видит!.. Видит! Видит сердце каждого изнутри, не как мы, родные… Он пришёл к каждому, к каждому из вас. Как к единственному…» И – он кидался, бро-сался буквально в нас, к нам, в – гущу самую стоящих. Не ждал, шёл сам, благословляя… Что это было. И он обходил и дальние самые закутки, где люди и не ждали его, иногда занимаясь чем-то сво-им… (Иногда даже молились отдельно от…), чтобы возгласить им: «Христос среди нас», обнять, прижать, целовать, возложить руки, коснуться просто… кивнуть, если не дотягивался. И он сам – ле-тел! И он шёл сам, не ждал, когда… В – народ. Обнимая, крепко иногда. Бросались и к нему. Он – касался всех. Иногда только касался. Но, что это было за касание – благословение, вдохновение, п о д н я т и е с земли, от – к… Он был один такой. Кто делал это – так. Он дарил себя нам. Без остатка.
«Ну вот, дорогие мои, вы даже представить не можете себе, до какой степени я люблю когда вы, вы все приходите к Нему, на Обедню, на Литургию. До какой степени я люблю это, и – вас, мои дорогие. Пусть, сегодня немного нас, но… такие все родные, дорогие, – и он обводил взглядом… касаясь каждого, “отмечал” как бы, – Христос собирает верных, и… Хорошо, что мы собрались здесь, у Него. Что вы пришли к Нему, а не на выставку какую-нибудь…» (За “выставку какую-нибудь” я за-ступился потом […ему…], позже… Кажется, он имел ввиду что-то cовсем другое, иное, не то, что я, не…)
Ведь эти очереди к нему… На Исповедь, на Причастие… Они не гасли, не уменьша-лись. И на Исповедь, и на Причастие – не уменьшались, росли только… И мы все – стремились к Ге-оргию, несмотря на то, что рядом “простаивали” другие, “освободившись”, священники. Но, как не уговаривали служители: “разгрузить” Георгия: перейти к другому (батюшке), – желающих не было – стояли… ждали… своего… Уже народ расходился, “давали” крест (целование), а Георгий всё При-чащал и Причащал (по третьему кругу шёл в Алтарь: «Никуда не расходитесь, никуда, не уходите, – я сейчас! я сейчас! приду! стойте здесь! я быстро: всем, всем хватит, всем достанется, не волнуйтесь, всех Причащу! Не расходитесь, ждите здесь, – я сейчас, сейчас, быстро… Кого? – Да-да! Стойте. Стойте!»)…
Он был ревнив. Как и Господь. Как и многие… батюшки, и – люди, и – Господь. Мне кажется так. И, мне кажется, может быть, я ошибаюсь, но, Георгий рад был – рад – этой верности… и – взаимности, что существовала между нами. Что установилась между нами. Нами и им, нашим ба-тюшкой, другом. Между им – и – нами. Между нами – и – им. И – как бы ни уговаривала нас Алла Смирнова, вечно “контролировавшая процесс”, алтарники, чтецы, дежурные, и, по пути, как бы про-поведовавшие: «Освободите проход, пожалуйста, освободите проход, дайте пройти тем, кто уже Причастился. Пожалуйста, отец Иоанн освободился, отец Александр, отец Александр (Борисов) то-же… Ведь, всё равно, – к кому идти: Таинство-то Сохраняется, Оно всё равно – Сохраняется – сила-то Его не зависит от того… у кого… вы… Пожалуйста, освободите!.. освободите!.. проход. Вы что! не видите: отец Георгий падает уже! еле стоит! Он и так-то – еле пришёл… Из больницы прямо… Привезли. Катя, Екатерина Юриевна дала… дали машину – он ведь, всё-таки – начальник отдела, “Центра”», – мы всё равно стояли упрямой стеной, скрестив руки на груди для Причастия. К Геор-гию. Мы выбирали его. Мы выбираем его. Нельзя было не оценить эту преданность батюшке, и лю-бовь. Думаю, – он всё видел, понимал, чувствовал. Любовь нельзя не чувствовать, на неё нельзя не отвечать. Он знал это: высшее преступление на Земле – не отвечать на Любовь, и принимал нас (и участь свою) с любовью. Знаете, ничто так не сладко на Свете, как взаимность. Георгий Прича-щал и Причащал, Причащал и Причащал, Причащал и Причащал… Стоял и стоял, стоял и стоял, сто-ял и стоял. «Он же почти падает, отойдите, – вот же батюшка – освободился, свободный, пожалуйста, что ж вы делаете?» – почти выдёргивают за рукава – “верные” кого-то. Кого-то… Кого-то… кому – не повезло. Действительно, вправду и: Таинство сохраняется… Имеет силу… Всё равно, у кого При-чащаться… Георгий стоял твёрдо. Возглашая радостно, на весь Храм почти, под своды самые прямо – наши имена! наши имена! Наши имена! Твёрдо! Стоя твёрдо! Как бы ни было ему плохо – это его главное дело жизни – ПРИЧАЩАТЬ. ПРИЧАЩАТЬ… ПРИЧАЩАТЬ… Казалось, ему это – легко и радостно и он – причащал и причащал, причащал и причащал, причащал и причащал. И – громко на-зывал наши имена (будто в Вечность произнося, в Вечность) на память: «Причащается раба Божья… раб Божий… Во Имя Отца И Сына И Духа Святаго». А не молча: «Назовите своё имя» (сами). И мы – взлетали, ощущая Тело и Кровь Спасителя в себе. Великое Таинство. Даёт Жизнь. Великую Вечную. Жизнь Вечную. Здесь, уже не Земле. Христос, Растекаясь по телу, Входя в плоть. Жизнь! Жизнь об-новлённая и бьющая Духом. Внутри тебя. Плоть и Кровь – Спасителя, спасительные, спасительные, спасительные, спасительные, спасительные… Плоть и Кровь, плоть и кровь – твои и Господа – со-единены мистически и физически, плотски, реально; в теле твоём – мистически/духовно – и – плот-ски/телесно; и ты ощущаешь эту значимость происшедшего. Я смотрел на тех, кто смотрит на Геор-гия. Мы все понимали, что происходит нечто Удивительное, что-то совершенно Сверхъестественное, нечто Невыразимое ... : Царство Бога, Нисхождение во Ад. Молились, молились всегда, всегда ря-дом, стоя рядом, рядом с ним: за него, чтобы хватило сил; ему; и – хватало, хватало всегда. И это, и это тоже – чудо! чудо! И милость Господняя к нам. Великая! Великая! Милость Его. К нам. Такое нельзя не “слышать”, “слышать” сердцем! Нет! – нельзя! Такое! И мы слышали! Слушали! Сердцем!
«В тишине. В тишине приходит Господь. Дайте Господу прийти. Приготовьте себя в тишине. И – сердце своё – в тишине, в тишине. И тело своё – в тишине, в тишине – держите, готовьте, готовьтесь… Готовьтесь…» В тишине шло и заканчивалось Причастие. Мы не щадили Георгия. Сво-ей любовью: шли и шли, шли и шли, шли и шли к нему, стояли и стояли, стояли и стояли, стояли и стояли, и приводили ещё… и приходили ещё, и – ещё… Может, я ошибаюсь, но, всё в жизни прихо-дит – через человека. И – уходит…
Господь Пребывает Вечно.
Господь Пребывает Вечно.
«Не уходите из Церкви… Не уходите из… Раз отца Георгия уже… уже… нет. Как, по-сле смерти, убийства отца Александра, – многие ушли, многие не ходили долго, не надо… не надо... не надо…» Борисов, Александр. Запомнилось.
Георгий, запомнилось: «Только крест, крест, и поручи мы целуем – не руки – потому что, поручи, как бы, – освящают руки, которые Господь одалживает, одалживает временно как бы, как бы, у священника, временно как бы… очищая их… А так, дорогие мои, священник так же, как и вы – предстоит Господу, ничем не отличаясь от вас, дорогие… дорогие мои… дорогие. Ничем абсо-лютно, может быть, только тем, что он помнит, должен помнить, сотни, а, иногда, и – тысячи имён своих прихожан и прихожанок своего Храма, громко называя их – перед Причастием Святых Даров Господних. Вот, дорогие мои, что хотел вам сказать я сегодня. Да благословит! Да укрепит! Да поми-лует нас всех Господь! По молитвам Пречистой Своей Матери! Аминь».




ХII

29.07.2007


05:00 – 22:00

В горе есть свой эгоизм. В пребывании в нём. В продолжительности этого погруже-ния. Я знаю это. Делиться горем сложнее. Это более интимное, чем радость. Это интимнее, чем… Я знаю это. Об этом говорил митрополит Сурожский Антоний, Александр Мень. Я знаю это: в горе есть тоже своё упоение. Я знаю. «А я не хочу знать ничего, кроме Христа, и притом, Христа распято-го». Помним и часто произносим мы эти знаменитые слова Владимира Сергеевича Соловьёва, вели-кого русского религиозного философа. Как часто мы произносим их, для себя. Как часто повторял их для нас Георгий. Как часто восклицал ими Георгий. Для себя; и для нас. Как часто (в личной беседе) касался ими тебя, объясняя что-то. Нелегко… Нелегко… Нелегко даётся нам Воскресения Тайна. Я не верю в пошлости и банальности. Не верю в улыбки и смех над незакрытым гробом, не верю! И в “жив”, когда ещё и не оплакали и не захоронили. Не верю, вообще, в глупость, в глупости. И в ба-нальность, в банальности. И в это торжество над гробом, такое сухое и такое липкое одновременно, такое бе|З|чувственное: “смерти нет, что ж вы плачете, она побеждена, ещё две тысячи лет на-зад?” И – ведь не закопали ещё? не… а уже – … Простите! Простите меня! – не верю! не верю! не ве-рю! И всем существом протестую! Протестую… И в неглубокое сердце, и в торжественные и легко-весные хваления. Тоже не верю! Не верю! Тоже не верю! Не верю! Не верю! – Только глубина стра-дания – приносит очищение. Георгий плакал, страшно и горько плакал: и по ушедшим, и по живым. По нашим жутким грехам, по нашим “необрезанным” чёрствым сердцам, по нашей скудости душев-ной и духовной и по преступлениям нашим (настоящим). Вот он и “сгорел”… вымаливая каждого! каждого! из нас: живого, мёртвого. Вымаливая и выплакивая… В Алтаре – по каждому из нас... По каждому… Мы знали, видели это; я знал, я видел, знал, видел. Слёзы его, настоящие! настоящие! на-стоящие! Что же мы делали все? Что же делали? С ним? И с ним? Что же мы все? Что он так вымали-вал нас? так стонал о нас? так жаждал нашего прорыва, нашего СПАСЕНИЯ! Слёзы… Слёзы…
 «Слёзы, дайте им течь, дайте им власть, дайте сердцу рыдать! дайте власть слезам, дайте власть слезам течь, дайте им течь, – говорил. – Без слёз нет Христа, нет христианства. Слёзы – это и молитва и покаяние наше одновременно – наши… Дайте слёзам течь. Они – лучший лекарь, путь, способ – прийти к Христу, ко Спасителю. Стойте и рыдайте у Креста, как Его Пречистая Ма-терь. И это…»
Через человеческую любовь приходит Спасение. И через человеческую… По нашим словам, по нашим сердцам. По нашему плАчу. Как плакали сёстры по брату своему Лазарю, как пла-кал с ними Иисус… И, как через оплакивание пришло воскресение. Лазаря. Слёзы могут всё. И – воскресить. Только слёзы и могут воскресить. Только плачущее сердце – христианское. Только живая душа – плачет. Только из боли происходит – СЧАСТЬЕ. СЧАСТЬЕ…
 Прошло две тысячи лет, а, мы по-прежнему переживаем Страсти, будто, это – вче-ра… И, будто, – не Воскрес Он вовсе. И, по-прежнему – боль! стон! – по Нему! Христу! Господу! От-давшему Жизнь! – за жизнь нашу! за жизнь нашу! за жизнь нашу! скудную такую... скудную. “Пом-ните, какою ценою куплены вы. Вы куплены дорогою ценою”. Люди не могут, не хотят расставаться с горем своим. Оно – о том… что… остаёшься один. И – топчешь эту землю. Хочется вернуть! Вер-нуть любимого. Того, кого коснуться мог рукою, голосом, взглядом, мысленно, зная адрес, телефоны, e-mail, общих друзей, места, где… Потому-то и плачут верующие по Христу, взывая: “Приди!” Они хотят видеть своего Спасителя воочию… перед собой, Воскресшим, Идущим по Земле. Потому-то и плач вечный – по потере! по людям, что стали (и были) тебе дороги. Чем верующий отличается от неверующего? – ничем. Ничем. Не легче совсем от того… Мои учителя? Они не знают этого. Даже не подозревая, что я у них учусь – ВЕРЕ, они говорят, что “ничего не понимают в этом” и не верят ни во что, и ни в кого. Они не знают – во что верить, кому верить. А я – верю им. Они – мои лучшие учителя жизни, лучшие учителя ВЕРЫ. Это чистые, умные, бескомпромиссные люди, живущие че-стью и правдой, жертвенностью и добром, с высоко развитым чувством долга, блистательно талант-ливые, порядочные, искренне любящие людей и искусство. (Это всё было и у Георгия.) Есть ли кру-пица достоинств таких у нас, верующих? Я не могу и сказать им ничего о… так мало среди нас стоя-щих… Человек… по нему плач. По себе и… Был ли ты тем, стал ли тем, кем мог бы стать для близ-кого? Был ли я тем, кем мог бы стать для Георгия? Он – был, и – стал. Тем, кем мог бы быть мне – а я – нет! нет! нет! нет! Мой плач – и по себе… По себе – омерзительному, жестокому, ледяному, над-менному, жадному, эгоистичному, спесивому, заносчивому, наглому, ограниченному, чёрствому, аг-рессивному, алчному, завистливому, зависимому, неверному, блудному, блудливому, неблагодарно-му, опустошённому, пустому, неразвитому, выродку, уроду.
В Жоре была Красота: каждого жеста и каждого слова. Благородство отличало его от окружающих. Какая-то изысканность. Внутренняя. И внешности тоже. Я запомнил его настолько, что, читая расшифрованные и набранные его тексты, могу представить (да и воспроизвести) как про-износится любая его фраза. За пятнадцать лет – это – вошло. Это за пятнадцать лет – запомнилось, вошло. Он – великий апостол/педагог/оратор/лектор/репетитор: повторял и повторил всё неодно-кратно, знал, как нелегко усваивается материал, какие сонливые, и смешливые, и нерасторопные уче-ники его у него. И для меня, и для таких, как я. Часто-часто, часто-часто… повторяя “одно и то же, одно и то же”, нам казалось так… как нам казалось… Мы, часто, поворачивались: «Это же он уже го-ворил, это же мы уже слышали (и не раз), да когда же он закончит, наконец: понесло его что-то куда-то… опять… ух!» «Ходят на меня, как на тенора», – отвечал Жора о нас.
Светлая печаль… Остаётся… Пасха… С оттенком Крови всегда… С оттенком Жерт-вы. «Нынче Пасха – это что-то не то… не то… что Праздновали христиане в древности, древние христиане… совсем не то…» – сказал отец Георгий нам однажды (вернувшись на амвон) и, глядя, как разворачиваются события по “встрече” Праздника (мы доставали съестное, … , расчехлили гита-ры… настраивались…). На улице (Тверская) начиналось что-то вовсе невообразимое… Рестораны громыхали пошлятиной: песенками/(“шансон”?). По телику говорили, что “Мулен Руж”, почти весь, был в эту ночь “забронирован” “русскими”. (Эдакая как бы победа как бы государства/страны. “Са-мая дорогая страна мира”, “Как отдыхают, как встречают Пасху на Ривьере ``русские``”, – уже пест-рели заголовки. “``Победа``, ``победа`` так близка” как бы…) Мы горланили, не давая священникам отдохнуть: ведь им-то надо было перевести дух! к утренней семичасовой Литургии. Отец Георгий редко укорял, разве, что так.
Всю Литургию я плакал, но не от того… а – что мы – такие. Мне казалось: мы ведём Христа на Распятие, все вместе. Когда уже пели пасхальное… И возглашали пасхальное… Всей на-шей замечательной страной, или шире… человечеством. Что изменилось? в нас? вокруг? Мы – всё те же: заспанные, ненавидящие друг друга, вырывающиеся у Христа “кресла”, “места”, друг у друга место, чтобы “воссесть” самим (``на престоле``), также травим своих святых, учителей, наставников, отнимая у них и те несколько часов отдыха между – нами – и – нами. Не щадим ни близких, ни, даже, себя, нет… Никого – близких, себя, друг друга… никого! никого! никого! – распинаем – грехами своими! Под эти-то выкрики – те же мы – ведём Христа, с приплясками этими же на Голгофу Но-вую! Новую Голгофу! Вот только что… И – всё по кругу вновь. Мы – те же, не изменились, преж-ние. Две тысячи лет! И как? – ничего не изменилось ни в нас, ни вокруг, за две тысячи лет!.. лишь “герои”! – у них, у нас – нынче другие имена, лишь имена изменились… наши… другие, другие те-перь. Христос тот же. Христос тот же. Кажется мне, по-прежнему звучат, оглушая, заглушая шум красивой нашей жизни вокруг, по-прежнему, почти сливаясь эти два древних вечных страшных воз-гласа: «Осанна!» и «Распни!», сливаясь одновременно почти, в почти единое, дикое, бездумное: “хле-ба и зрелищ!”, “хлеба и зрелищ!”, “хлеба и зрелищ!” в этом растущем торжестве и соитии одичания и безумия, взошедшего над всем – “ЗОЛОТОГО ТЕЛЬЦА”, безудержно неутолимой жажды славы, на-живы, наслаждений и опять безудержно неутолимой жажды: славы, наживы, наслаждений. Ничего не изменилось! Ничего не изменилось! Мы Распнём Его! Завтра. Назавтра! Вот! допразднуем сегодня только! Только!.. Ничего! ничего не изменилось: мы Распнём Его! Христа – назавтра же… назавтра… В сердцах наших – пусто!.. пусто!.. как в комнате, где больше не живёт никто. Как глухи, пугливы и мимолётны наши слёзы. Были: пусты! и мимолётны! Как пусты и несмелы и жидки были наши сте-нания и мольбы. Стенания и мольбы! Стенания и мольбы! И, как легко, смеёмся мы, смеёмся – над отверстым гробом и могилой живой! И – обсуждаем “дела”, конечно же, ну, конечно же, неотложные, ``архи!важные``… дела наши. Знает Господь цену всем им. “Смех сквозь слёзы” – хороший тон (?). Безумие!.. Это безумие! Страна, потерявшая смысл, ``соль``. “Что сделает соль солёной?”
 Георгий сказал, что ранние христиане праздновали Пасху скорбно, негромко, с па-мятью смертной. Это был тонкий Праздник, с тишиною. Которую любил Георгий, которой не хвати-ло ему… не хватало ему. Это был Праздник, с оттенком печали, скорби, памяти о Трагедии произо-шедшей, с памятью о Катастрофе, Крахе жизни, когда всё было кончено: Учитель Распят, ученики – малодушные предатели – бежали, предали, рассеялись, народ, тот народ, люди, которых Иисус Учил, Лечил и Исцелял от многих болезней – ждут и алчут смерти Учителя, Исцелителя и Спасителя, будто забыв и все свои болезни отринутые, и то, что Христос Совершал только добро, только добро, пред-вкушая уже, смакуя свой праздник – “торжества” собственной “справедливости”, справедливости су-да кесаря, суда своего безумия. “Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ!” – скандируют до сих пор… Вот уже две тысячи лет: “Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ!” Праздник!.. Праздник!.. Праздник!.. Праздник!.. Стране нужен праздник! праздников праздник.
«Это Праздник с памятью о Страстях и Жертве. И – Воскресении, конечно. Только с немного другим оттенком, немного другим … оттенком, – отец Георгий сделал паузу, и, было видно, как изменилось лицо его, в нём было много боли, физической боли, ясно заметной, чувствуемой, зримой, переживаемой… – Это Праздник, это Праздник, Праздник Праздников, как мы говорим, – печали светлой… светлой печали. Праздник Праздников – Пасха Христова! Христова Пасха! братья и сёстра! Пасха». Он вскинул руки; и замолчал. Спустился с амвона и пошёл… тяжело волоча ногу. Он, конечно же, оставался до утра в Храме, Георгий. И, вероятно, не мог заснуть, да и просто отлежаться, отдохнуть к ранней семичасовой Литургии. Из-за нас… и того, что уже творилось, начинало творить-ся на Тверской… Мы же…
Мы стали тише, как-то… разворачивать свои бутерброды и… тише…
А вокруг, за окном – лишь нарастало… И в Храм стали заходить (всё чаще) с Твер-ской, случайные… Ставить свечки… креститься…
Смерть – это и всегда обратный отсчёт: что ты не сделал для… Кем бы мог ты стать ему? Что мог бы сделать, и не сделал? Что мог бы принести – дружбой, любовью, знакомством? По-чему плач? По чему? По тому – что я не сделал для него. По себе плач, по себе… По себе плач, по се-бе… По тому, кем я не стал для него, кем не был, и, кем мог бы – стать, быть. И кем не стал, не был. По тому, что мог – и утаил, оставил себе. По себе плач, по себе… По себе плач, по себе… По тому – в чём я его бросил, оставил: одного – “разбираться”. С “волками”… В чём не защищал его – безза-щитного, почти ребёнка во всём, что касается нашей “жизни”, так сказать… так сказать… Что же, что я просил прощения? Что же, что он ни разу не сказал: «Прощаю!», только лишь: «Да вроде бы, – не за что..?» Что же, что я, как и многие, так и не позвонил ему, постеснявшись, зная уже, чувствуя, что – “уходит”! “уходит”! “уходит”! И не сказал ему – последнего: «Простите, отец Георгий, за всё, за всё, что мы сделали Вам, за всё, за всё, что я сделал Вам, – больного! страшного! дикого! обидно-го! несуразного! невежественного! И – спасибо – за всё, что Вы сделали для нас, для меня лично, для моей семьи, для нас всех! для всех нас – шире! шире! для страны нашей! для нашей страны! и – ши-ре! шире ещё!.. ещё!.. шире! шире!.. Я опять горжусь, что живу в “этой стране”, как говорят у нас, в нашей стране, отец Георгий, в Вашей стране, отец Георгий, “среди этих людей, среди этих городов”, как Вы говорили мне… в Русской Православной Церкви! отец Георгий! отец Георгий! отец Георгий! в Церкви, где и Вы, отец Георгий, отец… и шире! шире! шире!.. Шире! – опять горжусь, что знаком был – с таким человеком, таким человеком, как Вы, как Вы, отец Георгий, Вами, отче, отец Георгий, Вами, отец Георгий! И страна наша и Церковь – будут гордиться (и гордятся! гордятся уже!) своими святыми, такими святыми, и – стоять… стоять… и стоять – ещё… будут! будут! будут! пока Мило-сердный Господь Освящает жизнь нашу – такими светочами, светильниками, святыми, как Вы, как Вы, отец Георгий, как Вы, как Вы, отец… отче… о…
И, – отдельное спасибо Вам! отче, отец Георгий, за наших жён… жён, отец Георгий, отче, за жён и за детей наших, отец, отдельное спасибо, отец… и за родителей наших, отец Георгий, спасибо! спасибо! спасибо! – за всех! за всех! за всех! за нас! за нас! за нас! спасибо Вам, отец Геор-гий, отец… – спасибо! спасибо! спасибо! И за жён отдельно!.. отдельно!.. отдельно!.. отец Георгий. Отец Георгий. И – за мою отдельно. Лену, отец Георгий. Лену – безутешную! И – за Лену! за Лену – отдельно, отец, спасибо! спасибо! спасибо Вам! Вам! За Лену, за Лену. Лену! – безутешную теперь, осиротевшую, как и… многие, многие теперь жёны наши… Жёны, плакавшие о Вас, отец Георгий. Как плакавшие! Как плакавшие! О!!! … Х!!! … Жёны наши безутешные. Это страшная, горькая, преждевременная наша потеря – и невосполнимая потеря наша – Вы! Вы! Вы! отец Георгий! Вы! Вы! Вы! отец Георгий, ты – Жора! Ты!.. Прости. Прости. Прости. И – это невыразимая, невосполнимая, безутешная наша потеря – Вы! Вы! Вы! ты ты… отец Георгий, ты, Жора…», – вот, что хотел ска-зать… Вам, тебе… говорю, лишь теперь, когда кончено всё, отец… отче, друг, брат, родной, дорогой, ну, что ещё? Прости! Прощай! До встречи! О…
Вот, что хотел сказать Вам, отец Георгий… Когда… Когда уже ясно было… О! – уже ясно было… «Мы в шоке, – сказал мне Олег, Олег Степурко, при случайной встрече нашей в Доме художников, где у Олега был концерт, – что у нас на глазах, на глазах всего прихода, всего… на ру-ках… умирает… умирает…» «Я слышал, есть улучшения, нашли способ… есть надежда… есть! шанс! есть!.. я слышал – есть пути новые… и есть, уже достигнуты новые результаты… Они возмож-ны. Я знаю людей, которые десятилетия живут… годы… и не один… и… Да и чудеса есть?» «Да, чу-деса есть, бывают…» – ответил мне Олег. И посмотрел. И ничего больше не сказал. Ничего… И – стало понятно мне. Всё. “Всё”, – подумал. Кончено. И, всё же – не позвонил! не позвонил! – сдержал-ся, сдержался, сдержался, сдержался. Вот, плачу теперь… Жора, Жора, мой мушкетёр… Что же ты… Как мог ты… Как смел… Как посмел… Мы же не разрешали тебе этого? Как мог ты, что наделал, что сделал со всеми нами? Как же мы теперь. Что же не позвонил я… Жора… Жора… Отец… Георгий… Спасибо тебе, прости меня, прощай, до встречи, и до встречи, Жора, Жора мой. До встречи – вот и письмо моё – я набрал, написал, слышишь, номер твой? Жора, что делать теперь с ним, стереть? что ли! а? Ты слышишь, Жора, это я – Артём! Артём! Слышишь? Я набрал номер: «Это я, Артём, отец Георгий!? Отец Георгий, это я, Артём…» Жора! Жора! Что ж ты наделал, друг! Жора. Прости и про-щай, друг, брат, отче, родной, дорогой наш, невыразимо!.. невыразимо!... невыразимо горе наше! не-выразимо, телесно, близкий! Жора. Ты слышишь: «Это я, Артём, …?»

 


ХIII

30.06.2007


05:00 – 15:00

Вот и первая дата: девять дней.. Портрет Георгия, убранный цветами. Траурный, но с лентой белою вместо… С лентою белой вместо… «Правда хорошо?» «Что?» «Ты не заметил? – лен-та-то – белая, вместо…» «Правда, хорошо… И по-георгиевски как-то… По-христиански. По-пасхальному: белый». Да. Белый – Пасхи цвет, Воскресения цвет, Чистоты цвет, Победы цвет, Мира цвет, Конца боли цвет. Белый…
Служба на могиле…
Лития…
Отклики первые превращаются в статьи, первые статьи, отзывы на это становятся ши-ре, объёмнее, всё больше… Уже начался сбор материала… Мы привыкаем: его нет, с нами нет, на Земле нет. На Небе… (И, как он хорошо всегда кивал вверх, при этом слове, или упоминании о Силах Свыше, “о Нём”, как говорил он, будто речь шла о знакомых давно, о знакомом очень хорошем.) Из всех сфер жизни, где бывал Георгий, приходят уже развёрнутые отклики – на его жизнь. Уже ищутся материалы. Он становится – историей… Историей. Историей. Бесчисленные семена, брошенные в землю, в нас, дают всходы. Мы были (всё-таки) благодарной почвой: бесчисленное количество запи-сей (на бумаге, аудио, видео – разного, разных, различного качества), расшифровки лекций, бесед, которые мы делали сразу же после… к изданию… чтобы издать, поделив работу на всех, на всех, кто взялся, кто мог и кто любит Георгия. Собирали деньги на книги, компьютер, поездки, лечения. Нет – он не вкусил нашего невнимания, нелюбви. Нет – мы были хорошей почвой… Он не зря трудился, не зря – горел, сгорел, как огненный метеорит, посланный нам Cвыше, как апостол, святой, проповед-ник. Нет – мы были не неблагодарной публикой. И – много сделали. Много. И он хвалил нас. От ду-ши… “Поднимал”, как говорят сейчас. Не щадя хороших слов на нас: «Сколько сделано! Сколько на-кормлено, сколько одето, сколько операций проведено за ваши деньги, дорогие мои. Сколько спасено маленьких пациентов Детской республиканской клинической больницы, скольких утешили игры, иг-рушки, рисовальные принадлежности, компьютеры, купленные вами, сколько семей смогли пребы-вать в Москве, на ваши деньги, на ваши деньги, дорогие мои, жить в Москве, дорогие мои, в этом од-ном из самых дорогих городов мира, во время лечения своих детей, дорогие мои, скольких мы похо-ронили с помощью ваших денег, сколько, дорогие мои, гробиков маленьких с вашей помощью было отправлено домой, скольким мы помогли уехать, добраться до дому после лечения… В нашем Храме около тридцати “проектов”, мы даже с отцом Александром и не знаем о всех. Да и все невозможно, дорогие мои… Вы делаете много, очень много. И я, на самом деле, очень признателен вам за это, по-тому что мы – община! друзья, одна семья – община! Церковь! Священник не может без общины, как бы ни был он одарён… Я признателен вам за это! Когда оглядываешься назад, дорогие мои, то ви-дишь: тысячи! тысячи – тех, кто не был крещён, и тех, кто уже крещён был, прошли катехизацию; крестились: пришли в Церковь; вернулись…; те, кто никогда не ходил в Неё, но, был крещёным с детства, и те, кто пришли в Неё недавно, уже в зрелом возрасте. Пришла молодёжь. В Церковь при-шла молодёжь. И это главное – пришло новое поколение в Церковь. И это главное. Наши дети – по-коление тех, кто… Потому что, Церковь – не может быть Церковью – пожилых… Старушек. Она должна быть Церковью – деятельных молодых, молодых семей: мужчин и женщин, детей. Чтобы мы могли работать с вами, могли работать. А вокруг – столько работы!.. Столько работы!.. Столько!.. Молодёжь пришла в Церковь! И это главное! Значит, дорогие мои… Значит, это… Будет жить! Будет жить! Будет жить! Церковь… наша… Господа Иисуса Христа…»
… выходят книги, статьи, будут расшифровываться блокноты, тетради, видеозаписи, аудиозаписи, проповеди, выступления, телевизионные интервью… Готовятся к выпуску 15 DVD: лекции… беседы… 3 диска уже продаются. На очереди подготовки – ещё 5. Он щедро дарил, говорил. Наверное, знал, что... Он был талантливым библеистом, богословом, философом, писателем, эссеи-стом, историком, филологом, публицистом, руководителем, учёным, педагогом, журналистом, воспи-тателем, собеседником, слушателем, читателем. Священник… Всё это наполнит вскоре нашу жизнь – то, что ``осталось`` от него, “после него”, как говорят. «Что нам это всё? Мы напитались им. В нас проросло это всё! Давно проросло. И – как! Мы – его – Георгия. Мы – его. Слышим и видим перед собою. Мы…» – и она не за… жена. Да. И я выключил DVD, закрыл книгу: я ведь так его хорошо знаю, все интонации, все мысли, внешне… все выражения, все нюансы… Да, проросло, Лена, про-росло… Проросло… Георгий – в нас теперь. Навсегда. Остался. Устным словом своим, неподражае-мым голосом, тембром. Устно, как Спаситель, Сурожский, Мень, многие-многие, проповедники, ис-поведники веры, сеявшие СЛОВО БОГА в сердца. Теперь вот – Георгий… наверное, – записи – для тех, кто придёт позже, после. Для тех, кто придёт после нас, для детей и детей их детей, и… Так со-вершается в Церкви – преемство – от человека к человеку. Через себя и к другому, младшему, устно, в Предании. «Евангелие – ноты – святой проживает ЕГО своей жизнью. Вот поэтому, дорогие мои, нам нужны святые, в отличии, скажем! от наших братьев протестантов. Мы должны видеть его лицо, его жизнь. А то, дорогие мои, у нас – все жития, как и все иконы – одинаковые, только имена на них разные. Нам нужно видеть человека. Так – из рук в руки – от старшего к младшему совершается цер-ковная преемственность, апостольская преемственность, родные мои», – Георгий.
Им некогда было записывать – они проповедовали/говорили: Сурожский, Мень, Геор-гий… Шли и проповедовали… Записали позже, расшифровали. Они сгорели для людей, в – людей; сеяли щедро! щедро! Как Спаситель… Шёл и Говорил, Учил, Лечил, Спасал. Записали потом. Потом. Ученики. Потом, когда… И пошли сами… по миру… Пётр, Андрей, Фаддей, Варфоломей… вы всех знаете. Это было две тысячи лет назад. И – вот теперь… Георгий… «От сердца к сердцу передаётся Евангелие. СЛОВО БОЖИЕ, читайте ЕГО вслух: вместе, в одиночестве, с друзьями, одни. Запоми-найте! Что полюбится. Запоминайте большими… блоками, кусками, стихами… Целыми главами за-поминайте. Учите наизусть! Учите наизусть! Учите наизусть! Главами. Как стихи. Как стихи. Евангелие – это и есть стихи. Отмечайте закладками любимые места. Читайте чаще, чаще полюбив-шиеся стихи Евангелия... Читайте! Читайте вслух! Оно должно звучать! звучать! Не только у вас в сердце, но и – вслух! вслух! Это – устное Слово. Звучащее Слово! Звучащее голосами. И вашим голо-сом. И голосами ваших друзей. Евангелие должно звучать! Возглашаться. Евангелие должно возгла-шаться. Чтобы слышали. Его. Люди. Везде. Везде, где есть люди. И в Церкви. И дома. И на улице. И для себя. И… Вы должны слышать. Голос. Голоса. Из уст в уста передаётся интонация. И – как точно и красочно лепится словесная икона (иногда краткая, но такая выразительная! такая объёмная!), чи-тайте! Не расставайтесь с Книгой. Голос Христа, Апостолов, Пророков, Марии, всех, всех героев Книги Библия должен звучать, звучать, звучать – живыми голосами. В Церкви, в душе. И себе. Слово Божие нужно возвещать. А для этого, дорогие мои, нужно быть готовым: нужно читать, читать, чи-тать, читать и возвещать, возвещать, возвещать, дорогие… вот! Читайте! читайте Слово Божие! Не расставайтесь с Ним, с Книгой, как с Любимым Человеком. Никогда. Никогда. Держите за Руку Хри-ста! Идите с Ним, не расставаясь… Не расставаясь… С – Ним. С – Ним. Всю жизнь… Не расстава-ясь… Держа Его… Книгу… Евангелие… Апостол… Вот, дорогие мои, что хотел сказать вам сегодня. Может быть, немного сумбурно, может быть немного многословно, но, родные мои, за это вы про-стите меня. Возрастайте в Господе! Возрастайте! Вырастайте! Возрастать, возрастать. Вырастать, вы-растать надо из своих грехов, как ребёнок вырастает из одежды, обуви. И идти вперёд! вперёд! И – держа за руку – Христа, самого Христа, не расставаясь с Евангелием Его – идти! идти! вырастая из своих, из наших немощей, болезней, уныния, боли, одиночества, эгоизма, озлобленности, нечувствия. Заполняя жизнь свою добрыми делами, добром. Тогда, тогда, дорогие мои, не останется времени на плохие, на плохое, на грехи. На них просто не хватит времени, не будет хватать времени. А, родные мои, столько дел зовут нас! Столько дел! Родные… Вокруг столько дел для нас: больницы, интерна-ты, детские дома, приюты, тюрьмы, школы, больные, бездомные, нищие, одинокие, отверженные, – сколько их! сколько! И – ещё…
И – говорить! говорить! говорить! говорить! надо всё Ему, Христу, дорогие мои. Пря-мо Ему: Он всё Слышит. И быть очень внимательным, очень внимательным: Ответ придёт, Ответ придёт, очень важно нам быть готовым, готовым, готовым принять Его, услышать, увидеть, дорогие мои, не пропустить! не пропустить! не пропустить! Ответ нам приходит отовсюду: от людей с кото-рыми мы встречаемся, из книг, которые мы читаем, из музыкальных произведений, которые мы слу-шаем, отовсюду! отовсюду! Ответ приходит – из Евангелия… из Евангелия… Ответ нам приходит из Евангелия. Не расставайтесь с Евангелием, не расставайтесь! Ну, на это я вас всех благословляю. Да укрепит вас, да помилует вас, да благословит вас всех Господь по молитвам Пречистой Своей Мате-ри. Аминь».
Голосом Георгия было возвещено нам Евангелие. Прожил, как по нотам. Свой путь. Мы прошли его вместе. Пятнадцать лет – от чтеца до настоятеля. Треть и моей жизни. Почти. Голо-сом Георгия… От сердца к сердцу… Возвещено нам было Царство Божие: «Он среди нас». Христос среди нас.
– Христос среди нас!
– И Есть и Будет! батюшка!
Голосом Георгия… И нашим голосом… В ответ…
Он бросается в нас! Мы целуемся! Обнимаем друг друга:
– Христос среди нас!
– И есть и будет!
– Христос среди нас!
– И есть и будет!
– Христос среди нас!
– И есть и будет!
– Христос среди нас!
– И есть и будет!
– Христос среди нас!
– И есть и будет!
– Христос среди нас!
– И есть и будет!
батюшка…
И он уходит в Алтарь…
Окрылённый…
 Туда, где уже солнце положило свои драгоценные блики на Священные Сосуды. Туда, где уже но-вый день начинается – Таинством Рождения Жизни Вечной: Претворением Таинственным хлеба и вина – в Тело и Кровь! Тело и Кровь! Тело и Кровь! Тело и Кровь! Спасителя! Спасительные!.. Туда, где, изо дня в день, изо дня в день происходит Спасение, Спасение мира, этого мира!.. Не прекраща-ясь боле никогда, ни на день, со времён Первой Трапезы Господней – Тайной Вечери. Тайной Вечери. Господней… Господа нашего Иисуса Христа. «Во Имя Отца И Сына И Духа Святаго Причащается раб Божий… » Долго, долго, долго, долго, долго – слёзы наши будут литься из глаз наших, из глаз наших, а имена наши, такие знакомые нам, такие сладкие для нас, такие любимые, такие единствен-ные и лучшие на свете имена наши, будут звучать нам – его голосом, его голосом, неподражаемым голосом, Георгия голосом:
– Причащается…
– Причащается…
– Причащается раба Божия Елена – Во Имя Отца И Сына И Духа Святаго!
и:
– Причащается раб Божий Артемий – Во Имя Отца И сына И Духа Святаго!
Аминь. Истинно. Господи.
Он был верным слугою Тебе, Господи. Прости все согрешения его: словом, делом, помышлением, ведением и неведением. И упокой душу раба Твоего, иерея Георгия, в Селениях Пра-ведных, со святым Твоими – упокой. И даруй ему – Жизнь Вечную! Жизнь Вечную! Вечная память! Вечная память!


ХIV

15:00 – 23:00

Интернет наполняется почти мгновенно. Уже и статьями, ссылками, рассылками. Краткими, а уже и развёрнутыми биографиями. Фотографиями. Старыми, новыми, детскими, роди-тельскими. Отец Георгий – предмет нынче исследования. Статьями о… Будут и книги. Серьёзные, толстые. Уже… Скоро, скоро священник Георгий Чистяков выйдет совсем на другие уровни. Что наш плач? По тому человеку, которого мы любили; и любим. И… И… (банальности такие): будем лю-бить и помнить теперь уже, наверное, всегда, ВЕЧНО. Тот, кто уже НАВСЕГДА теперь сроднился с нами, пророс в нас своими словами, жестами, взглядами, касаниями, объятьем, участием, жизнью. Помнить? Да, будем, но мы никогда больше не расстанемся с ним, с дорогим батюшкой. Что смерть? Она, действительно, – бессильна, ничто. Разлука? Временная. Верим ли мы в воскресение? Ну, ко-нечно… Знаем ли мы, что – первый, кто будет нас вытаскивать из этого ада, что зовётся тут жизнью, будет отец Георгий? Знаем. Что, первый, кто будет тянуть нас, протянет нам руки встречи, помощи руки – будет отец Георгий? Знаем. Он и при жизни был такой. Лишь слегка, иногда утомляясь от нас, и… вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь – бросался туда, где люди ждут его: алчущие, стражду-щие, запутавшиеся, обманутые, изверившиеся, с язвами души и тела, стонущие от ада, так уютно расположившегося у нас под боком, на Земле-Планете. Нашей. Что это? Личная связь какая-то осо-бая? Что это – между людьми? Христос среди нас. Христос посреди нас. Христос… Какая-то НОВАЯ ЖИЗНЬ! НОВЫЙ ЗАВЕТ С ГОСПОДОМ НАШИМ ИИСУСОМ ХРИСТОМ. «Христианство – новая жизнь! Новая жизнь – во Христе, дающаяся нам, данная нам, дарованная нам Господом нашим Иису-сом Христом. Для того Он Пришёл на землю, чтобы мы, дорогие мои, родные мои, стали – людьми, жили, как люди, по-человечески. Но, не в том смысле, как мы часто употребляем эти слова, а, совсем в другом, совсем в ином смысле. Ведь, в сущности-то, христианство заключается в очень простых вещах: накормить ближнего, поделиться рубахой с… Христос ведь не говорит: “Не делайте того, что не хотите, чтобы делали вам”, Он Говорит: “Идите и делайте! Идите и делайте! То, что хо-тите, чтобы делали вам ”. Христианство – это там, где люди, родные мои, христианство – это там, где люди. И Христос идёт туда… Трудно себе представить, родные мои, проповедь – без людей. Христианство – это там, где “двое или трое собраны во Имя Моё”. Невозможно, невозможно, невоз-можно христианство без людей. И – Христос Идёт к людям». Он учил нас, Георгий. Лучше всяких примеров – он сам, его жизнь. И главное, главное, чему мы научились за эти дни – видеть главное. Видеть главное – в человеке. Как легко мы забыли свои “вечные” вопросы к Георгию, свои “вечные” претензии к нему. Как легко это всё ушло. Каждый из нас был многим и чем-нибудь вечно недово-лен; и, как безумно просто всё разрешается – само.
 «Он всё разрешает САМ. Надо просто довериться, доверить Ему – всего себя, все свои проблемы, вопросы, такие неразрешимые на наш взгляд, какими они нам кажутся. Нужно про-сто, доверять Христу, как близкому, и мы увидим, что то, что нас мучило – уходит, уходит. Нет, до-рогие мои, не разрешается, растворяется, а, именно, – уходит. Уходит. Становится – дальше и пере-стаёт быть проблемой. А потом, мы и вовсе забываем об этом. Будто и не было никогда. Этого, ино-гда, порой, такого тяжёлого, такого страшного, иногда, постыдного, стыдного периода нашей жизни. Только, не надо бояться. Только не надо бояться – сказать всё – Ему, себе, священнику. Многие ду-мают: “Вот, как я ему скажу, он же после этого не будет со мной разговаривать, вообще. У нас ис-портятся отношения. Как мы будем после этого общаться?” А, вы знаете, дорогие мои, когда мы искренне беседуем, так после этого очень легко общаться, гораздо легче, чем, когда разговор не скла-дывается по каким-то причинам, по каким-то причинам не складывается – так бывает, так бывает, до-рогие мои, к сожалению.
Некоторые боятся сказать что-то священнику, думая, что священник может всё это помнить, запомнить. Нет. Нет, дорогие мои: а вы знаете? я всё забываю… Уверяю вас. Настолько, что через несколько минут уже ничего не помню, почти ничего не помню, почти ничего, что мне говори-ли только что. А, когда уже ухожу в Алтарь, чтобы продолжить служить Обедню, то уже не помню ничего совсем, ничего плохого вовсе. Помню, один человек сказал мне такую плохую вещь, что мне было очень плохо, так плохо, просто плохо, физически плохо, ощутимо плохо, родные мои, по-настоящему, очень… Я еле доплёлся… Помолился… Молился… Через несколько минут – я уже не помнил – ничего, ничего плохого. Совсем, вовсе. Не только, что сказал этот человек, но и кто это ска-зал мне. Надо иметь дерзновение, надо иметь дерзновение говорить себе, священнику, Ему – всё! Господь, родные мои, и без нас всё Знает. Видит. И Сопереживает нам, поверьте, даже, даже, если мы этого не чувствуем, не ощущаем: Господь Слышит нас, Видит нас, поверьте. Так что, дорогие мои, будем готовиться говорить Ему – всё! Будем просить об этом дерзновении: сказать ему всё! Всё! что лежит у нас на душе, в душе, дорогие мои, тяжёлым грузом, тяжёлым грузом, тяжёлым грузом, ино-гда не давая нам… жить… жить… даже дышать. И вот давайте, сейчас… раскроем сердце Господу. Он Взывает к нам: “Придите! Придите! Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я Упокою вас”. … Ну, а те, кому не удастся подойти сегодня к священнику для индивидуальной Ис-поведи… важно понять, важно понять нам: главное! главное! главное! – говорить всё Ему! Ему! Ему! Ничего не скрывая! Ничего не скрывая! Вот! – что болит! Что болит! Родные мои, иногда одно сло-во это только. Одно слово. Постарайтесь быть краткими. Одно слово, повторяю, одно слово только: но одно, – но самое важное. Иногда одно слово решает много, очень много. Всё. И, конечно же, ко-нечно, если кто пришёл первый раз, в первый раз, то вам обязательно надо подойти к священнику. Вас пропустят. Обязательно. Или, кто давно не был, – тоже, вам надо обязательно… Если вам надо обязательно, постарайтесь подойти к священнику на Исповеди, до Причастия. И получить разреши-тельные молитвы. А поговорить мы с вами сможем позже… и позже… … А священник, а я… а я… лишь! только свидетель недостойный, брат ваш во Христе – недостойнейший иерей, волею мне дан-ной Господом нашим Иисусом Христом отпускаю все грехи ваши – во Имя Отца // И Сына // И Духа Святаго!!! Аминь».
Истинно – это был человек Божий – Георгий. Во Христе брат наш. И он так произно-сил это: “Простите меня за всё, братья и сёстры. И – благословите меня, братья и сёстры мои. Простите и благословите”. И – кланялся так низко нам – в пол! в пол! в пол! Я крестил его всегда, когда он нам кланялся; и прощал. Руки он скрещивал крестом в знак испрашивания прощения, почти обнимая ладонями своими горло! горло, так, будто сжимало что-то ему там, ком какой-то, ком горь-кий, ком слёз. И мы прощали. И я прощал. Что рассказывать об отце Георгии? Он был нам братом. И он был мне братом. И мы чувствовали это. И я чувствовал это. И это не слова. И прощали. Прощали многое. Прощали всё! Всё! И – молимся теперь… Похоже, прощали ему не только мы, но и много-численные, могущественные враги его. Враги единства, враги святости, враги человечности, враги Церкви, Христа враги. Многие специально “дёргали” его, “изводили”, но, как-то всё – сглаживалось, само, как-то всё – само… Помню, после таких “доводок” жестоких по радио (я встречал и провожал его на машине после передач) он чуть не пробил мне капот автомобиля, стуча по нему кулаком с та-кой силой, что… и… Слава Богу, что те, кто вызвался бы назваться его оппонентами были далеко, не на глазах. Не знаю, что осталось бы от них. Удар у него был нокаутирующий. Не завидую… (Своей машине: досталось ей, невинной такой, красной-красной.) Да, впрочем, ему хватало и слов – “перево-рачивать” аудитории, оппонировать. Не знаю… в эфир он сказал: «Как вам не стыдно... Как вам не стыдно…» И я понял, что “жёстче” уже и не будет. Он был удивительным добрым человеком. А – это приступ! Просто приступ! Просто… был приступ. И это было нередко. И это тоже подвиг – идти – и через это. Идти; и не уходить от этого противостояния с теми, кому не нравится, что католики и протестанты – тоже братья, тоже христиане. Что церкви наши – Сёстры. И мы будем говорить, об-щаться, сближаться. Что мы не враги, а люди, друзья, братья. Кому не нравились идеи толерантности, терпимости, кто не работал на понимание, сближение, взаимоуважение, любовь, мир, кто работал на ненависть, разделение, кровь, возведение межрелигиозных, межнациональных, расовых, иных забо-ров, кто разжигал пожары войн между людьми, народами, государствами, церквями. Он был не про-сто фантастически образованным, интеллигентным, воспитанным, коммуникабельным, болезненно реагирующим на любую несправедливость человеком, он был изысканным и деликатнейшим челове-ком, таким, что я и не вспомню боле никого, кого можно было бы поставить рядом. А это – был при-ступ! Просто приступ! Просто… И лучше – пусть мы об этом скажем, чем враги. И их мы тоже хо-рошо помним. И – звонки эти – полусумасшедшие/полуподлые. Молодец, что ничего и никого не ос-тавил, не бросил в своей жизни, как мы его часто “наставляли”. (Чтобы полегче ему…) И мы помним, как шёл он через жуткие, глупые, чванливые оскорбления то Иоанна-Павла II-го, то католиков, то протестантов, то ещё кого-то, к своей лекционной кафедре в центре нашего Храма. Слышал и слушал и в глаза, и за глаза: “иудокатолик”. И на нашем Храме выводили шестиконечную Звезду Давида. «Значит, всё хорошо, всё правильно, раз так рисуют, – отвечала Птушкина Таня, наша староста тогда. – Если не рисуют такое, значит стоит задуматься, так ли ты живёшь?» «А! это тот Храм, где этот иу-докатолик? Чистяков?» – приходилось слышать – и от людей, казалось бы, порядочных, умных, вос-питанных, образованных, интеллигентов, со званьями всякими высокими, только, – злых и ограни-ченных. Фарисеев. Отец Георгий не уходил. Не уходил, а работал. И с ними. С ними в том числе. С такими вот и тоже. И эта работа, беседа, диалог, такой трудный, даёт уже свои всходы. Правильно: что говорить с нами? – нами, теми, кто обожает его, смотрит на него, восхищается им, слушается его; нет: надо говорить с оппонентами. Как ни тяжело было – он делал это – и через приступы, и – через неприязнь, и – через болезнь, свою. Надо было ГОВОРИТЬ… ГОВОРИТЬ… ГОВОРИТЬ…И он делал это, успел… И вот уже и оппоненты, после смерти его, публикуют его статьи, с признательностью, значит, до…
Вдохновляться – летал… по миру: Америка, Италия, Франция, Германия, Великобри-тания… Его ждали, любили. Митрополит Антоний, Иоанн-Павел. «“Я молюсь о тебе, Ежи”, – Папа называет меня так, по-свойски, по-польски, – говорил нам Георгий. – Мы с ним читаем Евангелие вместе, вслух, по очереди, как молитву, на разных языках. На итальянском, греческом, латыни, фран-цузском. Он просит читать меня на русском. Кивает, когда узнаёт знакомые слова а/и по ним и весь текст, который знает почти наизусть, определяет место, которое я читаю и понимает всё, потому, что, знает Евангелие, знает Евангелие всё, наизусть, почти. Папа знает (и очень любит) весь текст Еванге-лия почти наизусть. Я ему читаю на древнеславянском, а он мне по-польски. “Я жду тебя, Ежи, я рад тебе, Ежи, я молюсь о тебе, Ежи, как о сыне Ежи, я люблю тебя, Ежи. По-польски. Он меня так назы-вает… и молится обо мне по-польски, как о сыне своём: “Ежи…” Он относится ко мне так», – улыба-ется нам Георгий… Немножко смущённо, краснея чуть, но с довольством, не без удовольствия… Как бы “хвастаясь” (чуть-чуть).
У меня в памяти отец Георгий останется человеком с хитринкой, “где-то там - боле-ет”, как, с некоторой заминкой, грустинкой, завистью и неудовлетворённой требовательностью го-ворил нам отец-настоятель о своём подчинённом, оглядывая (с ужасом) “георгиеву” часть паствы, ко-торую ему предстояло нынче в это утро “обслужить”. (А это – две трети прихода.) Когда мы отлично знали, у КОГО Георгий нынче наш, КТО его принимает, нашего отца Георгия в это прекрасное сол-нечное утро, КТО говорит ему: «Я люблю тебя, Ежи, я молюсь о тебе, Ежи, бывай почаще, Ежи. Ты, как сын мне, Ежи. Ежи».
Ежи, безобразник, Ежи, что же ты наделал?
И по поводу “немощей”… так сказать. Я, как человек ехидный, любящий смутить, и, не доверяя “слабости” Георгия, зная крепкие его объятия в течении стольких лет, не упускал случая сказануть: «Разрешите приложиться к…» Я ни разу не почувствовал себя хоть иногда, хоть в какой-то мере, хоть в чём-то равным ему в физической силе! хоть, в некоторой степени. Он обладал мощ-ной грудной клеткой, торсом, мощными руками, удивительно выносливыми мышцами всего тела, сильнейшей шеей, развитыми ногами, способными нести его очень быстро вниз, вверх, в стороны (разные, конечно). Мы много раз обнимались; да, всякий раз при встрече. И, как я ни пытался, – не мог ответить ему с должной силой – объятиями. Он много раз обгонял меня, почти бегом, да ещё и с тяжёлым портфелем, на пути к станции метро от “Косьмы”, взбирался быстрее меня и вверх по сту-пеням, и слетал быстрее вниз, почти взлетая… почти падая…Раскаты голоса его заглушали частенько и народные гулянья “за окном” по Тверской, когда он громил своих идейных оппонентов, плавно пе-реплавляя речи свои в политинформацию. Мы вздыхали, но приходилось ждать. Конца. Что не так-то легко и давалось. Такая мощь в слабом теле не живёт. Он был удивительно выносливым, как и другие наши косьмовские батюшки: Александр и Владимир. И мог переносить на “ногах” великие нагрузки, стоя на Утрени, Исповеди, Обедни, Молебне, Вечерни и далее… Я, поверьте, много наблюдал за ни-ми, мне это интересно: как выдерживают они… Они – герои, поверьте, поверьте мне, хотя бы, по то-му времени, что проводят на ногах, стоя перед Господом и перед нами.
Как-то в его день рождения я купил ему подарок – символический, сергиево-посадская игрушка “Баня”: один мишка, побольше, лупит того, что поменьше, при простом движении рычажка взад – вперёд. И перед началом больничной службы, наверху (больничный – Храм – уни-кальный, переделан из советского кинозала, таких других я не знаю… не встречал/не видал), на сту-пенях я открыл свой предмет, показывая добычу друзьям, делясь: мы обсуждали, кто и как будет да-рить ему всё это, да и, как мы будем, собственно, праздновать его день рождения. Я показывал: как, каким образом, действием какого рычажка, игрушка приходит в движение. И кто, собственно, подра-зумевается под персонажами: Большой Миша – Георгий, а малый, кому всё и достаётся по попе – Лина, наша больничный староста, ктитор по-церковному, Лина Зиновьевна. И – с удовольствием – двигал рычажком, чтобы Лине, Лине Зиновьевне досталось побольше от Георгия, а, не наоборот, как обычно и бывало, если Георгий не успеет вовремя ули… Смеялись. Георгий заревновал внизу, снизу услышал наш смех: глядел он зорко: всё важное на территории Храма улавливал сходу, не упускал. Он аж взлетел мигом, проскочив все пролёты вверх кинозала-Церкви: «Что тут у вас интересное? Та-кое? Чего смеётесь? А я, я тоже хочу… Покажите…» Он был совершенным ребёнком. Он понимал детей. Они понимали его. Я показал ему действие механизма, и, кто есть кто в этой истории. «Только, главное, чтоб, Вы – Лине Зиновьевне наподдавали, а не наоборот. Как это часто бывает, бывало». «Ладно». «Это вам, с днём рождения, нравится?» «Нравится. Да». И он захохотал, испытав механизм и, видимо, предвкушая… (Лины ещё не было.) Продолжая это делать (видимо, и не рассчитывая на реальность воплощения таких “мечт”), счастливый, крутя в руках препарат “Баня”, почти приплясы-вал вниз. Ему тоже хотелось смеяться, тоже хотелось быть с нами, в закутке, пошушукаться и по-сплетничать (ну? самую чуть – чуть). А ведь пришёл – еле-еле…
Что отец Георгий “очень плохо себя чувствует”, мы знали и слушали это много лет подряд. Почти десять. Но, всегда была эта надежда, что, отец Георгий, чуть-чуть, нас да надувает с этим плохим вот самочувствием. В этом была и радость и упование наши. “Ну что ему, очень инте-ресно тут с нами? Слушать наше всё ``добро`` и про ``грехи наши``”, – всегда была надежда, что отцу Георгию мы все просто немножко надоели. И вздумалось ему “творчески разрядиться” от нас; “где-то там болеет”, как настоятель выражается. «Не приставайте к отцу Георгию с котлетами, которые ели, и телевизором, который вчера смотрели, – по существу говорите на Исповеди…» – построже предупреждал Александр, прихмуриваясь уже немного в нашу сторону, уже накануне Пасхи, видя, что творится вокруг отца Георгия – две трети многотысячного прихода теснила любимца. Поставили стул, чтобы Георгий сел. “Свита” отодвигала паству на ``культурные дистанции``. («Ну, метр хотя бы. Отойдите на метр хотя бы. Чтоб отец Георгий мог исповедовать, мог говорить спокойно, чтобы исповедывающегося не слышали рядомстоящие», – Нина – верная…) Какой там! – Отец Георгий вскакивал радостно со стула, обнимал: «Ну!!! Будем молиться!!! Будем молиться!!! Будем молить-ся!!! Держись! Держись! Держись! Держись! Надо держаться. Надо держаться. Ну, с Богом, с Богом: держись! молись! Я буду молиться о тебе: надо держаться! надо держаться! надо держаться! Ну, бу-дем держаться, будем молиться. Надо держаться! Надо молиться! Надо держаться! Надо молиться! Надо держаться! Надо молиться!» И он – приподнимал аж! кающегося, исповедующегося вверх! вверх! своими объятьями… (Это он-то больной? слабый телом?) за оба плеча вытаскивая, как из гро-ба/ямы. И он выдёргивал его/её, как из логово вражьего какого-то, как спасал будто. И – улыбался, складывался, сжимался как бы от боли, пока ему говорили что-то (исповедовались), а потом – будто выпрямлялся весь, как тетива отпущенная и: «Ну, ну? – не хандри, не болей, поправляться надо, дер-жаться, поправляться, молиться, Ну? Будем…» Как я ни старался двигаться то на метр вперёд, то на метр назад, то, куда Нина меня переставит… а, всё ж таки, можно сказать, слышал всё, слушал всё: куда деться? – паства у нас напористая, как поднапрёт, какой уж тут метр, только бы не сшибить отца Георгия. А он, будто и… Так что, Исповедь, можно считать у нас была “коллективной”, вот и пишу теперь…
И, мне кажется, он был бесконечно счастлив, откровенно говоря, вот этой давке к не-му, говоря языком обыденным. Он, мне кажется, рад был всегда людям, когда они приходили к нему, если только, какие-нибудь маразматики не донимали его серьёзно, доводя и выводя из себя глупостя-ми, своими сумасшествиями и озлобленными умозаключениями “о всея и всих сих”.
В этих последних годах, в этих последних службах я ощущал постепенно возрастаю-щего в силах Георгия, в голосе – он буквально сотрясал соседний ``АРАГВИ `` (доканывал разруху этого ресторана – нашего доброго и старого соседа), так, поэтому и не собравшегося из-за георгиев-ских речевых раскатов завершить свою ремонтную деятельность. Таким сильным голос его стано-вился, что и красногранитный Ленин, сидящий памятником за нашим (чуть пониже) окном перед бывшим Институтом марксизма-ленинизма смотрел, да, и сейчас смотрит, казалось, уже в нескры-ваемом возбуждении пребывая. Эти его последние месяцы были надеждой. Он хотел жить. Он не то-ропился туда, “где ему сейчас так хорошо”, как говорили и писали многие. Он не торопился туда, от-куда вернулись лишь двое: Христос, Первенец из мёртвых, и Лазарь. Он боролся, торопился. Он был очень собранным, организованным, мобильным, подтянутым, просто талантливым человеком. 53. Это немного. Очень. Очень. Очень. Очень немного. Даже эти, те два письма… что написал он нам из больницы… Они… Да, кто без слёз их читает из нас? Как он рассчитывал ещё хотя бы на и… Ну, хо-тя бы пару месяцев ещё? А… Он не торопился туда, “где ему так хорошо теперь”, как говорят. Нет, отнюдь. Ему было хорошо и здесь. И он не торопился. Во время одного из диких приступов я сказал ему: «Нам надо ещё поработать пятнадцать лет. Пятнадцать лет». Кажется, он успокоился, остано-вился, перестал бить мою машину: «Да, пятнадцать лет. Да, пятнадцать лет», – замолчал он. Господь не дал нам их. Господь не дал нам их. Господь не дал нам их. “Он всё успел. Он всё успел. Он всё ус-пел”, – говорят. Говорят. Говорят. Да. “Он успел очень много. Он успел очень много. Он успел очень много. Да”, – говорят…
Так! неожиданно заболел. Так! неожиданно заболел. “Так неожиданно заболел, что…” – ёжишься от этих слов, понимаешь потому что, если человек, болеющий тяжело и живущий так, пишет так, значит… значит… “Что многого не успел”. Что многого не успел… многого не ус-пел… “Один из вас”, “ваш брат, иерей”, “молюсь о каждом”, “как бусины на чётках перебираю ваши имена”, “сотни, нет, тысячи имён”, “стараюсь никого не забыть”, “как молитвы перебираю ваши име-на, вспоминая вас”, “я невероятно счастлив, что я один из вас”, “а я вас братски обнимаю”, “до какой степени я люблю всех вас, что не могу это выразить”, “ваш брат во Христе Иисусе иерей Георгий Чистяков”. Это письмо. Эти слова его. Они дойдут до нас. Оно ещё дойдёт к нам, когда-нибудь, это письмо, своим проникновенным смыслом и тем, чем остался для нас отец Георгий – белоснежной своей любовью, беспредельной солидарностью с нами, с нашими проблемами, близкими и жизнью, удивительно изысканным благородством, чистотой своей ослепительной, огненно пламенеющей ве-рой, милосердно протянутыми к нам руками и отвагой, настоящей отвагой в борьбе за нас, таких, какими он нас встретил и полюбил, и любит. Мы расстались… Мы не расстались: в письме он по-здравлял нас с Пасхой и ждал на Исповедь, на которую, он был уверен, что мы придём.
Мы придём. И мы придём. Мы придём. Очень скоро. Очень.
Его руки были все в синяках, от капельницы, наверное. Все исколотые. Тело это больше не подходило ему. Он “вырос” из него. Это, ведь, любимое его слово: вырастать, вырас-тать. Вот и… Вот он и вырос. Из своего тела – отец Георгий. Тело больше не выдержало. Тело больше не могло. Похоже, ему нужно было другое. Тело больше не выдерживало этот Дух. Господь звал его к Себе. И он ушёл. Ушёл. Говорят без боли. Единственное утешение наше. Не думаю, что ему лучше, знаю, знаю, знаю, как он любил всех нас. Он успел это выразить. Ему только казалось, что у него это не получается. Он был застенчивым, застенчивым, даже не скромным, а, жутко, до… за-стенчивым. Сдержанным в эмоциях, в проявлении любви. Он был аскетичен и аккуратен и в этом. Но… эта боль, она идёт и через его сердце. Полыхая, как красный и золото в Алтаре, где он Служил Господу и людям так высоко, так вдохновенно, так преданно, так незабываемо, так самоотверженно, так самозабвенно – все эти шестнадцать мелькнувших быстро лет. Мы навсегда теперь – его. Прон-зённые одной Любовью – Христа. Из сердец, ни из нашего, ни из его – этого уже не вычтешь. Стрелы эти прошли нас насквозь, все органы задев, что были у нас в наличии изнутри. “КРЕПКА, КРЕПКА, КАК СМЕРТЬ, ЛЮБОВЬ”. “Ваш духовный друг”, “ваш брат во Христе”, как он нам всегда пред-ставлялся, и, как и завершил свой подвиг – нашим братом, другом – во Христе – священник Геор-гий Чистяков. Вечная память. Светлая память. Вечный покой. Аминь.
 …а, когда он уже не мог оторвать головы от подушки, подняться с постели, он пе-ребирал, как бусины, на чётках, наши имена, наши имена, нет не сотни… тысячи… тысячи… тыся-чи… тысячи… Вот и секрет! Вот и итог! – мы! люди! которых он знал, знает, которых любил, любит. И, которые теперь все осиротели! осиротели! осиротели! до самого последнего дня своей жизни, по-куда, не встретит их САМ, Господь Бог их Своею Любовью на том конце лабиринта, что зовётся тут жизнью. И, можно уж не сомневаться, можно уж не сомневаться, что, и – отец Георгий Чистяков, чистая, чистейшая душа наша, будет стоять и молить о нас, о каждом из нас, сколько бы нас ни было, будет молить, молить, протягивать вечно добрые, мужественные свои руки к нам, за нас, как при Ис-поведи он всякий раз это делал, вытаскивая, будто из пропасти, будто при родах – тебя, меня, её, его, их, нас, да сколько нас? – “нет, не сотни, – тысячи… тысячи…”
Неужели такая боль, такая любовь, ничего не говорят Тебе, ничего не значит для Те-бя? Как мы пели: Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе! И как молили Тебя о нём, нашем брате, нашем друге, “недостойнейшем иерее”, как он себя называл, лучшим из нас, СВЯТОМ ГЕОРГИИ, как мы его называли, AGIO GEORGIO, как я его называл? Так воскреси же! воскреси! Господи! Твоя власть! Твоя сила! Твоя слава! Такими слезами! Какими слезами! Такими молитвами! Какими молитвами! вымощено и вымолено это воскресение! Оно будет, будет, будет… И мы придём к отцу Георгию, нашему дорогому, на Исповедь. Он же ждёт. Мы же обещали. До встречи, отец Ге-оргий, дорогой наш, Жора, PERE, Ежи, мой мушкетёр. До встречи. До скорой встречи. Мой мушке-тёр! надо держаться! надо молиться! надо держаться! надо молиться! надо держаться! надо молиться! Эта ночь ещё впереди – ночь без тебя, без любви на Земле.
 



CODA

Как в старом культурном анекдоте. Сидит на первом ряду музыкант. Симфония ис-полняется. А дирижёр всё никак и никак не может закончить: всё пилит и пилит, пилит и пилит, пи-лит и пилит: часть за частью, часть за частью, часть за частью. Музыкант не выдерживает и спраши-вает, перегибаясь, на ушко дирижёра: «Уважаемый, а когда будет CODA?» «А, “коды” не будет», – отвечает.
Нет, так быть не должно. “Кода” будет. Вот она. Нет, так нельзя. Конец – вот он… – конец. Вот он!
Сегодня у меня день рождения – 49. 15 июля, самая середина лета, такого пронзитель-но праздничного в этом году, тёплого, ослепительно солнечного, неприлично пляжного. И я был в Церкви в этот день, в нашей. Новый год своей жизни надо начинать так, с Литургии. Так учил нас Жора. Настоятель вернулся… и служил Литургию. Из “отпуска”. Загорелый, он “догуливал” в Ита-лии. Вернулась Наталья Фёдоровна, Мень, наша староста, ктитор. Из Италии тоже. Наверное, была у дочери, внучки. Отдых закончился, завершён. “Рабочая обстановка” – полный Храм. Ждут… Чают… Настоятель говорил, конечно же, о Георгии. О Георгии. О Георгии. Георгий с нами – он успел ВСЁ! ВСЁ! ВСЁ! Мелькнуло что-то похожее на рясу Георгия, послышался его голос. Наверное, такое будет с нами часто, – нужно готовиться, нужно готовиться, нужно готовиться. Чудилось! Его все искали: может он задерживается. «Многие уйдут теперь…» «Куда?» «Никуда, в пустоту, совсем, и не придут больше никуда, как после Меня, отца Александра. Многие перейдут в другие приходы…»
О Георгии, о Георгии, конечно же, говорил настоятель в своей проповеди после Еван-гелия в опять, как и всегда, переполненном нашем Храме: «И вот мы видим в этом отрывке Господь ярко показывает нам, – к чему призван христианин. Мы видим – два дела, главных, которые неустан-но Совершает наш Господь. Без устали и без отдыха он, в общем-то, Совершает два Своих главных дела. Это – Нести Слово Божие людям и Лечить. Нести Слово Божие людям и их Лечить.
Отец Георгий, несмотря на свою немощь, болезненность с самого детства, сумел вы-полнить в своей жизни, жизни христианина, эти два главных дела. И, как! Превозмогая дикие боли, многочисленные болезни, которые носил ещё с самого детства, он зажёг сердца людей Вестью еван-гельской. И не оставлял своё служение в Детской республиканской клинической больнице, как бы ни был занят, как бы ни изнемогал физически, иногда с трудом даже передвигаясь, он опекал своих ма-леньких пациентов. Фотографии их у него всегда располагались в Алтаре: живых и не…
Господь не предлагает нам один из путей. Он говорит нам, что нам важно, ничего не оставлять в своей жизни, как отец Георгий. И, пока у нас – пример этот перед глазами, надо… Да, легче бы было выбрать какой-то один из путей, но, Господь Проповедует и Лечит, давая нам понять, как важна эта связь – Неба и Земли. Как бы, совершается нисхождение Неба на людей через исцеле-ния такие многочисленные и чудесные.
Вот и отец Георгий в своей жизни… Нужно благодарить Господа, что Он послал нам в жизни встречу с таким человеком… каким был отец Георгий. Отец Георгий…»
Я не исповедуюсь: хочу, чтоб подольше хватило той, георгиевской, исповеди, чтоб она подольше сохраняла свою действенность, подольше… подольше… подольше… по…
Я оглядываюсь: уже мало в Храме своих, Георгиевых – оно и понятно – его-то нет. Нет. Нет. Из Георгиевых – молодые повеселее: «Ну он же всё равно с нами»; «Ну он же здесь, всё равно»; «Ну мы же не расстались»; «Теперь надо молиться, чтобы у него там, наверху, всё хорошо было»; «Что ж, будем чуть собраннее, меньше плакаться»; «Каждый должен взять на себя что-то его»; «Хватит относиться к батюшке, как к… подошёл и…»; «Батюшка – не жилетка, пора отвыкать»; «Ну! пора повзрослеть, наконец»; «Надо “вырастать” из себя, как он говорил. Надо…»; «Ну, мы, вро-де, об этом говорили уже… похоронили…»
Вижу, как тяжело пожилым. Останавливаю и целую двух старушек-близнецов, верных таких Георгиевских:
– Такая утрата! Такая утрата! Такая утрата! Всё прям!.. И – главное, чем дальше, тем больше: такая пустота! такая пустота! такая пустота! Пустота! Пустота! Так тяжело! Так тяжело! Так тяжело! Ну! Как мы будем жить теперь? Такая… Такая…
Наталья Израилевна, Тимкина мама (Тимка – Ленин ученик, сейчас известный скри-пач):
– Невыносимо прямо!.. Тимка совсем прям!.. Такой прям!.. Весь! Весь прям… Не знаю, что и делать? И, ведь главное, чем дальше, тем больше… чем дальше, тем глубже мы будем ощущать, что его нет. Непереносимо! Невыносимо прям: тяжело… тяжело… Не знаю, что делать? Не знаю, что делать? И…
Нина, его, Георгия, верная спутница (та, что постарше, у него было их две):
– Ничего не чувствую. Ничего не чувствую. Не знаю. Не зная. Не чувствую ничего. Не чувствую ничего. Ничего… Ничего…
– Пусто! Пусто! Пусто! Пусто! Пусто без него! А пусто как-то. И это чувствуется… чувствуется… чувствуется… И – чем дальше, тем пустота эта зиять будет всё страшнее… страш-нее… без него, без него, ….
Вот и CODA, кода. Вот и итог. Пусто. Пусто. И я не знаю, что с этим делать, не знаю, не знаю. Вот эти “в возрасте”, пожилые, невзрачные его прихожанки… Теперь я понимаю… Может, я один такой? Нет – они… они… Георгиевы… Им тоже, как и мне – невыносимо, непереносимо, не-возможно. И они, как и я, тоже не знают, что делать? что делать? с собой? с этим? вообще...
Эта книга – о боли! о боли! О боли расставания! О непереносимой боли расставания! О том, как я увидел, что, не всем дано испытать, не всем дано пережить и переживать. И это тоже был ДАР, дар этой любви к Георгию и всему, что он так щедро нам открыл, лечив наши души и пропове-дуя СЛОВО БОЖИЕ, Слово Божие. Которым и жил. “Радуйтесь! Радуйтесь”, – были слова его в письме. – “Радость – дар. Радость нельзя купить ни за какие деньги! Радость! – то, что дарует нам Господь!” “И теперь, когда, я не могу встать с постели, оторвать голову от подушки, особенно остро ощущаешь, что значит ``ВОСКРЕСЕНИЕ ГОСПОДНЕ``”.
“Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа?” ``До победы ещё очень, очень, очень далеко, очень далеко, очень далеко, Апостол Павел``, – хочется возразить ему. И смерть – всё ещё жалит!.. жалит!.. жалит!.. И, до победы, до победы ещё очень, очень, очень далеко. Далеко. Она будет, обязательно… обязательно… Будет! Будет! Будет! И мы возьмём и этот последний оплот и бастион, не подвластный нам. А, сейчас, пока: “Свет во тьме светит.. И тьма не объяла его”. Ни мы их, ни они нас – пока так. Но, “Свет во тьме светит.. И тьма не объяла его ”. Ни мы их, ни они нас. Ни мы их, ни они нас. Это были великие дни. Тяжёлые, но великие. Очень тяжёлые. Но… великая школа любви, любви, раскрыла перед нами страницы свои. Горе… Не стало катарсисом. Очищени-ем. “Безвременно ушедший”, – так помянул отца Георгия наш настоятель, отец Александр Борисов, поседевший совсем. Белый весь. В золоте и чистейших одеждах. Будет и 40 дней, 30-го июля, и день рождения Георгия – 4-ое августа. Это – наш день. Он любил его. И всегда служил Литургию в этот день. Мы приходили с подарками, с цветами, с конфетами, пакетами, сумками, свёртками, передача-ми всяческими для него… ему передавали всё! все! «Детям! Детям! Детям! Что ж вы делаете?» – улыбался он… Теперь этого не будет – уже. Никогда. Никогда. Никогда. Пусто!.. Пусто!.. Пусто!.. И я не знаю, что с этим делать, не знаю… Не знаю. Совсем не знаю. Ну совсем не знаю! Пусто. Пусто.
В этот день, 4-го августа, мы всегда и прощались с ним – он уходил в отпуск. (Вот те-бе и “отпуск”!) И мы уже следили по “устному телефону” – где он? как ему? Вдруг появлялся не-ожиданно: «Я не могу без вас, без Литургии. Я заболеваю сразу… Разве у священника бывает от-пуск? Должен быть?.. Я служил и там, где остановился, в Подмосковье, в сельских Храмах. Разве можно жить без Литургии, без вас? Вы ведь все мне такие дорогие…»
Мы всегда тяжело переживаем лето: сначала уходит Борисов в отпуск, потом Жора. Терпим как-то… Пока все соберутся… Начало церковного года – сентябрь, когда все, наконец, съез-жаются, – всегда радостно, празднично.
Однажды мы так не хотели отпускать Жору в отпуск, что… И он тоже не хотел… Мы думали всё время о нём. Пошёл слух: Жора ехал и упал с велосипеда на даче и решил, что это ЗНАК – пора возвращаться… “То-то” – поговаривали мы не без радости, обмениваясь такой информацией: Жора едет к нам, возвращается, не может без нас, то-то, без Литургии, без служения… Радостно! ожидали встречи, и – он появился – служил! “То-то”, – без нас-то. Улыбались, смеялись. Что это бы-ло? Эта была жизнь, наполненная СМЫСЛОМ, любовью, взаимностью, тем, без чего не живут на Земле люди, без чего их жизнь на Земле – бессмысленна, бессмысленна.
Меня не будет на этих датах. Всё кончено. Мы уезжаем. И никто больше не благосло-вит нас в дальнюю дорогу, как это делал дорогой наш Жора, будто пролетая все города, страны, кон-тиненты, где мы с Леной должны были побывать. Будто сам – летел… С нами – на какой-то сверхко-мете, комете сочувствия и понимания. «Нет, без заграницы нельзя. Нет, без заграницы нельзя. Но… надо возвращаться, надо возвращаться… Да. Да. Надо возвращаться… И мне – тяжело. Очень… Но, надо… Ну, с Богом! Лена, Артём…» И целовал на прощанье. Нас обоих, прижимая к себе мощными руками. «Как я люблю! Как я люблю! когда вы вместе, вот так – вместе! Благословляю! Поезжайте! Надо, конечно, видеть мир, путешествовать! Надо, конечно… Как я люблю вас… Я вас очень люб-лю… Вместе… Передайте привет моей любимой стране, самой лучшей стране на ЗЕМЛЕ – Италии, я люблю её очень, это моя любимая страна, лучшая страна… Земли. Пост? Какой пост? Вы едете туда, где пост уже закончился по Григорианскому календарю». И он смеялся над нами, не умеющими счи-тать, с кислыми своими ликами.
Тяжёлые дни. Очень тяжёлые. Тяжёлые эти четырнадцать “остановок пути”. Никогда не думал, что так непереносимо буду это переносить. Они были очень важными, важными, значимы-ми, значительными. Для нас. Мы увидели… И – Жора, перебирающий “как бусины” на чётках наши имена, как молитвы прощальные, прощальные. «Что уносит человек с собой, туда? Откуда нет воз-врата. Лишь отношения человеческие, человеческие… И перебирает – имена, имена, имена близких – как главное сокровище, что приобрёл здесь, на земле. Имена близких, близких имена… то, что оста-ётся».
Так он и вошёл – в вечность – с именами близких, тех, кого оставлял на Земле.
Его встречали, конечно же, конечно, встречали те, кто его так любил, и любит. И жда-ли уже… давно, наверное… Господь – Первый, Первенец из мёртвых…
Он был святой, святой. Господь даровал нам его. Встречу эту. С ним. CODA.
Ну, а теперь, всё по порядку…
Всё. Эта книга – выплеск, и, можно было бы взять тексты, точные цитаты, расшиф-ровки, аудиозаписи (благо, всё теперь есть, доступно), но, я написал так, как говорят художники про свои произведения: “я так вижу ”. Но, и в них, в “точных” цитатах – неправда; в “точных” цитатах – неправда: нет живого Георгия, живого… Да: сгладят, поредактируют, уточнят… Огонь – уйдёт, уй-дёт. Уйдёт живой! человек. Уйдёт… А, это был человек пламени, человек пламенеющего слова и раскалённой до боли веры. Вот. Я напишу что-то другое. И о себе, конечно, и о близких, не только о Георгии. Потому, что мы неразделимы. Нет – не разделимы. Наша жизнь – сплелась в удивительный орнамент, пестрящий образами и деталями. Я напишу, напишу ещё, что-то без этого тока боли, быть может, может быть.
Друг наш дорогой, “один из нас”, один из нас…
Прощай.
Ну.
А теперь всё по порядку…



22.06.2007 – 17.07.2007



Артём Киракосов

VIA CRUCIS
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Светлой Памяти Священника Георгия Чистякова

04.08.1953 – 22.06.2007