Амазонки-4 Таврия

АМАЗОНКИ (СТЕПНАЯ ВОЛЧИЦА)


Книга четвертая

ТАВРИЯ

(64 г.)



Движения не будет в этом сне,

Не будет в нем конфликта и сюжета:

– Вот эта? –

будет голос в нем ко мне,

И я опять шепну беззвучно:

– Эта...

С.Дрофенко

Я искала в битве смерти. Но я не умерла, а битва все продолжается.

Рональд Руэл Толкиен.

Властелин колец, кн. VI:V



РИМ



Сон



...Великий диктатор, владыка полумира не любил ночные часы, время, когда он оставался один, сам с собою. Вот и сейчас, проснувшись, поднявшись на резном золоченом ложе, покрытом пышным балдахином, он охватил руками голову и замычал, раскачиваясь от тупой внутренней боли. Он притворялся перед самим собой, что боль была следствием вчерашних неумеренных возлияний. Если бы это было так! Ему было бы в тысячу раз легче. Но это было не так. Голова почти не болела. Боль была вовсе не такой явной, да и помещалась не в голове, не в желудке, вообще не в теле, а где-то между небом и землей, вне его; но от этого она не становилась менее жестокой и мучительной. И он точно знал причину этой боли: сон! Кошмарный сон, в котором его унизили, оскорбили, опозорили, отвергли...

Видеть сны он стал лишь после убийства матери: и всегда в них появлялась женщина, желавшая ему зла. То бывшая жена его, Октавия, отрезанной головой которой он с таким сладострастием любовался наяву, призывно улыбаясь и маня рукой, увлекала его в черный мрак, где ждали бичующие фурии с горящими факелами; то обступали и теснили, свергая его с узкого постамента, сверкающие холодным великолепием статуи женщин-богинь: Афродита, Исида, Сирийская Богиня... То, наконец, его любимый испанский скакун, оседланный неизвестной молоденькой женщиной в короткой эксомиде, наседал на него сзади, норовя изнасиловать; он уворачивался, а та весело хохотала – зрелище нравилось ей... Однажды убитая мать явилась ему наяву: то было на элевсинских таинствах, где при требовании глашатая удалиться нечестивцам и преступникам, мать буквально выбросила, вытолкала его вон из храма, так и не дав принять посвящения, хоть жрецы и говорили, что не видят к тому препятствий. Что они вообще видят!

Он не хотел вспоминать мучительного видения, посетившего его в этот раз, но расползающиеся предутренние кружева сна все еще сам собой стояли перед глазами, заставляя Нерона мычать от скорби и негодования, раскачиваться всем телом, охватив ладонями голову. Во сне к нему опять явилась женщина...

Это была другая женщина. Богиня – он чувствовал от нее веяние этой непостижимой, золотистой, всеприемлющей и всепроникающей тончайшей женской пневмы, ненавистной ему; пневмы, которую иные смешивают с женским запахом. Он видел ее крутые и прохладные, упругие бедра, похожие на земные холмы, заросшие травами и цветами, на песчаные барханы солнечно-золотого цвета. Женщина, кем-то или чем-то вынужденная, удерживаемая, стояла перед ним в унизительной позе, – но не чувствовала себя униженной, напротив, она дерзко и самоуверенно отвергала его, смеялась над ним. Она молчала, низвергнутая, поставленная для позорища, – но и этим молчанием с непостижимым спокойствием она словно бы говорила: «Я не твоя!» Было в ней что-то от Поппеи Сабины, пленявшей его вот именно такой застенчивостью, псевдо-целомудрием, недоступностью, которую та умела явить ему посреди самых яростных и разнузданных ласк, – но то, вот именно, было среди ласк! Здесь все было не так!

У нее не было шансов уцелеть перед его всесокрушающим, гудящим от желания орудием Приапа; ее тщательно выбритая дельта была открыта, обнажена, видны были и трепещущие влажные розовые нимфы172, и таинственная темная пещерка, открывшаяся меж ними, и набухший, влажный похотничок... Но все попытки овладеть повергнутой для поругания, униженной и удерживаемой перед ним богиней были безуспешны! Она, словно Нефела173, обращалась в клубы тумана, в облака, стоило ему коснуться ее! Его орудие проваливалось в пустоту, не ощущая того восхитительного нежного сопротивления, которое дарит только живое тело; в какой-то момент сна он понял, что его орудие стало остро отточенным мечом, но и меч этот не наносил ран: он тоже проваливался в пустоту... Это было нестерпимо, невыносимо, унизительно; ему наглядно показывали его бессилие... Он скрежетал зубами от невозможности достигнуть желаемого, конвульсивно двигая бедрами, беспорядочно и безрезультатно вонзая свой меч в простертое перед ним тело. Потом он перехватил меч рукой, но и так не достиг цели: оттуда, снизу, сначала едва слышно, а потом все громче, громче раздавался смех, заразительный, полный спокойной уверенности в себе контральтовый смех победившей, восторжествовавшей женщины. Унизительный, оскорбительный для него смех! Наконец она вдоволь насмеялась, et tum podex carmen extulit horridulum174, – она с невыразимым презрением выпустила в него облако сытного запаха, окончательно смешав его с земным прахом.

Он и сейчас, уже полностью проснувшись, ощущал бесконечное унижение. Его отвергли – жестко, беспощадно, ясно дав понять ему, что есть что-то такое, чего он навеки лишен, что никогда не будет дано ему, будь он в тысячу раз сильнее и могущественнее. «Вот все, чего ты стоишь!»... Сказала она это или нет? Он не знал, но слова эти все звучали в его голове. «Испускать ветры на пиру дозволил специальным эдиктом твой предшественник-недоумок, когда узнал, что Нарцисс, его советник по делам прошений, занемог оттого, что стыдился и сдерживался за столом». А это кто сказал?

***

Нужно было, наконец, признаться себе самому: он ненавидел женщин. Не женщин, нет; любую отдельно взятую женщину он согласен был бы терпеть, возможно, овладев ею, возможно, только унизив. Но женщину как платоновский образ, женщину как таковую, женщину, как носительницу миротворящего и миросохраняющего божественного начала, – он ненавидел всеми фибрами своей души. «До меня никто не знал размеров того, что дозволено государю», – заметил как-то он. И это было правдой: ему было дозволено все. Он сам себе все дозволил. Но мог он не все. Было для него нечто унизительное в том, что возвеличенный и прославленный как бог во всех уголках всемирной империи, он не мог сделать пустякового дела, на которое способна любая рабыня: зачать, выносить и родить ребенка. Нет, даже не так: беременность – лишь пустая и ненужная мука, в этом он женщинам не завидовал. А вот способность привлечь к себе сердца не величием, не мудростью, не подвигами, не заслугами перед S.P.Q.R.175, а просто фактом своего существования, – вот что было для него ненавистнее всего в женщине. Venus Verticordia176 – вот наиболее нетерпимая им богиня, ибо это она незаслуженно дает женщинам их красоту, их очарование, дарует влечение к ним. Женская красота делала своими рабами тех, кто должен быть его рабом.

Он гордился своим звучным, нежным и сильным голосом, способным передать любой оттенок чувства; гордился своим гибким телом, способным в своих движениях выразить любой порыв, любое чувство. Он одевался в женский????????177, какой мужчины обычно надевали только на Сатурналиях, «празднике-наоборот»; волосы он всегда завивал по-женски, – но его зад не способен был полностью заменить женский перед, он понимал это. И это приводило его в отчаяние. Он отдавался своему вольноотпущеннику Дорифору, крича и вопя как насилуемая девушка, а тот сопел и сквернословил, словно и в самом деле насилуя его, – и Дорифор утверждал, что любовь Нерона для него выше, драгоценнее и благословеннее женской любви. Но Дорифор – это еще не весь мир. Дорифор попросту льстил ему. Разумеется! Ибо в мире по-прежнему пребывали и женская красота, и любовь к женщинам. И это было нестерпимо. Неужели миру недостаточно одного всесовершенного экземпляра человека! Зачем он вновь и вновь посредством женщин множит свои творения, убогие и ущербные...

Но кто в мире сможет лишить женщину ее преступного обаяния? Герой, доблестный муж, сверхчеловеческому гению которого по силам освободить от обольстительной силы женщины и себя, и все заблудшее и погрязшее во грехе, в любви к женщинам, человечество. Да, добровольное освобождение из-под власти женщины превосходит силы человека, – но именно потому «спаситель» должен был быть больше, чем человек! Таков он, принцепс! Он совместил в себе лучшее из того, что есть в доблестном муже, но и лучшее из того, что есть в чувственной женщине. Да! Он – в чем-то женщина, – но он более, чем женщина!.. Женщина от начала не имела права на людей, она лишь узурпировала власть принцепса, – и он, наказав виновницу, лишь по праву возвратит себе то, что ему принадлежало с самого начала...

Андромах

«Труп врага хорошо пахнет!»

Император Вителлий

Он злобно тряхнул колокольчик и потребовал к себе Андромаха, своего главного врача, славного своими противоядиями – и своими ядами. Тот явился немедленно, словно ожидал зова, и еще с порога тревожно возгласил:

– Да сохранит Юпитер всесветлого, не расстроен ли у него желудок?

Это сразу не понравилось императору: торопится, ждет, думает, что меня могут отравить... Но разговор он начал неторопливо, издалека, с оттенком внимания к своему сотрапезнику и заботы о нем:

– Сколь, вероятно, томительно жить, постоянно думая о телесных скорбях и немощах человеков, ковыряясь в их гниющих и вонючих задницах и ртах?

– Божественному легко понять наши проблемы: ведь и он находится не в лучшем положении!

Нерон недоуменно уставился на своего врача. Оскорбить он его вздумал, что ли? Прознал как-то про его сон? Или выдаст сейчас очередную шутку?

– Не в лучшем?..

– Конечно, божественный! Разве тебе самому не приходится так же копаться в душах твоих подданных, смердящих ложью и клятвопреступлениями, гордыней и изменой? Этот смрад возносится к небесам от многих дворцов Рима, вопиет о возмездии! И божественный вынужден снова и снова решать, чем исцелить их – и надо ли исцелять...

Нерон облегченно вздохнул. Ему на самом деле полегчало – просто от самоуверенного голоса Андромаха. Сон, хвала Юпитеру, ушел в прошлое. Вот такой разговор ему и нравился – на грани дерзости, но никогда – за этой гранью. Он не любил откровенной лести, с присущим ему артистическим чутьем всегда точно замечая ее, и ставя крест на человеке, который осмелился прямо польстить ему. Да, он хотел быть первым – но среди равных, а не среди униженных рабов!

– Скажи-ка, можно ли занемочь от того, что будешь сдерживать ветры за столом? – вопрос сам выскочил из него, он вовсе не собирался его задавать. Но Андромах принял его как должное.

– Да, божественный. Даже незначительные раздутия внутренних полых органов весьма болезненны; сдерживать позывы к их опорожнению можно, многие так и поступают, но при трезвом анализе я не нахожу серьезными выдвигаемые ими причины. Любое воздержание приводит к тому, что боль загоняется вовнутрь и разрушает организм изнутри... Тиберий пытал так врагов отечества: напоив вином, он велел туго перевязывать им члены...

Нерон весело расхохотался, хлопнув себя ладонями по ляжкам:

– Блестяще!.. Но скажи, а издавал ли Клавдий эдикт, дозволяющий испускать ветры на пирах?

– Да! Вернее, он обдумывал возможность такого эдикта, но, да простит меня божественный, я не могу поручиться, что он его издал! Но я наведу справки...

– Не надо, – рассеянно махнул рукой Нерон. Все ясно. До сегодняшней ночи он не знал о существовании эдикта, о котором рассказала ему она. Значит ее явление не было сном. Она действительно являлась, чтобы осмеять, опозорить его...

«Душа болит» – подумал он и жалобно пробормотал:

– Как с нею-то, проклятой, сладить?..

Он и сам хорошенько не понял, с кем он собирается сладить – со своей душой или с той презирающей его насмешницей, что явилась ему во сне.

– С нею? – переспросил Андромах.

И вдруг, неожиданно для себя, Нерон, захлебываясь от жалости к себе, пересказал ему сон.

Андромах некоторое время молчал, словно бы покоренный величием души императора, способного противостать самой Царице Мира, – но

add

– Ахилл свершил этот ритуал над телом сраженной им в поединке царицы амазонок Пенфесилеи, – захлебывался от восторга Андромах. – Он был так очарован красотой пронзенной его мечом девушки, что здесь же, на месте, овладел ее телом, из которого уходила жизнь... а потом отведал ее свежей горячей печени... Терсит воскликнул, что это – надругательство, глумление над памятью павшей, недостойное благородного мужа, и был тут же убит Ахиллом... На троне Зевса в Олимпии была изображена умирающая Пентесилея, которую насилует Ахилл.



Я знаю три вида средств, – сочувственно начал он...

– Quae ferrum non sanant – ignis sanant178, это ты хотел сказать? – перебил его император.

– Не это я имел в виду, – заметил тот. – Есть средства против смертоносных зелий, другие – против ядовитых животных, третьи – от болезней, происходящих от дурного питания. Я же изготовил «зверское» средство, превосходящее по своей универсальности «митридатовское»...

– Митридатовское? – заинтересовался Нерон. – Это которого же Митридата? Не того ли, которого пленил в 80 году179 и отослал в Рим Юлий Аквила? Или того, что правил Арменией, и которого немного раньше180 Германик Калигула181 вверг в оковы, а Клавдий возвратил на царство, что и расхлебывает сейчас там Корбулон182?

– Ни того и ни другого, о божественный! Я говорю о Митридате VI Евпаторе183, правившем на Боспоре еще во времена республики. Этот Митридат боялся, что его отравят и искал противоядия, испытывая свойства ядов на приговоренных к смертной казни преступниках. Он узнал, что одни из противоядий пригодны против тарантулов, другие – против скорпионов, а иные – против ехидн; нашел он и такие, что действовали против аконита, белладонны или морского зайца184. Он смешал все это и получил снадобье, защищавшее против почти всяких ядов! Почти! – с важностью поднял Андромах палец. – Во всяком случае, разбитый войсками Лукулла и Помпея, он не смог отравиться и был вынужден пасть на меч! А я пополнил состав «митридатовского зелья», и мое средство стало лучше! Оно пригодно против любых ядов!

– Ты пробовал его?

– Божественный! – с обидой воскликнул Андромах. – Не я ли обязан хранить твое здоровье! Я воспользовался указаниями Гомера:

«В чашу свою подольешь ты с мольбою волшебного соку,

Гореусладного, миротворящего, сердцу забвенье

Бедствий дающего;

тот, кто вина выпивал, с благотворным

Слитого соком, тот весел весь день,

и не может заплакать,

Если б и мать и отца неожиданной смертью утратил,

Если б нечаянно брата лишился иль милого сына,

Вдруг пред очами его пораженного бранною медью...»

– Если средство действительно таково, как ты говоришь!..

Разумеется, средство было принесено и выпито: сначала самим Андромахом, а затем и Нероном, некоторое время с завистью глядевшим, как у Андромаха разглаживаются морщины, начинают блестеть глаза, а лицо принимает благодушное выражение. Действие средства сказалось сразу: Нерон ощутил, что сон этой ночи больше ровно ничего для него не значит. Андромах же не стал пояснять, что главными компонентами средства были вовсе не сложные антидоты Митридата, а обычные ландыш, пустырник, валериана, красавка, но, главным образом – конопля, Kannabis Indica...

Начинался день, начинались дела.

С докладом явился Валерий Мессала185, прадед которого, о чем могли помнить лишь глубокие старики, разделял эту магистратуру с божественным Августом, прапрадедом Нерона. Валерий был по уши обязан Нерону. Этот знатный род обнищал, и вовсе утратил бы свое достоинство, если бы Нерон не укрепил его пожалованием Мессале ежегодно по пятисот тысяч сестерциев, «чтобы помочь ему в его честной бедности», как он выражался.

Имя «Митридат» засело в его мозгу, и он желал знать, что нового сделано на боспорских землях и на Кавказе.

– С третьего года твоего царствования186, dominus187, мы безраздельно господствуем на западном побережье Понта. Ты обозначил новые цели: Ольвия и Херсонес.

– Да, ибо мы не сможем должным образом развивать наступление на Парфию, если не обезопасим полностью весь левый фланг предстоящей кампании, – самодовольно сказал Нерон. – Но почему дела идут так медленно?

– Плавтий Сильван... – начал Валерий...

Нерон наморщил лоб, делая вид, что припоминает.

– Тиберий Плавтий Сильван Элиан, поставленный блистательным в наместники Мёзии четыре года назад188, – торопливо подсказал Валерий Мессала. – Ранее неведомых и враждебных римскому народу царей он привел на берег Истра, для того чтобы они поклонились римским военным значкам...

– А! – воскликнул Нерон. – Ну, и что ж он?

– Он сейчас отправил в Армению, на поддержку Цезоннию Пету, один из трех легионов Мёзийской армии – V Македонский. Тем не менее вексилляции189 IV Скифского легиона в Херсонесе и Хараксе190 контролируют южный берег Таврии! По периметру контролируемых территорий возводятся кастеллы, здесь начато создание Таврического лимеса191...

– Лимес?.. – буркнул Нерон. – Вся Таврия должна стать нашей, природа сама провела там лимес – узехоньким перешейком и гнилыми солеными болотами... Туда мы должны выйти на первом этапе!

– И сразу же – дальше! – заторопился Мессала, дабы отвлечь Нерона от опасной темы. – Центурион I Италийского легиона Марк Эмилий Северин провел несколько манипулов по всему берегу Понта, в Ольвию192 – и добрался туда практически без потерь! Это была великолепная рекогносцировка для предстоящих битв!

– Он и сейчас там?

– Нет, – с трепетом сказал Мессала, не зная еще, как будет расценен повелителем его новый приказ. – Мы сочли необходимым его присутствие в Херсонесе...

– Это правильно! – остался довольным Нерон. – Херсонес... Нужно начать с Херсонеса! Жалкий городишко на краю ойкумены... Но он – ключ ко всей Таврии, он – контроль над прямым путем через Понт, господство в его акватории. Таврия же – ключ к Степи! А Степь, далекий северо-восточный фланг, загаженный недостойными жизни, воинственными и опасными для Империи варварскими племенами, – ключ к успеху всего наступления на Восток...

Валерий Мессала все никак не мог вставить слова, но восторженно повизгивал, следуя своей мыслью по всем изгибам мысли божественного...

– Посули этому... гм... Марку Эмилию... какой-нибудь пышный титул, например «praepositus vexillationibus Romanus aput Scythium et Tauricam»193! Пусть он станет первым легатом провинции Таврика... или нет, провинции Сарматия! Или, во всяком случае, пусть ему будет это обещано. На многих это действует хорошо! Но пусть он положит всю Таврию – до перешейка! – к ногам Рима! Посоветуй ему инспирировать войну между тавроскифами и херсонеситами. Пусть те даже осадят Херсонес... Неважно! Мы дождемся просьбы херсонеситов о помощи, и тогда введем свои легионы... Роль защитника всегда выглядит благородней, чем роль завоевателя! Воевать же и с теми и с другими разом – глупо и безуспешно...

– О мудрейший! Но как же наши вексилляции?

– Они ведь воины! Вот и пусть защищаются... Надеюсь, кастеллы на лимесе уже выстроены?..

БЕЛАЯ ПЫЛЬ

Мне мало надо –

краюху хлеба, да каплю молока,

Да это небо, да эти облака...

В. Хлебников

– Это и есть лимес, – Ситалк вытянул руку с плетью, указывая на юго-запад. Там по берегу реки вилась невзрачная грунтовая дорога, кое-где прятавшаяся в просеках среди дубов, вязов и буков, кое-где выскакивающая на солнечные степные пригорки, затканные, словно ковры, разноцветными узорами. В первый момент Эльдара была разочарована.

Она с конной свитой своих девушек стояла на высотке194 у Большого каньона. Отсюда, с заросшей ковылем и мятликом проплешины, несмотря на лес, хорошо была видна значительная часть лимеса. Рокадная195 дорога почти по всей длине шла по правому, напольному берегу реки. Правее дороги, обращенные в сторону степи, в сторону потенциального врага римлян, шли возведенные ими пограничные сооружения: невысокий вал и перед ним – ров. Река целиком оставалась на римской территории. Вал был лишь кое-где негусто утыкан кольями. Кастелла196 отсюда была видна только одна – у места слияния рек197.

– Там еще недавно стояло четыре контуберния IV Скифского легиона, – продолжал Ситалк. – А сейчас их сменил манипул I Италийского. Херсонеситы за плату наняли их у Рима – охранять город от нас...

– Целый манипул на одну кастеллу?

– Эта торговая тропа очень важна для них...

– Боюсь, что дело серьезнее... Они готовятся к очередному захвату!

Ситалк потупил голову и стал внимательно рассматривать рукоять плети.

– Что вы здесь как неживые! – возмутилась Эльдара. – Я говорю: римляне собираются проглотить новый кус земли. Твоей земли. А ты молчишь...

– Потому что ты права. Ager publicus198 римлян ныне простирается до Аджи-су, реки Дракона199, но еще на моей памяти это была Кара-су200. Им нужны все новые и новые земли, и они, накопив сил, проводят очередной лимес по следующей реке...

– Но видела ли ты их земли? – вмешался сын Ситалка, Готарз. – Они свершили там настоящее чудо: безводный, выжженный солнцем, изрезанный каменистыми балками край, – фактически, голые скалы, засыпанные белой глинистой пылью, – они заставили цвести, приспособили к капризному винограду... А это очень непросто! Прежде, чем над землей поднимутся ровные шпалеры виноградных лоз, нужно выровнять поверхность, размежевать ее, завезти плодородную почву, создать в скалах цистерны для сбора дождей, пробить артезианские колодцы... И они говорят: мы сделали это, и мы имеем право на эту землю и на этот виноград...

– Белая пыль, говоришь? – возразил ему с застаревшим раздражением Ситалк. – А знаешь, отчего она бела? От костей – это рассыпавшиеся в прах скелеты тавров, их рабов, сожженных солнцем, тех рабов, которых они непогребенными бросали и бросают на этих возделанных землях!.. От наших костей! Но что до этого тебе? Они спаивают нас своим дешевым вином, и римская кабала засасывает племена все глубже... Разве они сделали эти земли плодородными? Мы, тавры...

– А какие у них в Херсонесе храмы! – словно не слыша отца, продолжал Готарз. – Ослепительно белые мраморные колонны, похожие на пучки натянутых струн, держат на себе невесомые громады фронтонов, похожие не фантастические облака, возносят их в ослепительную синеву небу... Куртины белых и алых роз цветут перед ними... И жрецы в пурпурных и белоснежных одеждах, сами подобные диковинным цветам, с небесным достоинством нисходят по широким ступеням к ревущей от восторга толпе, зажигают благовония в курильницах...

– Поезжай лучше и вели приготовить пир для нашей гостьи и ее отряда, – все с тем же раздражением отослал его Ситалк. – С римлянами мы сами разберемся...

Готарз раздраженно ударил коня плетью и ускакал. В пыли остались следы его подков. Странные, рубчатые, они заинтересовали Эльдару:

– Что за подковами кует твой сын свою лошадь?

– А! – воскликнул Ситалк. – Он сам выдумал их. Потребовал от кузнеца, чтобы тот покрыл подковы снизу крупной насечкой. По семь глубоких рубчиков на каждой ветви. Говорит, что коню легче подниматься на скалы с такими подковами... Ты не возмущайся его отношением к Риму, – извиняющимся тоном продолжил Ситалк. – Он много лет был заложником в Херсонесе и остался в восторге от этого плена. Они берут заложников у всех племенных вождей... Тех, что кочуют у лимеса. С ним хорошо там обращались, его учили... И вот...

– И вот он уже римлянин по духу, – горько закончила Эльдара. – Он уже отравлен их «культурой», их образом жизни... Степь уже не мила ему...

– А ведь я должен буду передать ему власть, – закончил Ситалк. – Они знают, как прибрать к рукам всю эту землю, ни разу не натянув тетивы лука...

Видишь, – земли сразу за лимесом еще не возделаны, это пока еще те же скалы, засыпанные белой пылью. Пройдет совсем немного лет, и они тоже будут размежеваны, распаханы, на них появятся сады, плантации винограда, поля полбы и ячменя. Но еще задолго до того, как закончатся удобные земли и они упрутся в реку, они устроят новый лимес, по Каче. А потом по Эль-Мат201, реке Матери-Богини. Договорятся с Неаполем, отвезут туда несколько мраморных болванов, несколько связок золотого хлама с драконами, львами, оленями и птицами, с камнями и стеклышками поярче... И им отдадут новые земли. И никто из нас не пикнет...

– Их золото несет на себе отпечаток их звериной жестокости: лев на этих бляхах вгрызается зубами в живого, трепещущего от ужаса оленя...

– Так любят в Неаполе, – пожал плечами Ситалк. – Они отняли у нас нашу воду. Вал кажется невысоким, но перед ним – ров, и взлобок так крут, что конник вынужден спешиваться. Овечье стадо так просто к воде не перегнать. Видишь – частоколов почти нигде нет? Они специально не ремонтируют их! Ров осыпается, вал размывают дожди, и пастухи иногда, завалив часть рва, перегоняют овец туда, поить – и тут-то и их могут перебить, и овец перерезать... Хоть у Неаполя с ними и есть договоренность о нашем праве водопоя... Но для Херсонеса эти договоренности – катышки овечьего дерьма! Впрочем, не меньше половины отар, что ты увидишь тут – это их стада. Есть и табуны коней. И пасут они их не всегда на «своей» стороне – перегоняют на эту. И поди, поймай их!..

У самой черты горизонта, на холмах, сползавших своими громадами к реке и дороге-лимесу, сизым своим цветом почти не отличаясь от них, ползали крохотные катышки овец, среди которых два или три катышка повыше были всадниками...

– А вы пробовали угонять их отары? – заинтересовалась Эльдара.

– Ты забыла – у всех племенных вождей дети – в Херсонесе, в заложниках! – возразил Ситалк. – Но если какое-то отчаявшееся племя и совершает налет, – римляне хватают этих пастухов и, если стадо не возвращено, распинают на крестах вдоль вот этой самой дороги... И Неаполь с усмешкой отказывается слово сказать в их защиту! Именно потому, что там засели... задницы, молящиеся на все римское, – именно поэтому эта римская опухоль растет и растет. Ишь, куда живот уже вывалили!

Эльдара еще раз молча взглянула туда, где извивалась дорога. Она, наконец-то, явила ей свое истинное лицо: не невинная колея, пробитая в травах колесами каруц и копытами коней, но кровоточащий рубец, надвое рассекший эту благословенную землю. Как Ситалк назвал реку? Река Дракона? Не река, а дорога – вот хищная, жестокая и неумолимая змея, затаившаяся в траве и никого не подпускающая к источникам воды...

Словно в подтверждение ее слов на дороге появился римский конный дозор – шесть всадников, крохотных серебристо-алых фигурок на гнедых конях. Следом за ними, на пол-полета стрелы отступя, шел караван мулов, каждый из которых был навьючен двумя амфорами.

– Вино в кастеллу везут, – заметил Ситалк. – Каждый день возят...

Всадники остановились, стеснились в кучу, видимо, заметив на этой стороне лимеса группу воинов в роскошных доспехах. Когда мулы поравнялись с ними, один из всадников что-то сказал возчику передового мула, указывая плетью на холм, где со своими воинами стояла Эльдара. Возчик свернул с дороги и погнал своего мула сюда, к Эльдаре, – сначала бездорожьем к реке, а потом, переправившись на мелком перекате – едва заметной тропкой наверх. Скоро он скрылся за купами деревьев. Римские всадники помахали руками воинам Эльдары, как друзьям, и продолжили путь.

– Чье вино? – поинтересовалась Эльдара.

– Басилида! Здесь все земли его, – сказал Ситалк. – Аристократ, поместье за день не объедешь, вилла укреплена. Прежний центурион у него дневал и ночевал, на дочку его нацеливался... А сам Басилид редко здесь бывает – избран на высшие магистратуры в Херсонесе...

– Сколько вина обычно возят в кастеллу? – поинтересовалась Талестрия. Она подъехала довольно давно и слышала весь конец разговора.

– Восемь амфор, четыре мула...

– А сейчас я вижу десять мулов! Если считать по амфоре на четырех человек в день, то их там было четыре манипула, а теперь не меньше центурии!

– Я уже сказал это твоей повелительнице...

– Сказать ты, может, и сказал, – Талестрия, как всегда, не особенно выбирала выражения, – да вряд ли сам понял смысл своих слов! Они уже начали подготовку к очередному захвату!

– Нет, о прекраснейшая из советчиц, – съязвил Ситалк, – всего-навсего только что закончился весенний цикл работ: они откапывали лозы, сеяли ячмень... да мало ли что... А все работы в поле они выполняют, рассыпав контубернии в цепь по лимесу. Боятся, что мы возьмем заложников...

...Скоро появился и возчик с амфорами на муле.

– Сиятельный (lucius) Басилид по повелению блистательного Марка Эмилия Северина жалует вам вино со своих плантаций! – закричал он еще издали. Он поспешно сгрузил амфоры, бережно уложил их на мягкую, заросшую травой землю и заторопился назад, явно боясь, что его задержат. Амфоры, судя по клеймам, были местного производства, запечатанные деревянными пробками.

– Этот Марк Эмилий, – тот самый, что дневал и ночевал у Басилида? – поинтересовалась Эльдара.

– Нет... – удивленно пожал плечами Ситалк. – Того звали Гай Деций... Видимо, новый центурион. Разберемся... Но что будем делать с вином? – обернулся он к Эльдаре.

– Timeo Danaos et dona ferentes202! – равнодушно сказала та. – Отбейте у амфор ножки! И да будет это жертвой Земле...

...Раны на днищах амфор глухо всхлипывали, густое алое вино, вырываясь толчками, словно из перерезанных артерий, уходило в землю. Белая пыль становилась бурой глиной...

Эльдара молча повернула коня.

– Хорошо. Показывайте теперь луг!

***

Великая жрица храма Йер-Су Эрифанис [Явленная весна] отправила Эльдару сюда с четким заданием. Два дня назад депутация тавроскифов явилась в Храм с просьбой об оракуле203. Римские поселенцы, жившие по ту сторону лимеса, ограбили их. Они начисто выкосили несколько роскошных лесных лужаек в окрестностях Ущелья Дракона [Большой Каньон Крыма]. Ситалк, приведя сюда в евклее204 свое племя и свои стада, не знал, что и делать. Его коровы и быки стали буквально кожаными мешками с костями после жестокой холодной зимы, в течение которой случилось несколько джутов205, к счастью, коротких. И вот, явившись на луга, доставшиеся ему по жребию в этом году, луга, о которых племя мечтало в течение всей зимы, он вместо высоких сочных трав нашел здесь одну лишь стерню...

Он устроил несколько засад, и в ближайшую же ночь два-три десятка римских поселенцев были пойманы с поличным на месте преступления: с возами, веревками, косами и первыми охапками скошенных трав. Он запросил Храм: что делать с этими римлянами, и что делать с римлянами вообще, чтобы такое не повторилось в дальнейшем. Эрифанис послала Эльдару, чтобы та разобралась на месте и дала свой оракул.

Формально Эльдара считалась начальником охраны горного храма, высившегося на седловине горы Гурзуф206 [Йер-Су]. На деле она, пройдя еще несколько посвящений, давно стала правой рукой Великой жрицы. «Когда я соберусь отходить к Великой Матери, – говаривала та, – я посвящу тебя в Великие жрицы. Лучшей кандидатуры я и не найду, и не желаю искать!»

...Кавалькада спустилась с горы по извилистой тропке, заросшей борщевником, плющом и диким виноградом. Дважды их путь пересекал один и тот же ручей, у одного из поворотов тропы он падал высоким, хоть и нешироким водопадом, и солнце дробилось радугами в столбах водяной пыли.

Наконец заросли дубняка раздвинулись широкой поляной. По ее краям, где стояли кусты орешника и барбариса, пырей, переплетенный викой стоял по колено коням; однако вся середина поляны была чисто выкошена и уже зеленела нежным шелком отавы.

– Да... – протянула Эльдара.

– И таких полян – пять! – возмущенно пояснил Ситалк. – Разумеется, выкошено не все; стада мои сейчас пасутся и нагуливают жир. После того, как мы взяли этих, новых налетов не было. Но чем мне возместить эту траву? И потом – мы ведь не последний год живем! Их нужно проучить так, чтобы навсегда отбить охоту...

– А почему вы не обратились в Неаполь207? – спросила его Эльдара.

– Неаполь? – фыркнул Ситалк. – Разве не с его благословения положение на лимесе стало столь катастрофическим! Если мы и сдерживаем еще римлян, то не благодаря, а вопреки Неаполю! О том же, чтобы прежняя наша земля, ушедшая за лимес, вновь стала нашей, не моги и думать!

– И как же вы их сдерживаете?

– По-разному. Но всегда одинаково безуспешно. Пытались жечь их сады и виноградники. По осени они отлично горят! Но по осени, сняв урожай, они закапывают лозы в землю. Не от огня – от мороза. И в их садах деревья далеко отстоит друг от друга, это не лес; их специально так сажают в том числе и чтоб не было больших пожаров.

Хорошо могли бы гореть пшеница и ячмень в середине лета, но и здесь у них все предусмотрено: очищая участок от камней, они не только выкладывают из них межевые стены, но часто и свои участки разгораживают такими же каменными валами – надвое, еще надвое... Каждый надел отгорожен от другого дорогами с двух, а иногда и с трех сторон... Огонь даже по сухой пшенице далеко не идет!

Эльдара почесала переносицу рукоятью плети.

– Мы пробовали брать заложников... Иногда они платили выкуп – гораздо реже, чем ты можешь подумать. Эти римские поселенцы – часто попросту ссыльные, и очень долго по приезде не нужны здесь ни самим себе, ни своим соседям. Каждый выживает в одиночку; интерес к ним появляется, когда они не только выжили, но каким-то образом стали заметными фигурами. А захватить должностных лиц, за которых действительно могут дать большой выкуп, практически невозможно: они не появляются на полях. Продать заложников? Кто их купит! Куда их везти – в Пантикапей? В Ольвию? Они все повязаны одним узлом: рабов на рынке освободят, а продавцов схватят! Но и это в прошлом: теперь владельцы сельскохозяйственных клеров обрабатывают их только под охраной воинских отрядов...

– Хорошо! Оставьте меня в эту ночь одну. Здесь, на лугу. Я буду просить Великую Мать о встрече. Может быть, она удостоит меня своего Слова...

***

Словно месяц встал из далей,

Ты пришла

В легкой ткани, без сандалий,

За плечами трепетали

Два крыла.

Ал. Блок

Весна уже давно вступила в свои права, но праздник Ас-Турт был еще впереди: ночи стояли холодные.

Эльдара достала из седельных сум кожаный мешочек с сушеными ярко-алыми ягодами208 и другой мешочек, с кремнем, кресалом и трутом, отстегнула от седла походный котелок с крюком и цепью, стреножила и отпустила пастись коня. В роще она набрала валежника, развела костер. Затем пошла с котелком к ручью, высыпала в котелок ягоды и подвесила его над огнем на простой деревянной треноге...

Стареющая, ущербная луна должна была взойти около полуночи. Над поляной холодно мерцали звезды. Они молчали. Но Эльдара была спокойна: Раохса не оставит ее. Она обязательно придет!

Ей и в голову не пришло возносить Великой Матери жертву, обращаться к Ней с мольбой об оракуле. Она знала: Великая Мать не помогает тем, кто беспомощен сам. И еще – что ни одна ее нужда, ни одно ее желание не являются секретом для Матери. Если Она сочтет нужным, Она сама даст о себе знать.

А сейчас Она была ей, безусловно, нужна. Речь шла не об одном воровском покосе: речь шла о принципах долгого, многолетнего сосуществования противостоящих наций в условиях, когда одна фактически брошена своим проримски настроенным царем, а другая... А другая готовится к новым захватам...

Когда котелок забулькал, она сняла и отставила его: пусть остынет и настоится...

...Другая готовится к новым захватам. Но вряд ли это касается поселенцев! Нищие изгнанники больших городов, они не нашли себе места среди «благ цивилизации», но зато в себе нашли достаточно мужества, чтобы бросить все, увязать узлы (а, может быть, и всего лишь узелки) с имуществом, отрясти прах римских мостовых со своих сандалий и убраться сюда, на край света, за тридевять земель, в надежде, что здесь жизнь улыбнется, если не им, то хотя бы их детям...

В костре пронзительно пискнула и зашипела сырая веточка. Эльдара тронула край котелка: теплый. Она подняла его и большими глотками стала пить терпкий и приторно-сладкий отвар. И увидела: поверхность жидкости в котелке слабо поблескивает.

Она оглянулась: восток уже засеребрился лунным восходом. И тогда из-за купы кустов орешника, облитой серебряным лунным светом, вышла Раохса. Сначала она была колыханием бликов на серебристых листьях куста; но и потом, когда уже стало ясно, что она пришла, сквозь нее, как сквозь дым костра, все еще были видны кусты.

– Конечно, детям! – тихо сказала она. – В этом-то и дело!

«А где теперь мой ребенок? – остро кольнуло под сердцем у Эльдары. – Жив ли он? Что делал, как жил эти пятнадцать лет?..»

– Все, что мы делаем, мы делаем для детей, – продолжала Раохса. – Римские поселенцы – тоже. Поставь грабителей лицом к лицу с детьми тавроскифов. Пусть они увидят их исхудалые тельца. Не говори ничего! Мельком, издали, пусть римские поселенцы увидят стада тавров. Коров с выпирающими кострецами...

– И... что сказать им?

– Спроси у детей. Великая Мать даст свой оракул их устами!..

– Я поняла! Но неужели ты сейчас же уйдешь? Присядь, посиди со мною! Расскажи, как там у вас...

Раохса присела к костру и долго беседовала с Эльдарой, как подруга с подругой, отвечала на ее вопросы... А на заре бледная тень Раохсы зарозовела и испарилась, подобно утреннему туману.

***

Выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, [и там Господь].

3-я Царств, 19:11-12

– Приведите детей! – приказала наутро Эльдара. – Сюда, на поляну.

Ситалк распорядился: привести! По решительному, собранному и энергичному виду Эльдары он понял: ночь прошла недаром. Но какой получен оракул? Что нужно приготовить для торжественной казни пленников? С какими словами послать гонца по ту сторону лимеса?

Худые, босые, изможденные, в домотканном тряпье, с большими головами и раздутыми от голода животами, дети медленно выходили на край поляны, норовя стать на солнышко, которое уже хорошо пригревало.

– И сюда же приведите римлян. Так, чтобы по дороге они прошли мимо коровьего стада. Но не говорите им ни слова!

– Какого стада?

– Любого из ваших стад, неужели непонятно? Чтобы они увидели, как выглядят ваши коровы. Их кострецы, их ребра, выпирающие сквозь кожу. Нужно только это. Но – обязательно!

Ситалк пожал плечами, но распорядился о требуемом. Всегда у этих... жриц... какие-то капризы и закидоны. Никогда ничего в простоте не скажут. Чего проще, чем сказать: «Заруби!» Или – «распни». Или – «повесь». Нет же – коров показывает уже практически мертвым людям, детей зачем-то собирает... Не рано ли еще детям-то видеть такое!

Тем не менее скоро грабители появились на поляне, окруженные двойной цепью конных тавров. Их бритые по римскому обычаю лица были измождены, заросли щетиной. У кого-то под глазом темнел синяк, другой баюкал на перевязи руку, возможно, переломленную в схватке...

– Подведите их ближе к детям!

– Я понимаю, ты общалась с Великой Матерью и все такое, – склонившись к самому уху Эльдары и потому тесня ее коня своим, тихо сказал Ситалк. – Но, может быть, обойдемся без этого?

– Великая Мать сказала: она даст оракул устами наших детей, – в упор глядя Ситалку в глаза, ответила Эльдара. – Значит, так оно и будет!

– Де-тей? – недоуменно протянул Ситалк. – Детей! Хм! Вот оно что...

Кучку римских грабителей подтеснили конями ближе к детям, стараясь в присутствии Эльдары не пускать в ход плети. Всадники старались стать так, чтобы не только охранять римлян, но и иметь возможность, в случае чего, защитить от них детей.

Эльдара легко спрыгнула с коня, сунула повод ближайшему воину и подошла к детям.

– У вас нет масла, – громко обратилась она к ним. – Это потому, что нет молока у коров. А молока у коров нет, потому что у них нет травы. Траву же нашу забрали эти, – она сделала жест рукой в сторону римских поселенцев, сбившихся в тесную кучку. – Видите, они прошлись здесь с косами! – Эльдара присела на корточки, погладила рукой отаву. – И я спрашиваю у вас: что сделать с теми, кто отнял траву у коров и масло – у вас. – Она пристально всматривалась в детские лица. – Кто хочет сказать?

Дети зашумели, оживленно, но тихо обсуждая неожиданный вопрос. Наконец они вытолкнули маленькую – чуть ли не самую маленькую среди них – девочку с огромной копной спутанных, нечесаных золотых волос. Она вышла, пошатываясь на тонких исхудавших ножках с несоразмерно пухлыми от истощения коленками, подняла на Эльдару огромные фиалковые глаза – глаза Раохсы! – и прошептала:

– Пусть они уходят!

И махнула в сторону юга тонкой, как прутик, ручкой, локтевой сустав которой казался непомерно большим.

Эльдара поцеловала девочку в лобик, выпрямилась, подошла к своему коню, поставила ногу в стремя и взялась рукой за холку.

Ситалк недоуменно повернулся к ней:

– Она сказала: «Пусть они уходят». Что ж... так и отпустить их?

– Ты же слышал! – воскликнула Эльдара, легко поднимаясь на коня.

– Может быть, она имела в виду – «пусть римляне вообще уходят с нашей земли», – а об этих не сказала ничего?

– У оракулов Великой Матери всегда много смыслов, – согласилась она, – но прямой смысл, первый, лежащий на поверхности, ясный всем и каждому – должен быть исполнен буквально. Всегда! И только тогда начнут сбываться иные...

Эльдара, по правде, и сама сомневалась: каков же может быть результат, если вот так просто отпустить поселенцев, не чиня им никаких препятствий. Но она свято верила Великой Матери, верила Раохсе и с оружием в руках стала бы защищать оракул, если бы Ситалк или кто-то иной стал бы препятствовать его исполнению. Она твердо знала: Великая Мать не может солгать. Она подсказала наилучшее решение из всех возможных!

И Ситалк прочел эту ее уверенность и решимость в ее глазах.

– Отпустите их, – хмуро сказал он своим воинам. – Пусть идут. Ничего не делайте им!

Послышался возглас команды... Конники расступились, хмурясь и недовольно ворча.

Римские поселенцы, сами не веря себе, ощупывая себя и оглядываясь на этих странных скифов, по слову маленькой девочки отпустивших их, поспешно направились в сторону лимеса. А отойдя три-четыре десятка шагов от последних скифских конников, руки которых закаменели на рукоятях мечей, а под туго натянутой кожей скул натужно двигались желваки, – бросились бежать...

***

...Уже к вечеру того дня на поляне заскрипели первые возы с сеном. Римские поселенцы возвращали таврам награбленное.

***

А еще через несколько дней воз заскрипел и на подворье храма Йер-Су. Ситалк, с глубочайшими благодарностями за бесценный оракул, не только вернувший почти всю собственность племени, но и надолго нормализовавший на всем лимесе отношения с римскими поселенцами, приехал сам с возом выделанных овчин и несколькими более или менее откормленными коровами. Эльдара, всплеснув руками, потребовала, чтобы он гнал все это добро назад.

– Если уж непременно желаешь что-то принести храму – только осенью! И только если год будет удачным, – а он должен быть удачным! Хороша же буду я, если отниму у ваших детей то, что не смогли отнять римляне!

Ситалк смущенно мял в руках войлочный колпак...

– Но не сейчас же ты поедешь! – тоже смутившись, воскликнула Эльдара! – Будь моим гостем!..

***

Все было на земле –

и слава Богу.

Не я одна глядела на дорогу.

Не я одна –

как первая –

ждала.

Все было на земле.

И я была.

Людмила Копылова

СВЯТИЛИЩЕ

– Как сделать, чтобы они убрались, откуда пришли! – тяжело вздохнула Эльдара, выйдя за каменную ограду Храма и присев рядом с Эрифанис прямо на весеннюю землю, сквозь которую уже проклевывались белые шестилепестковые стрелки цветов. Земля была еще холодна, а воздух – уже теплый, напоенный запахами пробуждающейся земли.

– Римляне? – уточнила та.

– Разумеется! Кто ж еще! Они лезут на нашу землю, как назойливые женихи к молодой и богатой вдовушке, муж которой – в давней отлучке...

– Повсюду, куда они приходят, они приходят навсегда, – мертвым голосом возразила Эрифанис. – Херсонес, его хора – мощный плацдарм, с которого они контролируют всю Тавриду... А еще есть Ольвия, Пантикапей, Цхум... Все побережье! Они не торопятся, но я не вижу, чем и как их можно остановить... Понт будет внутренним морем Римской империи!

– Но вдовушка еще не дала согласия!

– Рано или поздно они его получат!

– Либо вернется ее муж... И перебьет жадных искателей, бездумно пирующих, домогаясь руки красавицы, бесчинствуя в ее доме и истребляя его наследственное достояние...

– Ты говоришь о каком-то конкретном человеке?

– Ах, если б он был тут, – забывшись, простонала Эльдара, подумав об Урусмаге. Последнее время он чаще, чем обычно, вспоминался ей.

– Это длится уже больше полтысячелетия! – заметила Эрифанис, так и не дождавшись продолжения от Эльдары. – Они расползаются оттуда как дерьмо из опрокинутого горшка. Первые поселенцы – это были греки из Гераклеи – просили территорию не больше бычьей шкуры – и наши давние предки дали ее им. Но они распластали шкуру на узехонькие полоски и заняли весь полуостров на берегу бухты209. И это было только начало. Там расположились их «ойкопедоны» – участки с домами. И первое время им хватало того, что они получали за привозимые товары. А потом попросили еще земли – чтобы насадить виноградники. Они называли это???? – «то, что вокруг». Они добрались до бухт у Парфения210, выстроили оборонительную стену на перешейке211. Таврам не осталось места на всем Гераклейском полуострове!212 Повсюду на нем были их виноградные плантажи. И по всей окружности эти земельные наделы – клеры213 – были защищены стенами и башнями...

Странно слышать, что в те времена это касалось крохотного клочка на самом краю земли. И тогда это были греки. Потом на их место пришли римляне. Но ничего не изменилось!

Нам они продают вино. А туда, в Рим, в метрополию, везут зерно... и рабов. И в той и в другой торговле спрос превышает предложение, им там постоянно нечего жрать... и любой хлебный экспортер – желанный гость на римском рынке. Но все барыши остаются у них, нам не достается ничего! А кто возделывает эти поля и виноградники? Мы, скифы, тавры: влезшие в долги, запуганные, страшащиеся за жизнь родных-заложников; споенные неразбавленным «по-скифски» вином, которое навязали нам они; увлекшиеся греческой «культурой»... Они обращаются с нами как спартанцы с илотами или тессалийцы с пенестами... Время от времени даже позволяя своим юнцам устраивать ритуальные избиения нашей молодежи...

А уж как они заботятся о справедливости, – сам их Митра не нашел бы, в чем их упрекнуть! «После обнесения стеной акрополя город и страну делят на 12 частей, и они должны быть разными; участки, где почва лучше, будут меньше, а где хуже – больше... Но и эти [участки] делятся пополам – ни ближний и дальний; из этих половин и составляется клер [индивидуальный надел]...» И качество земли учли, и расстояние до нее... Забыли об одном – что это не их, а наша земля!

– Ты говоришь об этом – но почему ты ничего не делаешь? Ты видела тавров? У их матерей нет молока, дети умирают от голода...

– Ты хочешь, чтобы они умирали от мечей?

– Но ты ведь сумела их развести! По справедливости?

– По справедливости не вышло бы ничего, – тихо сказала Эльдара. – Только продолжилась бы резня.

– А как? – удивилась Эрифанис.

– По-доброму, – ответила Эльдара. – Я воззвала к Великой Матери, и она пробудила в них милосердие. Они отдали таврам сено.

***

Храм стоял у пересечения двух горных путей. Один из них вел с Южного берега на север. К юго-востоку от Храма крутой извилистый спуск быстро выводил к побережью, к деревушкам Парфенит и Гурзуф, с каменистыми пляжами, куда было удобно вытаскивать лодки, по обе стороны Ай-Дага – Лунной Горы. К северо-западу от Храма караванная тропа шла по степным яйлам, петляя между балками и низинами, заросшими островками лесов. Сегодня они великолепно видны, небо – непорочно синее, но Эльдара уже знала, сколь непостоянна здесь погода: через несколько часов облака могут лечь на самые скалы, поднимется ураганный ветер, швыряя в лицо колючие ледяные капли...

Другой путь проходил поперек, по плоскогорьям Главной гряды – от Лунного Камня214 до спуска к реке Божественной Матери [Эль-Ма]. Эта дорога, соединив по перевалам в единое целое пути, ведущие с побережья в предгорья и на равнину, значительно сокращала все расстояния. Она была весьма удобна, легка и безопасна две трети года; зимой же, когда горы заносило снегом, она становилась непроходимой.

Раздвоенная вершина, где находилось святилище, громоздилась своими белыми меловыми утесами и буро-зелеными, уже заросшими мать-и-мачехой осыпями, над самым высоким из перевалов215.

Из пещеры на склоне горы с шумом, повторяемым горным эхом, пенясь и разбрасывая брызги, вырывался поток чистейшей голубой воды. Источник был в пределах храмовой ограды. Часть воды отводилась недлинным каналом в водоем, высеченный здесь же в мягких розовато-бурых мергелях. Ручей же несколькими водопадами низвергался ниже и ниже, лишь отдельными серебряными всплесками видимый среди пышной зелени акаций, олеандров, еще и еще каких-то кустарников и деревьев, разнообразие которых было немыслимым для степного жителя, а сложный горьковато-медовый аромат кружил головы даже привычным служителям храма. В пещеру, рядом с потоком воды, уводили несколько вырубленных в скале ступеней.

– Поразительная расточительность, – вздохнула Эльдара. – Сколько воды! В степи просто не поверишь, что такое может быть. Но и здесь все время кажется, что в какой-то момент воды не хватит, и это блистающее великолепие прекратится...

Исида

– Вот тебе ключи ото всех дверей. Стереги добро. Ходи везде невозбранно и помни: за все, про все с тебя спрошу, тебе и в ответе быть.

Указал на железную дверь:

– Сюда без меня не ходи, а не послушаешь – на себя пеняй: не быть тебе живому.

Русские сказки

– Задачи хранительницы Храма могут показаться простыми! – начала Эрифанис. – Днем я – то обычная хозяйка, дающая указания ключницам и управляющим, то судья для тех, кто приходит ко мне с просьбами и жалобами. По праздникам я отправляю культ, так, как это принято у окрестных племен. Все это проходило у тебя на глазах много лет – год за годом, ты участвовала во всех этих делах, помогала мне, и объяснять тебе здесь нечего!

Но в Храме – ты знаешь! – есть Святая Святых. Никто, кроме меня, не имеет права входить туда: нечестивец подлежит смерти.

Ты прошла еще один круг жизни и приблизилась к охваченному вечным сиянием хрустальному трону Великой Богини; ты избрана среди тысяч и десятков тысяч других для того, чтобы недреманно охранять трон ее славы. И ты должна уже сегодня узнать, в чем смысл этого служения.

Главное и единственное, чего я опасаюсь, – что за обыденностью и простотой выполняемых обрядов ты не сможешь увидеть истинности и святости происходящего. Пойми: и самый гнусный грех, и самое мерзкое преступление, – но и самое святое чувство в этом мире основаны на одном и том же физиологическом акте! Вопрос только в том, что видят в этом акте совокупляющиеся, что они в него вкладывают. Тебе будет доверена самая заветная тайна, ты станешь хранительницей Любви – но на бытовом уровне твое культовое служение почти не будет отличаться от того, что ежедневно проделывает каждая хозяйка. И если ты утратишь духовный компонент тайны, – простая и величественная, она покажется тебе пустым и низменным погрязанием в быт. Твое служение станет для тебя утомительным и скучным; выполняя внешне все то же самое, ты будешь уже не служить святыне, а свершать ее поругание!

– Я... поняла, – пробормотала Эльдара.

– Невежды говорят, что в Святая Святых стоит идол бога, которому мы служим – мажем ему губы кровью и жиром жертв. В этом, говорят они, состоит «кормление бога». Какая чушь!

Ты должна будешь каждый день по утрам вносить в Святая Святых фынг со свежеиспеченным хлебом, маслом, овощами и мясом, приготовленным по твоему вкусу. Должна ты поставить на фынг и чашу, полную вина, и горящий семисвечник. Все должно быть так, как если б ты накрывала на стол, ожидая ненадолго отлучившегося мужа: с чистой скатертью, салфетками, солоницей и перечницей... Так, словно Эль-Ас, [Божественный Воин], в любую минуту может войти, улыбнуться тебе и попросить поесть. Вечером же, увидев, что хлеб, вино и мясо остались нетронутыми, ты должна будешь убрать их со стола, – и съесть, разделив со своими близкими и достойными. Не в этом твое служение: оно – в ожидании.

В Святая Святых нет ничего, кроме ложа. На него – ты увидишь! – возложены перины из тончайшего лебединого пуха в парчовых чехлах, такие же подушки, льняные простыни и покрывала из тонко выделанных барсовых шкур. Пол и стены могут быть устланы коврами (сейчас их нет – у меня на них не хватает сил). Как обычная хозяйка, ты будешь следить, чтобы служанки вовремя стирали и проветривали постель во внутреннем дворике храма, перебивали перину, чистили от пыли ковры. Ни одна вещь в Святая Святых сама по себе не «свята». Нет того храма в мире, который вместил бы Бога – кроме человеческой души. Она-то и свята. Святыней храма будешь ты сама, когда, ритуально очистившись, свободная от любых скверн и хлопот, один раз в седмицу войдешь в запретную для всех комнату. Комната хранит твою душу, твое одиночество и твое ожидание... И потому никто и ни с какой целью не имеет права последовать туда за тобой!

Сняв покрывала, простыни и перину, ты увидишь сам престол, точнее – ложе. Оно утверждено на гигантском пне векового дуба, выращенного на этом месте.

На дубовом пне неколебимо утверждена дубовая же рама, сплошь окованная литым и чеканным золотом. Там нет случайных изображений, и в сложном переплетении цветов, крыльев, звериных и птичьих голов ты, с твоим знанием наших сказаний, легко прочтешь всю историю Мира. Крылатые львы, лапы которых упираются в пол и служат ножками ложа, быки с человеческими головами, – там все осмысленно! Ты увидишь, как они двигаются, если колыхнется огонь в семисвечнике. Говорят, что эти золотые львы оживают и не дадут ни одному узурпатору воссесть на этот трон!

Мы говорим «Великая Мать», но тайна в том, что высшее и единое божество не имеет на самом деле никакого пола! Но, нисходя на землю, оно воплощается в живых людей, а они все имеют пол: тем-то и хороши! Поэтому... Поэтому во дни, когда ты ритуально чиста, после должных омовений и притираний, облачившись в ритуальные шелка, завившись и причесавшись, ты должна будешь застелить ложе и возлечь на него в ожидании того, кто, скорее всего, так никогда и не придет... Будешь ли ты, ожидая, плакать в подушку или смеяться, вспомнив что-то забавное из прошлой жизни – твое дело. Ритуальных предписаний тут нет! Ты свободна!

– Кто же войдет? – растерянно пробормотала Эльдара.

– Ко мне за все годы моего служения не вошел никто... Но это ничего не значит... Вошедший – возможен! Кто он будет? Я отвечу тебе на этот вопрос... но не сейчас, а в свою последнюю минуту. Потому что не должно быть так, чтобы этим знанием владело сразу два человека на земле...

– И что случится с тем... кто войдет?

– Что случилось с Актеоном, видевшим обнаженную Артемиду?

– Богиня превратила его в оленя, и его же собаки разорвали его в клочья...

– То-то! Это – лишь одно из сотни сказаний, но смысл их одинаков: вошедший в Святая Святых, но не имеющий на то права, подлежит лютой казни.

Если того требуют обстоятельства – ты вправе запереть двери Святая Святых и сесть в седло – на такой срок, какой потребуется! Сейчас твой враг – тот свивающий и развивающий свои кольца змей, которого римляне считают своим праотцом. Великая память останется о тебе, если ты сможешь поразить его, если и не копьем, то хотя бы пятой...

Пойми: не о девичьей чести, не о женской верности и чистоте идет речь! Вернее, не только о них, ибо без них мужчины, у которых нет собственных сдерживающих начал, становятся скотами, а нация обращается в смердящий труп. И сейчас дело впрямую пошло о жизни и смерти нации! Мужчины честолюбивы, глупы, внушаемы; Рим их не боится. Он сознательно и последовательно ставит на колени именно женщину, справедливо видя в ней главного врага императорской власти!..

ЦИРК

...В звериной шкуре он выскакивал из клетки, набрасывался на привязанных к столбам голых мужчин и женщин и, насытив дикую похоть, отдавался вольноотпущеннику Дорифору...

Гай Светоний Транквилл. Жизнь 12 цезарей, Нерон: 29

...Когда я к ней подошел, она села, открыла глаза и принялась слабым голосочком твердить:

– Сударь – я дитя невинное – смилуйтесь – сударь – я дитя невинное – смилуйтесь...

Хозяин вручил мне топор, похожий на алебарду, но с укороченной рукоятью:

– Ну-тко, почтеннейший, прочь тоскованье, прочь печалованье – руби ее с плеча, да бодрее!

С. Лем. Звездные дневники Йона Тихого. Путешествие одиннадцатое

Девушка, обнаженная, но увитая цветами так, что ее прелестей было почти не видно, была поставлена на колени к капители колонны коринфского ордера. Она была туго привязана к ней так, что локти и колени ее касались арены цирка, усыпанной белым кварцевым песком; розовое на белом – это само по себе было очень красиво. Нерона, одетого в львиную шкуру, четверо арапов вынесли на арену в прочной стальной клетке. Клетку поставили, как было согласовано, напротив лица смертницы, в двух шагах. Затем служители откинули щеколду и удалились. Нерон выскочил из клетки и, входя в образ, долго, с оттяжкой, кидал задними лапами песок, а затем лениво, вперевалку, направился к девушке.

– Ego me Deo sponsam tradidi216, – прошептала девушка, завидя приближающегося хищника. Нерон опешил. Чего угодно ожидал он, но не такого величания. Она признала его богом, она согласна и счастлива отдаться ему? Невероятно! Но он тут же вспомнил, что она принимает его за льва, и что она – поклонница этого нового зловредного суеверия, где девушки называют себя невестами своего Христа. Впрочем, импровизируя, он тут же нашел, как обыграть эти ее слова:

– Tota pulchra est, amica mea, et macula non est in te217, – зашептал он нежнейшим голосом, на который только был способен, стихи из известных ему в латинском переводе иудейских мистерий. При этом он взбирался ей на спину, разрывая цветочные гирлянды, пристраиваясь для насилия. – Ecce Virgo concipiet et pariet Filium218, – прошептал он ей в крохотное розовое ушк? слова Вергилия...

– Noli me tangere219, – вскрикнула она.

– Нет уж, малютка, ты отведаешь моей власти! – И с этими ее словами он специально заточенным когтем на мохнатой лапе рванул ее щечку. Потекла кровь. Он с наслаждением присосался губами к ране, удерживая ее голову лапами и с наслаждением заглатывая теплую солоноватую кровь. Лишь затем он вонзил орудие Приапа в ее sacrario220, и, раз за разом въезжая в нее, сладостно ощутил, как она забилась под ним. Да! Это восхитительно! Такие ощущения поистине искупят для него мучения давешней ночи!

Она сдавленно стонала: боль, ужас, отчаяние, стыд звучали в этих стонах. Слышать их было ему еще слаще, чем ощущать сопротивление ее разверзаемого тела.

Насытившись телом и стонами, он поднялся, обошел вокруг и стал перед нею, настолько величественно, насколько это позволяла нелепая львиная шкура. Он рванул шкуру на морде, и из отверстия показались его серые близорукие глаза, тонкие сжатые губы.

– Nero fecit ferendae alienae personae221! – горделиво сказал он. – Может, ты думала, что тобой овладел раб? Нет – император, во власти которого прекратить жестокость. Hinc sunt leones222!

Он ожидал, что хоть на мгновение в ее лице появится надежда – надежда, что с человеком, а не зверем, явившимся перед ней, можно договориться, что лютая смерть будет отдалена им. Он ждал униженной мольбы: продолжить начатые соитием с нею благодеяния и освободить ее от лютой смерти. Он поклялся своему гению, что просьба, если это несчастное существо обратится к нему с просьбой – будет удовлетворена! С него достаточно и такой победы, ибо ее просьба, обращенная сейчас к нему тоже будет его победой. Еще более великой победой! Он велит извергнуть ее из оков, оставить в живых, убрать с арены! А там... а там будет видно!

И она, действительно, что-то пробормотала. Он прислушался:

–...Credo in Iesus Domini omnipotentem... descendit ad inferos tertia die resurrexit a mortius223...

В голосе ее звучали вера, надежда, – но и бесконечное отчаяние: подвергнутая насилию, отвратить которое было не в ее силах, она, кажется, считала, что прегрешение перед ее божеством лежит на ней. Это взорвало Нерона. Но еще больше оскорбило его, что выражение надежды, появившееся на ее измученном смертным страхом личике, не было обращено к нему. Наоборот – ожидание одинокой лютой смерти, изливавшееся до сих пор из ее очей, сменилось при взгляде на него выражением брезгливости, гадливости, словно она увидала перед собой не человека в маске и шкуре льва, а настоящее лесное чудовище, омерзительную пиявку, морского паука, глубоководного осьминога... Гордость, достоинство, отвергающие саму возможность принять помощь от существа, падшего столь низко – вот что он прочитал в ее лице. Словно она изучала ars moriendi224 под руководством стоиков...

– Credo quia absurdum225, – раздраженно бросил он ей и махнул рукой служителям: выпускайте львов.

Сам же укрылся в клетке, в которой его и принесли. Он хотел не с трибун, а вот так, в упор, видеть ее лицо когда она услышит зловонное дыхание львиной пасти, когда в нее вонзятся львиные когти226. Он хотел «pascere oculos»227. Для того он прихватил с собой свои знаменитые vitrei ab oculas ad legendum228. Но и здесь она обманула его, не дала ему полностью упиться торжеством. Уж и крохотные крупинки пота выступили на ее лобике, над отчетливо подведенными сурьмой бровками и ресничками (служители цирка постарались на совесть); вот и губки стали сереть, жалобно задрожали, словно собираясь позвать маму.... Но стоило львам подойти ближе, – и головка ее бессильно склонилась вниз, от щек отлила кровь, лицо стало восковым и невыразительным, хоть и не утратило почти детского очарования, а тело, до тех пор напряженное в ожидании предсмертных судорог, расслабилось и обмякло. Это было совсем неинтересно, – как актриса она, фактически, потерпела полное фиаско. Он чувствовал только досаду и раздражение...

...Львы долго обнюхивали ее, и наконец один из них почти лениво рванул ее лапой, вырвав клок мяса из бедра... и отошел, так и не разодрав ее на части. Нерон грязно выругался. Неужели цирковые служители осмелились накормить их? Или запах притираний и благовоний столь отвратителен для хищников? Но и когда лапа льва рвала ее еще живое тело, даже малого трепета не прошло по нему... Что она, – не просто сознание потеряла, а и на самом деле умерла?..

– Она ускользнула от меня! – ударил Нерон в ладонь кулаком, снова почувствовав себя обманутым в надеждах. Нет, боль и муку того сна ему полностью заглушить не удалось.

Что ж, не последний день живем... И эта девушка – не последняя в мире...

***

Был один знаменитый обжора родом из Египта, который умел есть и сырое мясо и что угодно – говорят, Нерону хотелось дать ему растерзать и сожрать живых людей.

Гай Светоний Транквилл. Жизнь 12 цезарей, Нерон: 37 (2).

Цирк не терпит заминок, Нерон знал это, и легко смирился с тем, что служители стали готовить очередной номер. Да и ему давно уже надо было показаться на трибунах: его долгое отсутствие там многие, не сообразившие, кто выступал сейчас перед ними в образе льва, не расслышавшие в шуме цирка крики глашатаев, могли понять неправильно. Туда, на трибуны, он велел принести и печень девушки, дабы продемонстрировать свою свободу и раскованность и Андромаху, и многим другим...

Один из служителей, в маске Харона, отвязал девушку от колонны, зацепил ее – кажется, вздрогнувшую при этом? – крюком за ребро и поволок по песку к Воротам Смерти, куда обычно уволакивали тяжело раненных гладиаторов. Отвязывали и других жертв, убитых или в большей или меньшей степени изувеченных львами. Клетку с Нероном легко подхватили четыре эфиопа и бегом понесли ее к другим воротам...

За Воротами Смерти палач, добивавший тех, кто подавал признаки жизни, ударил девушку, которая, казалось, еще вздрагивала, тяжелым деревянным молотком на длинной ручке по голове, расплющив ее череп. Затем он, как было велено, вспорол ей ножом живот и, ловко подрезая связки ножом в нужных местах, с треском выдрал темно-коричневую печень. Она, как живая, трепыхнулась в его руках... Он аккуратно уложил ее на широкий серебряный поднос... Ее понесли императору...

СМЕРТЬ ЭРИФАНИС

Вот, я ныне отхожу путем всей земли.

Навин, 23:14

Из Неаполя Эльдара вернулась недовольной, не получив ни одного определенного ответа. В принципе ей подтвердили, что Рим является их врагом и что они будут оказывать содействие силам, борющимся против него, «в формах и объемах, которые будут подсказаны самим ходом борьбы». Вокруг этой фразы споры шли несколько часов, и в конце концов Эльдаре удалось вырвать у них обещание: «В случае, если приглашенное Храмом войско, направляющееся на лимес для вооруженной борьбы против Рима, должно будет остановиться в Неаполе, оно получит провиант, фураж и иную необходимую по обстоятельствам помощь». Дальше этой фразы двинуться не удалось.

– Что нового с Сиргиса? – было первым вопросом Эльдары по возвращении в Храм. На Сиргис, к аорсам, с предложениями о союзе и военном сотрудничестве, она отправила чуть ли не половину своего отряда во главе с Талестрией, и теперь каждую минуту боялась за девушек: их могли перебить разбойники по дороге, их могли взять в заложники сами аорсы...

С Сиргиса ничего нового не было. А вот в Храме – было. Эрифанис собралась уходить в мир по ту сторону Порога, и ждала Эльдару, чтобы сказать ей последние слова...

***

– Великая Мать призывает меня к себе, – Эльдара знала, что разговор начнется именно с этой фразы.

Эрифанис полулежала на деревянном ложе, вынесенном, по ее требованию, во двор Храма и поставленном в тени. Ее худенькое птичье тело казалось невесомым, покачивалось от ее же дыхания. Высохшая рука со сморщенной коричневой кожей механически теребила складки покрывала.

– Все, что я сделала в этом мире, я сделала с помощью вот этой обезьяны, – продолжала Эрифанис, небрежным жестом проведя вдоль тела, – Теперь я сбрасываю ее, подобно обветшавшей одежде, – в этом смысл того, что тебе предстоит увидеть. И в этом нет ничего страшного! Душа Первосотворенного вновь и вновь умирает в каждом из нас, и каждый, по мере своей неопытности в искусстве умирания, вновь и вновь заставляет ее мучиться. И, знаешь ли... Мне было бы гораздо тяжелее умирать, если бы я не знала, что оставляю в этом мире тебя...

– А каково мне оставаться без тебя, без твоих слов, твоих советов?

– Девочка, я не оставлю тебя и буду приходить к тебе по твоему требованию... Ты это знаешь...

***

Высокий погребальный костер был сложен, залит благоуханными маслами и накрыт парусиной. Весь отряд девчонок выстроился у дверей Святая Святых, в которые, впервые за несколько десятков лет, входила не одна, а две женщины.

– Я больше не выйду оттуда живой, – сказала Эрифанис. – Выйдет она!

Эрифанис по имени прощалась с каждой.

Женщины оказались одни в действительно пустом и просторном помещении Святая Святых. Эльдара жадно озиралась: она впервые видела эту комнату. Голые нештукатуреные каменные стены с редкими свинцовыми стяжками; гладко строганный деревянный пол...

– Ты можешь завести ковры на стенах и на полу, – сказала Эрифанис. – Теперь уже ты царишь тут...

По лбу Эрифанис ползли капельки пота.

– За все время пребывания Великой Жрицей – даже когда я была еще молода и красива – никто не ворвался ко мне, разбрасывая стражей...

Вот и все. А теперь поцелуй меня...

Эльдара коснулась губами губ умирающей. Они были холодны как лед. А через несколько минут Эрифанис легко вытянулась во весь свой небольшой рост, глубоко вздохнула и навеки затихла.

НОЧЬ

Точно вакханка, она по пещере мечется, будто

Бога может изгнать из сердца.

Вергилий. Энеида, III:71

Годы и страны

И ураганы

Скрыли тебя, скрыли тебя, стерли твой след

Стылой зимою

Ранней весною

Ты не со мною, ты не со мною, ты не со мною

Так много лет!..

Легкое тело Эрифанис возлетело к облакам вместе с дымом костра, день шел за днем, но Святая Святых оставалась пустым. Необъяснимый страх не давал Эльдаре войти туда. Первые два-три дня она делала это с чистой совестью, ибо у нее начались очищения, но вот они минули, она пришла в состояние ритуальной чистоты, но все никак не могла взять в руки ключа от Святая Святых, того ключа, который astra cludit et recludit229. Ей все труднее становилось объяснить себе самой свой полудетский страх, и в один из вечеров – через неделю после сожжения Эрифанис – она, словно таща себя за шиворот, взяла постельное белье, зажженный семисвечник и направилась к таинственной комнате...

Она вздрогнула, когда стражи одновременно стукнули концами копий о пол.

...То, чего она боялась, то и случилось. С первого мгновения, как она вошла в Святая Святых, к ней явился образ Урусмага. Когда она взмахнула постилаемой простыней, пламя семисвечника колыхнулось, и во всех углах шевельнулись тени.

– Урусмаг, – сказал подтянутый воин в латах, появившийся в облаке морозного пара. – Мне много говорили о тебе. Кони готовы.

Она с досадой мотнула головой. Это – только ее собственные воспоминания. Они не должны завладеть ею!

Эльдара с наслаждением вытянулась под свежими хрустящими простынями, сама свежая, душистая и чистая. «Заснуть!» – шепнула она себе, и тут же нежные волны забвения колыхнулись вокруг нее, успокоительно укачивая на своих гребнях. Нет, это не море, это вороной конь с мягким и незаметным аллюром, чутко слушаясь любого ее желания, уносит ее между елей и берез, осыпанных голубоватыми клоками снега...

– Его зовут Сайваршан. Я сам выбирал его для тебя!

И твердая рука Урусмага касается ее плеча...

Эльдара вздрогнула всем телом, поднялась на ложе, не открывая глаз, и обоими руками обняла пустоту, в твердой уверенности, что он – здесь, он пришел... Упав на простыни и ощутив телом их скользкую прохладу, она, так и не открывая глаз, заплакала от детской обиды. Его нет здесь! Но слезы не приносили облегчения. Прохлада простыней не охлаждала полыхавшего и все разгоравшегося в ней огня. Она вспомнила древнее сказание, что Великая Мать тем же самым своим огнем и жаром, которым нежит и ласкает достойных, мучительно жжет тех, кто чужд ей, кто отвергнут ею.

– Чем я прогневила тебя? – прошептала она, отчетливо понимая, что свершает двойной грех: прямо обращается к Великой Матери и упрекает ее в том, за что, в сущности, должна была бы благодарить. Нет, Великая Мать не оставила ее, коль в ней есть любовь; но как же мучительно нести в себе это чувство неразделенным...

Она лежала неподвижно, ясно понимая, что заснуть нет ни малейшей надежды.

А мука все продолжалась. На память Эльдаре приходили все подробности той единственной ночи Ас-Турт в Аспе... Девушки тогда покинули шатер, оставив их вдвоем с Урусмагом, и она вновь чувствовала на себе каждый его поцелуй, и каждый лишь все более и более разжигал уже совершенно испепелявший ее огонь. Урусмаг несколько раз поцеловал тогда ее в живот, в котором она носила Фарнзоя; дитя, словно ощутив это, тонко и сладко ударило ножкой... Вот и сейчас, когда поцелуи Урусмага один за другим стали отпечатываться на ее животе, в нем вдруг что-то тонко и томительно сжалось...

Это было невыносимо. Эльдара открыла глаза и с недоумением увидела перед собой свою руку, покрытую нежным апельсиновым пушком. Она поднесла свою руку к губам и поцеловала ее... Нет, у этого поцелуя вкус был совсем не тот, что у урусмаговых...

Она придвинула подушку, вдавила в нее голову, но не знала, что делать с глазами. Стоило ей закрыть их, как Урусмаг, улыбаясь сквозь рыжие усы, зубами сдергивал с левой руки рукавицу, отстегивал ремни колонтаря, и отводил его кованые стальные пластины:

– Считай, что ты пронзила мне сердце, но не мечом, а ресницами...

Это было невыносимо. Но открыть глаза, увидеть расшитую золотом и жемчугом подушку, а, главное, пустоту комнаты, было еще невыносимее.

Он вскочила, села на край ложа. Семисвечник полыхал так ярко, что ей, казалось, жгло глаза.

– О Йерт, как светло!

«И как пусто!» – чуть не добавила она вслух.

– Почему я не удержала тех минут? – задала она себе вслух бессмысленный вопрос. – Сколько ночей прошло там, в Гелоне, в одиночестве, рядом с ним... Но я не думала о нем. Мне казались важными рассуждения Орсилохи о богах, меня страшило предстоящее прохождение сквозь огонь... А надо было за руки тянуть его к себе, к себе...

– Захочешь вернуть невозвратимое, но не вернешь, хоть трое башмаков железных износишь, трое посохов железных изломаешь, трое колпаков железных порвешь в его поисках! – отчетливо сказал в ее голове голос Орсилохи.

Истерзанная Эльдара соскользнула с кровати на пол, невольно став на колени, сцепила руки, и заламывая их, преступая все запреты и заповеди, взмолилась сквозь слезы, обращаясь к Великой Матери:

– Дай мне его! Ты всевластна, тебе доступно все! Дай мне его! Я не могу без него... Дай!

И случилось чудо! Морок развеялся, в сердце, вместо испепеляющего жара, снизошла тишина и прохлада. И там раздался нежный отчетливый голос:

– Дам. Жди. Спи!

Эльдара облегченно вздохнула и скользнула под простыни.

– И Фарнзоя, – пробормотала она, успокоенно улыбаясь и прижимаясь щекой к подушке. Она знала, что Великая Мать, давая свое обещание, помня мужа, не могла забыть о сыне.

И голубые волны забытья сомкнулись над нею, укачивая ее, шепча что-то нежное и успокаивающее...

Нереиды

После победоносного сражения при Фермодонте эллины (так гласит сказание) возвращались домой на трех кораблях, везя с собой амазонок, сколько им удалось захватить живыми. В открытом море амазонки напали на эллинов и перебили (всех) мужчин.

Геродот. История. IV:110

...Голубые волны, укачивая триеры, шипели у боров, словно рассерженные змеи. Паруса, развернутые над триерами, были римскими парусами, и триеры были римскими, и стремительно летели они, оставляя справа крутые берега Таврии, в Рим, на всесветное позорище – на триумф Клавдия, победившего Митридата Боспорского. Каботажное плавание предстояло до Херсонеса, а там корабли отвернут влево, оставив спасительный берег, рванутся в открытое море. Вот уже полтысячелетия известен этот путь230, впервые пройденный кораблями стратега Перикла, пересекшего Понт Евксинский от мыса Карамбис в Малой Азии до Херсонеса Таврического, потратив на весь путь лишь сутки. Легенда говорит, что путь морякам показали птицы: журавли перед перелетом собирались на этом мысу...

Боспорское царство вовсе не было «задворками мира». Корабли ходили отсюда в Афины и на Родос, в Коринф и на Фасос... «...От Меотийского озера, у которого обитают скифы, живущие среди мороза и чрезмерных холодов, многие мореплаватели на нагруженных кораблях при попутном ветре на десятый день достигают Родоса, из которого на четвертый день приезжают в Александрию [Египетскую], а отсюда многие плывущие по Нилу на десятый день приезжают в Эфиопию», – писал Диодор Сицилийский. Сенека считал, что от одного края Ойкумены до другого «ничтожнейшее расстояние, если благоприятный ветер наполнит паруса». Три недели, если все будет благополучно, отделяли корабли от Рима, от средоточия вселенной, куда, по пословице, вели в этом мире все дороги.

Путешествие, однако, вовсе не радовало девушек. Пленницами, с заклепанным в ножнах оружием, ехали они туда, сопровождая Митридата. Никому не было известно, сдержит ли Клавдий обещание не выставлять Митридата и его эскорт на триумф, или, смеясь, денонсирует его, прельщенный перспективой лишнего десятка восторженных воплей в толпе, ревущей от счастья новой победы...

Тем не менее девушки радостно улыбались: сбить с толку стражу – было их единственной надеждой на спасение. Никто не должен заподозрить, что нынешним вечером они собираются повторить подвиг Данаид231.

В высоте над кораблем с резкими криками метались чайки.

На полубаке, где девушки Эльдары любовались морем, собрались все офицеры галеры, свободные от вахты. Они не могли упустить случая подцепить красивую девушку, пусть даже из гарема какого-то туземного царька. Митридата никто из римлян не принимал всерьез, тем более, что он пребывал на другом корабле. Не принимал никто из них всерьез и мысль, что девушки были способны на самозащиту.

Откуда-то сами собой появились несколько амфор вина, шашлыки, кочаны экзотической в этих краях «головы»232. Паруса уверенно и мощно раздувал апарктий233, зыбь была невелика, корабль летел вперед, лишь слегка вздрагивая на невысокой волне.

– Стоит нам достичь мыса Карамбис, который называют еще Криу Метопон (Бараний лоб), и горы Таврии перестанут защищать нас с запада: вместо апарктия на корабль может в это время года обрушиться фраский234, который за его разбойничьи свойства называют еще скироном235, – буркнул штурман. – Он может отнести нас к самой Иберии!

– Но самое страшное начнется в Боспоре Фракийском! – поддержал его только что сменившийся с вахты кормщик, со стуком поставив на палубу большой глиняный кубок вина. – Там нужно будет проскочить меж Симплегадами – «Сходящимися Скалами»! Их еще называют Планкты или Кианеи – но смысл этих слов один: кормчий, берегись!

Все корабли, к тем скалам подходившие,

гибли с пловцами;

Доски одни оставались от них

и бездушные трупы,

Шумной волною и пламенным вихрем

носимые в море236.

Девушки театрально закатывали глаза, ахали, воздевали к небу руки. Эльдара поначалу вздрагивала, видя, как они переигрывают, но скоро успокоилась: римляне, совершенно лишенные чутья к тонким переживаниям, воспринимали эти преувеличенные ахи и вздохи как нечто совершенно естественное на месте девушек, впервые вышедших в море.

– Говорят, Анахарсис, узнав, что корабельные доски не толще четырех пальцев, сказал, что корабельщики плывут на четыре пальца от смерти!

– На четыре пальца от смерти! – ахала Талестрия. – Вы только подумайте!

– Он еще затруднялся ответить на вопрос, кем считать плывущих, – живыми или мертвыми...

– А кто же вы, на самом-то деле? – изумлялась Сфендиара...

Моряки самодовольно хохотали: эти шутки тешили их самолюбие, доказывали крепость их духа. Девушки фальшивыми голосками вторили им. Моряки не замечали фальши.

– Кто такой Анахарсис? – поинтересовалась Эльдара.

– Анахарсис? О! Это скиф, признанный самими греками одним из семи мудрецов! Он прибыл в Элладу, изучил эллинские обычаи, вернулся в Скифию; но там, по великой его любви ко всему греческому, отступил от отеческих обычаев и был убит братом на охоте.

После скитаний далеких Анахарсис в Скифию прибыл

Чтобы туземцев учить жизни на эллинский лад,

Но, не успев досказать до конца напрасное слово,

Пал он, пернатой стрелой к миру бессмертных причтен...

Его убил царь Савлий, родной брат! Многим просветителям, горевшим желанием принести скифам культуру, довелось испытать подобную участь. Так погиб, например, царь Скил. Сын Ариапифа, обученный матерью-истрянкой эллинскому языку и письму, он построил роскошный дворец в Борисфене. Дворец украшали беломраморные сфинксы и грифоны. Скил одевался в эллинское платье, по эллински совершал жертвоприношения богам, был посвящен в таинства Диониса-Вакха. И за все это его дружина провозгласила царем другого сына Ариапифа, Октамосада. Дворец Скила сожгли. Он бежал во Фракию, но был здесь схвачен, выдан Октамосаду и убит...

Вот почему мы и говорим: скифы – дикари, ибо нетерпимы к греческой культуре!

– И эти дикари не ждут, пока жертва явится к ним! Они сами ищут ее. Они настроили себе здесь кораблей и сделали все море небезопасным. Их корабли называются камары; они крохотные, вмещают лишь 25 человек. Грести на них можно в любую сторону, ибо эти суда кончаются острым носом и спереди, и сзади. Амфисбена237, да и только! А их главарь в беспредельной дерзости назвал себя Хель-Мер [Химарр] – Бог Моря. Этот вспыльчивый и хвастливый дикарь уподобил свой корабль Химере, ибо его носовая часть украшена львиной головой, а корма имеет форму змея.

Целыми флотилиями такие «камары» нападают то на купеческие корабли, то на побережье или даже города! Боспоране до самого последнего времени предоставляли им корабельные стоянки и рынки для сбыта добычи. Но теперь сорок римских военных кораблей поддерживают мир на этом суровом море! И все же зло не выжжено под корень! Дело в том, что они прячут «камары» в лесах, переносят их туда на своих плечах. Найти их трудно! Вот и недавно эти варвары напали на корабли Дидия Галла, войско которого возвращалось морем. Они захватили несколько кораблей, выбросились на них на береговые рифы, разграбили их, убили префекта когорты и множество воинов из вспомогательных отрядов...

Девушки стали тревожно поглядывать на горизонт – нет ли там страшных «камаров». Но там разрезали пену волн только две других римских триеры. И все же девушки в притворном ужасе взвизгивали: «О, Артемис! Разбойники! Варвары!» Моряки успокаивали их...

***

Общий разговор довольно скоро разбился на несколько обособленных, а потом – на отдельные воркующие парочки. Не моряки улещивали девушек – девушки соблазняли моряков, блестя белозубыми улыбками. Можно ли было тут устоять? Парочки начали разбредаться по отдельным каютам...

Эльдара рассчитывала, что это произойдет несколько позже, когда, по крайней мере, зайдет солнце и над шелестящими парусами появятся первые звезды. В сумерках, казалось ей, можно было как-то естественным образом отстать от двух других кораблей. Но до вечера было еще далеко; между тем, судя по азарту мужчин и по горячности девушек, скоро должны были появиться первые трупы. Ей нужно было импровизировать – и безотлагательно; лихорадочно перебирая в голове возможные варианты развития событий, порой уточняя что-то у влюбленно глядевшего на нее капитана, Эльдара почувствовала всю жесткость римского военно-морского устава: в сумерках, пожалуй, «потеряться» триере было бы совершенно невозможно!

Между тем суда миновали Феодосию, оставив ее справа. Море в этих местах было особенно оживленным: несколько римских военных и торговых судов шли в феодосийский порт и оттуда; это успокаивало римлян. Спустя некоторое время справа на горизонте появился мыс Чаек238 – самое удобное место на всем побережье, чтобы отстать и потеряться. Нужно было что-то предпринимать – и Эльдаре явилась в голову спасительная мысль. Да! Они могут совершенно естественным образом отстать, так, что это не вызовет тревоги на двух других судах! Но для этого нужно устроить гонки!

– Это – мыс Кеик? – указала она на далеко вонзившуюся в морской горизонт прямо по курсу корабля полоску берега.

– Именно так! – восхитился капитан. – Я был бы спокоен, будь ты у меня штурманом!

– Но правда ли, что Кеик и Альциона были превращены богами в птиц за то, что, гордясь своим супружеским счастьем, называли себя Зевсом и Герой? – спросила она у капитана, слепя его обещающей улыбкой.

– Греки говорят так, – пожал он плечами, – но вернее будет сказать, что Зевсом рядом с женщиной должен чувствовать себя всякий мужчина-победитель!

– Так стань победителем – и будешь удостоен награды!

Капитан с восторгом взглянул на нее: что она имеет в виду? То ли, что и он? Но она имела в виду нечто иное:

– Нам так редко удавалось быть гостями на римских судах. У них великолепные мореходные качества. Но как узнать, какое из этих трех судов – лучшее?

– Для этого нужно было бы устроить гонки, – пробормотал капитан.

Эльдара захлопала в ладоши:

– Так устрой их!

– Не я командую экспедицией... Там – сам Юлий Аквила!

В его голосе появилось восторженное придыхание.

– Так вызови его на соревнование! Уверена, Аквила будет только рад скорее оказаться в Риме и не откажет тебе!

Капитан, с сомнением почесывая в затылке, направился на полуют, резко окликнул сигнальщика, пробурчал ему что-то. Тот бросился к ящику с разноцветными флагами, отобрал несколько из них. Флаги поползли по лееру ввысь, на мачту. Эльдара, сжав кулачки так, что ногти вонзились в ладони, с трепетом ждала исхода дела. Сорвется? Удастся?

Флагман ответил целым фонтаном разноцветных флагов. Капитан с радостной улыбкой оглянулся на Эльдару, но не подошел к ней: ему надо было распорядиться о постановке новых парусов. Гонки! Флагман, на котором пребывал сам Юлий Аквила, рвавшийся в Рим за славой и почестями, не возражал! Будь его воля, он на крыльях полетел бы туда; гонка была как раз то самое, что проливало бальзам в его истосковавшуюся в ожидании чествований душу!

Теперь Эльдаре ни на секунду нельзя было терять контроль за ситуацией – но сначала надо было взять ее в свои руки! Гонка есть гонка: на двух других кораблях не должны заподозрить, что этот отстает специально. А он должен был отстать, и чем дальше, тем лучше! А вдруг, сохрани нас, Йерт, от этого, его мореходные качества окажутся выше?

Как оседлать ситуацию?

На палубу, тем временем, выскакивали матросы. Они вынесли два паруса, намотанные прямо на длинные реи, и разматывали их.

В сущности, одной серьезной заминки на старте должно хватить, чтобы немного позже других подойти к мысу. А уж там, когда другие триеры скроются за мысом, можно будет делать все! Вряд ли они, охваченные азартом гонки, скоро хватятся слишком уж надолго отставшего своего собрата!

Как устроить хотя бы одну, но серьезную заминку?

Шелест и шипение волн о борта судна, между тем, переходили на более высокие ноты – судно прибавляло ход.

Эльдара подошла к шкоту, крепившему к борту угол основного паруса. Толщиной в большой палец, просмоленный канат был надежно закреплен вокруг бортового рангоута, несколько раз перехлестывая сам себя. Эльдара впилась в него глазами, отслеживая каждый изгиб. Так... этот виток прижат этим... А этот свободный конец, зачем он?.. Если потянуть за него, вот эта петля выскочит, и весь узел распадется!..

Капитан с улыбкой подошел к ней:

– Постигаешь морскую науку?

– Мне говорили, морские узлы – это маленькое чудо, созданное людьми себе на пользу. Они очень удобны, – сказала Эльдара, не особенно заботясь о смысле своих слов. – Но чем?

– Их легко вязать, но никакой ветер не развяжет их! Чем сильнее порывы ветра, тем туже они затягиваются, – капитан явно гордился перед Эльдарой за всех безымянных мореплавателей, создавших морские узлы. – А человек с легкостью развяжет любой, как бы туго он ни был затянут!

– Вот это и есть морской узел? – с уважением тронула сплетение просмоленных жил Эльдара. – А как его развязать?

– Всего лишь с силой потянуть за этот вот конец...

– За этот? – Эльдара тут же с силой рванула конец, который и сама уже «вычислила», и змеиные кольца ослабили свою хватку; шкот легко соскочил с рангоута, и весь громадный правый угол паруса улетел под ветром вперед, унося в собою свой шкот и оглушительно хлопая на ветру...

– А-ах! – вырвалось у капитана. – Что ты наделала!

– Я не хотела! – Эльдара выглядела несчастной, она чуть не плакала. – А это сильно помешает нам?

Капитану некогда было отвечать на дурацкие вопросы. Он орал на матросов, требуя вновь закрепить парус, но громадное полотнище парусины, грохоча подобно весеннему грому, сшибало матросов с ног; шкот, извиваясь как пастуший бич, грозил выбить глаза, и матросы бросались на парус, прикрывая лица руками... Вот одному из матросов удалось вцепиться в шкот; его поволокло по палубе, обдирая колени и локти, но он не выпустил веревки из рук... Еще трое матросов вцепились в уже смиренный парус...

Наконец парус был вновь закреплен. Эльдара ликовала: две другие триеры ушли далеко вперед, и вот-вот должны были скрыться за мысом Кеик! А тогда... А тогда держитесь, римляне!

Капитан с недобрым видом приблизился к Эльдаре:

– Ты специально сделала это, дерзкая девчонка! Ты хотела выставить меня в смешном виде! Но я...

– Я нечаянно... Я не думала...

Он брызгал слюной, размахивал руками, наступая на нее. Матросы стали в круг, привлеченные шумом скандала, вполголоса обменивались язвительными репликами и в адрес капитана, и в ее адрес. Эльдара почти не обращала ни на него, ни на них внимания: вяло отбиваясь глупыми словами, она ждала лишь минуты, когда две другие триеры скроются за мыс. Собственно, и сейчас с них вряд ли увидят, что происходит здесь, на палубе, но лучше все же выждать. Слишком многое поставлено на карту!

И вот обе триеры с туго натянутыми ветром парусами исчезли за мысом. Одним прыжком Эльдара приблизилась к капитану, стала вплотную к нему, так что ей стал слышен смрад его дыхания:

– А ты как думал?

Одним движением она выхватила короткий меч из ножен, висевших у него на брюхе, другим – по рукоять погрузила его ему в чрево, нажав на меч не только рукой, но и всем корпусом. Капитан взмахнул руками, нелепо раззявил рот и стал медленно оседать на палубу. Эльдара выдернула меч. В воздухе расплывался запах крови и кала.

– Лечь на палубу! – завопила Эльдара на матросов. – Немедленно! Всем! Мордами вниз! И останетесь жить!

Матросов она не боялась: им, оксилляриям, мечи выдавали лишь перед абордажными схватками, которые случались так нечасто, что вряд ли эти несчастные были виртуозами фехтования. Б?льшая половина из них была загнана на корабль силой; они с удовольствием разбегутся, как только представится такая возможность.

– А ты – она ткнула пальцем в одного матроса, оцепеневшего в изумлении, – к колоколу! Бей тревогу!

Низко над волнами потекли частые тревожные удары медью о медь.

Эльдара была уверена: девочки поймут ее. Кто-то из них уже, безусловно, расправился со своим ухажером; другим поможет сделать это паника, которая начнется от ударов колокола...

И, действительно, из-под досок палубы глухо послышался шум свалки, звон мечей... Эльдара, уверенная, что ее девочки справятся там и сами, рванулась к штурвалу. Рулевой, впившись руками в румпель, оцепенело глядел на происходящее. Он даже не выхватил меча!

– Право руля! – завопила на него Эльдара.

– Но там же скалы...

Эльдаре некогда было объясняться с ним. Она ткнула его мечом, только что побывавшим в кишках капитана, под лорика хамата239... Рулевой, с удивлением и упреком глядя на нее, упал сначала на колени, а потом склонился вперед и ткнулся лицом в палубу. Эльдара схватила румпель и повернула корабль вправо, прямо на рифы у берега, окутанные зыбким и колышущимся белопенным султаном. Скоро днище заскрежетало о дно, а потом резкий толчок, сопровождаемый оглушительным треском, оторвал Эльдару от румпеля и бросил ее вперед, на залитую кровью палубу...

***

...Корабль с проломленной на рифах носовой частью быстро заполнялся водой, а его корму волна все дальше и дальше разворачивала к берегу.

– Кони! – распорядилась Эльдара. – Немедленно выводить коней!

Боевая триера по уставу не должна была брать на борт коммерческие грузы; тем не менее трюмы ее ломились от тюков шерсти, бочек соленой рыбы, связок козьих и бычьих кож...

– Будет таврам пожива, – усмехнулась Сфендиара.

– Денежный ящик не забудьте прихватить, – напомнила Эльдара. – Ищите в капитанской каюте!

Трюм с конями было легко обнаружить по стуку копыт и ржанию испуганных животных. Здесь были не только кони амазонок, но и другие, которых, возможно, везли на продажу, либо они были собственностью моряков... Здесь же, рядом, было сложено и сено, приготовленное коням в дорогу. Вывели всех – будут заводные, будут вьючные!

Эльдара потребовала, чтобы матросы не смели разбегаться, пока не распахнут огромный люк трюма и не бросят сходни: одни в трюм, другие – за борт, прямо в мелкую воду.

– После этого я всем дарую свободу!

Те повиновались, с уважением и опаской глядя на мечи в руках девушек... Какой-то рослый плечистый парень в золотых кудрях подошел к Эльдаре:

– Возьми к себе в артель!

– Мы – сами! – раздраженно смерила она его взглядом. – Разве ты – девушка?

Он с удивлением посмотрел на нее. Она досадливо отмахнулась.

– Скорее, скорее! – торопила Эльдара своих девушек, стоя на борту с ослепительной Ак-Мюнгуз в поводу. – Всего все равно не заберете! А на триерах могут хватиться в любую минуту!

У борта корабля глубина была не более трех локтей, кони доставали дно ногами, но девушки погружались с головой и выныривали, оттолкнувшись от песчаного дна, отплевываясь и хохоча. Только когда целый табун навьюченных разными разностями коней поплыл к берегу и все двадцать три русых, черных и золотых девичьих головки украсили морскую гладь, Эльдара еще раз оглянулась на край мыса – нет ли римских триер, – и осторожно повела вниз по сходням свою Мюнджи...

...Двадцать четыре красавицы с хохотом, одна за другой, вылетали на могучих конях из морского переливающегося белопенного хризолита под лазурное небо Таврии...

***

...Открыв глаза, Эльдара некоторое время не могла понять, где она находится: так живо, так ясно стояли перед ее глазами события пятнадцатилетней давности, занесшие девушек сюда, в суровую и гордую Таврию... Наконец она стряхнула расползающиеся кружева сна.

– Нет, жизнь не кончена в тридцать семь лет! Она только начинается!

ХЕРСОНЕС

Трибун I Италийского легиона Марк Эмилий Северин славился в известных и очень узких кругах умением выполнять самые невероятные – и неприятные! – задачи.

В свои тридцать семь лет, из которых двадцать два года отдал он беспорочной службе римским орлам, он перестал удивляться чему бы то ни было. Молча выслушивал он приказ, сколь бы поразительным он ему ни казался, задавал несколько точно обдуманных вопросов, чтобы не ошибиться и сделать все именно так, как нужно – и молча выполнял его. Молчание было дороже всего: собственно, за молчание ему и платили. Не научись он молчать – и его убрали бы после первого же такого задания. Но молчание было не единственным достоинством этого во всех отношениях замечательного существа. Вторым его достоинством было полное отсутствие сомнений в законности любых велений «сверху» и полное презрение к каким бы то ни было пожеланиям «снизу». Он постиг этот нехитрый секрет в семнадцать лет, на втором году службы, и с тех пор стал незаменим, а его карьера стремительно пошла вверх.

Последним его заданием было – сделать предателем своего собственного легата, Деция Макра. Это случилось еще в Мозии. Эмилий высоко ценил Макра за воинское мастерство и за его умение одним словом переламывать настроение бунтующей, ревущей толпы. Он учился этому у него! Но в один прекрасный день ничем не примечательный из себя купец, дрожа всем телом, передал ему записку, запечатанную перстнем Валерия Мессалы, начертанную известной лишь им двум тайнописью. «То, что передаст тебе податель сего, – кошель с золотом и записка, – должно оказаться в личных вещах Деция Макра, и не позднее августовских ид, – стояло в записке. – Найдут их там другие, об этом не хлопочи. Купец – человек, для нас случайный». И повторялось обычное обещание сделать его в ближайший год легатом. Купец передал в тщательно опечатанном холстинном пакете объемистый кошель с золотом, из тех, которыми пользуются варвары. В кошеле лежала и записка на клочке кожи, составленная римскими буквами, но на варварском языке.

Получив золото и эпистолу, Марк Эмилий не стал выяснять, кому и в чем Макр перешел дорогу в Риме. Он с удовлетворением узнал, что купец в тот же вечер был убит на форуме240 в какой-то глупой пьяной драке.

Эмилий был вхож к Макру и знал, что тот был любителем поэзии и собирал старые манускрипты. Он потратил целый вечер, чтобы записать на пергамене известные ему стихи Овидия, аккуратно уложил свиток в пенал и сообщил Макру, что готов за сходную цену передать ему автограф Овидия. Разумеется, он позаботился, чтобы тем вечером не было недостатка в вине. Весь вечер они читали друг другу стихи, восхищались синекдохами и метафорами Вергилия и Горация...

– Клянусь, я не встречал столь образованного римлянина! – восклицал Макр. – Я сделаю тебя трибуном!..

Поздно ночью, когда пришло время расходится, Эмилий на глазах Макра уложил в пенал драгоценный пергамен и вручил его полководцу. Небольшая ловкость рук... Выходя из палатки, он удовлетворенно отметил, что пьяный Макр уронил голову на стол...

Утром Эмилий проветривал у своей палатки конскую сбрую, а Макра застали за невероятным: он внимательно читал вражескую записку, в которой даки подтверждали, что его план вывести легионы в поле и подставить их под удар вполне приемлем для них. Они же передавали ему скромный задаток за это мероприятие... Мешок с золотом лежал здесь же, на столе. Макр был изобличен в своем предательстве и в оковах отправлен в Рим, на императорский суд. После этого Эмилий стал трибуном легиона...

И вот – новое задание. Свободный полет, ибо Эмилия не сковывали более скрупулезными предписаниями: наоборот, все решения он должен принимать сам, на месте. «Необходимо вызвать гнев тавров, добиться, чтобы они напали на херсонесцев, – писал Мессала. – Либо наоборот – решай сам на месте. Нужно вызвать войну между тавроскифами и херсонеситами. О потерях на первом этапе войны не заботься, – пусть даже тавры осадят Херсонес. Задача – чтобы херсонеситы обратились в Рим с просьбой о помощи. Мы пришлем легионы»... «По выполнении этого задания величайший из богов подпишет указ о присвоении тебе титула praepositus vexillationibus Romanus aput Scythium et Tauricam», – заканчивал свой опус Мессала.

Конечно, с таким делом в одиночку не справиться. Но в довершение своих достоинств Марк Эмилий Северин никогда не был один. За годы службы вокруг него мало-помалу сплотилась целая центурия головорезов, из который каждый стоил десятка воинов. Они с совершенстве владели любым оружием, рукопашным боем, плавали, объезжали коней-неуков, карабкались на скалы, могли сутки сидеть, затаившись, в болоте, выставив из воды тростинку... Они могли сутками пить, не пьянея. Трудно сказать, чего они не могли. Они были способны выполнить практически любую задачу. И каждый из орлов Марка Эмилия был обязан ему по крайней мере жизнью. Трудно было бы перечислить, из каких передряг доводилось ему вытаскивать своих бойцов...

Впрочем, отношения в центурии были немного сложнее, чем просто боевое братство. Да, Марк Эмилий мог полностью рассчитывать и на мечи своих легионеров, и на их гробовое молчание в любой ситуации. Но... подходимым разом – не в бою! – каждый из них мог бы и продать своего центуриона за единый чох. И он знал это. Поэтому он имел на каждого из них нечто такое, что в мгновение ока отправило бы любого на плаху или на крест. И они тоже знали это. И потому совместные их пьянки после выполнения очередного задания проходили необыкновенно весело – с песнями, флейтистками и дружеским похлопыванием по плечу...

...Марк Эмилий потихоньку потер ладонью об ладонь.

Конечно, если величайший из богов сделает его полновластным хозяином всего этого края – зерновой житницы Рима, постоянного поставщика самых крупных партий рабов и рабынь – это уже кое-что, в тридцать семь-то лет! Но Марку Эмилию было мало и этого.

В предутренних грезах он видел себя императором Рима.

***

Херсонес считался неприступной крепостью. Высокие башни и стены из белого известкового плитняка отгораживали мыс между двумя заливами. Там теснились каменные дома, каждый из которых мог, в случае необходимости, стать бастионом. А в порту стояли боевые корабли Римской империи.

Сквозной широкий проезд в башнях перекрывало двое ворот из векового дуба, окованных толстой листовой медью. Даже проломив внешние ворота, враг попадал не в город, а в западню: его встречали внутренние ворота, не менее мощные; в стенах же башен, обращенные внутрь, в проезд, щурились узкие вертикальные бойницы, из которых можно было в упор расстреливать из луков и поражать копьями ворвавшиеся полчища. Над головами же врагов распахивались люки, из которых лились кипяток, горячая вязкая смола, летели горящие головни...

Но было у города и уязвимое место. Каждый воин, претендующий на звание полководца, должен в совершенстве знать все слабые места своей обороны. Знал их и Эмилий. Слабым местом города была вода! В Херсонесе не было ни речушки, ни родника. Город пил воду из цистерн, вода в которые собиралась с невысоких гор за городом, а затем текла по искусственным коллекторам и трубам, уложенным в скалах. Начали строить те коллекторы еще первые греческие колонисты. Тогда же они поняли и важность маскировки водоснабжения города: все рабы, прокладывавшие те трубы, сразу же были убиты. Сегодня уже ни одна живая душа, бродя в этих горах, не могла бы обнаружить верховий коллекторов, замаскированных валунами, особо уложенным плитняком, гравием и песком. Большие мастера строили эту систему водоснабжения! В течение многих веков, практически без ремонтов, не засорялась она: не заносило эти коллекторы ни палым листом, ни буреломом, ни тонким илом. Фильтрация от всех этих наносов становилась только лучше, и в городских цистернах кипела, струями вырываясь со дна, из труб, чистая, как слеза, хрустальная вода. Ее вдоволь хватало всем горожанам: в любую жару люди пили ее, стирали в ней, мылись, поливали свои садики...

Но как воспользоваться этим слабым местом? Прорыть траншею, найти и разорвать трубы? Бред! Такое может сделать только армия, осадившая город.

Так, может быть, отравить водоснабжение?

Эмилий сам поморщился от глупости этой мысли. Чем? Даже если превратить верховья коллекторов в один гигантский скотомогильник, самое большее, чего можно добиться – это слабого трупного запаха от воды. Прокипяти ее – и пей на здоровье...

Нет, Херсонес придется оставить...

А что с лимесом?

Недавно на лимесе чуть не разгорелся скандал – колонисты покосили траву на землях тавров, те захватили их в плен... Но жрица из храма Артемиды Ифигении, мерзавка, сумела так затушить инцидент, что тамошние тавры и колонисты стали чуть ли не друзьями...

Что еще?

Ка-ра-ва-ны.

Да! Купеческие караваны. Они более или менее регулярно ходят из Херсонеса в Неаполь и далее, через перешеек в Великую Степь. Они ходят и из Боспора – но это парфянские и сирийские караваны. Громить нужно свой, эллинский. Который уйдет отсюда. И обвинить в этом тавров. И повесить десятка два этих дикарей на крестах...

Так-так-так. Это уже что-то определенное.

Есть ли у нас подходящие кадры в Степи? Из числа той молодежи, что была в Херсонесе в заложниках?

Трибун Марк Эмилий Северин позвонил в колокольчик и велел разыскать и с почетом пригласить к нему Гая Деция, отставленного от службы и получившего обширную усадьбу бывшего центуриона римских вексилляций в Таврии.

РАСПЯТИЕ

Счастье переполняло Эльдару, когда она выходила наутро из Святая Святых. Каждый звук, каждый запах радовал ее. Великая Мать обещала ей вернуть Урусмага и Фарнзоя! Она подарила ей восхитительное сновидение, пронизанное свежим морским ветром и романтикой счастливой молодости. Все будет великолепно! Жизнь – хороша!

Но стоило ей выйти из дверей Храма под весеннее утреннее солнце, и к ней кинулась целая депутация тавров, прискакавших полчаса назад:

– Матушка! У переправы через Качу разграблен греческий караван! Купцы, охрана – все убиты! Дай оракул: кто?

– Коня! – потребовала Эльдара.

Девушки вызвались сопровождать ее.

– Ни в коем случае, – возразила она. – На вас лежит охрана Храма, а только с Талестрией уехало шестнадцать человек! Кто останется здесь? Я – с ними!

– Мы хозяйку в обиду не дадим, – закивали тавры...

Через несколько минут, выпив только большую чашку молока и на ходу ломая и запихивая в рот ячменную лепешку, Эльдара в окружении небольшого отряда тавров уже летела к месту катастрофы.

***

...Все было так, как сказали тавры. Зарезанные купцы и бойцы охраны лежали в лужах собственной крови, еще не успевшей просохнуть. Здесь же валялись трупы двух-трех мулов: они уже начинали раздуваться, нелепо задирая ноги кверху. Ветер трепал, развесив их на колючем кустарнике по сторонам дороги, лоскутья упаковочного холста от вспоротых тюков. Над трупами уже носились с мерзким зудением большие зеленые мухи, по трупам бегали муравьи. Видимо, купцы вышли из Херсонеса еще затемно, к заре дошли сюда, к переправе, но переправиться им не пришлось...

Что то отвратительно-нереальное было в этой картине: в свежее зеленое утро ворвалась смерть, принесенная чьей-то жестокой и тупой волей... Но была еще какая-то пронзительно-фальшивая нота во всей этой картине... Эльдара переходила от трупа к трупу, поворачивала их на спины, закрывала пальцами их глаза и все вслушивалась в свою душу: что' во всей этой картине кажется ей неестественным? Кроме, конечно, неестественности одновременной смерти трех десятков здоровых мужчин в одном и том же месте степи...

Вот именно: в одном и том же месте! Почему воины охраны лежат вперемежку с купцами? Нет никаких следов, чтобы их стаскивали сюда... Допустим, купцы могли столпиться у самого берега, но ведь конная-то охрана должна была встретить врагов на подходе. И хотя бы два-три трупа, – а, скорее, намного больше! – должно было бы лежать поодаль, там, где начиналась схватка...

Но там никого нет. Все – здесь.

И нет ни одного трупа коней охраны. А ведь в любой схватке кони так же смертны, как и их всадники!

И этот запах...

Эльдара пониже склонилась над трупом одного охранника – от него разило тяжелым, густым сивушным перегаром. Не веря самой себе, она подошла к другому, третьему – то же самое. Еще выезжая из Херсонеса, они были смертельно пьяны! Не удивительно, что их перерезали, как баранов, – они не сопротивлялись или почти не сопротивлялись. Но как их выпустили за ворота в таком состоянии? Почему не возмутились и не отказались от такой с позволения сказать охраны купцы?

Или в Херсонесе кто-то достаточо высокопоставленный был очень заинтересован, чтобы этот караван вышел – и погиб?

Эльдара устало разогнулась, – и вдруг увидела там, где только что лежал перевернутый ею труп, отчетливо пропечатанный в пыли, смешанной со свернувшейся кровью, след конской подковы. Это был необычный след: подкова, оставившая его, была покрыта крупной насечкой. По семь глубоких рубчиков на каждой ветви...

Эльдара обомлела. Готарз?

Она рукой поманила вождя тавров, которые, не слезая с коней, окружали место побоища. Тавр почтительно спрыгнул с коня и подошел.

– Да, хозяйка!

– Узнаешь ли ты след подковы Готарза?

– Да, хозяйка! Именно такими подковами кует своего коня Готарз, сын Ситалка. Это невероятно! У такого почтенного отца – и такой сын...

– И ты видишь, что ее след отпечатался в крови, а не на сухой пыли?

– Да, я все понял! Благодарю за оракул! Мы покараем виновных! Но сначала мы проводим тебя в Храм. В степи становится небезопасно!

Однако проводить Эльдару в Храм таврам не удалось. Ибо по всему периметру степи одновременно, по обе стороны реки, заранее рассыпавшись в цепь и затягивая теперь мешок окружения, появились фигурки римских конных воинов. Они стремительно приближались, стараясь не дать таврам возможности прорваться через цепь, пока она была рыхлой. Размышлять было некогда...

***

– Туда! – махнула рукой Эльдара, взлетев на коня. Маленький отряд полетел вдоль реки в сторону восходящего солнца. Римляне, на которых они летели, стали выхватывать мечи, а те, что их преследовали, усерднее заработали плетьми, стараясь быстрее сократить расстояние.

Столкновение двух конных лав мгновенно, но в сознании каждого бойца оно растягивается в невероятную длительность боя, где одно событие отчетливо отставлено от другого... Эльдара видела, как летит на нее суховатый невысокий римлянин, видела его гладко выбритый по теперешней их моде подбородок, видела, как покачивается шлем у него на голове при каждом скачке коня. Вот он медленно раззявливает рот в каком-то своем боевом вопле, вот еще дальше в сторону и вверх относит в замахе свой меч, свешиваясь с седла... Эльдара успевает заметить, что его конь вскидывает при каждом скачке голову; ее же кобыла вытягивается в галопе как струнка, опустив голову. И она направляет свою кобылу чуть правее, чтобы римлянину неудобно было рубить через голову своего коня. Между ними уже три-четыре оргия, два прыжка коня. Римлянин вытягивается, привстает на стременах во весь свой небольшой рост – и все же шея коня мешает ему. Время совершенно останавливается, римлянин выдыхает и все никак не может выдохнуть; рука его медленно опускается, а навстречу ей поднимается голова его коня, и римлянин тоже видит это, он вынужден сдержать замах, его удар получается невыразительным, Эльдара даже не отбивает его, а легко уклоняется; их кони уже рядом, а ее меч сзади плавно входит в щель между воротником его лорика хамата и широким защитным наплечником шлема, пересекает сначала кости позвоночника и лишь потом – сонные артерии и гортань... Голова римлянина отделяется от плеч и взлетает кверху...

И сразу же время обретает нормальное течение, а на Эльдару обрушивается грохот битвы: звон мечей, ржание лошадей, выкрики и сквернословие сражающихся... Она проскочила римскую цепь! Но что с другими таврами? Она натягивает поводья, поворачивается, но ничего не успевает рассмотреть. Поперек тела, туго прижимая руки к бокам, ее охватывает волосяной аркан. Она успевает левой рукой (в правой – меч) выхватить кинжал и перерезать аркан, но воспользоваться свободой уже не успевает: на нее налетает римлянин, сбивая ее с кобылы всем своим весом и инерцией коня, она падает, удар головой о землю плывет в ее голове желтым туманом, а на ней уже не один, на нее сваливаются два или три римлянина; они заламывают ей руки за спину, туго затягивают ремни, и наконец кто-то из них ударяет ее рукоятью меча по голове так, что сознание ее уплывает...

***

...На нее выливают большое кожаное ведро воды, воняющей тиной и рыбьей слизью и не слишком больно бьют кожаной калигой в бок:

– Подымайся, стерва! Нести тебя к кресту, что ли?

Да, лежать в окружении римлян не стоит! Пошатываясь, с трудом поднимая гулкую, как котел, звенящую голову, не имея возможности помочь себе связанными руками, она встает на ватные, плохо держащие ее ноги. Все римляне на конях, а между ними – горстка тавров: не более десятка тех, что бились рядом с нею, и полтора десятка других, видимо, захваченных римлянами в плен немного раньше. Это – люди Готарза, молодые тавры; все они босы, избиты, на многих – раны и запекшаяся кровь. И Готарз – он тоже тут, избитый и связанный...

– Марш! – командует римлянин. Они страшно торопятся, они должны полностью закончить дело, пока Степь ничего не знает, пока тавры не явились освобождать пленников... А их гнать еще почти два парасанга, от Качи до Реки Дракона, до лимеса, где они обычно распинают тавров. Там припасены и кресты...

– Марш, скоты! – римлянин взмахивает плетью, пускают в ход плети и другие воины, и тавры, уступая сыплющимся на них ударам, начинают свою смертную процессию, свой последний путь. Два парасанга... Два с половиной часа пути для здорового и крепкого человека... Все ли дойдут туда по зтой пыльной дороге, по уже начинающейся жаре, под ударами римских плетей?..

***

...Муторная процедура выполнялась как по нотам. Один контуберний занялся деревом. Отделив восемь будущих жертв и развязав им руки, легионарии велели им разметать тайничок код крутым глинистым берегом. Здесь хранились stipes [столбы, вкапываемые вертикально], отлично отесанные, пропитанные нафтой, и потому устойчивые к гниению. Их приходилось использовать не часто, но на всех жертв дерева, редкого и дорогого здесь, в степи, не настачишься, и потому после казни легионарии заботливо убирали столбы. Железные или бронзовые гвозди обычно оставлялись в potibulum [поперечина креста], после того, как труп был сорван с них; они помаленьку ржавели, окислялись. На них порой оставались лоскуты кожи и мяса, а древесина, размочаленная в тех местах, куда раз за разом вбивали толстые и тупые гвозди, жадно впитывала кровь. Поэтому от столбов скверно пахло, вокруг них за месяцы их лежания в земле собирались черви, жуки, мыши и прочая подземная нечисть. Столбы были облеплены рыхлой глиной, легко осыпавшейся с них.

Еще восьмерым жертвам, под надзором другого контуберния, было велено рыть ямы. Слой почвы даже здесь, неподалеку от реки, практически в пойме, был тонок, сразу под ним начинался желтый глинисто-лессовый грунт, обильно пересыпанный крупными и мелкими обломками колючего известняка. Обессиленные боем, дорогой, избиением, тавры работали медленно, и легионариям то и дело приходилось пускать в ход плети и тупые концы копий. Беда в том, что нельзя освободить для рытья ям больше тавров, чем самих легионариев: вооруженные кирками и лопатами, тавры могут оказаться очень опасными! Каждый легионарий глаз не спускал со «своего» тавра, не выпуская из рук склоненной гасты [копье], но в любую минуту готовый бросить ее и выхватить меч... Дурацкое мероприятие, насколько было бы легче просто приколоть этих недочеловеков и оставить в степи; но был приказ: «распять», а центурия Марка Эмилия Северина всегда выполняла приказы буквально. Начальство считало, что распятия оказывают гораздо больший воспитательный эффект на покоряемые племена, – и их приходилось распинать...

Stipes бросали у мест будущих крестов, а potibulum заранее привязывали к раскинутым рукам жертв. До момента водружения креста гвозди не вбивали, жертвы должны были стоять и ждать своей очереди с тяжеленной и гнусно смердящей колодой на руках. Многие не выдерживали этой пытки, садились, даже ложились, чтобы не держать на плечах тяжеленный брус, и не могли уже подняться самостоятельно. В таком виде жертв можно было уже не охранять: и безопасны, и не убежат, во всяком случае, далеко.

Эльдара была одной из первых, кому привязали к рукам брус. Легионарий, гнусно усмехаясь, концом копья толкнул ее к брошенным на землю корявым и вонючим брусьям и знаками дал понять ей, что она должна лечь на спину и раскинуть руки вдоль бруса. Она возмутилась, и тогда четверо легионариев повалили ее: двое сидели на ногах, а еще двое занимались руками: притиснув коленом руку, они туго-натуго привязывали ее к брусу тонким просмоленным корабельным канатом. После этого они с усмешками начали ее лапать, и даже пожилой легионарий-триарий, выдергивавший громадными клещами гвозди из принесенных potibulum, бросил свою работу и с интересом смотрел на гнусное веселье.

Один из легионариев стал стаскивать кожаные штаны.

– Я быстро! – усмехался он, прыгая на одной ноге.

– Эй, парень, смотри! – предостерег его триарий.

– А то что? – немедленно отозвался тот, голосом ясно дав понять, что будет спорить о своем праве на насилие.

– Да так, ничего... Но она из Храма, а у них там у всех – зубы!

– Зубы? – недоумевал парень.

– Ну, зубы или не зубы, это никому не известно. Только один такой быстрый как-то трахнул храмовую против ее воли. Это еще при том императоре было... И что ж: больше ни с кем с тех пор… не мог! А хозяйство его висело, как тряпочка, всю оставшуюся жизнь... Так что я не против, но ты-то знай, что если у тебя что и получится с нею, то, возможно, в последний раз...

Парень бросил подозрительный взгляд на Эльдару, глаза которой горели лютой ненавистью, и стал поспешно натягивать штаны.

Забаву прервал гневный возглас центуриона: некогда предаваться баловству, когда и половины дела не сделано, а со стороны степи вот-вот могут появиться тавры...

Гнусно ругаясь, Марк Эмилий подошел поближе...

– А-а! Вот кто к нам в гости припожаловал! – воскликнул он, увидев Эльдару. – Говорят о тебе, что ты – дочка е*** матери? Сукина дочь, проще сказать. Или неправду говорят?

Эльдара молчала, с ненавистью глядя ему в глаза. Он по-прежнему усмехался:

– Так ты бы нас предупредила по-дружески: не надо, мол, меня вешать, матушка рассердится! Глядишь, мы тебя и отпустим... Или она уже с креста тебя снимать явится? Ты скажи – когда и кого нам ждать?

– Своего вы дождетесь! – процедила Эльдара.

– Скорей бы уж! – подхватил Марк Эмилий. – Заскучали уже, ожидая... Но и то хорошо, что заговорила! А я-то думал, что ты нам и словечка своего драгоценного не обронишь...

Солнце уже встало в дуб; все тавры были привязаны к перекладинам. Их повели расставлять по степи в ряд, каждого – у своего столба, у места своей казни. Тавры загипнотизированно глядели на чудовищные приготовления...

Первым на казнь повели Готарза. Проходя мимо нее он неуклюже остановился; брус на его шее тяжело и, вероятно, болезненно качнулся:

– Смотри! Смотри, куда ты завела нас! Слепой сторож, поводырь, не знающий пути! Куда, кроме кладбища, ты могла привести!

Эльдара молча, с состраданием смотрела ему в глаза. И он не выдержал, повалился на колени, тяжело качнув брус:

– Матушка, прости!

– Что уж теперь-то об этом, – пробормотала Эльдара, с трудом разлепив сухие губы.

Он молча подошел к предназначенному для него столбу, но и тут не выдержал, заорал благим матом, отыскивая глазами Марка Эмилия:

– Я действовал по вашему приказу!

– Какая нелепость! – возвел глаза к небу Марк Эмилий. – Во имя Юпитера Капитолийского, каких только мерзостей не наговаривают на нас преступники, чтобы самим выглядеть хоть немного чище! По твоим словам выходит, что мы повелели тебе ограбить и убить нами же снаряженный и отправленный караван? – Марк Эмилий сокрушенно покачал начинавшей седеть головой. – Я не стану даже рассматривать эту нелепость. И все же укороти ему язык, – обратился он к палачу.

Тот словно ждал этого: кинжалом разжал челюсти Готарза, клещами, которыми только что дергал гвозди, на пол-ладони вытянул язык и чиркнул по нему тем же кинжалом. Готарз забулькал горлом, давясь своей кровью. Загрохотал молоток, приколачивая его руки к перекладине. Затем команда из трех легионариев потянула за длинные вожжи, привязанные к вершине креста. Столб скрипнул, скользнул в вырытую для него яму и начал вздыматься, поднимая на себе распятое тело. Легионарии, поднявшие крест, начали забивать камнями, начиная с самых крупных, щель между стенками ямы и столбом...

Затем повели Эльдару: никто из римлян не хотел упустить редкостного удовольствия – полюбоваться мучительной казнью молодой красивой женщины. «Ее» яма под крест была готова, легионарий погнал копателя дальше, а она почувствовала болезненный толчок тупым концом копья под лопатку: «ее» легионарий требовал идти к кресту... Она шагнула вперед... Идти с раскинутыми руками, которыми нужно было удерживать массивный брус, было невероятно тяжело. Римляне привязали брус немного не по центру, его перекашивало влево, и Эльдара, стиснув зубы, старалась держать равновесие.

Наконец, она дошла до места своей казни. Ее повалили спиной на воняющий нафтой stipes, примерили расположение potibulum, одним длинным гвоздем скрепили эти детали crux commissa241. Затем пришел черед рук...

Пожилой триарий, недавно рвавший клещами гвозди, теперь готовился вбивать их. Годы и годы палачества научили его быть равнодушным к воплям и слезам казнимых. Ему, как мяснику на базаре, не приходило в голову, что перед ним лежат не куски мяса, анатомическое устройство которых он знал в совершенстве, а живые существа. Но и он не удержался, чтобы не осклабиться от удовольствия, увидев едва прикрытое изорванной эксомидой молодое и красивое женское тело, поверженное пред ним.

– О, да ты, подружка, оказывается, действительно ведьма! – воскликнул он, перерезав шнурок, на котором на груди Эльдары висела крохотная высохшая детская ручка, и уронив ее в вырытую поблизости яму для креста. Эльдара была лишена последней защиты.

Он решил убить Эльдару по особенному, с палаческим изяществом: дать ей иллюзию легкости вначале, чтобы тем дольше провисела она на кресте, полной чашей испив мучения этой казни.

Первым из его секретов были кости. Ему и в голову не приходило вбивать гвозди в ладони: опыт поколений палачей свидетельствовал, что связки между пальцами не выдерживают веса тела и человек срывается. Но он мог вбить гвозди в запястья, переламывая хрупкие косточки и разрывая связки между ними, а мог – в предплечья, между ulna и radius242, да еще выбрав тупой бронзовый гвоздь, который не разорвет мышцы и сухожилия, а лишь раздвинет их пучки. Боль при этом минимальна, – болит, фактически, только разорванная кожа, если, конечно, жертва сообразит расслабить мышцы, а не напрягать их. Казнимая не сомлеет при этом в обмороке под молотком, что было бы, конечно, непозволительным милосердием к ней. Но боль будет постепенно и безжалостно, минута за минутой, возрастать до совершенно нестерпимой, когда крест вздернут, нежная надкостница ляжет на гвозди и они вопьются в нее под тяжестью всего тела, раздвигая кости и выворачивая суставы...

Вторым его секретом были артерии. Величайшей милостью, которую он мог оказать казнимому, было: взять квадратный железный гвоздь, соржавевший до того, что ребра его стали острой зубчатой пилочкой, и вбить его так, чтобы разорвать артерию, ту, что бьется на запястье. Кровь толчками выплескивается из нее, портя инвентарь, а казнимый уже через несколько минут погружается в сонную дурноту; через полчаса, самое большее час он блаженно засыпает, так и не вкусив подлинных крестных мук.

Вот почему палач-триарий выбрал три тупых бронзовых гвоздя – и ухмыльнулся. Почему-то ему хотелось, чтобы девка увидела и оценила его выбор. И тут, словно угадав его желание, Эльдара потребовала, с трудом разлепив сухие губы:

– Покажи!

Она хотела видеть гвозди, которые сейчас будут вбиты в ее руки.

Палач повертел тупыми бронзовыми гвоздями перед ее лицом.

Она глубоко вздохнула, поняв, что его выбор окончательный и он решил оставить целыми ее артерии. У нее в запасе был только один способ сократить свои мучения и ускорить смерть: просить палача, чтобы он не вбивал гвоздь в ее ноги243.

...Казнимые на кресте чаще всего умирают, во что с трудом верят посторонние, от удушья, ибо если долго висеть на распяленных руках, грудь растягивает так, что трудно выдохнуть. При каждом выдохе нежные межреберные мышцы должны притянуть весь вес тела к ребрам, оттянутым вверх вздернутыми руками; для них это настолько непривычно и мучительно, что в первые же часы подвешивания начинается воспаление по всей поверхности легких – плеврит: под каждым легким к исходу третьего часа висения скапливается по стакану горячих соплей, и всю их поверхность отчаянно печет. Распятый жадно зевает, стараясь хотя бы проглотить капельку воздуха, которого уже не может вдохнуть обессиленными ребрами. А мозг, лишенный кислорода, медленно засыпает, как рыба в слишком маленьком горшке.

Для того чтобы распятый мог лишний раз вдохнуть и мучения его продлились, ему прибивают ноги: опершись на их живое и разорванное гвоздями мясо, приподнявшись, можно дать облегчение грудным мышцам и легким, дать кислород мозгу. Но это очень, очень больно! И человек снова повисает на руках. И это тоже невероятно больно, да еще дышать нечем. И человек снова пытается опереться на ноги. Из таких конвульсий и состоит висение на кресте. Если человек не может опереться на ноги и набрать воздуха как следует, он умирает намного быстрее. Так происходит, если перебить кости голеней: это римляне и делали, когда хотели быстро завершить казнь... Но то же самое происходит и если не прибивать ног.

И вот эта девчонка, глядя в глаза старику-палачу, вертящему перед ее носом гвоздями, прошептала:

– Два!

И, помедлив, добавила:

– Пожалуйста!

Она выбирала себе смерть мучительную, но короткую. Палач хмыкнул: вообще-то он мог и так, и эдак... Он еще раз, уже более уважительно, взглянул на нее, готовую и к боли, и к смерти, и, кажется, знающую об этой смерти не меньше его самого, и – кивнул:

– Хорошо, два!

И добавил то, чего никому и никогда не говорил:

– Расслабь руки...

Хотя уже видел, что она знает этот секрет, и не станет напрягать мышц. А потом он с почему-то тяжелым сердцем вколотил гвозди – один и другой, туго привязал ноги девушки к вертикальному столбу тонким просмоленным канатом – нельзя же, чтобы они болтались, когда ее станут поднимать, – и буркнул команде из трех легионариев, наблюдавшей за его действиями и готовой поднимать столб:

– Давай!

Столб скрипнул, скользнул в вырытую для него яму и начал вздыматься, поднимая на себе распятое тело Эльдары.

Палач пошел к очередному кресту. Легионарии, закрепили крест камнями (причем каждый толчок камня о ствол креста отдавался болью в предплечьях Эльдары, где нежная надкостница уже плотно легла на бронзовые гвозди), затем засыпали яму белой глинистой пылью и перешли туда же, куда только что ушел палач – к следующему кресту. Эльдара осталась одна – наедине с болью и со скорой своей смертью.

***

Любая радость ограничена – временем, условиями, обстоятельствами. Боль безгранична: если ее причину не устранить сразу же, она возрастает до той немыслимой степени, когда сознание человеческое предпочитает исчезнуть, выключиться, чтобы только не воспринимать дальнейшего крещендо боли. А боль, если кто не знает, когда она становится очень сильной, всегда несет с собой отчетливый привкус смерти. Боль – это, собственно, и есть смерть, пробуемая на вкус живым человеком. Те, кто побывал по ту сторону Порога и вернулся оттуда, уверяют, что для человека умершего смерть имеет иной, совершенно обратный вкус, и болью для них представляется уже жизнь. Возможно. В таком случае дети тоже находятся по ту сторону Порога (может быть, какого-то иного Порога), ибо наша жизнь воспринимается ими как одна сплошная и непрерывная боль.

***

...И на трубчатых костях

на хрящах и косточках,

с кобчиком как тросточка,

малость пританцовывая,

бедренной, берцовою, –

а попробуй-ка, возьми, –

как цыганочка, костьми

плечевыми, локтевыми,

и с косою у плеча

(ча-ча-ча, ча-ча-ча)...

С. Кирсанов. Сказание про царя Макса-Емельяна...

У Эльдары не было ни единого шанса остаться в живых. Она догадывалась, в чьи попала руки, но... как же обещание Великой Матери? Урусмаг, Фарнзой: она ведь обещала! Неужели Она оставила ее?

Ее девушки должны были хватиться ее в ближайшие же часы, прискакать сюда и отбить... Вознесенная на кресте ввысь, она на какое-то мгновение забыла о боли в пробитых гвоздями руках, жадно оглядывая горизонт: нет ли где в степи пыли скачущего войска... А вот речное ущелье, уходящее в горы и ветвящееся там многочисленными балками – не отсюда ли, не из-за этого ли бережка появятся спасители?..

Но пыли в степи не было. И из-за низкого речного бережка никто не появлялся.

Эльдаре приходило в голову, что, появись где на горизонте хоть облачко подозрительной пыли, легионарии просто перекололи бы копьями висящих на крестах жертв и убрались бы отсюда в Херсонес, не принимая боя. Их дело было, фактически, завершено. Но она просто не принимала этой мысли, не могла уложить ее рядом с другими в голове.

А по левую руку от Эльдары раздавался все тот же стук гвоздей, прорывающих живую плоть, а затем глухо вонзающихся в дерево, вопли тавров; с равными интервалами вздымались там кресты со своим страшным грузом.

Гвозди, пронзившие запястья ее рук, палач вбил аккурат между двух косточек, лучевой и локтевой, стараясь не зацепить артерию. И теперь гвозди, под тяжестью всего тела Эльдары, раздирали, разрывали сустав между этими косточками. Хрящ натягивался, как струнка, возможно, отслаивалась надкостница, между ней и твердой тканью кости появлялись полости, наполнявшиеся кровью...

Эльдара знала: с неприбитыми ногами ей не прожить долее трех-четырех часов. Это – в самом лучшем случае... А с прибитыми – если бы они были прибиты – пяти-шести часов... Она против воли сучила привязанными ногами, ища ими опоры на столбе, чтобы упереться, оттолкнуться, приподняться, – но на столбе были лишь занозы и заусенцы, но ни одного сучка для опоры. Со стороны, вероятно, это выглядело смешно.

Наконец, упершись пятками в столб и слегка согнув колени, она нашла точку опоры в самой веревке, постаралась приподняться, чтобы хоть на секунду разгрузить разламывающиеся от боли руки, – но просмоленная веревка скользнула вниз, и это падение на полдюйма взорвалось в запястьях рук новой отчаянной болью...

Почти теряя сознание от того нестерпимого, что продолжало происходить с ней, Эльдара вынуждена была слышать разговор любующихся ее мучениями легионариев: смысл его сводился к тому, что как только будет установлен последний крест, они переколют повешенных копьями и уйдут.

– Не хватало еще дожидаться здесь ночи, когда тавры могут попытаться отбить жертвы...

С каждым ударом сердца солнце вспыхивало не в глазах, а во всем теле, раздутом болью, как бурдюк вином... Вместе с ослепительно желтыми лоскутьями, плавающими в ее глазах, стали появляться и смертельно-черные. Словно огромная, громоздкая гадина, выпустив когтистые лапы, покрытые чешуей, снижалась к Эльдаре, закрыв собою солнце и лениво взмахивая черными кожистыми крыльями... «Из драконьих глаз, высушенных и растолченных с медом, делают мазь от ночных кошмаров», – бессмысленно пронеслось в голове Эльдары.

За ее спиной (распятые были обращены лицами к северу, в Степь) послышался стук немногих копыт. Сквозь черную, смертную ночь, смыкающуюся над ней, ее угасающее сознание механически зарегистрировало римские приветствия. Приехал, видимо, высокий чин со своей свитой: он похлопывал ее мучителей по плечу, благодарил их:

– Приветствую блистательного Марка Эмилия Северина! Ты успешно справился со сложным и ответственным заданием и должен получить обещанную награду...

Голос, говорящий эти слова, показался ей странно, мучительно знакомым... Что-то толкнулось в сердце: этот человек, как бы ни звучали его слова, имеет какое-то отношения к ее спасению. Дикая, невероятная, фантастическая надежда плеснулась в ее сердце. Но это напряжение чувств оказалось совершенно непосильным для нее. Черный, в ослепительно вспыхивающих желтых искрах дракон сомкнул свои крылья над головой Эльдары.

За Порогом

–...Спрашивай у меня, чего хочешь: злата ли, серебра ли, камня ли драгоценного.

– Ничего, Нагай-птица, мне не надо: ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?

Русские сказки

...Черный козленок вскочил на глинобитную стену, плохо видимый за пеленой дождя, и жалобно мемекал, оскользаясь и не решаясь спрыгнуть со стены. Пахло грибной сыростью, слышался стук падающих яблок. Эльдара вышла из-за дувала, но не смогла поднять рук к низкому сизому небу: на их кистях, отрывая их от тела, пригнетая к земле непомерной тяжестью, висели раскаленные цепи...

А из пелены дождя по одному выступали кресты, на них висели, воздев руки к небу в бесслезной мольбе об отмщении, те, кто вчера еще был девочкой или мальчиком. Они поднимали оскаленные черепа и пустыми красными глазницами смотрели на Эльдару. Руки их, с которых свисали почерневшие лоскутья кожи, были расклеваны птицами до костей и сухожилий: нужно было сделать одно только движение рукой вперед, от креста, и каждая из рук легко могла бы теперь сняться с гвоздя, а их владелец, пританцовывая, пошел бы по земле... Но усилие это им было делать теперь незачем.

А из их расклеванных птицами животов до самой земли свисали глянцевито-желтые и багрово-черные с бархатной прозеленью осклизлые внутренности. Они больше не нужны своим владельцам.

– Болит? – заботливо спросила Дзерасса. Какое-то темное подозрение мелькнуло в сознании Эльдары, что здесь и сейчас – вовсе не Аспа, что со времен Аспы прошло пятнадцать лет, и Дзерасса, вместе с Урусмагом пропавшая где-то среди ущелий Кавказских гор, не должна была появляться здесь. А потом Эльдара поняла, что все это пятнадцатилетнее будущее – один только кошмар, его не было, здесь и сейчас – действительно Аспа, и на кресте висит не она; если этот фокус продолжить еще немножко, «открутить» назад еще два-три лунных круга, – все эти вчерашние девочки и мальчики сойдут с крестов и будут улыбаться друг другу.

Разумеется! Этих пятнадцати лет нет и не было. Это легко понять по тому, как изменилось ее отношению к смерти. Здесь, в Аспе, она ее еще боится, потому что не знает, как это просто, обыденно и муторно – умирать. Там, в завтра, в Таврии, она пройдет через нее, через смерть, станет мертва, и вся суета мертвых людей вокруг будет свидетельствовать, что Земля и есть ад, и никакого другого ада нет и не будет... Но мертвость – лишь одна из форм бытия... На высоте, в Храме, там есть дверь Святая Святых, войти в которую означает выйти из ада. Но как туда добраться? Ведь время идет назад, эта дверь осталась в недостижимом впереди, до нее теперь пятнадцать лет, а это больше целой жизни, потому что расстояние только увеличивается...

Время, между тем, продолжало откатываться назад, и римляне, сверкая сталью доспехов, продолжали вершить свое милосердное дело. Они подходили к очередному кресту, и пригвожденный человек одевался плотью, с кишок его исчезала плесень, они втягивались в живот, кожа зарастала. Человек начинал дышать, щеки его розовели. Римляне валили крест наземь, вырывали гвозди из рук, и раны на руках оживших исцелялись. Римляне строем вели пленных на поле боя и с ласковыми улыбками отпускали их там. Потом они рассыпались по полю и продолжали вершить благости: одного за другим касались они смердящих трупов убитых своими мечами, и земля выплескивала струи чистейшей крови, вливавшейся в жилы трупов, под сияющими лезвиями римских мечей затягивались смертельные раны, люди, улыбаясь, вставали...

– Эльдара, откликнись! – безнадежно взывала Дзерасса. Но умиравшая Эльдара тяжело ворочала голову на подушке, не слышала ее и продолжала выяснять несуществующие отношения с тенями угасшего мира.

– Оставь, все это ни к чему! – пробормотала, наконец, Эльдара. – Они своими мечами сделают столько, сколько ни один врач не сделает лекарствами!

Дзерасса бережно, но твердо взяла в свои ладони погубленные руки Эльдары, мечущейся в жару и бреду. Концы пальцев и ногти стали уже совершенно белыми. На предплечьях из страшных, разорванных и незаживающих ран сочилась сукровица, краснота вокруг них была сизо-багровой. Сине-багровыми были и вывихнутые запястья. Краснота охватывала всю нижнюю треть предплечья, становясь на ладонях и выше, к локтю, нежным румянцем. На левой руке розовая полоска вдоль вены уже перешла с предплечья на плечо.

Вдруг Эльдара открыла лихорадочно блестящие, дико блуждающие глаза, осмотрелась. Неожиданно сильным движением она поднялась на кровати...

– Что ты? – обрадованно спросила Дзерасса. – Тебе лучше? Выпей! Чего тебе, бульона или воды?

Эльдара, не отвечая, не видя подруги, как лунатик, пошатываясь от боли и слабости, пошла по коридорам Храма. Там – Святая Святых, там – дверь, которая ведет прочь из ада. Туда надо войти – и все станет на свои места. В лицо пахнёт свежий морской ветер, принесет запах соли, йода, водорослей, избавит от невыносимой боли в изувеченных руках... Там она будет хохотать рядом со своими девушками, сильными, веселыми, молодыми! Там ей обещаны Урусмаг и Фарнзой...

– Может быть, она знает какое-то спасительное средство, которое хранится там? – подумала Дзерасса...

Умирающая Эльдара, словно волчица в свое логово, ушла в Святая Святых Храма. Ее никто не удержал.

УРУСМАГ

...Сознание медленно возвращалось к Урусмагу. Где он? Что это за каменные своды над его головой? Он куда-то спешил, летел сломя голову, и – не успел... За малым не успел... Куда он рвался?

Эльдара!

Урусмаг рывком поднялся на постели и сразу же схватился руками за голову, взорвавшуюся отчаянной пульсирующей болью. Эльдара! Одной вспышкой мелькнула в его голове бешеная скачка, хитрость, благодаря которой ему удалось приблизится вплотную к кресту, на котором висело его божество, схватка у крестов и ошеломительный удар римского меча по голове, повергший его в долгое беспамятство... Если он жив – значит, схватка закончилась в их пользу. Но Эльдара! Где она? Что с ней?

– Где она? – уставился он на сидевших с компрессами и припарками у его изголовья Дзерассу и Талестрию...

***

...Конец зимы и начало весны этого года были для Урусмага временем хлопотным, но радостным. Трехлетние упорные усилия увенчались успехом: ему наконец-то удалось возвести на престол Аорсии пятнадцатилетнего Фарнзоя, сына своего незабвенного сокровища, Эльдары. Разумеется, он сам принял пост главнокомандующего армией при Фарнзое. Время было тревожным, с востока все сильнее становился нажим аланов, – «племени Бога». Они были собратьями по крови, но божество их было мужским, Великую Мать сарматов они в упор не желали признавать и договариваться с ними было трудно. Не так быстро, как хотелось, сходились концы с концами и во внутренней политике. Все же ему удавалось выкраивать кое-какие средства на оборону. Он распорядился начать возведение – для обороны от аланов – подобия римского лимеса на восточных рубежах Аорсии, с каменными крепостными башнями. Тревожили Аорсию и налеты с севера поклонников зверя Бор, с юга – собратьев-аорсов, отказавшихся войти в племенное объединение. Да и в самой Аорсии не все племенные вожди были согласны с возведением на престол Фарнзоя, утверждая, что он был всего лишь приемным сыном Эвнона, в то время как у него осталось немало родных сыновей, имевших б?льшие права на престол... Хлопот хватало! И вдруг, в разгар этих неотложных дел ему доложили о большом посольстве с юга, из Таврии, с дарами и просьбой о союзе и взаимопомощи. Это был благоприятный знак: об Аорсии уже узнали, и Степь начала понимать важность объединения всех сил в святой борьбе против Рима. Он решил провести прием в тронном шатре, в присутствии Фарнзоя, еще только изучавшего многосложную науку управления государством.

И вот через порог переступила сияющая (она уже знала, к кому идет на прием!) Талестрия. Урусмаг онемел:

– Ты?

Неведомая сила сорвала его с тюфяков тронного зала, где он восседал по правую руку Фарнзоя. Он бросился к Талестрии, схватил ее за руки, целовал ее щеки, заглядывал в глаза:

– А где Эльдара? Она жива?

– Это – посланница от твоей матери! – с ликующим видом обернулся он к Фарнзою. – Она жива! Она – Великая Жрица в храме Артемиды Таврополы!

На следующий день выехать он, однако, не смог. Нужно было определиться, какую часть войска он может взять с собой. Лишь через неделю, оставив государство в надежных руках своих полководцев, прошедших его школу, имевших его выучку, он скакал вместе с Фарнзоем и амазонками на юг, в Таврию.

***

..Узнав, что армия движется на римский лимес по зову Великой Жрицы храма Артемиды Девственницы (Парфенос), в Неаполе их встретили с почетом и уважением. Нашлись и места постоя для всех воинов, и фураж для их коней. Армии был дан роскошный пир под открытым небом. Но Урусмага сжигал внутренний жар. Едва досидев до конца официальной части пира, выпив все положенные заздравные роги, он отозвал девушек-амазонок:

– Подремлем часа три – и в путь? А? Фарнзой с войском догонят... позже?

Девушки не возражали.

Они выехали в полночь, и тем не менее до храма, по горным дорогам, добрались, когда солнце поднялось уже довольно высоко.

– Где она? – выдохнул Урусмаг, обнявшись и расцеловавшись с остававшимися в Храме девушками.

– Час назад! – воскликнула Сфендиара, всегда оставляемая Эльдарой за старшую на время своего отсутствия. – Караван разгромили. Они выехали к месту, где это случилось, не больше часа назад. Вы застанете их там!

– Скачем! – воскликнул он, переполняясь тревогой. – С ней там стряслась беда! Я чувствую! Что и как – расскажешь по дороге! Есть сменные лошади?..

***

И они действительно застали Эльдару на месте уничтожения каравана. Издали, с края горизонта, в отчаянии смотрел Урусмаг, как почти центурия римлян поднимала пинками с земли, строила, а потом погнала в степь три десятка тавров. Ему казалось, что он различает среди пленных Эльдару... Но он понимал, что показаться римлянам открыто, бросить на них свою конную лаву – значит, заведомо уничтожить всех тех, кого он хотел спасти. У римлян хватит времени чтобы переколоть и перерезать всех пленников перед тем, как они примут бой. Или даже обратятся в бегство.

Нужно было что-то придумать. И спасительная мысль пришла ему в голову на месте схватки, когда он и девушки-амазонки одного за другим подымали и переворачивали трупы, заглядывая им в лица... Нет, среди убитых Эльдары не было. Значит, она – там, среди пленных! А повели их распинать на лимесе, в этом Урусмаг не сомневался.

– Мы переоденемся в римские доспехи и подъедем к месту казни с той стороны! – воскликнул он. – Где здесь ближайшая римская кастелла? Показывайте дорогу!

***

...Бой в кастелле был свиреп и короток. Римляне, с давних пор привыкшие к настороженно-мирным отношениям на лимесе, после случая с косцами еще более потеплевшим, просто не ожидали, не были готовы к тому, что без всяких предисловий и переговоров тавры бросятся в мечи. Да и было-то их в тот момент в кастелле всего восьмеро – один контуберний.

Сдирая оружие и латы с убитых, Урусмаг распорядился искать в кастелле еще оружие и доспехи. Но скорый обыск ничего не дал – других комплектов римского обмундирования не было.

– Подъедем сначала ввосьмером – я и семь добровольцев. Косы убрать под шлемы – хотя бы первые несколько минут они не должны заподозрить в вас девушек. Как только мы подъедем к месту казни – немедленно бросаются в бой все остальные. Где будем накапливаться – увидим по месту. Все! Вперед!

Короткую ссору вызвал только дележ римских лат: каждая из девушек хотела быть в числе первых семерых, с Урусмагом...

***

– Марк Эмилий Северин, говоришь? – на скаку переспросил Урусмаг Сфендиару. – Ну что ж, поздравим блистательного Марка Эмилия Северина с успешным проведением операции!

Он был вне себя, он понимал, что его богиню уже, наверное, вздергивают, уже, наверное, вздернули на крест! С коней летели клочья пены.

И вот уже ясно видны страшный ряд крестов и неторопливо прохаживающиеся под ними фигурки римлян. Они только что закончили черную работу палачей, и для них настала долгожданная минута любования содеянным. Еще немного – и они начнут прикалывать распятых копьями... Но что это за гонцы из Херсонеса? С чем они едут? Может быть, пленные потребовались там, например, для допроса?

Урусмаг потребовал перейти с галопа на рысь:

– Спокойнее, спокойнее! Ситуация и так сомнительна. Пока мы не подъехали к подножью крестов, они ничего не должны заподозрить!

И сам преобразился: откуда в нем взялось столько вальяжности, сибаритской ленцы, патрицианской презрительной снисходительности! Несмотря на трагичность ситуации, кто-то из девушек фыркнул...

– Хорошо! – обернулся он. – Ведите себя непринужденно. Выше носы! Они уже видят нас!..

В его глазах стояли слезы...

***

– Приветствую блистательного Марка Эмилия Северина! – воскликнул Урусмаг, подъезжая к кучке римлян под крестами. Слова эти прозвучали на безупречной латыни, характерным официальным и вместе приподнятым, торжественным тоном, которого не мог бы подделать ни один из варваров. Один из римлян отделился от прочих и направился к Урусмагу, недоуменно и подозрительно всматриваясь в его лицо. Воин вытирал взмокший лоб большим белым платком.

– А ты сам-то кто? – с угрозой начал воин...

– Ты успешно справился со сложным и ответственным заданием и должен получить обещанную награду, – перебил его Урусмаг по-прежнему почтительным и торжественным голосом, одновременно вытягивая меч... Выражение недоверия в глазах воина еще более усилилось, но он ничего не успел предпринять. Интонации, которые он слишком хорошо знал и которым привык безоговорочно подчиняться, сбивали его с толку. И клинок Урусмага обрушился на его голову, расколов ее надвое, словно тыкву, и выплеснув на землю его гнусный мозг. И сразу же еще семь мечей обрушились на головы прочих римлян, мокрые, потные, не защищенные шлемами по причине жары...

Тянулись долгие секунды, пока римляне соображали, пока они кинулись к своему оружию, своим коням, а клинки Урусмага и семи амазонок все поднимались и опускались, и все новые брызги крови и мозга падали на пережженную солнцем в пепел белую таврийскую пыль... А от далекой черты горизонта уже летела на выручку товарищам конная лава...

Но пока римлян было еще слишком много. И один из них, подобравшись к Урусмагу сзади, обрушил не его шлем сокрушительный удар...

Он не видел, как с ходу в бой ввязалась подлетевшая конная лава амазонок, как хрипели обезумевшие кони, стеснясь на крохотном пятачке земли у подножья крестов, как стонали еще живые жертвы, висевшие на крестах, когда о столб, пошатнув или даже наклонив его, с размаху, в горячке боя, ударялся конь или пеший воин... Он не видел, как падали наземь убитые римляне – и амазонки. Он не видел, как бережно снимали с крестов тех, кто остался в живых, и тех, кто уже окончил свой земной путь...

ЗАПРЕТНАЯ ДВЕРЬ

...Одной слепящей молнией мелькнуло у него в голове: Эльдара! Он добрался до нее, он видел ее на кресте, но где она теперь? Как она? Жива ли?

– Где она? – уставился он на сидевших с компрессами и припарками у его изголовья Дзерассу и Талестрию...

– Как и сказать, не знаю, Маджи, – Талестрия смотрела на него, а по ее щекам катились слезы.

– Говори, как есть. Мертва? Да не томи ты, говори!

– Полчаса назад была жива! – зачастила Дзерасса. – Ой, Рус, что у нее с руками! – всплеснула она ладошками.

– Я посмотрю сам! Ведите!

– Не посмотришь ты! И никто не посмотрит! Ей теперь может помочь только Великая Мать!

– Да что случилось?

– Она ушла туда... В Святая Святых... Никто, ни одна душа, кроме Великой Жрицы, не смеют входить туда!

– Я войду!

– Не войдешь! Туда н-е-л-ь-з-я! Никому и никак.

– А кто-то следит за этим «нельзя»?

– Но тебя ж на пороге молния сожжет, гром разразит...

– Это – пустяки. Я не боюсь! Веди. Теперь: что у нее с руками? До локтя краснота доползла?

– Ой, на левой уже и на плечо переползает...

– Срочно, в лепешку расшибитесь, а добудьте мне зеленую, а еще лучше белую плесень на сыре!244 Сколько сможете достать. Чем больше, тем лучше. Нужна бы еще жабья слизь245, но есть ли в Таврии жабы?..

– Я не встречала...

– Хорошо. Вели также накипятить и остудить воды. Поняла?

– Ты – колдун?..

– Я – все что нужно. Немедленно! Без плесени идти к ней бесполезно.

***

Что это за место, куда я попал? Где я нахожусь? Здесь нет воды, нет воздуха. Оно глубокое, его не измерить взглядом, оно как темная ночь – и тут бродят несчастные люди! Здесь не в силах оставаться тот, кто кроток сердцем.

Египетская «Книга мертвых»

Чуда, которого ждала Эльдара, не произошло.

Как только она вошла в Святая Святых, на нее навалилась Орсилоха. Сверкая глазами, она туго-натуго перетянула у локтей обе руки Эльдары двумя новыми тетивами.

– Давай, попробуем вылечить их так! – воскликнула она, обнажая меч. – Держись, подружка, мне самой страшно!..

Орсилоха взмахнула мечом, и рука Эльдары, отсеченная в запястье, упала на землю. Обрубок руки Орсилоха немедленно погрузила в кипящее масло («Чтоб кровь запеклась», – буркнула она) и он зашкворчал там, как шашлык. Боль пронизывала всю руку, до плеча, словно в кость вставили и проворачивали там раскаленный железный шкворень. Чаша, в которой кипело масло, была обложена пыхавшими жаром угольками; жир в чаше булькал и пенился. Он перехлестывал через край сковородки и вспыхивал синими огоньками на раскаленных углях. Орсилоха вдыхала дым и усмехалась.

– Вторую, – потребовала она.

Эльдара была бессильна возразить ей. На землю упала отсеченной вторая ее рука, – она даже крикнуть не смогла, а лишь охнула... Ее обрубок тоже оказался в кипящем масле...

– Да вынь же их из масла! Я больше не могу...

– Тебе надо было прижечь отсеченную ручку Раохсы кипящим маслом, – наставительно замечает Орсилоха. – А ты не сделала этого. И теперь еще потеряла ее...

– Я найду ее, – плачет и молит Эльдара. – Я обязательно найду...

– Где ж ты ее найдешь? – продолжает Орсилоха, ставшая теперь похожей на Эрифанис. – Ты – здесь, а она осталась там, во внешнем мире... Этот город зовется Вилусой, и только теперь можешь ты проникнуть в подлинный смысл «Илиады», греческого эпоса о Вилусе: Елена, богиня Эль, прекраснейшая из женщин, похищена не куда-нибудь, в загробный мир. Туда – а, вернее, сюда, – и отправляются за ней герои; у смерти, а не у судьбы собираются они ее отбить. А тот деревянный конь, внутри которого единственно только и можно въехать в этот город, и только через проломленную, разобранную его стену – не что иное, как гроб, деревянный сруб, устраиваемый в могиле вокруг погребенных... Посмотрим, придет ли кто за тобой, чтобы отбить тебя у смерти! Такой ценой!

Эльдара тяжело ворочает пылающую голову по подушке, облизывает сухие губы. А голос неотвязно звучит в ушах:

– Греки называют страну покойных героев????????????? – «Елисейские поля», иначе Элизий, но еще точнее – Вилусий! У нас этот мир назван Валь-Халла, Эль Велеса. Он здесь! Ты в нем! А царит в нем Анх-Юл, Анхиз, основатель рода Юлиев, вернее – Элиев. Анхиз – значит «Змей», «Дракон»; он захватил уже почти все царства в Мире Мертвых, и сейчас ты будешь отдана ему!

– Не нужно! – стонет и молит Эльдара.

– Нужно! – возражает Орсилоха. – В этом состоит посвящение, и я должна провести тебя сквозь него! Как ты сможешь спуститься в неизмеримые вековые подземелья Страны Без Возврата, миновав вестибулум? А в нем живет Анхиз – хранитель мира мертвых...

– У римлян, не у нас, – стонет Эльдара.

– Но мир мертвых они тоже называют Валлис! – возражает Орсилоха. – И это значит «долина сочных трав», – Вилуса, Илион. И здесь с давних пор тоже желает воцариться Анхиз. Вот послушай:

«At pater Anchises penitus convalle virenti

Inclusas anirnas superumque ad lumen ituras

Lustrabat246«...

Convallis и значит «долина мертвых»! А lustrabat – слово еще интереснее: оно значит не только «осматривал», но и «ритуально очищал»: змей готовит те трупы, которые сочтет достойными, и под видом живых выпускает их снова в верхний мир, дает им повторное рождение! Это ожившие скелеты, но их кости уже облечены плотью, и она не отваливается клочьями! Они идут в бой с римским оружием в руках и именем Юлиев на устах... Видишь, как герой платоновского «Государства», солдат Йер, марширует в нижнем мире через Долину забвения, сквозь ужасный, удушливый жар, и к вечеру добирается до Реки забвения?.. – ибо отсюда легион Йера должен вознестись в верхний мир, на помощь собратьям по крови и духу...

Старуха, говоря это, извлекла мучительно болевшие руки Эльдары из кипящего масла и за сыромятные тетивы привязала ее к кольцам в стене комнаты. Тетивы превратились в раскаленные цепи; они сверкали, как золотые, но то был цвет красного каления. Эльдара не могла стоять, ноги ее подламывались, и вот она уже мучительно обвисла у стены на цепях...

– Итак – готовься! – равнодушная к ее мукам, сказала Орсилоха. – Как только войдет Эней и воскликнет: «Salve, sancte parens!»247, – как тут же

Dixerat haec adytis cum lubricus anguis ab imis

Septem ingens gyres septena volumina traxit

Amplexus placide tumulum, lapsusque per aras248.

Он всего лишь съест тебя, обгложет до скелета, как то и положено царю Мира Мертвых. А если перед этим изнасилует, как Ахилл – мертвую Пентесилею, то нужно ли возмущаться этим? В конце концов умереть, уснуть, быть изнасилованным – все это кажется страшным лишь живым; мертвые понимают мир иначе! И боль твоя пройдет, ибо по ту сторону Порога боли нет...

Звуки латинских слов острой болью отдавались в мозгу Эльдары: она слышала в них, как звякала и шелестела змеиная чешуя: ang... ingens... axit... exus... plex... plac... lapsus... Так звякали доспехи и оружие легионов на марше, так шелестели их значки и знамена...

И тут под дверями Святая Святых послышался звон мечей.

– О! – изумилась Орсилоха. – Кажется, за тобой действительно пришли, чтобы отбить тебя у смерти!

– Кто? – взмолилась Эльдара, стоя у стены, прикованная к ней раскаленными цепями, отдаваемая в жертву дракону мира мертвых.

– Он! Теперь только он один сможет тебе помочь!..

– Кто – он?

Вопрос Эльдары праздно повис в воздухе. Никто ей не ответил. Орсилоха завилась струйкой сизого дыма над раскаленными углями и исчезла в воздухе.

***

– Кто из вас, молодцы, с разлету на коне доскочит до оконца да поцелует мою дочь в губы, за того отдам ее замуж и полцарства в придачу.

Русские сказки

... – Я жабу нашла! – воскликнула Дзерасса, врываясь в комнату Урусмага. – Зеленая какая-то!.. Там еще есть! Девчонки сейчас ловят; визжат от брезгливости, а ловят!

Жаба, которую она держала за лапку белым платочком, изогнулась и удивленно смотрела выпученными глазами на Дзерассу. Из бородавок на ее коже выступала белая пена.

– Сыра плесневого – сколько хочешь! – вбежала Талестрия. – Корочки... Мы их всегда срезаем... Но они валяются на помойке! Там такая грязь, вонь, сырость!..

– Именно то, что надо, – несите сюда. И еще: мне нужны не сами жабы, а слизь с их кожицы. Ни в коем случае не вытирайте ее! Возьмите таз с кипяченой водой и обмывайте их там. Давите бородавки, чтобы всю слизь выпустить!

Время шло, и каждое новое мгновение уменьшало шанс остаться в живых у его божества. Успокоенный, что и плесень и слизь будут, он остановил Талестрию:

– Я иду к ней. Я вынесу ее оттуда. К этому времени все должно быть готово: плесень, слизь, вода...

– Маджи, я с тобой!

***

Таз был полон желтоватой пенистой слизи; казалось, что она шипит. В другом тазу была собрана гора белых и зеленых круглых пленочек плесени, чем-то похожих на фальшивые монетки. Пышущее жаром тело Эльдары было бессильно распростерто на полу. Она тяжело перекатывала голову из стороны в сторону, глухо стонала; дыхание толчками вырывалось из ее горла. Розовые полоски, похожие на щупальца спрута, уже на обеих ее руках переползли за линию локтя: три на левой, одна на правой.

– Маджи, ты уверен? – спросила Талестрия, когда Урусмаг набрал в горсть густой желтой пены и поднес ее к страшной ране на предплечье...

– То же самое надо сделать всем, кто еще жив, – глухо сказал он. – Снятым с крестов, я разумею.

И он вылил желтую слизистую пену прямо на рану. А потом потянулся за плесенью.

СТЯГИ НА ГОРИЗОНТЕ

Радикальное лечение Урусмага оказалось на удивление успешным. Не прошло и трех дней, как багровые пятна на руках Эльдары сжались до размеров узких полосок по самому краю ран, раны начали затягиваться, а от жара, бреда, лихорадки и предсмертной вялости не осталось и следа. На второй день она с аппетитом выпила крепкого бульона, на третий – поела баранины.

Урусмаг не отходил от нее, но поговорить им пока еще не удавалось: Эльдара спала как новорожденный ребенок, по двадцать три часа в сутки. Но она знала, что он рядом: просыпаясь, она требовала, чтобы он никуда не уходил и касался своей ладонью ее щеки.

Когда она заснула после первого своего завтрака, Урусмаг попытался осторожно высвободить руку из-под ее щеки, чтобы хоть немного размяться после трехдневного почти неподвижного сидения у ее постели (он и спал и ел здесь, хоть, разумеется, по несколько раз в день отлучался на минутку). И тут случилось чудо: не просыпаясь, она протянула руку, чтобы удержать руку Урусмага, и пальчики ее слабо шевельнулись в попытке сжать ее...

А на исходе четвертого девочки услышали давно не слыханное: Эльдара тихо засмеялась.

Она лежала навзничь, укрытая тонким полотном, и нежно смотрела на склонившегося к ней Урусмага.

– Рассказывай! – потребовала она. – Я хочу все о тебе знать! Как ты жил с того дня... помнишь, в Аспе...

– Конечно, помню! – Урусмаг покрывал поцелуями ее израненные руки. – Это лучшее из наваждений земли я унесу с собой и туда, в свое последнее странствие. И если мне будет суждено уйти за Порог первым, я буду ждать там тебя...

– Я оказалась первая... Я уже ждала тебя там... За Порогом... В ту ночь – перед... распятием, – с трудом выговорила это слово Эльдара. – Она обещала мне, что ты явишься. И я ждала тебя – даже на кресте.

– И я пришел...

– Я не сомневалась в этом... Я сомневалась в себе – хватит ли сил дождаться... А теперь скажи: где твои кочевья? твои стада? – в голосе ее прозвенела едва слышная ироническая нотка.

– Я – полководец и военный советник при царе Аорсии...

– Ты и тогда был военным советником... Пора тебе взрослеть, мой господин, пора тебе самому становиться царем!..

– Но ты не знаешь еще имени царя, советником при котором я состою!

– Как... его имя? – задохнулась от волнения Эльдара, приподнялась на локтях, а на щеках ее внезапно вспыхнул румянец. – Как его зовут?

– Его зовут именно так, как ты сейчас подумала, – ласково и успокоительно ответил Урусмаг.

– О, Великая Мать! – только и нашла что сказать Эльдара, откидываясь на подушки. Душа ее была полна счастьем. – Ты не оставил моего Фарнзоя, ты сделал его царем!

Некоторое время они молчали: она – блаженно закрыв глаза и не выпуская его руки, а он – ласково глядя на нее.

– Я хочу увидеть его, – вскинулась Эльдара. – Пусть мне оседлают коня!

– Покажи свои пальцы, глупышка! Сможешь ли ты держать в них хотя бы поводья?

Эльдара вытянула руки, стала с усилием, морщась от боли, сгибать и разгибать скрюченные пальцы. И вдруг ранка на одном запястье прорвалась, и из-под струпа брызнул вязкий желтый гной. Эльдара некоторое время завороженно смотрела на него, а потом еще сильнее заработала другой рукой. И там на ране показался гной...

– Мне сразу стало легче! – воскликнула она. – Не правда ли, это выходит из меня все то зло, вся та нечисть, которые они туда вбивали?

Вдруг Эльдара поспешно коснулась рукой груди, словно нащупывая что-то, и робко, с каким-то стыдом взглянула на Урусмага:

– Милый... Вели послать кого-нибудь к крестам... В яме у подножья того, на котором висела я, – иссохшая детская ручка... Моей Раохсы...

– Это той, что римляне убили на твоих глазах? В детстве?..

Эльдара кивнула головой:

– Когда я умру – похороните ее вместе со мной... Я должна вернуть ее хозяйке... А мои...

Эльдара приподняла свои искалеченные руки и некоторое время глядела на них со смешанным чувством...

– А мои – отрежешь и отдашь Фарнзою, – решительно сказала она наконец. – Они немало уже сделали – и еще немало сделают...

– Куда ты торопишься? – усмехнулся Урусмаг. – Тебе еще жить и жить! Ведь нам еще долго биться с Римом! – голос его посуровел. – Мы поднимем всю Причерноморскую степь вплоть до Урала, весь Кавказ, от плоскости до самых дальних ущелий, – и мы вышвырнем римскую нечисть и из Таврии, и из Ольвии, и из Пантикапея. Мы сбросим их в море, мы, вместе с германцами и даками, потесним их на границах в Европе, а потом совершенно уничтожим эту империю – империю зла, смерти и ужаса. Наше воинство сейчас здесь, в Неаполе. Я уже послал гонца. Завтра утром будем встречать Фарнзоя!

***

Эльдара отказалась от носилок и потребовала коня. Труднее всего ей было вскочить в седло. Ей помогли. Она взяла слабыми, едва гнущимися руками поводья и счастливо улыбнулась. Степь, как прежде, ложилась под копыта ее коня, и все было так знакомо и привычно...

Разгоралось весеннее утро, трава еще серебрилась росой, когда на северном горизонте появилась армия Аорсии. Над ними – поразительно! – развевался все тот же древний штандарт Эльдары, когда-то придуманный Талестрией. Шелк выцвел за эти пятнадцать лет, но разные краски от солнца и дождей потеряли свою интенсивность по-разному. Верхнее полотнище, бывшее когда-то зеленовато-голубым, выглядело теперь совсем белым; среднее, когда-то зеленое, стало почти голубым, а нижнее, буро-фиолетовое, выцвело до розового. Фарнзой лишь сменил тамгу: теперь это были две изогнутые черты, вверху и внизу, – Небо и Земля – соединенные вертикальной чертой.

– Это – не те цвета! – запротестовала Эльдара.

– И это – не та страна, – примирительно заметил Урусмаг. – Мне нравятся чистые тона: белый, синий, алый... Если ты согласна – пусть все так и остается!

...И встречавшие, и подъезжавшие пустили коней во весь мах. В ушах Эльдары свистел ветер. Этот юноша, во весь опор летящий к ней на сером в яблоках красавце – это ее утраченный и обретенный сын, это Фарнзой! Два всадника – юноша и женщина – поравнялись друг с другом среди Степи, раскрывая руки для объятий. Фарнзой легко выхватил могучими руками Эльдару из седла и взял ее на своего коня, покрывая поцелуями лицо матери, измученной пятнадцатилетним ожиданием. А над ними развевался огромный трехцветный стяг.

ПРИМЕЧАНИЯ



1 Земная Вода. Йер – Земля, Су – Вода (общетюркск.).

2 Су-Йер-Яга – букв. «Воды Земной Хозяйка» (общетюркск.).

3 Комплект тяжелого вооружения.

4 Связали уздечками между собой «голова к седлу», так, чтобы лошади не могли повернуть морды в одну сторону и убежать.

5 Снег.

6 Заложив полы верхней одежды в шаровары, для тепла и удобства ходьбы (Даль).

7 Волга; от тюркск. йылга, велга, вилюга (возможно, по сходству с извивающимся змеем) – «балка», «река».

8 Оргий – около 1,8 м.

9 Изумруды.

10 Составитель географического описания.

11 Cypraea tigris, морская раковина, поступавшая в Степь из Средиземноморья.

12 В нартских сказаниях с той же целью покойнику вонзают в пятку раскаленный шампур.

13 Трехногий столик.

14 Севернее нынешнего Бердянска.

15 Бирюза.

16 Нефрит.

17 Галета, большая подсушенная лепешка из квасного теста.

18 Пословица, приписываемая греками Антианире, возглавившей амазонок после гибели Пентесилеи.

19 Т.е. императором, культ которого он отправлял.

20 Т.е. императорские. Пурпурная тога была исключительным правом императора, сенаторы имели право лишь на пурпурную кайму вдоль края тоги.

21 «От начала царствования Августа» (лат.). Август стал императором в 27 г. до н. э., но счет велся от года его первого консульства. 69 год – 38 год н.э.

22 Эта провинция Рима охватывала западную треть полуострова Малая Азия.

23 Вокруг стола, оставляя свободной для обслуживания одну из его сторон, ставилось три ложа: имус, медий и суммус; на каждом возлежало три человека. Самым почетным считалось угловое место на медии; рядом с ним, на имусе, обычно помещался хозяин.

24 Артабан в это время только что изгнал своего соперника, римского ставленника Тиридата, и хотел воспользоваться сменой императоров для примирения с Римом.

25 Овидий. Наука любви, 177-180, 200-201.

26 Изящнейший из поэтов (лат.).

27 Tomeo значит «рассекаю», точнее всего название этого римского города (ныне Констанца) было бы перевести как «Сечь».

28 15 г. до н. э.

29 У Диона ошибочно назван Луцием Гаем.

30 Дунай.

31 Божественный Цезарь (лат.).

32 В 8 г. до н.э.

33 Полемон, Котис и Реметалк были двоюродными братьями Гипепирии, детьми дочери Полемона I Антонии Трифены.

34 Приди, избранница моя, я посажу тебя на свой трон (лат.).

35 Кто не может солгать, недостоин царствовать. (лат.).

36 Парфянский царь.

37 В то время – римская провинция.

38 Чего бы он ни добивался, он это получает (лат.).

39 Я буду доблестно следовать предначертанному судьбой (лат.).

40 Грамотная и отчетливая речь, должным образом произносимая (лат.).

41 Да не страшит тебя неведомая война и неиспытанный враг! (лат.).

42 Мальчики и девочки, по трое совокуплявшиеся на глазах Тиберия, чтобы пробудить его угасающую похоть (см. Светоний, Жизнь 12 цезарей, Тиберий, 43).

43 Невозмутимость (греч.), понятие стоической философии. Есть и второй смысл, вложенный в это слово эпикурейцами, противниками стоиков – «бесстыдство».

44 Без Вакха и Цереры и Венера холодна (лат).

45 Сильно и приятно пахнущее растение Lawsonia inermis.

46 Та, что хоть раз позабыла о стыдливости, уже ни в чем не откажет (лат.).

47 И почему это [считают], что с детьми невозможно соитие? (лат.).

48 Булавка.

49 Мельчайшие различия запахов (лат.).

50 И, однажды выпущенное, улетает слово безвозвратно (лат.). Гораций, Послания, I, 18, 71.

51 Состав преступления (лат.).

52 Что благоугодно монарху – имеет силу закона (лат.).

53 Латинская пословица (Ср. Дион, 64, 7). О том, кто отговаривается от непосильного ему дела недосугом.

54 Овидий. Наука любви, 284-296, 322-324.

55 С 16 г. н. э. в Риме действовал закон, запрещавший ношение шелковых одежд. В то же время в азиатских провинциях продолжали использовать шелка, в том числе тончайшие, которые в Риме называли «тканым воздухом».

56 Отставные гладиаторы (rudiarii), которых уже нельзя было приневолить, соглашались на участие в боях за вознаграждение в сто тысяч сестерциев.

57 Пастуший посох.

58 Королевой.

59 Зеленовато-голубой.

60 Т.е. свастика.

61 Проводимая осенью по собственным землям военная экспедиция, собирающая дань.

62 Иначе Мана, Туонела – царство мертвых в финской мифологии.

63 Плоды просвирника (Malva pusilla, Malva silvestris), «калачики», «трава Колаксая».

64 Каламбур. Обычно переводят «родовспомогательница». Но есть другой смысл: «поднимающая отряды в бой». Ведунья имеет в виду оба смысла.

65 Буквально – «пожирающий плоть». Плиний в Hist. Natur., XXXVI:7, пытаясь хоть как-нибудь согласовать точный смысл слова с уже обычным для его времени представлением, что саркофаг – это каменный ящик для тела покойника, «поясняет», что гробы, сделанные из известняка, добытого в Троаде, имели свойство в течение сорока дней уничтожать без остатка заключенные в них тела мертвецов, и даже их кости. Сюжет совершенно сказочный. На самом деле каменный саркофаг (как и дольмен) имитирует алтарь, жертвенник, на котором покойник прежде сжигался, и потому носит его имя.

66 Так учит, в частности, зороастризм, предписывающий смертную казнь за осквернение мертвым телом стихии огня (трупосожжение). Многие степные племена не купались в реках, дабы не осквернить этим водную стихию. Ведунья подчеркивает, что религия аорсов выше этих предрассудков.

67 Теодор – Дар Божий (греч.).

68 «Черный конь» (авест.).

69 «Племя волчьей крови», «волкоголовые».

70 Я есть то, что Я есть.

71 Русло сезонной (весенней, зимней) реки, летом сухое.

72 Брат боспорского царя Митридата.

73 Вавилон пал под ударами арийских кочевников в 1595 г. до н. э.

74 В 1640 г. до н. э.

75 Павсаний. Описание Эллады, X:5, 4-10.

76 Бельское городище в междуречье Днепра и Северского Донца (нынешняя Полтавская область).

77 Совр. «монисто».

78 Гомеровский гимн. Пер. В.В. Вересаева.

79 Букв. «бегущий за помощью». У греков – последний летний месяц (сентябрь – первая половина октября).

80 Большой керамический горшок.

81 «Путь гибели» (лат.). Букв. «сожженная дорога».

82 Персидский плащ.

83 Египет.

84 Высокие сапоги с голенищами на шнуровке.

85 «Боспорской» эры. 49-й год н.э.

86 Свинцовой палочкой писали (она дает на шероховатой поверхности темно-серую линию).

87 Счетный инструмент.

88 Аспа – «конь» (иран.). Под нынешним Армавиром, на возвышенности при слиянии Кубани и Урупа.

89 Саошьянт – «Спаситель» (иран.). Город стоял на возвышенности при слиянии Кубани и Лабы. Название города на черноморском побережье – Сочи – имеет ту же этимологию.

90 Северский Донец.

91 Гекатей Милетский, Страбон, Плутарх и Тацит называют их дандарами, дандариями.

92 Бочка маринованной рыбы из Пантикапея была соизмерима по стоимости в Риме с небольшой усадьбой.

93 Гостиница (греч.), от????? – чужак, иноземец, пришлец.

94 37 г.

95 С 41 г. н.э.

96 В 48 г. н.э.

97 Столица Скифского царства в Крыму, в описываемые времена – вассал Боспорского царства.

98 Вассалом.

99 Боспорский царь (389-349 гг. до н.э.).

100 Скептухи [сарматские вожди], приняв дары от тех и других, по обычаю своего племени выступили по обе стороны фронта (лат.). Ср. Тацит, Ann. VI.33.2.

101 Новороссийск.

102 Порт в районе нынешней Анапы, Горгиппия греков.

103 Галл – петух (лат.); aquila – орел.

104 Командир легиона, один из высших чинов римской провинциальной администрации.

105 Совр. река Дунай.

106 Катапульты.

107 Совр. река Кубань.

108 Мермода, Мермадалида Страбона.

109 Колесо Балсага, Солнце.

110 Кавказские горы.

111 Широко распространенное в горах наименование перевалов. Этот – в районе нынешнего аула Убых.

112 От нынешней ст. Прочноокопской и из района Холодной Балки.

113 Копье.

114 Высота 281 близ нынешней Старой Станицы.

115 «По солнцу», по движению часовой стрелки.

116 Римские луки.

117 Тяжеловооруженные конники, с латами (кольчугами) не только у всадника, но и у коня.

118 Гражданин Рима.

119 Мина – немногим меньше полукилограмма.

120 Народных собраний.

121 Куличи, калачи; «хлебная выпечка, используемая в ритуале коло (кругового хоровода)».

122 Кисломолочный слабоалкогольный напиток.

123 Простой лук древних римлян.

124 I Боспорская когорта лучников.

125 Основой скифских и сарматских луков была ветвь упругого дерева, на концы которой надевались длинные рога горных козлов или антилоп, на концах оправленные в металл.

126 Кожаная рубаха с нашитыми на нее металлическими пластинами.

127 Римская провинция на южном берегу Черного моря.

128 Контуберний, «палатка» – восемь человек, живущих в одном походном шатре. В центурию входило десять контуберниев.

129 Центральный металлический выступ, «шишечка», обычно окруженный на римских щитах накладными металлическими крыльями и молниями.

130 Парасанг – около 6 км.

131 Змейка и Железная.

132 Машук.

133 Бештау.

134 Кабардинцы.

135 Мелкий сушеный абрикос.

136 Сарматы сражались не с римлянами, а с hiberi locorum potentes (хозяевами этих мест иберами), выступившими во главе с царем Фарасманом на стороне римлян.

137 Кто Каспийский открыл хребет / Для сарматских отважных орд (лат.).

138 Копье.

139 Римским гражданином.

140 Через 12 лет, в 62 г., именно этот, Пятый Молниеносный легион будет направлен на Восток, где примет участие в военных действиях против Армении и Парфии, а затем Иудеи; под командованием Тита Флавия Веспасиана его когорты будут брать Иерусалим и разрушат его.

141 Т.е. природными латинами. Лациум – исторический и географический центр Римского государства, на территории которого расположен город Рим.

142 «Лишение воды и огня», формула изгнания без права возврата.

143 Уставная казнь по жребию каждого десятого в провинившейся части.

144 Офицеры центурии, помощники центуриона.

145 Что позволено Юпитеру, запрещено быку (лат.).

146 Человек есть мыльный пузырь (лат.).

147 «Тело – это могила» (греч.).

148 Человек умирает и распадается; отошел, и где он? (Иов, 14:10).

149 Публичные гадания.

150 Олеандр, Nerium oleander L. Очень ядовитое растение: описаны случаи массовой смерти туристов, использовавших его ветки как шампуры для шашлыков.

151 Там где дни туманны и коротки

Родится племя, которому не больно умирать (ит.).

152 Смелым судьба благоприятствует (лат.).

153 Поясной ремень римского легионера.

154 Меч легионера.

155 «Сарматский народ эпагерриты» Плиния.

156 Печь для выпечки хлеба.

157 Посвящение в культ Митры предусматривало окропление посвящаемого кровью зарезаемого на помосте над ним жертвенного животного. Обычно это был бык, но мог быть и человек. Такие fossa sanguinis находили и на территории империи, например в Остии близ Рима.

158 Родом.

159 Мертв [есть] (лат.).

160 Праздничное пиршество.

161 У нынешнего Невинномысска.

162...и во Иисуса Христа, Сына Его единородного, Господа нашего (лат.).

163?????? – человек (греч.).

164 Первозванный (греч).

165 Ныне г. Сухуми; на месте казни воздвигнут Ново-Афонский монастырь.

166 Во мраке достаточно и одной свечи (лат.).

167 От одного только этого имени, которое возложено на нас как на преступников, мы прославлены (греч.; ср. Юстин Мученик. «Первая апология»).

168 Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты мне дал. (лат.; Ин., 17:11).

169 Ср.: Публий Корнелий Тацит. Анналы, ХII, 19-20.

170 Митридат жил в Риме как почетный пленник еще почти двадцать лет, до 68 г., когда Нерон казнил его за участие в заговоре Нимфидия.

171 Иначе дротики – короткие и тяжелые метательные копья.

172 Здесь – малые половые губы.

173 Божество тумана и облаков.

174 И тут из зада излетел гадкий звук (лат.).

175 Сенат и римский народ (лат.).

176 Венера, обращающая сердца (лат.).

177 Шелковое платье.

178 «Чего не вылечит железо – вылечит огонь» (лат.). Фрагмент римской пословицы: «Чего не вылечат травы – вылечит железо; чего не вылечит железо – вылечит огонь; чего не вылечит огонь, того уже ничем не вылечить».

179 49 г. н.э. Даты эпохи Августа отсчитываются от боя при Акции.

180 В 43 или 42 г. н. э.

181 Римский император (37-41 гг. н. э.).

182 Гней Домиций Корбулон – полководец в правление императоров Клавдия и Нерона.

183 Царь Понта и Боспора в 120-63 гг. до н. э.

184 Ядовитый моллюск.

185 Был вторым консулом при Нероне в 58 г. н.э.

186 57 г.

187 «Государь» – слово, с которым раб обращался к хозяину. Оно не было общепринятой титулатурой во времена Нерона (утвердилось лишь со времен Траяна).

188 В 60 г.

189 Гарнизоны (от vexilla – знамя, полевой штандарт алы, когорты, центурии, манипула, в отличие от aquila, орла легиона).

190 Эта римская крепость располагалась на мысе Ай-Тодор (к западу от Ялты).

191 Limit – граница, предел.

192 Следы походных лагерей центурий обнаружены в Дедовой Хате III и в Дарьевке под Ольвией, а в самом городе – постаменты бюстов этого центуриона. См., напр. работы С.Д. Буйских.

193 «Командир римских вексилляций в Скифии и Таврике» (лат.).

194 Ныне гора Бойко.

195 Параллельная фронту, существующему или возможному, и обеспечивающая быстрый маневр резервами.

196 Castella murata, пограничное долговременное фортификационное сооружение, напоминавшая миниатюрный лагерь легиона, но предназначавшиеся для размещения когорты или алы. Стены кастелл могли выкладываться из камня или иметь в своем составе каменные башни.

197 У нын. пос. Аромат.

198 Общинные земли римских колонистов.

199 Ныне река Бельбек. Существующая дорога Виноградное – Большой каньон – Куйбышево – Верхнесадовое в общих чертах повторяет ход римского лимеса тех времен. Древнее имя реки сохранилось в наименовании известного источника в ее верховьях.

200 Ныне река Черная.

201 Накануне Маркоманнских войн римляне стояли уже на реке Алме, а в нынешнем пос. Алма Кермен, расположенном на полпути межу Бахчисараем и Симферополем, располагался римский stationes.

202 Страшусь я дары приносящих данайцев (лат.; «Энеида», II:49).

203 Здесь: совет, рекомендация.

204 Февраль-март.

205 Гололед, не позволяющий скотине использовать подножный корм.

206 Ныне – г. Роман-Кош, над прибрежным городом Гурзуф. Раскопки храма «Гурзуфское седло» с 1981 года ведутся Н.Г. Новиченковой.

207 Неаполь Таврический, букв., «Новый город», – столица Скифии на месте нынешнего городища Керменчик, близ Симферополя. Резиденция царя тавроскифов.

208 Эфедра, по сей день в дикорастущем виде встречающаяся в крымской степи.

209 Ныне Карантинная бухта.

210 Бухты Голубая и Казачья.

211 Отгородив Маячный полуостров.

212 Таврские племена оказались оттесненными примерно до линии Балаклава – Инкерман. Пограничная ограда греков проходила по гребню Сапун-горы.

213 Клеры – более или менее вытянутые прямоугольники по 27-30 га, разгороженные каменными стенками. Сюда, на межи, складывали камни, расчищая землю перед посадкой винограда.

214 Яйла Ай-Петри.

215 Высота святилища – 1434 м над уровнем моря.

216 Я вверила себя Богу как невеста (лат.).

217 Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе (лат.; Песня Песней, 4:7).

218 Се, Дева во чреве приимет, и родит Сына (лат.; Вергилий, Энеида, 7:14).

219 Не прикасайся ко мне (лат.; ср.: Ин, 20:17).

220 Заветное местечко, «святыня» (лат.).

221 Нерон сбросил маску и показал свое истинное лицо (лат.).

222 Здесь львы! (лат.).

223 Верую во Иисуса, Господа всемогущего... погребенного, на третий день воскресшего из мертвых (лат.).

224 Искусство умирания (лат.).

225 Верую, ибо нелепо! (лат.)

226 Любоваться трупом врага считалось варварской жестокостью. Один из немногих примеров – и то спорных – это Октавиан, любующийся трупом Антония.

227 «Насытить взгляд».

228 Стекла для близоруких глаз (лат.).

229 Отпирает и запирает небеса (лат.).

230 С 437 г. до н. э.

231 50 дочерей царя Даная, преследуемые Эугиппиадами (Прекраснолошадными), их двоюродными братьями, домогавшимися любви Данаид. Данай потребовал от дочерей, чтобы они закололи насильников в брачную ночь, что и было сделано. В Аиде Данаиды наказаны тем, что наполняют водой бездонную бочку.

232 Капуста.

233 Северо-восточный ветер, дующий вдоль южного берега Таврии.

234 Западный ветер, дующий от фракийских берегов.

235 Имя мифического разбойника, жившего в этих местах.

236 Гомер. Одиссея, XII:68-70.

237 Фантастическая змея с головами на обоих концах тела.

238 Ныне мыс Кеикатлама.

239 Кольчуга.

240 Базарная площадь.

241 «Соединенный» крест, имевший форму буквы Т, в отличие от crux immissa «пересеченного», т.е. креста той формы, которая вошла в христианскую символику. Crux immissa изготовлялся с выборкой пазов «в полдерева» в обоих деталях, требовал известной плотничьей квалификации и поэтому очень редко использовался в отдаленных провинциях, а тем более за пределами империи.

242 Лучевая и локтевая кости (лат.).

243 Подставка на кресте для ног (suppedaneum) изобретена в средние века для улучшения звучания канонических текстов («подножие ног твоих» и проч.) и тогда же рекомендована художникам для изображения; римляне о ней ничего не знали.

244 Пенициллин, волшебное средство 40-х годов XX века, в считанные дни ставивший на ноги людей с гангренами и сепсисом, был получен Флемингом именно из белой сырной плесени Aspergillum penicillium.

245 В коже жаб обнаружены эффективнейшие на сегодняшний день антибиотики. Сотни и сотни лет народные сказания повторяли, что колдуны и ведьмы наполняют свои котлы жабами и плесенью.

246 «А отец Анхиз озирал души, заключенные в глубине цветущей долины, перед тем, как им идти на верхний свет» (лат.; Вергилий. Энеида, VI:679-681).

247 Здравствуй, священный родитель! (лат.).

248 «Скользкий змей из глубин убежища, огромный, извлек свои семь колец, семикратным извивом благосклонно окружил возвышение и скользнул через алтари» (лат.; Вергилий. Энеида, V:84-86).

391