Явился, не запылился. Роман Он пришел

ВРЕДНЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ
В КРОВАВОМ 20 веке.

  ВРЕДНЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ   В КРОВАВОМ 20 веке.

ВСТУПЛЕНИЕ
ГЛАВА 1  Вредные опыты профессора Преображенского
Глава 2 Лирико –эпическое повествование о внучке Шарикова-писателя
Глава 3 Прошлое. Шариков. Первые опыты деятельности , чужое становится своим, конфискованный роман.

ГЛАВА 4   Критик   Швондер   живее всех живых.
Глава 5 Украсть завещание, у постели вождя. Друг и соратник тирана.
Глава 6 Странное происшествие с поэтом на съезде, сразу видно - не наш человек.
Глава 7 Почему Шариков не возлюбил поэта революции - собаку жалко.
Глава 8 Появляется бывший Домуправ, а ныне критик Швондер. Встреча старых соратников - отравить патриарха словесности- особое задание вождя.
Глава 9 Они сошлись после похорон - спор об Ахматовой - так монахиня или блудница.
Глава 10. Верный пес тирана- громко лает, иногда и кусает - Шариков в СП
Глава 11 С тираном в театре «Дни Турбиных» - не верю!!!
Глава 12 Я и Сталин. Спор о существовании души и бога. Усмешка Воланда.
Глава 13 Столкнуться с Азазелло (Воланд пока только снится, но предчувствия дурные)
Глава 14 Страшная опасность. Он пришел. Докладывает вождю и просыпается в одной палате с Бездомным.
Глава 15  Шариков сбегает из психушки. Снова бездомный пес.
Глава 16. Лишиться головы. Похороны Берлиоза. Как опасно писательское дело.
Глава 17. Темные силы витают над нами- вспоминает молодость и поет в подвале один, но хором.
Глава 18  Появился незнакомец, голову требовал, но очки перед опальным писателем не снял.
Глава 19  Он узнает, что Пастернак написал роман века. Донос тирану.
Глава 20  Тиран   решает, кого из двух поэтов  убить
Глава 21 Шариков публикует чужой роман.
Глава 22 Столкновение со Швондером - друзья хуже врагов.
Глава 23  Ночь с Геллой. Подарок первому писателю.
Глава 24  Валтасаровы пиры - шут гороховый, отрывки бредней.
Глава 25  Абадонна с бесами другими идут к нему..
ГЛАВА 26  Заключительная
ЭПИЛОГ


Явился, не запылился. Роман Он пришел

Плохо спится палачам по ночам,
Вот и ходят палачи к палачам.
А.Галич

Довольно сеять в мире зло.
Пробило время отвечать
За гибельные увлеченья.
Пора идти, просить прощенья
Пора прощаться и прощать
Олег Чертов

ВСТУПЛЕНИЕ

Эта невероятная история, не могла произойти ни в нашем, ни в каком другом мире - это точно. Даже во сне такое не приснится. Только все-таки произошла и приснилась. Странный мир тогда назывался Советским Союзом. Что это было за чудовище помнят только старики древние, да и они уже половину позабыли, что там творилось, не в сказке сказать, не пером описать, и все-таки мы попробуем рассказать о том, как это было. Как из вредных опытов, проводимых некоторыми гражданами, которые нам совсем не товарищи, все это произошло, а так как литература - это зеркало реальности, то к ней свои взоры мы и обратим.
Но началось все конечно не с литературы, а с реальности, потому что то самое зеркало, уже разбитое ко времени нашего повествования, должно было что-то отражать.
Вот оно и отражало в трещинах своих, то что получалось.
Недаром говорили бабушки наши, что разбитые зеркала надо быстренько выбрасывать, чтобы они какой гадости не натворили, да в мир наш не навыпускали, но то ли жалко было, то ли просто в суматохе мирового пожара позабыли выбросить разбитое зеркало, только оно осталось.
И кто только из него не выползал и не выпрыгивал потом, даже и представить себе трудно, всякое бывало.
На то, что происходило в те времена, когда знаменитый Мастер покой в психиатрической больнице нашел, без слез и не глянешь, но говорят, что время все лечит. Вот и наступили времена, когда можно оглянуться на то, что было, и то, что быть могло, и чего никогда не могло случиться.
Память избирательна. Мы забываем самое скверное и самое ужасное, а надо бы помнить, чтобы в грядущем не повторять.

ГЛАВА 1
ВРЕДНЫЕ ОПЫТЫ ПРОФЕССОРА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО
( Все события и факты к реальности отношения не имеют)
В доме профессора горела только одна лампа - зеленая, когда со своей рукописью появился Шариков.
Из-за пояса его торчал револьвер, но руки пока были заняты бумагами, только ведь это пока. Еще буржуазный писатель Чехов сказал, что если на сцене есть ружье, то оно обязательно должно выстрелить.
- Папашка, я хочу быть писателем, - с ходу без всяких церемоний заявил он и остановился надутым от важности и значимости момента.
Профессор встрепенулся и усмехнулся.
- Это, с какого перепою, любезный мой друг, других дел более важных нет больше в бедной стране нашей.
- Ты не хами мне, сказал, хочу, значит хочу, - Шариков заводился, речи профессора всегда сначала ставили его в тупик, а потом приводили в ярость страшную.
Но собеседник его казался невозмутимым.
- И я, так понимаю, должен тебе в том помочь.
Профессор не заметил, как перешел на ты, волнение было очень сильным. Такую вольность он позволял себе крайней редко, только в исключительных случаях. Но похоже на то, что это такой случай и был. Каждый ли день мы присутствуем при рождении нового писателя, да еще такого?
- А то кто же, ты меня породил….
Он оборвал свою речь, понимая, что финал фразы может подсказать профессору не верный ход мыслей.
Но тот шибко задумался и не следил за его уникальными по своей сути и очень новыми по содержанию фразами.
- Писателем, говорите, любезный.
- А то, как, буду учить народ, что делать он должен, чего нет, а если посмеет ослушаться, тогда по другому говорить с ним начнем.
И снова оборвал свою содержательную речь Шариков. Он хорошо помнил о том, случае, когда эта парочка магов и докторишек уже чуть не схватила, и не потащила его обратно на операционный стол. Тогда бы все печально под их ножом и закончилось. Не на того нарвались господа ученые, он вырвался, удрал, а потом еще долго гавкал во всех учреждения важных, о той беде и безобразии, которая с ним чуть не приключилась в профессорском доме.
Его слушали не внимательно, но слушали, до того момент, пока не узнавали имя обидчика, и не понимали, сколько у профессора высокопоставленных знакомых, да и как он сам остроумен и неповторим. Связываться с ним особенных желаний не возникло ни у одного, хотя и не умных, но осторожных чиновников, этого у них не отнимешь, они держали носы по ветру, потому и не слетели с постов своих пока. И потом, самое главное, если в своих вредных опытах профессор добьется успеха, то и им это может пригодиться, потому Шарикова отправляли подальше и повыше, и с интересом следили за тем, как он тявкал в тех местах, куда отправлялся по их указанию.
 И помотавшись по разным учреждениям, он хотя и плохо, но начал соображать, что так ничего не получится. И тогда какой-то пес приблудный и подсказал ему, что можно писательством заняться, там все и выложишь, и в веках останутся творения, и потомки прочитают , каким гадом был профессор, и как он из собак людей, да еще и писателей делал. И хотя особенную рекламу делать профессору- террористу и врагу народа не стоило, но тот самый народ правду знать должен именно такую, как он ее понимал, и не беда, если понимает своеобразно.
Хотя мозгов у Шарикова была не много, а таланта вообще никого, только он на этом не особенно зацикливался. Это в самый раз. С мозгами и талантами как раз проблем всегда больше, и уж точно никуда не пробьешься. И хотя он понятия не имел о комедии дворянского писателя, но своим умом до того же самого дошел, и при этом был собой очень даже доволен.
Но, прихватив с собой револьвер и запас веских аргументов, он все-таки решил к профессору и отправиться, знакомых у него много, вот и пусть заставит вступительное слово к труду его гениальному написать, а когда имя то самое они узрят, то и решат, что он гений, а там и премию подкинут.
- Писателем, значит, - вернулся Шариков к реальности, когда голос профессора снова услышал.
 - Еще Пастернак и Ахматова живы, но у нас уже есть писатель Полиграф Полиграфович Шариков, чудненько, как же я сам раньше до этого не дошел, хорошо хоть подсказали, догадливый вы мой.
Шариков двинулся вперед, остановить Верку Сердючку тех дней было так же трудно, как и нынче, хотя масштабы не те, и занавес уже был железным, но все-таки, наглости и нахрапистости у них хватало всегда, а не сам ли он ее и сотворил.
- Нет, профессор,- взревел он
- Что нет, голубчик, пока я вникал в ваши идеи, вы уже передумали становиться писателем?
- Еще чего, фамилия у меня будет другая и имя тоже, я псевдо, как его возьму
В бездонных глазах профессора, наполненных вековой печалью, появился ужас, соображал он рядом с Шариковым медленнее, чем обычно, но все-таки соображал.
- Я надеюсь, что вы не думаете милостивый сударь.
- Думаю, я возьму вашу фамилию, а чо, звучит она неплохо, говорящая фамилия можно сказать, писатель это тот, который мир меняет, а кто не согласиться, у нас другое оружие найдется, к перу мы еще и штык приравняем.
Профессор схватился за голову, потому он и не видел как в полутемную комнату медленно и неслышно вошел доктор Борменталь. Зина, случайно услышав начала разговора, бросилась за ним, и он, услышав финал уникальной беседы, понял, что не должен промахнуться на этот раз. Если они не вернут Шарикову его прежнее лицо , вернее морду, то пострадают не только те несчастные, с которыми он физически расправится, но и много больше. Это мировая катастрофа, и доктор решил спасти мир.
Только что-то все-таки скрипнуло под ногами, Шариков был теперь если не умнее, то опытнее. Он сиганул в распахнутое окно и исчез в темноте.
Профессор очнулся, взглянув на своего помощника.
- И что же нам теперь делать, голубчик, когда мы нового писателя в мир с вами выпустили.
- Право, не знаю, доктор, но думаю, что нам его не поймать теперь, вряд ли мы сможем догнать его, а сам он сюда точно не вернется, хоть вы мозгами его не наградили, но уж звериного то чутья хоть отбавляй.
- Теперь я понимаю, насколько вредоносны мои опыты, да что после драки кулаками махать, - сокрушался профессор, в тот момент он казался безутешным.
- Ничего, профессор, собак много, критиков наделаем, как-нибудь образуется.
Профессор молчал, он думал о том, стоит ли еще и критиков творить, но когда услышал тявканье, визг и лай издалека, то понял, что не обойтись без этого, если сказал «а» надо говорить и «б» . А те, которые есть, с их писателем они просто никак не справятся, нужны новые .
И проникнувшись важностью момента, засучил рукава профессор и принялся за свое вредное дело, а что ему еще оставалось, когда такая промашка вышла, и он писателя сотворил по легкомыслию страшному и не простительному.
На втором съезде писателей его похвалили даже, сказали, что появилась новая писательская прослойка, хотя и мозгов у них маловато, и иногда тявкают громко, а то и кусаются вовсе, зато политику партии и правительства понимают правильно, а это самое главное.
Доктор Борменталь, принес новую газету, в которой все это и было написан. Заплакал старый профессор, совсем, как Иван Царевич у камня, где три варианта судьбы написано было, а он выбрал самый худший как всегда.
Да что делать, плачь, не плачь, детище его от всех собак оттявкается, любого покусает, а то и загрызет до смерти и фамилию не спросит.
И чтобы хоть как - то успокоить бедного профессора, и произнес доктор Борменталь.
- Не печальтесь, умоляю Вас, и в этом есть хорошее что-то.
- А не подскажете что, любезный, - поинтересовался профессор
- Фамилию Вашу он не взял все-таки.
- А какая же у него фамилия, - оживился профессор, слезы высохли на его щеках.
- А пес его знает, только не ваша точно, я проверял.
- Голубчик мой, вы уж как наш Шариков выражаться начали, я попросил бы Вас, любезный.
- Конечно, профессор, но Зина говорит, что если огурец бросить в рассол, то он все равно засолиться.
- А знаете, чем мы с вами от Шарикова отличаемся, или как там его теперь, не будем мы солиться, не будем, мы еще посмотрит.
И профессор вдруг оживился, в глазах его сверкнул игривый огонек, правда он еще не знал главного, что из следующего его опыта уже Верка Сердючка вылупится, но многого еще не знал старый и неугомонный профессор.

Глава 2 ЛИРИКО- ЭРОТИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О ВНУЧКЕ
ШАРИКОВА-ПИСАТЕЛЯ
Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды.
А как бы жить и работать,
Не зная извечной вражды.
А.Блок

И стало Кикиморе Верке, прозванной Сердючкой в народе русском скучно в уютной квартире.
Муж, собака, родственники. И решила Кикимора Ирка, что она уже созрела для литературной деятельности.
Подруга говорила, что прозаики после сорока рождаются, вот она и сидела, до сорока ждала, ничего особенно не делал, и дождалась. Время-то летит стремительно.
Сайт был большой, и все казалось таким интересным, и Олимп виртуальный не за горами. Стоит только начать.
Она ощутила странное возбуждение, просто зуд поэтический. Правда, стихи сразу не дались. Вероятно, их, как раз еще до сорока писать надо было, а потом уже поздно. Кикимора взглянула на себя в зеркало, в котором давно не отражалась, но по старой привычке все-таки смотрелась.
Нет, что не говори, а проза есть проза, ею надо и заняться. Это эротично. Правда такого слова наша Кикимора не знала вовсе, но чувствовать-то чувствовала, что возбуждает слово написанное, и топором его не вырубишь, это всем известно- в веках останется.
Друзья, враги, сторонники, противники, - кого хочешь, того в виртуале найдешь, на любой вкус и цвет.
А Кикимора и есть Кикимора, ей бы только напакостить хозяевам своим, а еще лучше чужим. И где бы она ни появилась - жди беды, это еще прабабушка моя, между прочим, ведьма настоящая говорила.
Я верила ей, мудрее человека с той поры не встречала, но все-таки надеялась, вдруг творчество даже ее облагородит - всегда надо надеяться на лучшее, хотя ждать следует все-таки худшего, тогда и по башке если и дадут, то не так и сильно получится.
Но эротика неуловима и быстро проходит. Так и с творческой Кикиморой случилось. Не особенно они что-то эти представители тьмы ( а именно столько отражалось на страницах) бежали к ней. Так заглянет кто, и уходит. И скучно стало Кикиморе, при ее - то деятельной натуре. Сама пошла к другим в гости, куда звали шла, а особенно куда не звали, потому что куда звали и любой другой пройдет, а вот в обратное место только Кикимора и пролезет. И надо еще выяснить у хозяев, почему это они ее собственно видеть не хотят, по какому праву? У нас, как известно, все равны, и нечего из себя строить тех, кто равнее остальных, надо быть проще, и Кикиморы к вам потянутся.
Все еще вдохновленная, и помнившая, что гений, Велес наш, именно «светлые чувства своей лирой пробуждал», она и начала раздавать свои не то чтобы бесполезные, а часто и вредные советы, направо и налево. Но если у лысого мужика, это получалось хотя бы остроумна иногда, то у Кикиморы и советы были просто злыми, издевательскими, просто агрессивными. Но она свято верила, что их должны принять к исполнению, и следовать им неукоснительно. Но самое печальное, были они еще и без всякого юмора, она за мозгами стояла в то время, когда юмор раздавали, но как потом другие духи поняли, ни того, ни другого так и не получила.
А критиковать все равно очень хочется, и еще сильнее, чем, если бы мозгов досталось.
Правда сообразить, что что-то не так в виртуальном заповедном лесу, она все-таки смогла, хотя и с трудом. И остановилась, что само по себе было уже удивительным, и решила посоветоваться с чертом Игнатом.
Выбор был самым неудачным. Там ведь черти разные были, и поэтические натуры, и умные очень, но с теми она разругалась давно в пух и прах, а Игнат, он славился больше, как прикольщик страшный и часто очень жестокий. И скучно ему было, аж жуть, а тут и Кикимора под лапу подвернулась.
Слушал он ее жалобы долго и внимательно. А кто не знает, что соучастие дорогого стоит, а потом и выпалил.
- Пиар тебе нужен, дорогая!
- Чо? - аж подпрыгнула Кикимора, слова такого она , конечно, не знала, не ведала, но черт говорил так заразительно, и помочь вроде собирался.
Гениев наша писательница не читала, и над фразой о том, что он часть силы, которая хочет зла, а совершает благо, задуматься не могла, да и нечем было задумываться особенно. Но мы-то знаем, что добро понимал он своеобразно очень, и если с остальными чертями надо быть осторожной, то от Игната просто бежать без оглядки. Да другом он оказался единственным, вот в чем беда.
Игнат понял, что придется объяснить заморское слово.
- Скандал подними, помнишь, как Филька ворону- журналистку прилюдно нехорошими словами называл, так об этом во всех лесах неделю только и каркали, и шипели.
Еще бы не помнить, как завидовала самой черной завистью Ирка той самой вороне, и поняла, что с этим она безнадежно опоздала. Надо что-то новое и свое придумывать.
А тут и Игнат попался.
Она бросилась на сайт. Там какие-то черти друг с другом отношения выясняли, влезла в беседы их, так что же случилось, эти два лютые врага объединились, чтобы от нее отгавкаться, вот тебе и секс в какой-то странной форме. Можно сказать, что сама того не особенно желая, она новое направление если не в творчестве, то в реале и породила. Но это легче было считать случайностью бедной Кикиморе.
Нет, надо было что-то другое выбирать.
Решила философу подкинуть пару мудрейших идей - вообще никакой реакции, в упор он ее не замечал. Вот и старайся после этого, помогай духам, делай добро, какие же они неблагодарные. Но Ирка старалась.
Тот самый философ и говорил о том, что творчество не менее сильный наркотик, чем секс и вино, она его справедливо между прочим развратником старым назвала. Хотя понятия не имела, сколько ему лет, но была уверена, что развратники бывают только старыми. А он просто забанил ее, и потом с дополнениями к своим речам туда пробраться она уже и не смогла вовсе, надо же, как правда -то глаза колет.
Но энергии Кикиморе было не занимать и теперь. Если старый развратник ей не достанется, то молодой тем более. Начинать надо с того, что ближе и понятнее, с дам, конечно. Дама нашлась сразу. И пока не забивала, объяснить что-то хотела, это ей, Кикиморе, которая почти оргазм испытывала от самого процесса общения, и во сне видела, как Филька нехорошими словами журналистку подальше отправлял.
В беседу, правда, молча включились и другие. Но это было уже что-то. Страница ее ожила в тот же момент - эротика все-таки страшная сила, заглянули в творения, которые просто так и не открыли бы ни за что. А какая разница, каким Макаром ты до славы добрался, ведь то, что победителей не судят, это даже Ирке было известно.
Но в тот момент облом и случился. И даме странной надоело с ней общаться. Она сразу поняла на рассвете, что говорить может только сама с собой - странный способ общения, не только секса , но и эротики никакой.
Но как она смеет, - орала Кикимора, когда Игнат к ней приблизился на опасное расстояние.
- Она просто занята очень, ей некогда, - успокаивал тот, - а если ты статью напишешь, - это другое дело, - и там все и расскажешь, какая она дура, как духов лбами сталкивает, политику заповедного леса неправильно понимает, но главное муж твоего увела.
- Какого мужа? - вспыхнула Кикимора, у которой его отродясь не было.
- Виртуального, того самого философа.
Игнат так быстро ее женил, что она и глазом моргнуть не успела, а он уже и не останавливался на поворотах.
- А что, - рассуждал бес, - сам он молчит, а кто его знает, что там было на самом деле. Ведь главное версию выложить, знаешь , сколько у нас легковерных духов в лесу, у тебя сочувствующих всегда найдется.
- Так -то оно так, - начала было размышлять наша пиарщица новоявленная, но позволять размышлять ей бес никак не мог, а вдруг до чего еще и додумается, и тогда от всех его приколов и мокрового места не останется.
Так и родилась уникальная статья не без его участия о том, как плодовитая, а проще писучая дама нагло себя ведет, не может никак оправдаться, да что там, при этом и мужа у нее увела.
Написано было плохо, но Кикимора перечитала, и ей понравилось, язык народный, доходчивый, а главное все правда, и пусть кто-то вякнет, что чего-то не случилось. А она и скажет, что в творчество допускается преувеличение, и здесь никому не грех выдавать желаемое за действительное, вон сколько всего нафантазировали другие, а ей , что нельзя.
Говорил все это Игнат, а она только запоминала и записывала, чтобы было чем потом отвечать всем, кто что-то сказать захочет.
Но какая же эротическая и приятная это вещь, упоение творца, только тот, кто пережил взлет, может понять ее.
А то, что за взлетом падение бывает, так об этом пока лучше не думать. И почему на нашу Кикимору законы физики распространяться должны, все-таки в лесу заповедном живет, а не в мире реальном. А если и падать начнет, то бес Игнат ее подхватит, друг все-таки хоть и единственный.
Но и догадаться Кикимора не могла пока о том, что не собирался ее Игнат подхватывать. Как и всякий бес мужского пола он мало того, что полигамен был, так еще и прикольщик, он скорее отойдет в сторону, и другим хватать ее не позволит, вот в чем главная беда.
Но увлечение, но эротика и ее дурман были так сильны, что думать она не могла здраво. И понеслась, очертя голову в пламя критики. А там, как известно, прямых дорог вообще не бывает, все кривые да извилистые. Мимо леса заповедного и дремучего летела, пока в озеро и не рухнула.
Она думала теперь только о том, что к радости падения ее никто не видел, но и тут ошиблась. Стоял бес Игнат на берегу и с хитрой усмешкой за ней наблюдал.
Выглядела в подмоченном виде она ужасно, хуже некуда. Радоваться оставалось только тому, что это был Игнат, а не какой-то другой бес, друг все-таки. Но разве нет друзей у нас, с которыми и врагов и не надо? Игнат был именно из таких.
Мокрая, несчастная и выброшенная из виртуала, она отряхнулась, поправила всклокоченные волосы. Заглянула в озерную гладь, словно могла там отразиться, и повернулась к нему.
-По-моему пока получилось не очень с пиаром, - говорила Кикимора.
-- Ничего, - бодро ответил бес, он давился от смеха, - мы еще что-то придумаем , ты же умная, знаешь, что не ошибается тот, кто ничего не делает.
Летнее солнце уже подсушило Кикимору, было не так мокро и холодно, как недавно. И она оживилась. И с интересом взглянула на беса.
Он что-то еще придумает для того, чтобы именно она стала звездой.
Обязательно придумает, кто бы сомневался, но не тогда ли появилось и выражение « Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».
Иногда мне лично кажется, что придумал его бес Игнат, чтобы, давясь от смеха, оправдаться перед бедной Кикиморой, которая очень хотела двух вещей - заняться творчеством и прославиться. И вместо того, чтобы объяснить ей, что ни того , ни другого не видеть ей, как собственных ушей ( грубовато, но на правду похоже), бес развлекался, потому что ему просто было скучно.
И сколько несчастных, такими бесами водимых, упорно будут врываться в наш реал, и не только сами ничего не сделают, но и другим помешают. А мой знакомый философ, когда выслушал мое странное повествование , вдруг сказал просто.
- Дураки, они всегда и везде будут - тут с матушкой природой и спорить не стоит. Они - катализатор и возбудитель умственной деятельности. Посмотришь на таких, почитаешь их агрессивные опусы и... снова хочется сделать что-нибудь хорошее )))
Золотые слова, между прочим. Если всем нам вдруг захочется сделать что-то хорошее, так ведь тогда и мир вокруг измениться.
Повторяю я снова и снова слова моего ангела, которые невозможно забыть, да и не стоит забывать никогда.



Глава 3 Прошлое. Шариков. Первые опыты деятельности , чужое становится своим, конфискованный роман.


Мы потеряли Шарикова из вида в тот момент, когда он сообщил профессору Преображенскому о том, что хочет стать писателем, и в немного резкой форме потребовал поддержки. Но угрозы не особенно подействовали, а тут еще Борменталь - этот доктор смерть под руку подвернулся, и если бы не его нюх…
Но нюх не подвел, Шариков сиганул в окно, и больше они его не видели. Но это вовсе не значило, что он исчез, растворился где-то. Таких , как наш Шариков не задушишь не убьешь, особенно в такое смутное время , которое ему и выпало тогда. Но насвистывал песенку «А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела», и искал себе дом, когда еще считался спецом по очистке. А как известно, кто ищет, тот всегда найдет, а Шариков и подавно. Но было и еще одно.
И с тех пор не оставляла Шарикова мысль о том, что великим писателем он должен стать.
В самое ближайшее время, и самым великим. А что вы думаете, с той поры, когда встряска случилась великая, и понял он , что в двух шагах от операционного стола оказался, а маг и чародей его чуть назад собакой не сделал, он понял, что выпал ему еще один шанс, для того, чтобы в большие люди выбиться.
И Швондер вечером за чашкой водки о том же самом говорил:
- Шариков, - говорил Швондер, - ты в рубашке родился , везет тебе, ведь не каждый пес профессору на дороге попадается, а ты попался, не каждый операцию такую перенесет, а ты перенес и целехонек, да и со мной не каждый встретится, а ты встретился.
- Дядя, ты короче говорить можешь, а дальше -то что, - не сдержался Шариков, ему не особенно нравились эти речи с завитушками, да еще когда всю его яркую , но грустную биографию охватить пытались.
- А дальше, когда отпадет надобность в спецах по очистке, а все места теплые уже заняты будут, чем ты заниматься собираешься?- вопрошал Швондер, немного обиженный на такую фамильярность.
Шариков ничего на это не ответил.
- Вот видишь, а выдвинув тебя на деятельность такую, как задвинешь -то?
- Учиться надо, - тявкнул Шариков.
- Это когда и чему нам с тобой учиться.
 Швондер поморщился, ему и самому стало неуютно оттого, что он Шарикова рядом с собой поставил или себя рядом с ним- это с какой стороны посмотреть, но слово не воробей, вылетело уже.
Да и Шариков насторожился, нюхом почуял, что тот как-то благосклонно и надменно на него смотрит, он не злопамятный, но злой , как настоящая собака и память у него очень даже хорошая.
Но проехали. Он решил первым высказать ту самую бредовую идею, которой накануне профессора терзал.
- Писателем я стать хочу потом, а что жизнь бурная, разнообразная, не то, что на повесть, на целый роман хватит, я точно все опишу.
Швондер задумался, он книжек больше читал и жил в человеческой шкуре дольше, потому и должен был объяснить младшему товарищу своему.
- Понимаешь ли, Полиграф - имя уже почти для писаки подходящее, - чтобы быть писателем, мало только жизнь прожить, хотя и это не поле перейти.
- А что еще надо? - живо поинтересовался Шариков.
- Фантазию какую-то, владение языком, ведь сначала было слово, в чужую шкуру уметь влезать, людей изучить, хотя со шкурой ты нам еще сто очков вперед дашь, а вот все остальное, молод ты, не смышлен, грубоват опять же , половина слов непечатных потребляешь. Думаю, сразу писатель из тебя не особенно хороший получится. Если только со временем.
Шариков смотрел на своего самозваного учителя таким волком, что если не порвет на куски, то Швондеру еще очень сильно повезло. Но ведь и слова в пустоту уходили, а стоит ли бисер перед Шариковыми метать - это вопрос , конечно риторический, не стоит, если не хочешь, чтобы тебя покусали, на лоскутки порвали, и что он завелся на пустом месте.
- Ты мне свои буржуазные штучки брось, - произнес Шариков. - Я уже и стих сочинил.
- Какой стих? -насторожился Швондер и пожелал , что Профессор с учеником его их не услышит. Вероятно, зрелище это забавное. Шариков - поэт.
-Весь не помню, но там есть такие слова:
Баба высочит из бани
В речку бросится с разбегу
Ноги вдруг свело у Вани.
И не только ноги , - Шариков оборвал свою пламенную речь пристально глядя на Швондера.
Тот кривился так, что не особенно было понятно, плачет он или смеется.
- А что, - хороший стих, жизненный, чувствуется, что ты это пережил и задумался над проблемой глубоко.
- Ты не язви то, а то у тебя сводить уже нечего будет, -грозно пообещал Шариков. С юмором у него было не очень, но ведь сначала он у профессора жил, а там научился отличать все оттенки речи, и этот туда же.
 Откусит ли он ему ноги, или что еще Швондер уточнять не стал, нет необходимости никакой. Он только загрустил, потому что понял, что вся литература именно такой и станет, натурализм Золя может отдыхать, тут Шариков пришел, он вам такое дно опишет, такие страсти.
Но чтобы как-то сгладить назревавший конфликт и остаться с руками и ногами, угроза может и осуществиться ведь легко, Швондер на прощание предложил:
- Пиши, друг мой сердешный, и приноси, почитаем, поправим.
- Ловлю на слове.
Когда захлопнулась дверь, Швондер с грустью думал о том, что он, вероятно, останется единственный читателем нетленок, собаки, которая стала человеком, а потом и великим писателем. Но у него нет выхода, захочешь жить, так и Шарикова читать и редактировать будешь. Этот хоть знакомый, а другие еще неизвестно, прикинутся баранами , а окажутся на самом деле такими волками, что и не снилось никому больше.
Нет, редактировать - это уж слишком, они другого дурака найдут. А быть его критиком, это, пожалуй, можно. Он постарается благосклонно к нему относиться, это трудно, но придется, советы дельные давать. Немного похвалить, поругать малость, а потом спрятаться, так, чтобы никакая собака не отыскала.
И тогда или немного позднее, и в душе Швондера зародилась идея о том, что и ему надо быть если не писателем, не к летам, да и затрат требует душевных немалых, то критиком. В отличие от Шарикова он понимал, что литература это не когда я описываю свою скучную и убогую жизнь, да так, чтобы ни одной детали не изменить, это когда создается нечто высокохудожественное, это такой адский труд, который Шариков с его мозгами и представить себе не может. Но всегда рядом с Шариковым можно и за умного сойти. Это ведь с кем рядом встанешь.
Это профессор, как что за нож хватается, да суды свои вершит, а он не собирался так все радикально менять, он будет перекраивать и переделывать его. А что, никакой дурак романы Шарикова читать не станет, а вот его статьи -почитают в учебники по литературе включат, цитировать начнут, и как хорошо можно из плохого чужого хорошее свое сделать. А по таким стихам он им такую статью напишет.
Шариков и не представляет, какой он клад для критика Швондера.
№№№№

Шариков и на самом деле пока не представлял, некогда ему было представлять, потому что с другими чистильщиками он забрался в усадьбу к какому-то буржуазному типу, и пока те другие искали там ценности, он прямо в библиотеку и прыгнул.
Чего там только не было, тот самый профессор, еще хуже Преображенского его родителя будет, - как начал вопить:
- А это вам зачем, это рукопись романа моего сына - она - то вам без надобности.
- А сына куда дел? - рявкнул Шариков.
- А куда все деваются, пропал бесследно, ни слуху , ни духу.
И вдруг Шарикова осенило, он вцепился в ту самую рукопись ,которую старик к груди прижимал, вспомнил слова Швондера о том, что ему везет и исчез, все остальное чистить оставил другим.
Такого странного чистильщика в жизни своей старик не видел, он понял, что и рукописи больше никогда не увидит, только зачем она этому кожаному псу понадобилась , старик понять этого не мог, зато Шариков визжал от восторга оттого, что он на этот раз в нужном месте в нужный час оказался. И надо же было такому случиться.
У себя в комнате, которую он конфисковал у кого-то, уже и не помнил у кого, да и что покойников запоминать, он разложил эти несколько сотен листов под зеленой лампой и стал читать внимательно.
Там говорилось о любви, о войне, и еще о какой-то холере, плохо или хорошо было написано, Шариков не знал, откуда ему знать такое , но он понимал одно- лучше того парня с фамилией Петров он не напишет пока, может потом, когда уже станет матерым писателем. Правда почерк не особенно разборчивый, но придется разобраться.
У него хватило ума взять только первых пяток листов - это как раз одна глава, с ними он к Швондеру и отправился, похвастаться тем, что он уже успел написать, раз обещал слушать и помогать, вот и пусть исполняет обещанное.
Швондер никак не мог ожидать того, что заявится Шариков, да еще с творением своим уже через сутки, даже для него слишком прытко, но ему стало интересно, что же тот настрочить за это время успел.
И они уселись на кухне, потому что супруга его Надежда лежала с перевязанной головой, и возмущалась тому, что проходной у них двор, и любая собака запросто появляется.
Он пытался ей объяснить, что Шариков не любая собака, но когда она кого кроме себя слышала.
Махнул рукой и плотнее закрыл дверь, и приготовился слушать продолжение про то, как баба выскочила из бани, и что после этого случилось с мужиками, которых она встретила по дороге.
Но и на Швондера бывает поруха. А сам он вспомнил поговорку о том, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Потому что ни бани, ни голой бабы на тех листах не было. Там была литература, настоящая.
Шариков читал, запинаясь без выражения, но и там было видно, что написано хорошо, да что там.
Шариков в муках дочитал до конца, вытер пот с узкого лба и повернулся к своему критику.
- И что скажешь, - я еще конечно, поработаю немного, но это в общих чертах.
- Да что сказать, может, он тебя из Тургенева сделал, чем черт не шутит?
- Из кого? - живо поинтересовался Шариков, он не расслышал фамилию, а хотел запомнить, и был уверен, что теперь на того самого предка своего, на которого намекнул Швондер, и ссылаться станет.
-Был такой писатель чудный, Иван Сергеевич Тургенев, очень похоже.
- Ты мне на бумажке запиши, вдруг потребовал Шариков.
- Что записать? - не понял Швондер, он никак не мог уняться за мыслями нового классика.
- Фамилию, имя и отчество его, потом пригодиться.
Швондер посмотрел на него и записал.
Но он никак не мог скрыть то ли разочарования, то ли очарования, то, что это могла быть чужая рукопись, которую Шариков просто стащил, об этом он как-то не подумал даже, настолько тот его очаровал с ходу.
Но, допив второй стакан водки в полном одиночестве, он решил, что критикой придется заняться серьезно и нового Тургенева миру явить, хотя этим революционерам нужны скорее бабы, которые из бани высочили, они это быстрей поймут и оценят. Но они с Шариковым возможно и в истории литературы останутся, а там народятся те, которые литературу ценить умеют. Только не мог представить себе до конца Швондер из кого такие ценители народиться должны, но главное ввязаться в борьбу литературную, а там и видно будет, что и к чему.
А тем временем Шариков в своей комнате, похожей на ящик изучал еще пять листов, это была вторая глава чужого гениального романа, который после посещения Швондера, он твердо решил сделать своим. И пусть хоть кто-то попробует тявкнуть, что это не так, тогда он к перу приравняет штык. Остался, правда, отец родной профессор Преображенский, он не такой доверчивый, как его критик, но с профессором давно пора счеты свести. Мертвые профессора молчат, шутки свои сразу позабудет. И никаких операций, и никаких проблем.
Но об этом он подумает завтра, за ночь профессор ему особенно навредить не сможет.
Глубокой ночью, когда спали те, кто еще был жив, Шариков сидел над гениальным романом, и готов был его подарить миру. И это только начало - то ли еще будет.
В том августе жутком, когда были расстреляны одни, сбежали за границу другие, и просто померли в знак протеста третьи, святое писательское место не было пусто , в России появился писатель Шариков. .
Еще тот писатель, но не лучше и не хуже тех писателей , которые появлялись в те времена ,как грибы после дождя. Но была с ним единственная загвоздка, он не собирался быть вторым или третьим, только первым, только писателем писателей, королем королей. Не больше, но и не меньше, так вот, господа большевики.
Он пришел, он станет властителем дум, и остальные еще будут плясать под его дудку.





ГЛАВА 4
 КРИТИК ШВОНДЕР ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ

То ли сын, то ли пасынок,
То ли вор, то ли князь, -
Разомлев от побасенок,
Тычешь каждого в грязь
А. Галич

Самые интересные события стали происходить в столице нашей и ее окрестностях после того, как побывали там Демоны всем известные. Когда по просьбе верной и преданной любимой его ведьмы, забрали Мастера, подарив ему покой, в места иноземные, но никого не осталось на столичных просторах, никого из тех, действительно владевших словом и пером, кто мог бы хоть как-то литературе, а не политике, служить.
И тогда как мы помним, наш многоуважаемый профессор Преображенский, многие опыты которого оказались вредоносными, это уже отмечалось, совершил самое страшное из возможного - он породил миру писателя Шарикова, вернее не то чтобы породил, он просто убить спеца по очистке не успел, сделав еще одну операцию. А из него на пустом месте писатель и вырос.
Правда, и доктор Борметаль, ни сам профессор увидеть его уникальных творений не успели, но то, как тявкал он, выл, переходя порой на поросячий визг, слышали.
Когда утешал профессора верный его помощник, то предложил он ему и критиков сотворить из собак подходящих, чтобы подобное убить подобным, да не успели они сделать этого. Услышав лай Шарикова, который передавал привет профессору со Съезда Писателей, а доктору голый зад свой показавший, вернее, показать он его не мог, телевизоры позднее появились, но словах объяснить этот жест сумел - на это его писательских талантов хватило. Увидев все это, слег профессор, и умер вскоре к обедне, не снеся ужаса от того, какими на самом деле вредными оказались его опыты.
- Пропала русская словесность, - было последнее, что успел сказать профессор.
Но доктор еще твердил ему о том, что литература и не из такого выбиралась, а потом пообещал как-то продолжить творение критика. А что ему еще оставалось?
Торжественно похоронили старого профессора, но это было время, когда живые завидовали мертвым.
И господин Швондер по долгу службы, а он тогда еще домоуправом был, на похоронах присутствовал, о нем потом написал другой писатель:
- А у гроба встали мародеры
И несут почетный караул.
Писатель тот желчный, не менее вредным типом, чем профессор оказался, как вскоре выяснилось. И если бы не написал он такого, то, возможно, ничего бы и не случилось, но вот ведь надо было ярость свою бумаге отдать.
И задумался после этого господин Швондер, его -то не из собаки делали, что надо ему чем-то благородным заняться, опыту партийного и хозяйственного немало, связи опять же есть, и чтобы достойно ответить этому писаке наглому, надо что-то более существенное, чем маузер придумать, и не просто пару слов бросить о том, что сам такой, но и более основательно что-то сделать - критиком например стать.
С какой стороны не посмотри, все хорошо - и отомстит за нанесенное оскорбление, и литературе родной много полезного даст, и уважаемым будет человеком - писатель все-таки.
Одно плохо, не мог он сам в перепалку с каждым Елкиным и Палкиным вступать. А кто для этого нужен - верный и преданный друг - товарищ и брат, та самая, над которой окаянный профессор издевался недавно, и будет проводить в жизнь его идеи, политику партии и правительства и критика Швондера.
Вечером, за рюмкой чаю - такое только на трезвую голову делается- господин Швондер переговорил с Надеждой - они всегда работали в паре и давали друг другу наводки, объяснил задачи, план на ближайшее время.
Поморщился немного, видя, что соображает она довольно медленно, но в этом тоже есть свои плюсы, бед не наделает больших. Как хорошо думал о боевой своей подруге господин Швондер, как заблуждался, но поздно потом будет.
Чокнувшись чаем, и скрепив союз деловой крепким рукопожатием супружеская пара завалилась спать. Никакими глупостями им заниматься было некогда. И вообще они решили это оставить на потом, ведь подписали же вместе со всеми партийцами бумаги о том, что только после полной победы мировой революции и будут супружеский долг исполнять, конечно, если не забудут все и останется сила и возможности не подведут.
Но пока не до того было, сдвинь с места махину литературы, не все же там Шариковы -послушные, и свои товарищи, но и это еще вопрос, неизвестно как новая должность на него повлияла, на пса этого подзаборного. А с другими так еще хуже, потом запел тихонько знаменитую песню Швондер, про то, что своими руками построит он новый мир, в котором тот, кто был ничем, обязательно станет всем, конечно, если с ним будет маршировать одинаково, и слушаться его бесценных советов.
Горькими слезами в домике мастера в тот момент заливался профессор Преображенский. Именно туда его судьба и забросила для начала. Он рассказывал им, что натворил, что произошло после их исчезновения, и что там может получиться.
И Мастер растрогался, только он не особенно печалился, хотя и зла не держал на прежнюю жизнь свою, говорил что-то про то, что писатели такие , какой и народ.
- Хуже, Мастер, хуже, дорогой, главного из них я из собаки сотворил.
Говорила мне Любовь, требовала, чтобы не занимался я такими вредными делами, так не послушался ведь, шизофреничкой этой даму объявил, я и теперь от диагноза не отпираюсь, только должен признать, что права она была. Что же такое случилось, если светлые и ученые, с двумя образованиями высшими, сплошные ошибки творят, а шизофреники правы оказываются.
- Так они - то в своем мире живут, а вы в чужом пытались, и ведь все относительно, если каждая доярка и кухарка государством у них управляет, то что там нам -то с вами делать, дорогой вы мой.
Так они еще долго говорили. Но профессор не мог признаться в главном, что на похоронах своих он еще и критика породил, и ни какого-то там мелкого и пузатого ( хотя он и был мелкий, лысый и пузатый) , а Швондера самого. Хотя если он догробит Шарикова, то может ведь не так плохо, но чуял профессор, хотя точно знать не мог, что Шарикову то, как раз еще лучше будет, это двое слаются, а вот Ахматова и Пастернак не выживут, их он погубил точно. И муки их , и гибель тоже на совести профессора останется, а как такое пережить, когда уже помер и смерть тебе больше не грозит?
Не мог в том признаться Мастеру старый профессор, который, как и все в том мире ощущал себя палачом настоящим. Но разве не сам Мастер доказал , что жертва и палач чаще всего одного поля ягодки, а когда такая пьянка пошла, то и в одном уживаются спокойно.
Ушел из уютного дома Мастера профессор Преображенский, пошел , куда глаза глядят, благо мир бесконечен был , да и затерялся где-то, чтобы не видеть детище рук своих. Сожалел он только о том, что не было с ним рядом Маргариты, видать не заслужил ее старый Фауст, вот беда-то, у Мастера была, у Швондера даже была, в у него - шаром покати.
И шагал он по лунной дорожке навстречу с другим мучеником, у которого ни кола, ни двора, одни только томления, Только не знал профессор, что Маргарита уже за Пилата просила, и простили его, и там было пусто. Никого и нигде больше не обнаружилось.
Так его вредные опыты закончились для него самого, на земле же все только начиналось, да еще как.
№№№№№

Проснулся Домуправ Швондер главным Критиком страны.
Как это вышло, сказать трудно, но так стало. Газетами и книгами новоиспеченными обложился, в издательства заглянул. А нам известно, что там, где Остап Бендер тормознет, Швондер пройдет, потому что все это был его родной мир и все схвачено там раз и навсегда.
Помня его прошлые заслуги по управству, господа литераторы сразу же прислушались, журналисты набежали, и там, где недавно еще писали они о похождениях первого поэта, который взял да и помер яростно, отказавшись от всего, там теперь Швондер красовался. Правда, вместо всех Незнакомой, Снежных Масок и Кармен, красовалась его кожаная тужурка и законная супруга в такой же кожанке. Но это покойный профессор сослепу не мог разглядеть мужчина или женщина был перед ним, все сомневался, а те, кто от этой супружеской пары зависел, им сомневаться не приходилось.
Дорого сомнения будут стоить.
Те, кто брали интервью и слышали речи Мадам в кожаной кепке, сначала приходили в недоумение, а потом привыкли. И пусть язык коряв, и значения половины слов не знает, но зато как горяча, глаза на выкате, руки сжаты, все время при деле, нюх как у собаки, глаз, как у орла, и все время добычу находит точно.
Ее муж при этом благодушно улыбается, и даже слегка журит ее за прыть, и похваливает несчастного критикуемого писателя - этакая игра в доброго и злого критика-следователя. А то, что их беседы на допросы с пристрастием похожи - ничего удивительного , с писателями по-другому нельзя. У нас теперь весь мир - тюрьма, только у одних клетки побольше да наряднее, в у других, как у господина Раскольникова , на гроб похожи. Но это даже удобнее, пусть привыкают к домовине своей заранее, потом легче будет.
Вечером, на совете семейном, понимая, что в самой литературе черт ногу сломит, да они тоже ничего не понимают, решили наметить темы, за которые возьмутся основательно, чтобы бить не в бровь, а в глаз всех неверных.
- Пусть только русский народ попробуют порочить, - мадам Швондер за наган схватилась, даже муж немного поежился, вспоминая, что не всегда лестно о том самом народе высказывался, - все враги Шарикова - наши враги, потому что он единственный писатель, которого своим в доску можно сделать, - продолжала она.
Муженек ее не особенно в том был уверен, но снова на маузер посмотрел и непредсказуемость своей женушки вспомнил, и решил, что Шарикова и на самом деле надо повязать с собой, хотя в успехе был уверен меньше, но если надо , значит надо.
- Пусть попробуют, не заступятся за голодающих немецких детей, - мадам вспомнила насмешки профессора, и решила скорее ему отомстить за прошлое, чем за детей бороться.
- Но немецкие дети тебе зачем? - удивился ее ученый муж Домуправ, - надо признаться, что понимал он ее все меньше.
- А вдруг бежать придется, лучше места не найти.
Он понял, как далеко может смотреть его жена, если дело касается ее личной безопасности, собственной шкуры, - скажем так. Сам он и не задумывался, что от их деятельности, удирать придется, но береженного бог бережет, это точно.
И когда она все сказала и поднялась, на дворе была глухая полночь, он все-таки спросил, хотя потом пожелал:
- А теперь тебя куда черт понес? - он не заметил даже , что бы довольно груб.
- Дело есть, одна сказочница нашлась, я ей три дня назад на ошибки указала, и вместо того, чтобы их поправить, она надо мной издевалась, вот и пора кончать, пусть остальные знают и думают хорошенько, прежде, чем что-то творить с критиками своими.
Швондер даже думать боялся, что может произойти там, в соседнем доме , куда она направилась. Сколько ему придется заминать мокрое дело, к кому обращаться, трудно даже представить себе. Но и остановить ее он даже не пытался, потому что не хотел на месте той, обреченной писательницы оказаться, он -то знал лучше других свою супругу, для этого и сексом не надо было с ней заниматься.
Он с тоской подумал о сексе, и решил, что давненько его не было, а до победы мировой революции еще дальше, и пошел во двор дрова поколоть - хороший способ избавиться от лишнего напряжения и желаний странных и вредных для борьбы , как и опыты профессора, так круто его судьбу изменившего..
№№№№№

Он ждал долго. Но пока еще не волновался. И только когда дома у него появились господин в черных очках и подозрительных размеров кот, он немного встревожился.
- Бегемот, может мне еще разок очки снять? - спрашивал Абадонна.
- Пока не стоит, вдовец такой прыти не будет проявлять. Пусть работает.
Швондер удивился не тому, что кот был говорящим, после Шарикова это никак его не могло удивить, а тому, что кот его вдовцом назвал. Издевается , конечно, но скорее всего говорит правду.
- Как там говорил Мефи, - очкастый между тем размышлял, - точно, ведь паршивец сказал, вечно хочется зла, и вечно приходится для них благо совершать, угораздит же на такое.
Но философских трактатов критик уже не слышал, он бросился туда, куда ушла, растворяясь в ночи его деятельная супруга, к какой-то идиотке, лучше бы к любовнику ушла, цела бы осталась, а тут вдовец. Но в глубине души он даже и рад был, хотя не мог понять почему именно.
В доме, где жила сказочница на девятом этаже, были старинные лестницы с дырой посередине, летела она далеко, но недолго, и словно черная птица, лежала внизу на бетонном полу, раскинув руки, влипла основательно, отодрать будет не просто.
Писательницы дома не было, как выяснилось, она ночевала у любовника, и вместе с этим же лощеным типом пришла после самого Швондера. Она ни о чем не догадывалась. Мало ли в их писательском доме истеричных дам, которые бросаются вниз.
И только когда мстительно сверкнули глаза Швондера, она о чем-то догадалась, и поняла, что это случайность, что на месте черной вороны могла и, скорее всего, лежала бы она.
Когда ее увозили, черный кот и господин в таких же черных очках -мелькнули поблизости .Господин склонился к вдовцу, и произнес:
- Я ухожу, но я вернусь, если ты посмеешь хоть что-то сделать с ней, тогда берегись, и в аду достану, а там еще проще будет с тобой разделаться, у тебя мозгов немного больше, чем у нее было, не ошибись с выбором..
И уже не думал о своей женушке критик, хотя минуту назад хрипел: «Вы жертвою пали в неравной борьбе».
Нет, ее не вернешь, думал он о себе, о том, что сказочницу надо забыть, словно ее не существует, а еще лучше охранять, чтобы другой какой не пристукал, ведь он был догадлив и понимал, что на него все спишет очкастый, а он не успеет оправдаться.
- Последняя мысль очень верная, - услышал он голос кота, который - этакий лицемер, на глазах у толпы так терся о его ногу, словно самого верного друга и соратника встретил. Но это сплошное притворство.
- Может, голову критикессы стащим, - предлагал он Абадонне через минуту, вспомнив о прошлых похождениях с Берлиозом.
- А она тебе нужна? Пусть хоронят с головой, мало в ней проку.
И тут они исчезли, но кроме Швондера никто этого не заметил особенно, а он не обрадовался, потому что знал, стоит ему оступиться, и все, с ним будет покончено.

Критик был осторожен. Он пережил все и всех, десять раз отрекся от того, что делал вчера, от соратницы своей верной. На нее удобно было все грехи свои прошлые и будущие списывать. Даже критиковать перестал. И только в те дни, когда Луна особенно активничает, в нем просыпаются старые привычки, и тогда он включает Интернет, выходит на сайт Прозы Ру, и яростно начинает критиковать всех подряд, в словах и выражениях, и определениях не стесняется, и не дай бог, кому -то вступить со столетним Швондером в перепалку - толку никакого, но не остановитесь. Он жалеет только о том, что времена скверные пошли, вольностей много, развалили все, иногда достает старый маузер, который в его случае не выстрелил ни разу, но оружием все-таки был очень грозным, и даже слушает песню о себе:
Что ни год - лихолетие,
Что ни враль, то мессия!
Плачет тысячелетие
По Расее- России
Выкрикает проклятие,
А попробуй, спроси-
Да была ль она, братия,
Эта Русь на Руси?

Глава 5 Украсть завещание, у постели вождя. Друг и соратник тирана.

У таких продвинутых деятелей, как Шариков была странная особенность исчезать в одном и появляться совсем в другом месте, с первым никак не связанным. Этому никто не удивлялся, да и удивляться было некому пока. Только на этот раз наш бывший пес и грядущий писатель перепрыгнул сам себя.
Как он у грузина на даче, закрытой для всех, оказался, одному только черту известно, а может и он не знает того. Но все-таки оказался. И пошло-поехало.
О чем они там говорили, о том история тоже умалчивает, очевидно было только одно, как бы он туда не вошел, но вышел через парадную дверь, еще более важным видом, чем вошел.
Теперь и Швондер должен был бы кепку перед ним снимать, если бы видел его и узнал ненароком о том, что случилось.
 Но в том-то и дело, что вылупившийся критик пока ничего такого и не ведал вовсе. Он был занят писателями помельче и собственным новым положением. Он, конечно, давно наметил себе Шарикова первой жертвой собственной критики, но пока они лбами не сталкивались, после того памятного вечера, когда Шариков его очень даже удивил, и заставил глубоко задуматься, и понять, что не таким уж легким и вовсе не веселым будет его путь в критике.
Удивился Швондер только тому, что Шариков с продолжением романа не появлялся, не знал, куда бежать и кому и что сказать. И утешал себя тем, что такое добро не тонет, не горит, и помирать не собирается.
Да и куда ему еще пойти, если не к старому своему знакомому Домоуправу, к новому еще принюхиваться надо. А характер у Шарикова не подарок, об этом даже он сам догадывался, потому с какой стороны не глянь, а вернуться он должен был к старому, только что-то все еще не возвращался.
№№№№№№

А Шариков был занят в те дни морозные делом государственной важности. И рыскал он в Горках , куда упрятал второй первого от глаз людских подальше, потому что без слез на него не взглянешь. И только такому бездушному типу, как Шариков и можно было там появиться. У него нервы крепкие, он все выдержит.
Но не ради душевного спокойствия умиравшего вождя он его туда отправил, а все по тому же писательскому делу.
Потому что если Шариков только первые шаги делал в писательстве, то вождь уже такие горы бумаги измарал, что потонуть в них любому давно можно. А нужно было новому только несколько листиков из последних записок его, где он уже и не соображал ничего, а завещание все-таки настрочил. И не просто завещание, а руководство к действию, где всем давал характеристики убийственные, но больше всех ему досталось.
И конечно, никакой большой беды та бумажка доставить не могла, но второй, уже считавший себя первым, все равно хотел от нее избавиться, чтобы и следа от нее не осталось, сгорела бы она ясным пламенем.
Но не сам же он туда должен был отправляться, а тут Шариков и подвернулся.
Особенно разбираться было некогда, но чуял второй, что этот все сделает, так как надо. Родственную душу ощутил. А потом, если что-то выплывет, язык ему в два приема укоротят. Хотя он был почти уверен в том, что ничего и не выплывет, потому что ему выгоднее будет молчать, чем тявкать на каждом углу. Да и кто ему поверит, если он разоблачениями займется.
№№№№

Шариков крался по комнатам и коридорам и прислушивался, а больше принюхивался. Старуха смотрела в одну точку, на кровати валялся какой-то труп, и что-то тихонько мычал, она не обращала на него внимания.
Картина, от которой у любого бы волосы дыбом встали. Но Шариков был больно занят, да и на очистке своей такого насмотрелся, что ничему больше удивиться не мог. У него было много дел в этом холодном и жутковатом доме.
А дальше забраться в бумаги и прочитать на одной из них слово «Завещание» ему не составило труда. На всякий случай, как недавно рукопись, он прихватил и то, что было около этого труда бесценного, вдруг, что и самому пригодится, писателем все-таки стать собирался, вон, как ему в прошлый раз повезло.
Только на это он надеялся напрасно. Почерк не прочитать, бред - это Шариков даже понял, никто и под дулом пистолета читать не будет. И он без сожаления отдал все, что украл тому, который его сюда и посылал. И в том, что самому ничего не досталось - немного расстроился.
Второй усмехнулся, вцепившись в бумаги, что-то буркнул в ответ, и предупредил, что его найдут, когда понадобится.
А в том, что такой бесценный тип понадобится, кто бы сомневался, никто так быстро и так хорошо не исполнял все поручения его тогда.
Но пока он покидал этот кабинет без особенной печали.
И хотя пользы для писательства в том не было никакой, но стал наш Шариков личностью выдающейся, и теперь никто никогда не скажет, что он сделал для родной страны, но зато уж и забыть не забудут. А от дел партийных можно возвращаться к литературе и творчеству.
Ведь у того самого первого, которого он так нагло обокрал, был труд про партийную литературу, а какой еще она может быть.
Какое время, такая и литература, а время было, это надо признать, очень даже суровым.
Но Шариков времени себе не выбирал, в какое сделали, в такое и становился писателем, с завидным упорством.
Глава 6 Странное происшествие с поэтом на съезде, сразу видно - не наш человек.

Литература в те глухие времена была партийная, вся остальная в расчет не бралась. И оказались писатели наши вместе с Шариковым на съезде, то ли партийном, то ли писательском, а, скорее всего, и то и другое вместе взятое.
Зал был хороший, старинный., тут видно раньше Дума была, а теперь вот писатели окапались и со своими думами и писаниями заявились.
И как только начали почетных гостей представлять, так, словно резануло Шарикова, услышал он знакомую фамилию Пастернак.
Сначала он никак вспомнить не мог, откуда она может быть ему знакома, а потом и припомнил, ведь это был тот самый, которого ему профессор покойный в пример ставил, когда отчитывал, как мальчишку, говорит, еще Ахматова и Пастернак живы, а у нас уже писатель Шариков появился, вот гад такой, вражина лютая. Чего не вспомнишь про него, все только пакости одни сплошные и остаются.
Но сразу Шариков к тому самому дядьке присмотрелся внимательно.. Ничего особенного, пожилой, странный немного, словно он и не здесь находится, а черт знает где, что - то записывает в тетрадку, и здесь, наверное, шедевры свои сочиняет, вот как его понесло.
И на него так посмотрел свысока, словно он собака бродячая.
А может и не на него, но не хорошо посмотрел, это точно.
И, пожалуй, все это все дело с писателем знаменитым и решило. Тут же припомнил Шариков, что вождь ему вроде чем-то обязан был. И он про себя отметил, что, как только снова окажется там, так и намекнет на то, что пописал этот самый творец и хватит, пора и другим место уступит.
Пока Шариков свои мировые проблемы решал, в зал уже вошли юноши и девушки, все как на подбор в майках и трусах они были - наряд это такой у них оказался дивный.
И в руках пролетарии эти кто серп, кто молот сжимает. Такие не слабые ребята оказались.
Шариков даже про писателя того забыл, только он о себе тут же ему и напомнил.
Потому что как только девица в трусах с молотом на плечах встала к нему приличным таким своим задом, так он и рванулся туда.
Сначала никто не понял ничего, зачем ему она понадобилась, да еще прямо во время съезда, все свои личные проблемы и после него решить можно было замечательно. Поэт одним словом, ничего не скажешь, уже и подождать не может.
Но дальше еще более странное происшествие случилось.
И стал этот самый поэт у девицы молот отнимать, а она не отдает его, и завязалась у них на сцене борьба не шуточная, да еще какая борьба, того и гляди, то ли писатель девицу молотом тем саданет, то ли она его. И только когда кто-то из руководителей вмешался и объяснил он, что не должна девушка с молотами расхаживать. Не женское это дело.
Вот тебе раз, не женское, а чье интересно. Не Шарикову же или Швондеру такие молоты таскать. И только тогда самые догадливые и поняли, что хотел творец вместе с девицей постоять , молот ей подержать, но не дала она ему этого сделать, стойкой оказалась, настоящий борец.
И пришлось писателю на свое место ни с чем вернуться. С молотом обломался он.
Такие вот странные происшествия на съезде том происходили и еще много чего , там конечно бывало. Но сразу же и навсегда почувствовал он, пока сердце его словно пламенный мотор стучится, будет он бороться с такими типами и искоренять все, что они тут посеять собирались, никогда и ничего у них не поучится и быть не может.
А после всего этого уже не особенно внимательно слушал Шариков все, что там дальше происходило, и все документы, которые принимались, мимо ушей пропустил, потому что он с самого начала всегда и со всеми не был согласен.
Таким это казалось делом для него прошлым и безрадостным. И рвался он теперь уже от этой скукотищи к своему недописанному роману. И хотелось ему горы свернуть, и всему миру доказать и показать , что не просто так он тут штаны протирал, что он тоже писатель, да еще какой. И по физиономии Швондера он понял, что на этот раз с писательством у него все получится, потому что тот аж чуть не подавился от завести, даже в лице переменился, но ведь это было только начало, он решил, что там ничего больше нет, а там есть все.
Так и вдохновение от скуки возникло в душе его. И мир странно преобразился в один миг.
И летел он вперед, дороги не разбирая в свою комнату, на гроб похожую, так странно этот самый съезд на Шарикова тогда и подействовал вдруг.
А дальше было дело, или переделывание и перекраивание, это уж как получится. Но лиха беда начало.

Глава 7 Почему Шариков не возлюбил поэта революции - собаку жалко.

Но сколько не пытался Шариков начать работать, ничего у него в тот день не получалось с переделкой чужого романа в свой собственный. И тогда, снова вспоминая о странном поэте на съезде писателей, который хотел благородство проявить и у девицы молот отобрать, не потому что он ему нужен был, а потом что девица по его заверениям не должна тяжести поднимать. Но девица оказалась настоящая, пролетарская , не отдала она ему молота.
Шариков хотел с ней познакомиться сначала, а потом передумал, потому что боялся он, что если что-то не так окажется, то девица его может тем самым молотом его огреть.
А девица это не старый профессор, от него не только пса , но и мокрого места не останется больше. А оно ему надо?
И потом разве его боевые товарищи не давали подписку о том, что не будут они сексом до самой полной победы мировой революции заниматься. Он такую подписку не давал, потому что не особенно на себя надеялся, боялся, что не исполнит обещанного, а вдруг животные инстинкты в нем сильнее окажутся, и что тогда. Но все-таки пока решил с этим обождать немного, потому что надо было ему утвердиться для начала в писательстве, а уж потом силы свои на девиц с веслом или молотом расходовать.
Вот и Швондер говорил, что отцом его родным Оленев или Лосев был. Шариков немного посокрушался, что фамилию творческого родителя своего пока не запомнил. Пошарил в карманах кожанки и нашел там бумажку с запиской, на которой значилось.
- Иван Сергеевич Тургенев, - насколько раз медленно и нараспев прочел Шариков, чтобы уже навсегда запомнить того, на кого потом ссылаться можно будет. А то расплодятся не только Иваны, но и Шарики, не помнящие родства, а это уже никуда не годилось.
Но вдохновения как не было, так и не появилось, работать было невозможно, и чтобы не терять времени даром, отправился он в библиотеку, чтобы познакомиться с тем, что уже было написано.
- Мне первого поэта революции выдайте, - грозно взглянул он на библиотекаршу.
Она удивленно на него посмотрела, но протянула желтую книжонку, на которой было написано «Двенадцать» а сверху стояло Александр Блок.
- Это что, учебник арифметики? - поинтересовался он.
- Это первый поэт революции, - заявила она.
- Хорошо, хоть не Пастернак, - проворчал он и уселся читать.
Но с первых строк чем-то таким родным и близким повеяло, что в один миг в свое прошлое перенесся Шариков.
И вспомнил и метель, и профессора на перекрестке, и бездомного пса, каким сам и был когда-то , а ведь он ту жизнь давно забыть успел, как только человеком, а потом и чистильщиком стал.
И слезы умиления появились и застыли в глазах его, что уж было чем-то совсем невероятным.
Библиотекарша давно за ним посматривала. Таких странных читателей она и не видела. То казалось, что он ее укусить готов, в тут прямо расчувствовался так, что и не остановишь.
И когда он сдавал книгу эту, она тихонько у него спросила:
-Что понравилась поэма.
- Нет ,- тявкнул Шариков, - собаку жалко
Он развернулся и чеканным шагом отравился прочь. Книга так и осталась лежать на стойке.
Чего теперь только не увидишь в библиотеках наших.
И долго брел еще по городу Шариков и думал он о том, как много ему дала революция эта. Для кого она и мачехой была лютой, а для него матерью родной. Ведь не случись ее, что делал бы тот, кого превратил профессор из бездомного пса в писателя и творца?
Нет , тогда другие бы вещали на весь мир, а его заставили бы двор мести. Хотя может быть, в том больше пользы было бы, снова для них, а для него?
Нет, что не говори, а пес бездомный, и Шариков, не знающий родства завтра проснется писателем первым. И пусть какая-нибудь собака попробует его за прошлое попрекнуть, он так покусает, что и места живого на скоте том не останется.

Глава 7 Появляется бывший Домуправ, а ныне критик Швондер. Встреча старых соратников - отравить патриарха словесности- особое задание вождя.


Сказано - сделано, утро вечера мудренее. В своей комнате-коробке проснулся наш гений штыка , приравненного к перу, а пера к штуку Шариков, а в своей довольно уютной квартире, бывший домоуправ, а теперь первый критик Швондер. Именно эта сладкая парочка и стали самыми первыми, недаром потом задавался вопросом действительно многострадальный гений и решил, что не стоит стремиться в первые ряды, если там такие писатели и такие критики обитают. Уж лучше быть от них подальше. Но зато эти двое друг друга нюхом чуяли, и один без другого обойтись никак не могли.
А после того, как Шариков познакомился с тираном, записав его в свою компанию, когда, как известно, бог любит троицу, и эта тройка оказалась несокрушимой, то для начала у них появилось и первое, но зато самое важное задание - позаботиться о здоровье патриарха русской словесности, которого с таким трудом им с острова домой вернуть удалось, не в сказке сказать, не пером описать , как это у них вышло. Но одна накладка получилась - не хотел патриарх под дудку тирана и Отца народов плясать. Он все норовил пойти не туда , куда поведут, и увидеть не то, что покажут, а потом по ночам какие-то свои записки строчил.
И стал очень сильно сомневаться Тиран, что в тех записках он что-то путное миру поведает. Скорее всего, как раз наоборот. Если от политического завещания вождя они кое-как избавились, благодаря Шарикову, то от литературного никак не удастся, если дописать успеет. И знал еще из истории наш доблестный революционер, тираном обернувшийся, что то самое «Слово» Игорево и в огне не сгорело, и в воде не утонуло и через 7 веков так и осталось приговором обвинительным таким же тиранам от князя , которого они и за стол с собой бы не посадили, а ведь давно известно, что то, что написано пером, топором не вырубить.
А потому, перед Шариковым и Швондером стояла задача важная - найти записки и попробовать будут ли они гореть или не будут, и самое главное, о здоровье самого писателя позаботиться, а для этого принести ему угощений лучших. Говорят, он шоколад уважает, вот и пусть ест тот шоколад и радуется в последний раз всему , что видит и слышит, и забудет обо всем, что не его писательского ума дело. А о том, как свой народ сделать счастливым, сам тиран и позаботится в свое время, ему тут помощники, да еще такие и вовсе не нужны. А какие нужны, таких он сам и сделает в свое время. Писатели будут писать то, что надо, а не то, что им хочется. И это правильно, а кому не нравится, так мир большой, вот и пусть там свободу свою ищут, пока не надоест.
Вот, наконец, встретившись и немного поговорив о романе, который так заинтриговал критика в прошлый раз, Шариков и перешел к делу. Ему вовсе не хотелось одному Геростратом прослыть. Правда, имени такого он не знал, конечно, это уже наши вольности, но суть понял точно.
- Нам с тобой на свидание к патриарху сходить надо, приболел он немного, вот и навестим завтра и там потолкуем о том, о сем.
Швондер молчал, ему совсем не хотелось идти в больницу, и особенно к этому противному старику, у которого семь пятниц на неделе, и все самые большие проблемы с ним и возникают. Но сказать «нет» Шарикову он не мог, потому что тот может найти себе другого критика, а он без писателя останется - все остальные еще бездарнее, хотя дальше уже некуда, но этот роман какой-то все-таки строчит. Но еще было что-то такое , что подсказывало ему - не должен он оставлять его, а то беда еще большей будет. Так сейчас все и есть, когда делаешь что-то беда, а когда не делаешь, то и вовсе катастрофа.
№№№№№

К вечеру следующего дня все газеты вышли с черной рамкой, и портретом усатого патриарха. Он помер от перелечения в лучшей клинике, на этот раз врачи диагноз поставили быстро, не то, что с первым поэтом революции, тот молод и здоров был, а этот в Италии прекрасной едва дышал, а на любимой Родине и зачах сразу. Но с пением революционных песен, и смерть его, как и любая смерть стала оптимистической трагедией. Она еще раз подтвердила народную мудрость, что там хорошо жить, а здесь умирать хорошо, особенно если у тебя такой помощник , как первый писатель эпохи - Шариков. Если придет он в больницу, скажем, то только взор на него бросишь, а уже ни жив, ни мертв, а еще немного и дух уже из тебя весь вышел, как небывало, а если уже и без того на ладан дышал.
Но тут ошибочка, патриарх наш ни в бога, ни в черта не верил, неистово он поклонялся, а в молодости не только поклонялся, исключительно женской красоте. И потому не дышал он на ладан, и покаяние никакого не заслужил, никаких священников при нем не было. Последними видели его и слышали наши с вами герои, а остальные поклонники и просто перепуганные, или злые как собаки люди видели только в гробу.
Такое суровое было время, и жизнь такая, но его уход только подчеркнул, что пришли на сцену совсем иные герои, и литература будет другой.
Может, и не так все было, но Песню такую о Буревестнике сложили, а из песни слова не выкинешь. Да и пусть попробуют, с Шариковым иметь дело будут.

Глава 8 Они сошлись после похорон - спор об Ахматовой - так монахиня или блудница.

Патриарха хоронили всем писательским миром, да и не только писательским, а всем миром вообще. Сначала Шариков оттявкивался и заявил, что он людские похороны не любит, и не собирается там быть, на что Швондер резонно заявил.
- А ты хочешь, чтобы патриарха словесности нашей, как собаку похоронили.
Он был излишне эмоционален и в запале даже не подумал, как близко к сердцу ее может принять , эту фразу, сам Шариков, тот прямо взвыл, и критик на всякий случай отскочил в сторону.
Нет, он понимал, что за критику надо расплачиваться, но если начнешь о каждой фразе думать, то места живого не останется, и кусать уже некуда будет тогда.
Но на похороны Шариков все-таки собрался, он понял, хотя доходило до него долго, что уж если хочешь первым стать, то первым во всем быть должон, и на первых страницах газет и на похоронах тоже.
- Может, мне вместо него в гроб лечь?- обиженно спросил он, когда Швондер стал объяснять ему такие простые вещи.
- Это тоже не уйдет от тебя Полиграф, но не нынче, нынче ты пока будь первым среди живых, а у мертвых все хотят быть последними и правильно делают.
Внимательно смотрел на лица собравшихся писателей Шариков, ему хотелось видеть тех, кого он возглавлять станет. В тот момент и вошел тот самый Пастернак, с которым они уже на съезде, где поэт в дурацкую ситуацию попал, и столкнулись ненароком. Здесь он был тише воды и ниже травы, и ни у кого никаких молотков не отбирал, да и попробовал бы. Нет, похороны, есть похороны.
Шариков прислушался к тому, что говорят о его кончине. Но ничего такого они не говорили. Или бояться или не ведают.
И тогда немного успокоившись, вспомнил он снова своего родителя - покойного уже профессора Преображенского, когда тот узнал о том, что Шариков писателем стать хочет. И все позабыл наш пес-писатель, только фразу:
- Еще Ахматова и Пастернак живы, а у нас появился писатель Шариков , позабыть он никак не мог, даже если и хотел. И тогда он понял, что до сих пор еще даже в глаза ни разу не видел ту самую Ахматову, которую профессор, ни дна ему и ни покрышки, даже выше самого Пастернака ставал, а может, просто вперед пропускал, потому что она женщина. Да кто его собственно знает. Этого теперь не выяснить, нет профессора. Но вот на саму Ахматову взглянуть очень даже и хотел. И потому, чтобы не забыть, и в долгий ящик не откладывать, он наклонился к Швондеру, и спросил, где та самая Ахматова.
Швондер первым увидел, как все перестали смотреть на покойника или рассматривать обои на стенах безучастно, и повторять: «Но, боже мой, какая скука, стоять перед покойником, не в силах уйти и не дождаться того момента, когда все эта закончится и можно домой вернуться. Но теперь они не смотрели на покойника, и о том самом не думали больше, они смотрели на Шарикова - друга тирана, который об Ахматовой спрашивает, а они и думать о ней боялись.
Но ему все можно.
- Она в Питере , видно, не успела приехать, - тихо отвечал ему Швондер, и Шариков на глазах у всех выразил явное неудовольствие - что хочет, то и творит, понятно, что позволено Юпитеру, то не позволено быку, а уж волку в овечьей шкуре, или овце в волчью обрядившейся - тем паче. А кто из них кем был - это как знать, пока и самим не разобраться. Это время все расставит все по своим местам.
Кто-то тихо сказал стоявшему рядом, что сам хозяин назвал ее монахиней и блудницей.
И снова насторожился Шариков, почему это кому-то известно, а ему нет?
- Так монахиня или блудница, - подступился он к поэту без всякого лица.
Тот невольно отошел в сторону, на кого-то наткнувшись. И непонятно, чем бы это все закончилось, если бы тело не начали выносить, и Шарикову пришлось идти в первых рядах, а тот любознательный, затерялся в хвосте, понимая, что не стоит рваться в первые ряды, особенно когда ты так невоздержан на язык.
А больше никаких особенных происшествий на тех похоронах не было. Голова покойника не пропала, все чинно и очень почетно. Они осиротели все, даже те, кто помог остальным осиротеть, в толпе писателей и похоронщиков, как голые в бане, они были все равны.
Кто-то все-таки затянул:
Вы жертвую пали в неравной борьбе.
Его не поддержали, слишком говорящая песня оказалась. А Шариков, так и не разглядел, кто это был, далеко стоял. Ну и черт с ним , пусть намекает, кто его слушать станет. А может, и не намекал, а просто усердия много оказалось. Мало ли дураков вокруг.
Их было даже слишком много, впрочем, как и всегда в России.

Глава 9. Верный пес тирана- громко лает, иногда и кусает - Шариков в СП

И со дня похорон патриарха пошла совсем другая жизнь .
Шариков и на самом деле выдвинулся в самый первый ряд. И с похорон самих все только на него и оглядывались, и смотрели на то, что и как он говорит.
И странно тяжким показалось ему руководство, когда он не по котам чистильщиком стал, а писателями заправлял. Хотя там тоже без чистки никак не могло обойтись, да еще какой. Но не все так просто было. С котами ведь как, поймал, в мешок засунул и отправил куда надо.
А здесь поймал, работу провел, а потом глаз да глаз нужен. И некоторые хвосты сразу прижимают, а другие шипят и карябаются, а третьи вообще что-то замышляют. И кто его знает, вдруг хозяину донос настрочат, разве не так и сам Шариков когда-то чуть профессора до инфаркта не довел, но у того старого жука, везде свои люди были, удирать и гавкать пришлось, ему только и стало хуже. А за него кто заступится, ведь он никому молодости без старости не обещал, все волками смотрят, да и готовы объединиться и на части порвать.
И кто ему сказал, что в первом ряду хорошо, узнает. Так и хвост оборвет гаду такому. Только уже и уходить оттуда он не собирался.
А для пущей важности и уселся за ворованный роман снова, первый во всем первым быть должон. Теперь уже времени немало прошло, Швондеру можно несколько глав показать и объяснить, что в муках он его родил. Поверит, а пусть попробует не поверить. Критик дело не хитрое. Их наделать столько можно, а чем глупее и упертее, тем и лучше. Пусть все это делают сами.
И к хозяину он пошел с кучей бумаг и несколькими очень важными о том, кому , где и с кем, и как жить надо.
Как тот орал, на представителей и на него самого.
- Писатели, да дерьмо вы собачье, а не писатели. Творить захотели? Что вам скажут, то и будете творить и не пикнете даже.
Шариков молчал. Он испугался , конечно, но не больше, чем профессора, который никогда голоса не повышал, там было страшнее, потому что при любом неверном шаге он из него снова мог собаку сотворить, а здесь что, не будет же тиран руки свои марать, не здесь и не сейчас, а потом он удрать сумеет, не от таких удирал, научился за это время. Нет, он боялся не особенно сильно, просто слова человеческие забыл. Остальные так и вовсе в три погибели сжались, а он ничего, только ни лаю, ни слова, не мог припомнить, и онемел при этом совершенно. Наверное, это состояние на физиономии у него и было написано, потому что расхохотался вдруг так задорно тиран, он оказывается, и хохотать умел. Всех отправил подальше, а Шарикову сказал на прощание:
- А вы, товарищ Шариков, останьтесь.
Все ломанулись к выходу , обгоняя друг друга, словно в этом спасение их было, но Швондера обогнать все равно никому не удалось, он, вероятно, первый уже заранее все продумал, и даже на писателя своего не оглянулся ни разу. Оставайся, мол, и черт с тобой. А Шариков озирался вокруг. Вся жизнь человеческая, собачью вспомнить никак не мог, прошла перед глазами у него. Но самое главное, как подкрадывался к нему при последней их встрече Борменталь, как на счастье его скрипнула половица, и он смог сгруппироваться и в окно сиганул. Ничего. На ноги встал , ушибся маленько, но собакой не сделался, а ведь мог бы и за пару часов.
И показалось ему, что и теперь именно такой момент наступил. Только здесь не было да и быть не могло никаких окон , коридоры длиннющие и не убежишь никуда, быстро поймают. И что ему делать, если тиран его здоровьем интересоваться начнет.
Другие может, и не знали, а его не обманешь, он точно ведал, что это знает, сам исполнял все его намеки и затаенные приказания.
Но он повернулся к нему, понимая, что надо не показывать вида, ведь собака лает и нападает только когда чувствует запах страха, ему- то это объяснять не надо.
И где-то во тьме голос прозвучал:
- В театр со мной пойдешь, там пьеса моего любимого писателя уже готова - «Дни Турбиных « называется.
Шариков был только в цирке с тем же Борменталем, когда из него еще в старые и добрые времена старались человека сделать, что такое театр , он не представлял никак. Только понял одно- это еще не тюрьма, и там есть выход на всякий случай. Но об этом еще у Швондера можно будет расспросить хорошенько. Он только спросил когда это будет, и тиран ему ответил, что о том он узнает, и получит приглашение обязательно.
И после этого он направился к двери, не особенно поспешно. Там никого не было, и никто уже не ломился.
Но он надеялся, что Швондер его на улице ждет, чтобы сразу про театр и модного драматурга его и попытать, да куда там, его и след простыл и корова языком слизала.
Нет, не любили писатели наши карманные, а других и не было, оставаться здесь, бежали они от тирана, как черт от ладана, а возможно в том и был свой резон. Хотя они не догадывались, что их везде достанут те, кто на страже стоит, а завтра стражников достанут и новых наберут, и так, пока все и не переведутся, а народу много, и надолго хватит еще в палачей и жертв играть. Только тем, кто жертвами пали в неравной борьбе больше ничего не светит. Зато им и приглашения на казнь уже ждать не надо. Вот в том и вся разница между живыми и мертвыми, когда не только живые, но и мертвые были судимы.
Но у нашего первого среди равных писателя впереди был еще театр. А потому все остальное.

Глава 10 С тираном в театре «Дни Турбиных» - не верю!!!

Как мы уже знаем, на тайной встрече в неизвестное время и неизвестном месте наш первый писатель был приглашен в театр самим вождем. И хотя он понятия не имел, что это такое и перед походом решил все-таки выяснить, чтобы уж совсем не сесть в лужу или куда там еще, но понимал, что в этом странном месте надо быть очень осторожным и осмотрительным.
Дружба с тираном, конечно, замечательно , а именно так он для себя это определил, но даже Шариков мог догадать о том, что друзья вдруг куда-то исчезают бесследно, и никто больше их не видел и не слышал. А так как и собак больше не становится, то если тиран и делает какие-то операции, то совсем иные.
Когда Шариков при встрече со Швондером заговорил о театре, тот понял, как много было пропущено, и очень заинтересовался, кто интересно на него оказывает такое странное влияние, если никакой девицы он рядом с ним не замечал.
Но потом, когда Швондер узнал истинную причину интересов Шарикова , то он понял, что лучше бы это была любая какая угодно девица, если у него нет друга и спутницы верной, пусть будет девица, только не Хозяин.
Нет, он ничего не имел против тирана, но как человек более рассудительный, если не умный, то хитрый точно, он думал о том, что если держаться будешь на приличном расстоянии от костра, то можешь и не опалиться вовсе, потому надо просто быть очень осторожным.
Но тогда, когда он объяснил ему, что театр это почти цирк, только сцена не круглая, и все там немного серьезнее, то он на время и забыл о разговоре.
Шариков с унынием понял, что ему будут морочить голову, а потом уже не профессор Преображенский, а Хозяин выяснять, что он там понял, и правильно ли понял, и ладно бы просто насмехаться и издеваться, и образованием своим в нос тыкать, так ведь еще может и в расход пустить. А вот это уже Шарикову совсем не нравилось. Но и делать тоже было нечего.
Назвался груздем, так полезай в лукошко.
№№№№№

В театре Шарикову сразу не понравилось. Какие-то ходы и переходы, все куда-то бежит и стремиться. Люди бродят, военных больше , чем остальных, и главное, что выглядели они как-то странно , буржуи недобитые, одетые , прилизанные. И не то, чтобы он себя ущербным прочувствовал, мысли такой наш писатель не допускал вовсе, но все изменилось, если на съезде Пастернак -чужак был один, а все остальные свои ребята, то тут как раз наоборот, все были иными. И когда в отдельной, отгороженной от мир лоджии появился в простом френче хозяин, и застегнут он был на все пуговицы, то оставалось только облегченно вздохнуть. Их все-таки было уже двое, а не один.
А потом началось это представление. Актеры бегали, суетились, что-то говорили, рояль дребезжал на сцене. И он бы сбежал сразу, только тот, кто сидел рядом и охранники за его спиной, и те, которых сразу не разглядишь, они не позволили бы ему это сделать. А потом ведь поймают и вернут на место, а что тогда будет сказать? Вот и сидел, и слушал, и все ждал, пока поднимется Тиран и отправится прочь.
Но он оставался сидеть неподвижно, и что самое удивительное, кажется, это все ему даже и нравилось.
Паника гения нарастала по мере того, как развивалось действие на сцены. И тиран все чаще к нему поворачивался , словно хотел убедиться в том, что это ему тоже нравилось, пусть попробует, не понравиться. Таким несчастным и растерянным Шариков не был даже в тот момент, когда на него Борменталь наступал и снова готов был в собаку превратить. Он с тоской подумал вдруг о том, что на самом деле это был бы и не худший выход из положения. Легко сказать, профессор теперь уже не том свете, на каком доктор неизвестно, но вероятно тоже далеко.
А он впервые пожалел о том, что был превращен в человека. А еще жалел Шариков, что хитрости и мозгов у него было недостаточно, чтобы из всего этого выкрутиться, что-то стоящее придумать.
Но действо подходило к финалу, а его драма только начиналась. И нюх у него оставался прежним, собачьим, а, судя по всему, ничем хорошим дальнейшее и не пахло.
Почему-то вспомнился роман века. А потом, в полной тоске, хоть волком вой, Шариков подумал о том, что мертвый писатель для того, чтобы читали и покупали книгу, это даже лучше, чем живой, значительно лучше.
Конечно, лучше, только ему от этого легче все равно не стало. Наоборот, печально и больно было сознавать такое.
Актеры кланялись публике, даже все , кто за время действия успели помереть или были убиты. Вот это и есть сплошной обман. Как они на это все смотрят, если их так дурят, как он может видеть такое? А кто его знает. Но Шарикову некогда было кричать : «Не верю» Надо было и о своей шкуре подумать.

Глава 11 Я и Сталин. Спор о существовании души и бога. Усмешка Воланда.

Люди толпились у другого входа, когда Шариков услышал:
- А вас, Шариков, я попрошу остаться,- и понял, что далеко убежать ему и теперь не удастся.
Он молча сел в машину, поданную для тирана, и с тоской подумал, что и нынче вечером ему не удастся поработать над романом. И так захотелось писателю этого. Да он и чем угодно другим бы захотел заняться, только эти самые беседы не вести.
Но первый писатель на деле оказался самой подневольной птицей, и ничего в его жизни от него самого и не зависело больше, к такому странному выводу и пришлось ему прийти.
Куда они ехали понять Шариков не мог, да и какая разница, где помирать, главное , чтобы с музыкой.
Он остановился перед зеркалом в каком-то кабинете, и взглянул на собственное отражение. Было отчего прийти в тихий ужас, но он крепился, сколько мог.
А между тем тиран в дальнем углу комнаты на него пристально взирал.
Понимал он только одно, что так дерзко, как профессору ему не ответишь, и мучительно подбирал слова.
- И как же вам спектакль, хочу, как литератора спросить вас.
- Хороший спектакль, - буркнул он.
- Правильно, Шариков, хороший, только что же вы думаете о пьесе?
Тиран помолчал немного, а Шариков понял, что думать он вообще не может, имя собственное не вспомнил, о чем же там еще думать.
- О жизни и смерти, что думаете.
Он похолодел, язык окаменел и стал деревянным, и в тот момент легкий свист раздался со стороны зашторенного окна. Тирану из его угла то, что там происходило, не могло быть видно. Да он и не смотрел особенно, уверенный, что муха не пролетит, таракан не проползет.
И напрасно, муха может и не пролетит, таракан не проползет, но для Рыжего не было преград.
А именно он и свистел писателю, его Шариков и услышал сначала, а потом и увидел, но немного позднее.
Теперь же он слышал монолог тирана о жизни и смерти, потому что его ответа не требовалось, тиран говорить начал сам.
- Жизнь и смерть говоришь? Да чушь это все собачья.
Шариков насторожился, любого бы укусил, кто так выражаться посмеет, но тирана трогать не стал, стерпел, хотя все внутри его взвыло.
- Надеюсь, что там его и на самом деле нет, а если есть пока, то уберем, и ничего не останется больше.
Тиран еще что-то говорил о новом счастливом мире, который им вместе строить предстояла. Но у Шарикова на загривке шерсть шевелиться начала, он сначала и не понял, что это такое было, а потом догадался, пес, в нем затаившийся, предупреждает о какой-то очень большой опасности.
Тиран с упоением Нарцисса говорил и слушал себя сам, и размышлял, сам с собой разговаривая, а Шариков смотрел в темный угол где шевелились портьеры. От ветра, конечно, - утешал себя чуткий пес. Но в тот миг, когда она приоткрылась снова, он так ясно увидел высокого господина, худого и яростного, что вздрогнул. Сильно вздрогнул, так , что Тиран от речей своих о вечном отвлекся и подозрительно на него взглянул.
- Что с тобой, дружок?
И снова он назвал его какой-то собачьей кличкой, но тот почти и не отреагировал.
- Там кто-то есть.
- Хорошо, - согласился тот,- вот если бы его там не было, тогда бы ему несдобровать, а раз на посту остается, то тревожиться не о чем.
Но Шариков все-таки даже Тирану на этот раз не доверял, потому что догадался о том, что того не должно быть, что не охранник это, а кто-то совсем другой.
Но он не стал его ни в чем уверять. Повернулся спиной Шариков к тому самому типу, решив, что так от него спасется. Но по спине бежал холодок, впрочем, холодок - мягко сказано - самый настоящий лютый холод. И он направился дальше от угла и ближе к центру комнаты.
Тиран разозлился. Этот тип и не собирался его слушать особенно.
- Идите домой, товарищ Шариков, - произнес он с таким видом, что Шариков понял, до дома он не дойдет. И трудно было понять, кого бояться надо больше - его самого или того, кто спрятан от глаз.
Он торопливо шел по бесконечный коридорам, готовый пуститься на утек. Но понимал, что тогда-то подозрение на него и падет. Нет, надо было сдерживать свои порывы, да как это сделать.
И только вырвавшись наружу, на воздух, он облегченно вздохнул, хотя опасности было не меньше, чем там , и цепные псы бросились за ним, почему-то не признав в нем своего.
Но это было уже открытое пространство, и он юркнул в какую-то машину, почему-то тут тормознувшую.
- А ты проницателен, дружок, - послышался неприятный голос за спиной, я стражник, конечно, но совсем другой, не тот, о котором твой ретивый хозяин думает.
Шариков оглянулся, но не сразу, за спиной у него было пусто. Он понимал , что это плохо закончится.
- Он вернулся, - послышалось где-то рядом, но показалось Шарикову, что говорил он сам, или кто-то другой. Но голова пошла кругом, ничего больше сообразить он не мог.
Упала тьма на град. Пока Шариков вырвался из объятий тирана, но это пока.
А что будет дальше, никто этого знать не мог, даже господь бог, да и был ли он вообще , если такое творится.
Но об этом Шарикову еще предстояло разобраться.


Глава 12 Столкнуться с Азазелло (Воланд пока только снится, но предчувствия дурные)

Шариков после всего пережитого, как только немного очухался, глубоко и надолго задумался. И было отчего.
Если уж ему мерещились голоса, и приходилось все время удирать, то, что говорить об остальных, менее непробиваемых гражданах. Но если от Тирана все-таки можно было удрать, он оставался человеком, то тот вездесущий, который с ним рядом возникал и исчезал, тот точно из-под земли достанет.
Но не это самое страшное, а то , что обложили писателя со всех сторон. И бежать он должен был от всех, кто на пути у него встретится.
И еще одно знал он точно, что против всякой силы, какой она не была бы, найдется еще более мощная сила, и тогда уже не устоять и с места не сдвинуться, сколько не старайся.
И когда здесь появился тиран, то, как черт молнию, он привлек к себе тех, кто поразит при помощи той молнии даже.
Только подозревал он, что это были не его собственные, а чужие мысли, которые кто-то ему диктовал. И они эхом в его мозгу отдавались.
- Надо заняться романом, - решил он, - хватит по театрам носиться, да и от тиранов убегать, толку никакого, а мороки сколько.
- Роман века - это замечательно, - словно услышал он чужой голос, готовый с ним вести диалог.
- Один роман будет фальшивый, а второй настоящий, один писатель фальшивый, а второй настоящий. Но в одиночестве двигаться всегда трудно, Мастеру нужен шут, как шут без короля, а король без шута совсем дохлый номер.
Теперь он вертелся, как пес за своим ускользавшим хвостом, и никак не мог его догнать, как ни старался.
Вот с этими мыслями он и оказался на Патриарших прудах. Но это нам прекрасно известно, как то место называлось, а Шариков в такие мелочи и не вникал даже, он просто решил прогуляться по парку, расположенному рядом с его домом.
Здесь было пусто, и это могло немного успокоить и привести в чувства гения нашего самоварного. Могло, если бы в тот же момент он не заметил, сначала двух литераторов, а потом и высокого иностранца.
Не будем описывать ту знаменитую сцену, с нее начинается настоящий роман века, и она известна любому школьнику нынче. Но в отличие от нас с вами, Шариков все видел своими глазами и своими ушами слышал.
Он насторожился и почувствовал, что произойти должно что-то очень страшное до невероятности. И один из литераторов тоже что-то понимал, а второй был туп и прост, а потому считал себя царем зверей.
Зверей может быть, но он находился перед тем, с кем спорить гиблое дело, это даже Шариков понял, а поэт Бездомный хотел только одного - сдать его в ЧК. Он еще не знал, что тот, кто с ЧК к нам придет, от него родимого и погибнет, и дурдом ему еще райским местом покажется.
И Шариков мог бы ему это объяснить, только не стал этого делать. Потому что он был туп, но осторожен, профессор научил его прятаться, убегать. И опасность даже меньшая была для него катастрофой, а что уж говорить, когда пришел Он.
Но Шариков по кустам незаметно двинулся за Берлиозом, ему хотелось узнать, как он потеряет голову, и кто его среди белого дня убьет.
Голова покатилась к его ногам, затрезвонил трамвай, и он только успел выдохнуть:
- Все точно, как по написанному.
Но самое удивительное, что он ни на минуту не сомневался в том, что именно так все и будет, только какие-то детали, на которые у него не хватило бы фантазии оставалось увидеть и все.
-Свершилось, -произнес он, но побежал не за странным иностранным профессором, а от него. Потому что это было не его дело, а поэта, бежать до дурдома и встречаться там с Мастером ему вовсе не хотелось, надо было о собственном романе подумать. Хотя про него какие-то гадости говорили, но Шариков постарается, чтобы все было путем. А для этого надо поработать хорошо. И он принялся за дело.

Глава 13 Страшная опасность. Он пришел. Докладывает вождю и просыпается в одной палате с Бездомным.

Но судьба в такое тревожное время не позволила Шарикову заняться творчеством и купаться во вдохновении.
Почти сразу после его возвращения к нему пришли люди с бесцветными лицами, которых и захочешь, а запомнить никак нельзя было. Они и рассказали ему о том, что случилось несколько часов назад, о таинственной гибели на Патриарших прудах Берлиоза, о том, что на поэта Бездомного только что рубашку смирительную надели.
Шариков слушал их молча. Сначала ему показалось, что и его там кто-то видел, но потом он понял, что это не так, просто , как и в истории с завещанием, вождь хотел, чтобы он следил за тем, что будет происходить дальше.
Это называется от чего ушел, к тому и пришел. Но тот был уверен, что все еще может ему доверять, второго такого Шарикова и не было на примете.
- Ему приснилось нынче, что ты там, с ним рядом и все идет так, как и надо.
Сначала Шариков таких тонких намеков не понял. Ему показалось, что вождь хочет видеть его рядом с покойником и заставляет охранять бесценное тело, чтобы его не сперли.
Он уже хотел посоветовать запереть его в морге получше, но тут заговорил посланец.
- В больнице конечно наши люди работают, но врачам мы никогда не можем доверять, порой они изображают богов, уверенные, что могут жизнью и смертью распоряжаться ( Это точно, особенно в последнее время), но и над богами нужен контроль.
Шариков понял, что отправляют его не в морг. Если даже тело Берлиоза и пропадет, то не велика потеря. Его отправляли в психушку. Туда откуда он попытался улизнуть накануне, и где, судя по всему, Бездомный уже оказался.
Он не знал, радоваться ему или свирепеть. И уже готов был на морг согласиться, потому что знал хорошую русскую пословицу, что бояться надо не мертвых, а живых, а уж психов и подавно. Но куда партия пошлет, а уж сам хозяин и подавно, туда и надо двигаться - это точно. И он пробурчал что-то, но особенно возражать не стал.
Психушка, так психушка, и там живут люди, правда, это еще вопрос , кто и как там живет, но если он исполнит все, что требуется, то еще на один шаг приблизится к своему императору и повелителю, а не о том ли мечтает любой их тех, кто хочет стать первым писателем.
И как только они ушли, он стал собираться в дорогу.
Для него приготовили койку в той самой палате, где метался и рвался на свободу, чтобы бороться с мировой контрреволюцией поэт Бездомный. Поэт , конечно, должен быть глуповат, но не до такой же степени.
Он взглянул на мрачного Шарикова, и стал ему рассказывать, как выйдет отсюда и отправится прямо в ЧК, и поднимет всех, а они уж найдут таинственного профессора.
- Ты бы полежал спокойно, пока самому голову не отпили, и сам не можешь утихомириться, и из-за тебя приходится все важные дела бросать и тут околачиваться.
- А кто тебя прислал? - стал наступать тот.
- Дьявол, я что на ангела похож? - поинтересовался Шариков, правда, он и сам не знал, откуда про ангелов и демонов знал, вероятно, это ему кто-то подсказывал. Но поэт странно насторожился и смолк, а как только распахнулась дверь и врачи ступили в палату, так он почти и бросился на шею профессора, и просил его от Дьявола спасти, который вот тут сидит.
Профессор посмотрел на Шарикова. Тот если и был психом, то тихим, очень тихим, хотя профессор знал, что хлопот с такими может быть еще больше. Только где же он мог его видеть раньше.
И вспомнился ученый совет, где профессор Преображенский показывал им собаку, вернее , человека, которого он из собаки сделал. Тогда Стравинский скептически к этому отнесся, а теперь решил, что все может быть.
Шариков смотрел на него волком и понимал, что самый главный псих здесь сам профессор, и занесла же его неладная именно сюда. Как трудно быть властителем дум. Сколько всего переживать приходится. Но легче ему от таких догадок не стало, скорее наоборот.

Глава 14  Шариков сбегает из психушки. Снова бездомный пес.


Лиха беда начало. Профессор  все сказал Бездомному, что мог, они не первый день говорили с этим странным поэтом, и повернулся к новому пациенту.
- И вы, голубчик,  видели странного иностранца в пустом парке?
Тот поежился, доктор был, вероятно, психом, но откуда он  мог знать такое, вот вопрос. А он ведал  то, что Шариков скрывал даже от себя любимого, и это  было известно прекрасно этому доктору.
Он напыжился и надулся, но ничего поделать все равно не мог, и тогда, как обычно бывает, когда очень перепугался, он и брякнул:
- Не видел я никакого иностранца, я в это время у  Хозяина был.
- Насколько я помню, Ваш профессор Преображенский  умер, пусть земля ему будет пухом.
Он знал и это, что взволновало Полиграфа  еще сильнее.
Шариков понимал, что его обложили со всех сторон, и выбраться из этой дыры он никак не сможет, застрял в узкой какой-то норе, с белыми шторами и белыми простынями. И сам весь стал белым - белым, только тапок белых не хватало, но и  они появятся скоро.
Он не стал уточнять , кто же теперь его Хозяин - вовремя одумался и пришел в себя, потому что тогда точно ему отсюда не выбраться никогда. И ведь не объяснишь этому упертому типу, ему и на самом деле нельзя верить, что он попал сюда не для того, чтобы мозги, которых нет,  лечить, а чтобы следить за поэтом хорошенько, и  глаз с него не спускать.
Доктор этот- мозгоправ еще и обидится, что ему не доверяют, да как ему доверять-то можно, ведь он такой странный и подозрительный. И хотя дальше поэта уже не испортить, но кто его знает, на что они способны.
И хорошо, что он ушел как-то поспешно, а то бы Шариков его, пожалуй, укусил еще.
Медсестры спорили о том, какой укол ему, Шарикову назначен был. Он хотел тявкнуть и укусить одну из них, чтобы другой не повадно было. А потом такой страх его обуял, что он решил бежать без оглядки, не дожидаясь  еще одного вредного опыта. Профессор хотя и  был противным стариком, но у него какие-то устои были, воспитание, а эти вообще без царя в голове, им и море по колено будет. Нет, не мог он позволить совершиться такому, не мог и не хотел. Да еще когда себе светлую цель наметил первым писателем стать.
И как ему удалось улизнуть и  выскользнуть от них, он и сам не мог объяснить, и все-таки сбежать  смог. И даже не укусил никого на прощание, просто не успел этого сделать.
И только они его и видели, пусть сами друг другу эти свои уколы и ставят, а с него довольно.
В такой суматохе соображать Шариков не мог вообще никак, и только оказавшись на свободе, санитары напрасно за ним гнались, догнать его они не смогли, он понял, что ничего хорошего ждать ему не стоит. Задание хозяина по охране и обезвреживанию поэта Бездомного с дальнейшим перевоспитанием он не выполнил.
А то, что сам свою шкуру спас, так это дело поправимое, и если теперь он не спрячется хорошенько, то роман его точно издадут посмертного и подпишут о том, что сгорел в революционной борьбе.
Куда бежать? Там, где он жил, никак нельзя пока появляться, хорошо, хоть рукопись в надежном месте спрятана, там он ее оставлять не мог, потому что поговорка «Вор у вора дубинку украл» была хорошо известна тому, кого с собакой скрестили- Климу Чугункину, и он сам ею часто пользовался.
Но рукопись из тайника он потом достанет. Пока надо будет кого-то из знакомых навестить, и узнать, что в мире творится. Отправиться он решил к единственному другу и соратнику -Швондеру, в надежде на то, что последнее задание партии тому не было известно. Откуда такое мог знать наш критик?
Но бедный Шариков ошибся. Как только он взглянул  на Швондера, то понял, что тот все знает.
- Тебя уже искали у меня, - просто сказал он, - и я не хочу, Полиграф, чтобы нашли и  меня с тобой тоже. Ты уж пока подальше спрячься,  а потом вернешься. Вот пока и над романом поработай, в шалаше каком-нибудь, сам понимаешь, так лучше всему будет, и приобщишься к подпольной жизни вождей, все через это проходили.
Что было на это ответить, только тявкнул по-звериному Шариков, и смылся, может,  Швондер и прав, только обидно очень, что все так складывается для него. И пришлось ему в лесу, правда, не сибирском, а подмосковном, но очень далеко, шалаш себе сооружать. Никакой рукописи он туда не взял, пусть и дальше хранится там, где надо, а вот подумать о странностях любви вполне можно и там.
Но в те дни жизнь бездомного пса вспомнилась Шарикову во всей своей красе первозданной. Хорошо, хоть волков и медведей там не было - все вывелись, но воздух свежий, луна светит, и  главное хозяин и стражники его далеко, в том тоже была своя прелесть, но как же его тянуло в столицу, к бурной деятельности.
- В Москву, в Москву, - то выл, то кричал Шариков, передразнивая знаменитых героинь, и однажды он решил, что времени прошло уже достаточно для того много.
И отправился в обратный путь