Покаяние

Зима нынче ранняя, бесснежная и лютая. Остервенелый ветер гонит по дороге жёсткую, ледяную крупу, бросает её в окна домов, гремит ею по крыше, заметает в собачью конуру. Ледяной вихрь сшибает остатки листьев с деревьев, сковывает застывшую ботву на огороде хрупким настом. Стылое бельё на верёвке, всё в ледяной корке, гремит, точно железное. Что ни надень, всё равно пробирает злющий холод до самых костей. Дров нарубить, или воды принести – руки и ноги мгновенно стынут и не гнутся, как деревяшки. Не ласковая зима пришла, не добрая…

 … И тут как раз собралась бабка Степановна помирать. Совсем плоха стала, силушка оставила её, и, будто, сама смерть костлявой рукой к ледяной стенке придавила. Ну, просто ложись, сердешная, и без лишних разговоров отправляйся на Вечный покой! Еле доползла до лежанки, валенки не скинула, и как была, в платке и ватнике, так на чистое лоскутное одеяло и повалилась. Лежит молчит, Света белого не видит.
А дед Матвей у окошка сапоги латал. Верёвочку воском натёр хорошенько, шилом дырочки провертел в рваном сапоге и вместе подмётку с верхом-то и связал. Довольный сидит, своей работой любуется. Душа у него поёт.
Тут Степановна слабый голос с лежанки подала, позвала деда еле слышно. А тот на одно ухо туговат, но всё же показалось, что, вроде, зовут его. Оглянулся, видит - на лежанке тихо лежит кто-то, а кто – не разобрать. Зимой темнеет рано, свет ещё не зажигали. У окошка-то светло, работать можно, а в глубине избы темновато. Дед Матвей и прикрикнул: «Эй! Кто там есть? Кого Бог принёс?» Про свою-то бабку он точно знал, что в сарае возится.
А кто ж с печи стонет тихонько, да так жалобно? Подошёл дед поближе и обомлел: бабка его, Степановна, прямо в валенках и в ватнике лежит на праздничном одеяле и глаза закатила. В иное время кому бы она позволила такое?
- Мать, ты чё?
- Плохо мне, - шепчет, - видно, помирать пора.
- Ну, надумала! Щас докторшу позовём, она таблеток даст, вот и оклемаешься. Кольку-соседа покличу, он мигом на мотоциклетке своей в больницу сгоняет. А ты чё стонешь? Болит чего?
- Да я всего два полешка принесла, печку растопить. А тут у меня в глазах-то и помутилось. Худо, дед. Не встать мне, видно. Я…чего…сказать…тебе…
- Да ты погоди! Помолчи маленько. На вот, водички попей. Отдохнёшь – и сразу полегчает.
Дед суетливо бросился к ведру с водой, зачерпнул алюминиевым ковшиком с мятыми боками и, расплескивая воду по полу, поднёс бабке. Она с трудом приподняла голову, отхлебнула разок, отвела дедову руку и полежала минут пять молча, с закрытыми глазами. Дед терпеливо ждал, глядя ей в лицо и держа ковшик наготове.
Потом Степановна открыла глаза и сказала тихо, но отчётливо:
- Я тебе, дед, хочу перед смертью повиниться… Мы с тобой жизнь прожили вместе, всё лаялись, да грызли друг дружку… Может, я была в чём виновата? Так ты прости меня… Не со зла я, а от тяжёлой жизни… Чего я хорошего-то видела на своём веку? И тебе доставалось от меня под горячую руку. Прости, ради Бога!
Степановна замолчала. Долго лежала, перебирая узловатыми, корявыми пальцами краешек ватного одеяла, и из-под редких, бесцветных ресниц её медленно выползали одна за другой слезинки, застревая в глубоких морщинах старухиного сухого, бескровного лица.
Старик, услыхав такие немыслимые слова от грозной своей супруги, заметался по избе, не выпуская ковшик из трясущихся рук. Видно, дошло до него, что дело-то не шуточное. Опять подошёл он к изголовью лежанки и, низко наклонившись, глянул Степановне в недвижное лицо:
- Ну, ты и сказанула, мать! Когда это мы ругались? Вроде, хорошо жили, чего напраслину-то возводить. Это когда я ведро на прошлую Пасху в колодце утопил, так ты меня тогда за дело гоняла. А ещё, помнишь, самовар-то я в город повёз запаять? Когда же это, дай Бог памяти…Ты ещё тогда с косой ходила, длиннющая такая коса, ни у кого из баб на деревне такой не было. Ну, без самовара домой из города вернулся. Помнишь? Да-а…Ух, и задала ты мне тогда перцу! А так-то мы с тобой хорошо жили…
- Нет, дед, - прошелестела старуха, - Ничего хоршего в нашей жизни не было. До свадьбы ты ещё ничего был: ласковый, не обижал меня. А как свадьбу сыграли, с тех пор я от тебя словечка доброго не слыхивала. Ни в праздники, ни в светлое воскресенье – хоть бы пустяк какой подарил. Другие бабы, в своих обновах друг перед другом щеголяли, а я стеснялась, что годами в одной юбке хожу. Жили мы с тобой не по-людски – вот что я тебе скажу.
Хоть и лежала ещё Степановна пластом, но к концу монолога голос её окреп, и глаза она открыла, на деда Матвея смотрела в упор.
- Да ты чего? Или я сам когда на печи прохлаждался? Тоже ведь работал, не разгибая спины. Мне одному, что ли, всё это хозяйство нужно? Ты же меня подбивала: « Давай курей заведём. Давай поросёночка откормим. Давай корову купим ». Когда ж мне было по магазинам тебе подарки справлять?
- А кто мне дыхнуть не давал: то «траву коси», то «корову дои», то « навоз вывози». А ведь я тебе троих ребятишек родила. А ты это замечал, как я их выносила? Ни дня не сидела, сложа руки.
- Вот и «приехали»! Ты за что вот сейчас у меня прощения просила? Это я от тебя годами слова доброго дождаться не мог. А ведь вкалывал – дай Бог каждому. И крышу починить, и венцы перебрать, и колодец наладить, и огород рук просит. А руки-то у меня одни. А тебе всё сразу подавай и в сей момент.
Дед занервничал у бабкиного изголовья, ковшик на пол рядом с печью поставил, чтоб от нападок умирающей бабки удобней отбиваться:
- Ты это… Давай, лежи да отдыхай … А то мы с тобой - опять за своё, за старое принялись. Так врачиху-то звать, или как?
Похоже, Степановна и думать забыла, зачем свалилась на чистое одеяло прямо в том, в чём по двору ходила:
- Ага! Врачиху ему! Вчера Федька-тракторист через наш двор свою колымагу с пьяных глаз гонял. Что осталось от забора? А кусты крыжовника кто поднимать будет? Всё в избе прохлаждаешься, душегуб!
- Вот и договорились! Так ты же помирать собралась, мать. Прощаться позвала, ещё прощения просила… Вот на этом самом месте!
- Я? У тебя? Рано обрадовался! Ещё успеем попрощаться… А вот «несушки» у меня в сарае замерзают. Надо их в сени забрать, пока морозы стоят.
Старуха спустила ноги в валенках с лежанки. Встала, немного постояла, проверяя, крепко ли ей стоится на полу, запахнула ватник потуже под ремень, поправила платок на голове и твёрдой поступью двинулась к двери. Клубы холодного воздуха ворвались в тёплый дом. И в них растворилась старухина фигура.
Оставшись один в избе, потоптался в недоумении дед Матвей, изумлённо глядя бабке вслед. Покрутил седой головой: вот и поди, разбери этих баб оглашенных! То умирала совсем, «прости меня» еле шептала, а то до курей ей первое дело. Натянул дед зачиненые сапоги и поспешил во двор разбираться с забором. А то, неровен час, опять от ожившей Степановны попадёт.
Но бабкино покаяние и слёзы её дед крепко запомнил. А как же! Не каждый день жена Богу душу отдаёт. Событие. Да какое!
Видно, срок ещё не пришёл. Дай ей Бог здоровья. Ишь, разошлась, разворчалась в сарае! И курам теперь от неё тоже достанется. Значит, поживём ещё…