-Могу ли я узнать твоё имя, достопочтенный господин, и, может быть, твою цель?
-Меня зовут Арам...
Р. Желязны "Князь Света"
У каждого человека своё представление о прекрасном. В особенности это относится к погоде. Одним нравится зима, когда можно выйти из дому, что стоит где-нибудь в лесной глуши, и, окинув взглядом белую равнину, окружённую далёкими деревьями, в очередной раз восхититься хрупким совершенством алмазного покрывала. Другим больше по вкусу тёплые летние деньки проведённые на пляже, где волны, ловя солнечные блики и пуская их в глаза, накатываются на золотую полосу песка и с шипением отползают назад в лазурную безбрежность моря.
Но вот из-за облаков вниз устремляется ветер, что живёт в краях, до которых не возносится ни одна гора и не взлетает ни одна птица. Он воет и свищет, набирая скорость. И если вы были рядом с тем местом, где он разбился на мельчайшие осколки врезавшись в земную твердь, то, должно быть, вы услышали в его диком вое человечью речь. "Каждому своё" - кричал в исступлении взъярившийся клочок воздушной стихии за миг до смерти.
Ветер, как всегда, прав. Ибо, например, я, не испытывая особой приязни ни к зиме ни к лету, люблю те осенние дни, когда дует прохладный ветер, который есть ни что иное как одна из многих частей погибшего небожителя, небо всё закрыто серой вуалью, а на улице не встретишь ни одной живой души.
Именно в такой день я шёл по одной из сотен узких и непримечательных улочек города. Дома хмуро смотрели сквозь меня друг на друга, а асфальт, если и замечал попирающие его ноги, то не обращал на них, как и на всё прочее, ровным счётом никакого внимания. Зато деревья замечали наверняка. Они шипели мне вслед и пускали вдогонку кроваво красные листья. Деревья не любят людей, по крайней мере те, что поумнее.
Итак в тот день под шёпот неугомонных тополей, рябин и многих других, лишённых дара ходьбы созданий, я смотрел в зеркало... Нет. Я шёл по улице... Нет. Я стоял и смотрел, как некто, точь в точь похожий на меня, шёл по улице в мою сторону.
Конечно я мог ошибиться, ошибиться из-за простой похожести, из-за игры света и тени... Но в самой середине дня и с тех десяти метров, что были между нами, когда я поднял глаза и взглянул ему в лицо?
– Галлюцинация. – скажет кто-нибудь умудрённый жизненным опытом.
– Всё вокруг – галлюцинация! И доказать обратное не в человеческих силах. – скажу я в ответ и дико засмеюсь.
Ноги остановились сами в тот же момент. Но мой двойник продолжал идти вперёд.
Девять метров.
– Обратный отсчёт пошёл! – произнёс внутренний голос и с безумным криком устремился прочь, в те глубины подсознания, где ещё не ступала мысль человека.
Восемь метров.
Его одежда повторяла мою вплоть до мельчайших деталей.
Семь метров.
– Привет. – поздоровалась со мной моя копия.
Шесть метров.
– Ну, привет. – машинально ответил я, смутно соображая, что со мной происходит. Если бы рядом вдруг оказался слепец, он бы наверное решил, что какой-то сумасшедший разговаривает сам с собой. Но не было такого слепца, был лишь некто, идущий ко мне мерным, гипнотическим шагом, а весь остальной мир расползся в разные стороны, исчезнув без следа в сером тумане.
Пять метров.
– Я заменю тебя, не волнуйся. – произнёс мой двойник.
Четыре метра.
– Зачем?
Три метра.
– Тебе придётся отправиться в одно путешествие, так что...
Два метра.
– ...во первых, чтобы не обнаружили что ты исчез...
Один метр.
– ...а во вторых, чтобы не узнали, что ты вернулся, если это тебе вдруг удастся. – заявил он, и не в силах больше смотреть в своё собственное лицо, ставшее вдруг совершенно незнакомым и пугающим, я опустил глаза. Я видел внизу асфальт, устланный грязью, сигаретный окурок, несколько начинающих гнить листьев...
Ноль.
...но не видел собственного тела.
– Обратный отсчёт закончен. – захохотал из своей норы внутренний голос, и в следующий миг всё поглотила тьма.
Я очнулся в каком-то каземате, этаком каменном мешке, еле освещённом и от этого ещё более мрачном. Я смотрел вверх, так что по всей видимости моё тело находилось в лежачем положении, однако точно я этого утверждать не мог, потому как тела своего не чувствовал.
Внезапно в поле моего зрения оказался факел, кое-как осветивший сводчатый потолок и свисающую с него паутину. Её восьминогий хозяин, в первое мгновение покоившийся в центре белесого кружева, встрепенулся, когда его достиг чёрный, осязаемый на вид дым, и убежал куда-то в спасительную тьму, спасаясь от его кривых щупалец.
Факел чуть передвинулся, и стала видна держащая его рука. А затем показалось и лицо, принадлежащее факельщику. Короткая борода обрамляла щербатый рот, искривившийся в нервной ухмылке, а глаза, в которых отражались отблески пламени, казалось, дрожали от желания выскочить из орбит и убежать отсюда. Наверно, они собирались отрастить лапки, как у того паука.
Но тут человек поднял голову, и на неизвестном, никогда раньше мной не слышанном языке, обратился к другому, стоявшему очевидно у изголовья моего ложа, однако не настолько близко, чтобы быть увиденным. Этот другой ответил спустя несколько секунд, и звуки той же самой незнакомой мне речи на сей раз не содержали в себе и капли нервозности, этакой полупридушенной паники, которая, переполняя первого заговорившего и всё ещё стоящего надо мной незнакомца, почти физически ощутимой волной растекалась в разные стороны, смешиваясь с воздухом и оседая на стенах. Эти стены, должно быть, помнят и не такое, на их памяти, наверное, было много куда более душещипательных моментов, но и этот серые камни запомнят навсегда.
А за голосом того второго человека, спокойным, уверенным, преисполненным огромной духовной силы, неожиданно последовал и его обладатель. Он возник перед моим взором как-то вдруг, сразу, будто прилетел сюда из ниоткуда и в мгновение ока облёкся плотью. Белобородый старик, он носил длинные волосы, которые на висках были заплетены в косички. Чёрное одеяние как будто стекало со старческой фигуры, напоминая выплеснутую из ведра смолу, и только золотая шестиконечная звезда, висящая на шее на так же золотой цепочке, нарушала его монотонность.
В отблесках пламени гексограмма казалась красной. Старец, который с годами, несомненно, обрёл и мудрость, освящающую далеко не все убелённые сединами головы, склонился надо мной и глаза его сверкнули, отразив языки огня, что так яростно рвался с факела на волю, шипя и пуская струйки грязного дыма.
Затем он распрямился и, повернувшись в темноту, окликнул кого-то. Подошёл парень в грязной серой одежде. Он держал в руках железный поднос, который, несмотря на поспешность движений, нёс тем не менее с величайшим тщанием.
Несмотря на всю помутнённость, постигшую мой разум, я всё же сообразил, что старик главный над двумя другими, а может и не только. Это было во всём, в движениях, в осанке, во взгляде, огненном не только благодаря отражённым всполохам, но и по самой своей природе. И следующая, вторая с момента пробуждения здесь, мысль была о том, что он скорее всего волен решать и мою судьбу. Она уже хотела кануть обратно в породивший её липкий туман небытия, отдав меня во власть начавшему было проходить отупению, но тут из ниоткуда выскочил внутренний голос, запрыгнул на неуспевшую улизнуть мысль, и, дико взвыв, пустился вскачь вдоль стенки черепа.
Так, вдвоём, они скрылись из вида, но безумные завывания были ещё хорошо слышны.
И уже во внешнем мире под этот несмолкающий аккомпанемент старик наклонился к подносу, который всё ещё держал его помощник, замерший в почтительном поклоне, и двумя руками взял что-то тонкое и серое, какой-то лоскутик или, быть может, полоску бумаги. Вещицу эту, чем бы она ни была, покрывали какие-то чёрные закорючки, бессмысленные для меня как и язык незнакомцев.
Однако чёрными они были только на первый взгляд. Рукописные завитушки краснели на глазах, расплывались, превращаясь в бесформенные кляксы, и стекали вниз. Так я увидел первые капли крови. А в следующий миг каменный потолок исчез. Исчезли оба помощника и их седой господин, исчез факел, исчезло кружево, в котором, образуя странную, недоступную человеку красоту, переплелись чёрные нити мрака и белые нити паутины. Одним словом исчезло всё. Почти всё.
Ибо осталась кровь. Красные капли, проведшие прошлую жизнь неподвижными чёрными значками, а теперь обретшие свободу от формы и бездвижия, ещё летели вниз, а я уже смотрел сверху и видел, что за ними следуют другие, всё новые и новые. И каждая, долетая до земли, с удивлённым вскриком разлеталась мириадами брызг, пропитывая почву вокруг.
И ещё одна. Вторая. Третья...
Мелодичная капель переросла в моросящий дождь, потом в ливень. Кровь уже не утекала в земные недра, но оставалась на поверхности, собиралась в лужи... и, наконец, укрыла под красной гладью всю землю без остатка.
Буря продолжалась, однако на маленьком участке прямо передо мной неожиданно воцарилось абсолютное спокойствие. Как будто невидимая стена отгородила этот пятачок от всего окружающего мира и порождённого им безумства. (Хотя, почему, собственно, это не могла быть невидимая стена?). И там, на оправившейся от ударов вконец ополоумевшей стихии, ярившейся за её пределом, поверхности, казалось бы совсем разгладившейся, стало проступать лицо, нечеловеческое, гротескное, страшное. Пустые глазницы, беззубый провал рта; красный лик притягивал и завораживал своей законченностью, своим совершенством, так присущим пустоте.
Ибо нет в ней ничего отвратного и некрасивого, злого и недостойного...
Ибо нет в ней вообще ничего.
В следующий миг всё вокруг поглотил мрак. Исчез жуткий лик, порождённый кошмаром, который, лишь чуть коснувшись, разбудил во мне дикий животный ужас, а затем канул обратно во тьму, исчезло кровавое море, исторгшее кошмарное лицо из себя, исчез и ливень, породивший само море. Время, будто в изумлении, остановилось, но через неисчислимо малый миг, который для остального мира, быть может, обернулся вечностью, снова пошло, а мрак стал рассеиваться. В свете, сначала еле видном, однако становящемся всё ярче, словно я поднимался со дна океана к ласкаемой Солнцем безбрежной поверхности воды, вновь стал виден сводчатый потолок.
Прилеплённая к нему паутина опять замерцала, освещаемая огнём факела. Вокруг меня так же стояли трое неизвестных, один из которых, облагороженный сединами старик, всё так же держал в руках серый лоскутик, испещрённый чёрными, непривычными глазу буквицами.
Пламя освещало ту же картину, что на моих глазах была смыта струями крови, и, казалось, навсегда канула в небытиё, охотно дающее приют ушедшему навсегда, равно, впрочем, как и несвершившемуся.
Однако миру вокруг не было дела до того что видели мои глаза, он существовал, непостижимый и непредсказуемый, и старец, наверняка знающий о нём гораздо больше моего, похожий, благодаря своей длинной белой бороде, на друида или же на главу какого-то древнего ордена, повернулся ко мне. Наши взгляды встретились и он долго смотрел в мои глаза, задумчиво и отрешённо, изживая в себе последние сомнения, порождённые намерением мне пока неизвестным.
Затем он наклонился ко мне, протянул руки к моему рту, туда где должен был находиться мой рот... оба его помощника подались вперёд, зачарованно глядя на покрытые сухой морщинистой кожей ладони, на узловатые пальцы... пламя факела стало опалять волосы на голове держащего его человека, и те начали завиваться в кудряшки... внутренний голос, неизвестно когда и откуда появившийся, сел и принялся перебирать пальцами, делая вид, будто играет на мандолине... и вложил в него ту серую, испещрённую непонятными письменами, полоску из какой-то ткани или бумаги, сопроводив её несколькими столь же непонятными словами.
Слова срывались с сухих старческих губ, и я видел их так же отчётливо как каменный свод над собой. Они устремлялись вниз, по пути складываясь в молот, и я подумал, а не схватит ли его в следующий миг рука безумного марида.
О, если это случится! Конец света начнётся в молчании. Никто не увидит как, страшный удар молота обрушится на земную твердь, как та, прорезаемая трещинами, обрушится сама в себя, а в брешь ворвётся огненный хаос. И вот когда пламенный освободитель наконец-то встретится со своими освобождёнными братьями – молчанию придёт конец. Тишина захлебнётся криками, а люди будут выть вместе с демонами.
Но никто не коснулся дубовой рукояти и вся мощь небывалого оружия обрушилась на меня. По глазам будто ударило хлыстом, сумрак подземелья на мгновение стал ярче Солнца, и, видя всё тот же каменный мешок, я понимал, что лишь сейчас мои глаза обрели способность видеть. Тело. Я чувствовал его. А оно в жутких муках выгибалось дугой, каждая его частичка билась в конвульсиях и визжала от боли. Но сам я не мог издать ни звука.
Невыносимая боль, вкупе с поразившей меня пляской Святого Витта, не позволяла думать, и сознание моё уже находилось на грани окончательного помешательства, когда телесные терзания начали постепенно ослабевать. Вместе с тем медленно и неохотно стала возвращаться способность соображать. Мне была дарована секунда покоя.
Долгое-долгое затишье перед бурей.
Секунда прошла, чёрные волны паники захлестнули меня, и каждая волна была осознанием новой невозможной подробности моего возрождения.
У меня не было ни языка ни гортани. Мой рот, не увлажнённый и каплей слюны, был лишён всякого намёка на дёсны и зубы. Мои губы, совсем недавно сомкнувшиеся вслед за пальцами старика, не желали разлепляться, и взметнувшиеся руки вместо податливости плоти ощутили твёрдость камня.
Я вскочил, и хотел кинуться бежать, хотел как можно быстрее вырваться из этого жуткого места. Исполненное этим всепоглощающим желанием, тело, на удивление послушное, рванулось вперёд и вверх, сгибаясь в поясе. Одновременно с тем метнувшиеся назад руки, оттолкнулись, придавая рывку дополнительный импульс. Левая нога подогнулась, встав на всю стопу и готовясь распрямившись дать начало бездумному, а от того ещё более быстрому, бегу. Но, охваченный животным страхом, я забыл, что лежал на столе, и правая нога, уйдя вбок, не нашла опоры.
Со всей силы, накопленной в этом диком порыве, меня швырнуло об пол.
Потом я вспомнил глухой и сухой стук своего падения, а так же то, что, упав и почувствовав твёрдость каменного паласа, я не ощутил и сотой части неизбежной для обычных людей боли.
Я тут же вскочил на ноги, в исступлении завертел головой, ослеплённый паникой, разрываемый на части желанием бежать во все стороны разом. Куда угодно. Лишь бы подальше отсюда. Откуда-то слева вдруг послышался резкий, вибрирующий металлический звон, а спустя время, потребное человеческому сердцу на один единственный удар, кто-то вцепился в мою руку.
Я рванулся вправо, одновременно разворачиваясь лицом к противнику. Это был тот парень, который принёс ожививший меня лоскуток. Сила вложенная мной в разворот отшвырнула его прочь и бросила на стол, служивший мне недавно лежанкой. Стол был каменный, высеченный из скалы единым монолитом и отшлифованный с величайшим тщанием. Бедняга налетел на него, ударившись поясницей о край столешницы, я не слышал хруста позвоночника, но видел как надломилось его тело.
Под ударом стол перевернулся набок и человек, бывший только что живым, перекатился через него и замер в позе тряпичной куклы. Где-то справа должно быть ещё валялся брошенный железный поднос. Положить бы его на грудь хозяину...
– Стой! – разнёсся под мрачными сводами властный и яростный окрик старика. – Довольно! – Господи Боже, я понимал его речь, и ладно бы просто понимал, но так, будто он говорил на родном мне языке, будто я никогда и не знал другого.
Сила его голоса пробирала до самого нутра. Я мгновенно замер, забыв даже думать о побеге. Хозяин этого склепа был где-то сзади слева. Я скосил в ту сторону глаза и попытался повернуть голову...
Я думал она меня послушается. Проклятый колдун! Ну конечно, кто же ещё, как не он, может быть хозяином моего тела!? И кому, как не ему, оно должно подчиняться?!
Только глаза ещё подчинялись мне. Я хотел закрыть их, но для этого нужно было вернуть власть над веками, и я смотрел на дело своих рук. Первое звено в цепи, что призвана сковать мою душу.
Внутренний голос сел на пенёк, закинул ногу на ногу и взглянул мне в глаза. По бокам его стояли ели, а сверху простиралось ночное небо, усыпанное искорками звёзд. Потом он запрокинул голову и взглянул наверх. Не на звёзды. Я знаю. Он смотрел за них. На серебряную паутину и паука, притаившегося на её краю. А паук смотрел на меня. И не удивлялся. Он понимал произошедшее лучше чем я. Он уже видел такое.
Оставшийся в живых помощник заплакал. Его факел валялся на полу, а сам он скорчился в дальнем углу комнаты и во все глаза смотрел на меня и на безжизненное тело своего собрата. Слёзы текли по его лицу вниз, застревали в бороде и поблёскивали оттуда отражённым светом, делаясь похожими на глаза призраков. Такими будут глаза этого парня, что лежит сейчас с переломанным хребтом, когда мы встретимся снова. Я знаю. Когда-нибудь ночью я окажусь на распутье, и там будет стоять он, в другой одежде, с другим лицом, а глаза будут блестеть.
При жизни он мог и не дружить с рыдающим сейчас от ужаса человеком. Они могли быть даже врагами. Но факт: монстр обрёл жизнь и тут же отнял чужую.
А друг погиб или враг – кто вспомнит?
– Бедный мальчик, – подошедший старец склонился над трупом. – Моя вина. Не уследил... Возьми его и идём наверх, – обратился он затем к бородатому.
– Но, мастер, оно же...
– "Оно" не сможет сделать ничего без моего приказа. – оборвал хозяин своего слугу. – Так что перестань трястись! Вспомни зачем он был создан, чего вы все просили у меня! Вы просили защиты от нечестивцев и кары на их головы, и я обещал их вам. Признай же теперь, что я сдержал своё слово.
– Да, мастер, сдержали... Но не будем ли мы за это прокляты? Ведь...
– Если проклятью суждено пасть, то только на меня. – отчеканил старик. – А теперь идём!
Я чувствую, что впереди у нас тяжёлая ночь, и хочу отдохнуть. – он повернулся и ушёл, даже не взглянув на меня. А помощник его, напротив, не смотрел ни на что другое. Даже поднимая с пола мертвеца, он не отвёл от меня взгляда.
Дверь захлопнулась с глухим стуком, и ещё долгое время после этого тишину нарушало только предсмертное потрескивание факела, так и забытого на полу.
Через несколько часов мою темницу стали наполнять посторонние звуки. Заглушаемые камнем стен, а поскольку я наверняка находился в подвале, то и многими слоями земли, они напоминали рокот прибоя у берегов северных земель, чья ярость не сравнима даже с его упорством. Их невообразимую смесь невозможно было разделить на составляющие, и неясность происходящего питала плохие предчувствия и без того снедающие мозг.
Передо мной возник внутренний голос:
– Сейчас ты сможешь показать всю свою силу... – его лицо растягивала застывшая безумная улыбка. Потом он оглянулся на дверь, шмыгнул куда-то вбок и исчез, беззвучно и бесследно.
И тогда я услышал шаги. Они приблизились, открылась дверь и в камеру вступил давешний старец. В руке он держал фонарь.
– Сейчас ты сможешь показать всю свою силу. – произнесли высохшие под тяжким грузом лет губы и белая борода всколыхнулась. – Надеюсь, по моему приказу ты будешь убивать так же хорошо как и по собственной прихоти. – глаза из под седых бровей сверкнули затаённой болью. – Следуй за мной!
Он повернулся и вышел. Ноги понесли меня следом. Прочь из каменного мешка, в узкий коридор, затем вверх по лестнице. С каждой секундой шум усиливался, в нём слышались крики ярости и вопли отчаяния. Впереди свет фонаря осветил деревянную дверь, обитую стальными полосами.
Она открылась бесшумно и пропустила нас в прихожую, исполненную строгих очертаний и тёмных тонов. Направо отходил широкий коридор, а слева, в двух метрах от меня, была ещё одна дверь.
Под рукой хозяина она подалась наружу...
Там, на улице перед домом, собралась толпа в несколько десятков человек. Наспех одетые люди всех возрастов, вплоть до грудных младенцев, плачущих в материнских объятиях. А за их спинами рваными дырами зияли в ночи зарева пожаров, кровавым окрашивая всё вокруг и извергая из себя человекоподобных чудовищ, скалящих зубы и орущих что-то на своём зверином языке. И эти одержимые яростью, карикатурно похожие на людей существа бежали сюда. Размахивая факелами, вилами и топорами, они неслись безудержной рычащей массой на дрожащих от страха, жавшихся друг к другу людей. Жечь. Крушить. Убивать. Пока Солнце не встало можно творить всё.
Когда несчастные увидели вышедшего на порог дома старца, они тут же кинулись к нему.
– Спаси нас! – бросилась в ноги ему какая-то женщина средних лет, в чьих волосах было уже больше половины седых прядей.
– Защити нас, реббе! – срывающимся на визг голосом воскликнул мальчик лет двенадцати с тонкой шеей и чёрными как смоль волосами.
– Помоги нам!
– Спаси нас!
– Не дай погибнуть!
– Не бойтесь, дети мои! – морщинистые руки простёрлись над людьми – "прячьтесь детки под крыло, там уютно и тепло". – Вам нечего более опасаться за свою жизнь... – длинная борода разметалась по ветру – ...ибо Господь защитит детей своих!
А потом я услышал то, что должно было быть произнесено:
– Останови их! Так, как ты умеешь. Я приказываю тебе!
Рвать. Давить. Убивать.
Не хочу!!!
Но слушаю и повинуюсь.
Двинувшись вперёд, я сошёл по ступеням с крыльца. Люди расступались передо мной давая проход, не смея более раскрыть рта, боясь шевельнуться лишний раз, и потому далеко не сразу земля, по которой я прошёл, вновь приняла на себя вес человеческих тел.
Они смотрели на меня так, как, наверное, смотрели бы в жерло вулкана, привяжи их на его краю. Только одни глаза выражали другое. Внутренний голос – справа от меня, в толпе, среди этих охваченных страхом и подавленных горем. Он улыбается мне и кланяется, обоими руками показывая вперёд, будто предлагая мне первым войти в невидимую дверь; которая захлопнется за спиной и обратится в стену. Он смотрит на меня, как на горгулью, что, отколовшись от своего насеста на крыше собора, летит вниз на каменную мостовую.
А потом все они остались позади, и я понял, что не помню ни одного лица, на которые только что глядел, проходя мимо. Только внутренний голос...
Впереди царил хаос. Горели дома по обоим сторонам улицы, посылая к звёздам стаи искр, что поднимались вверх по лестницам из дыма. За ними виднелись зарева других пожаров, а посреди всего этого ликовали разжёгшие их. Бывшие недавно людьми, они вкусили крови и пепла, и теперь хотели ещё. Они жаждали чужой смерти, ибо она давала им иллюзию силы.
Огненные обелиски вздымаются к самому небу, бесы в неистовстве мечутся меж ними! Так вот вы какие – ворота ада!
Нестройная волна одержимых, ежесекундно укрепляясь числом, валила на меня. Вырвавшийся на несколько метров вперёд размахивал факелом и пытался что-то закричать. Добежав до меня, он отвёл руку для удара, но больше сделать ничего не успел.
Ударил я! Правая рука дёрнулась рефлекторно, угодив кулаком нападавшему в скулу. Он умер сразу, незаслуженно лёгкой и быстрой смертью. А потом красные капли брызнули во все стороны, и мёртвое тело устремилось в полёт, являя миру то, что осталось от левой половины его лица. Мало что там осталось; сплошная мешанина из рваной плоти, костей, крови, слюны и осклизлых ошмётков лопнувшего глаза. Труп пролетел несколько метров прежде чем упасть на землю, а затем покатился дальше, пока не уткнулся в стену дома. Сломанная шея неестественно выгнулась, правый глаз уставился в никуда.
В течение секунды, пока до меня не докатился передний край толпы, я смотрю на поверженного мной. Потом секунда проходит. С этого момента время начинает измеряться жизнями, отнятыми у врагов.
Время – это аксиома. Это так просто, что никто не знает: что же оно такое. Все знают как его измерить, и никому не интересна суть. Но условия меняются, и в году уже четыре дня, на циферблате часов стало на риску больше, а стрелки движутся в разные стороны. Ваш друг, сидя за столом напротив, доказывает вам, что время – это измерение пространства, вспоминая при этом свой новый телевизор с диагональю в четырнадцать минут, хотя все знают что время – это категория метафизики мысли, а значит его вообще нет, как и всего принадлежащего субпространству. Правда, найдутся и те, кто скажет, что время есть, но может принимать только положительные и отрица...
Раз!
Бородатый доходяга бросается на меня с голыми кулаками. Отмахиваюсь от него. Осколки зубов рассыпаются по мостовой. Тело с перекрученной шеей врезается в бегущего сзади и сбивает его с ног.
Два!
Крепыш в фартуке пытается достать меня топором. Перехватываю возле его рук. Рывок. Рука уходит назад. Вниз. Удар снизу вверх по широкой дуге. Лезвие вскрывает ему брюхо, разрывает кишки, задевает позвоночник, цепляется за рёбра. Разжимаю пальцы, и топор, торчащий из тела хозяина, вместе с ним отлетает прочь.
Три!
Мальчишка кидается мне в ноги. Бью кулаком ему в затылок. Голова бьётся оземь. Раскалывается, брызгая кровью и мозгами.
Четыре!
Монах в рясе. Прямо передо мной. Кричит что-то и потрясает крестом. Его толкают сзади и сбивают с ног. Наступаю ему на ключицу. Слышу как он визжит, как хрустят его кости.
Пять!
Шесть!
Семь!..
Толстяк в засаленной рубахе прёт на меня. Подскальзывается на монашьем кресте и падает под ноги идущим следом.
Вы не рыцари Божии!
Они побежали, когда я досчитал до тридцати семи. Тридцать семь умерших от моей руки. Их разорванные, искалеченные тела устилали мостовую вокруг, а выжившие, ополоумев от страха, с диким воем неслись прочь.
Завтра они снова станут добропорядочными гражданами. Завтра они скажут, что на них напало исчадье ада. Они подберут ошмётки своих друзей и похоронят по всем правилам: священник прочтёт молитву, в которой будет скорбеть о несправедливо убиенных рабах Божиих, а все вокруг станут плакать.
Ничего! У них ещё будет возможность увидеть настоящих исчадий ада.
Я смотрел в спины убегающим, а внутренний голос, прыгая как обезьяна, улюлюкал им вслед. И тут я увидел его. Он как будто вышел из густого тумана и остановился в трёх шагах передо мной. Холодное сумасшествие бойни стало перерастать в неподконтрольную панику. Что ему нужно? Зачем он пришёл? В страхе я отшатнулся назад, я поднял руки для защиты...
– Ты славно потрудился. – сказал мой двойник, и губы его чуть заметно улыбнулись. – Тебе больше нечего здесь делать.
Он протянул ко мне руку, и сознание начала заволакивать тьма. Но глаза до последнего следили, как серый лоскуток, испещрённый чёрными буковками, выпав из моего раскрывшегося рта, летит к этой руке, по пути обращаясь в пепел.