История, описанная в рассказе “Память одиночества в семье Холодовых”, основана на реальных событиях. Герой моего рассказа - Михаил Романович Холодов,- реально живший человек, имя и отчество которого я оставила подлинными, а фамилия настоящая - Студеникин.
Почему спустя 11 лет после создания рассказа, я решила написать это вступление и назвать подлинную фамилию? Побудившей причиной стала небольшая статья школьника Любинского района Омской области в журнале “Известия” № 11 от 2005 г. Омского государственного историко - краеведческого музея. Данная статья была опубликована после выступления автора Н.В. Наумчикова на молодежной научно - практической конференции, посвященной вопросам краеведения.
Мне эта статья случайно попала на глаза в марте 2018 г. Работая в ОГИК музее с марта 2017 г., мне периодически приходилось обращаться к сборникам “Известий” по какой-нибудь интересующей меня теме Омского краеведения. И вот совершенно неожиданно в оглавлении выше указанного номера журнала увидела заголовок “История села Замиралово Любинского района”. Вот это да! Это же родина дяди Миши, того самого Михаила Романовича, героя моего рассказа. При жизни дядя Миша очень много рассказывал мне про Замиралово, про красоту природы, окружавшей деревню, про ожерелье семи озёр, где рыбачить не представляло никакой трудности, так как рыбы в тех местах было немерено! Про прекрасные сады и леса, и многоголосье обитавших в них птиц! Краткий очерк незнакомого мне школьника погрузил меня в воспоминания о нелегкой жизни Михаила Романовича, о судьбе его села, давно исчезнувшего с карты Омской области, а некогда одного из самых богатых и старинных (история его начинается с восемнадцатого столетия).
Почему Михаил, достигнув совершеннолетия, сознательно изменил отчество? Настоящее - Сергеевич, а то, что по паспорту - Романович, - об этом и повествует мой рассказ. Мне близка боль моего героя, близка его биография и раздирающие души рассказы, и имя Сергея Студеникина, его отца, ставшего для маленького Мити “врагом народа”...
И как понять перекличку времен, неожиданно выпавший лист памяти из случайно открытой страницы журнала, а открыть может быть никогда и не пришлось, если бы не сменилась моя работа и не привела меня судьба в музей, чтобы однажды прочитать “Наша экспедиция посетила в селе Красный Яр супругов Пожаловых, родители которых в свое время жили в Замиралово. Мы узнали, что в 1972 году умер 70-летний Сергей Студеникин - старейший житель Замиралово...”
Нет уже красивейшего и богатого села, нет в живых Студеникина Михаила Романовича, его супруги Галины Григорьевны Пожаловой, Студеникина Сергея и многих из этих старожильских семей, но есть живая память, тепло любви и благодарности к семье дяди Миши, и есть то удивление, казалось бы, незначительного открытия, но зачем то напомнившего мне далекую историю.
И замирает сердце при мысли, что незнакомый мне юноша, не знающий о моем существовании, упоминает незнакомого ему Студеникина Сергея, как последнего старожила Замиралово, даже и не догадываясь о неведомых и невидимых нитях исторических сплетений судеб разных людей, таких далеких, и таких близких...
Посвящается
Светлане Михайловне Студеникиной
Человек умирает каждый раз, когда умирают близкие ему люди. Силу этих кем-то сказанных слов, наверное, многие проверили на себе. Терять любимых людей невыносимо больно. Тем более, когда остаешься совсем один.
На своем веку Михаил Холодов повидал немало, как говорят в народе «горе хлебнул через край». Не раз смерти в глаза заглядывал, да и она глазами бездны не раз в него пытливо впивалась. А вот смерть жены своей, Галины, переживал тяжело, надрывно. Горе не давало покоя ни днем, ни ночью, приходило и мучило тяжелыми воспоминаниями. Никогда не говорил, как прожил жизнь, хорошо ли, плохо ли, никогда не жаловался. А только рассказывал, коли находилось, кому душу излить, да за жизнь поговорить.
- Вот ты мне скажи, - начинал издалека дядя Миша, - почему так природа делит: один человек век долгий живет, а другой еще ребенком умирает? Почему неодинаково для всех одна доля выпадает? И начинались долгие воспоминания о своей жизни.
В рассказах дяди Мишы нет ничего необычного. То же самое, что и у всех. Выживание, обиды, горечи потерь, предательство, унижения, да и простые земные радости выпадали скудными осадками. Была у него любимая присказка, если в чем-то особенно хотел убедить собеседника, то говорил: «Запомни, раз и навсегда». А память – поразительная вещь. Она не освобождает от мыслей о смерти, а все вокруг нее вьется и приближает. Чем ближе порог старости и болезней, тем ближе далекие воспоминания детства и юности. Одних они озаряют светлой радостью, других – жгут и не оставляют в покое.
* * * * *
- Давай, Люсенька, ещё беленькой, плесни, - хитро, с прищуром на один глаз, просил дядя Миша подлить ему водочки, пока никто не видит.
- Дядя Миша, может, хватит уже? Света будет ругаться, - отказывалась Людмила.
- Папа, ты что, не русский?! – замечала Светка заговорщицкое замешательство отца и подруги. – Завтра болеть будешь.
Но дядю Мишу было останавливать бесполезно. Это знали все. И то, как на утро после выпитой не в меру «беленькой», будет мучиться. И то, как будет рассказывать свою горькую…А рассказать ему больше жизни надо было, замучили его мысли всякие, а под водочку язык сам развязывался, и легче как –то становилось.
- Эх, Люсенька, да я же знаю, как оно без родителей то, остаться и горе мыкать. Я же с пяти лет, Люсенька, эту школу прошел. Веришь, нет? Кажный день вспоминаю, забыть не могу. Тошно мне. – Дядя Миша не обращал внимания на упреки дочери. – Тимоша, я чуть-чуть, последний раз. И «последний раз» затягивался за полночь.
…Дядя Миша «принимал» только в особенных случаях, по причине праздника, или случившегося горя. Вот и на этот раз, обрадовавшись приходу гостьи, засуетился, засобирался в гараж, чтобы грибочков и вареньице к столу принести, гостью уважить. «А то и побаловать некому, родителей то схоронила» - думал он, глядя на Люську.
- Муля, - так он называл свою Галину, - картошки принесть? А варенье, какого?
- Да принеси яблочного, я плетёнки состряпаю. Ишь, засуетился, Люсенька пришла, – радовалась тетя Галя.
- Пуся, вишневое не бери. Люська уйдет, тогда сами достанем и съедим, - шутливо вмешивалась в гаражные сборы Светка.
- Иди, Светка, отсудова, - по-детски, как будто капризничал, дядя Миша начинал ей подыгрывать. И единственным, сохранившимся зубом пытался ухватить свою Тимошу за мочку уха.
- Иди уже, - ласково отзывалась Света, чмокнув отца в небритую щеку. – Да смотри, чтобы недолго. Дядя Миша одевал любимую кепочку слегка на бочок, хитро прищуривал глаз. «Мол, не учи отца, разберемся …»
Светка всегда нервничала, когда отец, на ночь глядя, собирался в гараж. Места себе не находила, подходила к темному окну, вглядывалась, высматривала своего Митю, как нередко она его называла, и тётя Галя. «Что – то долго нет. Не случилось бы чего. Что однажды уж произошло, может ведь и повториться. Скрытничал Михаил, всю жизнь томился думами тяжелыми, вот и сейчас ушел, вроде бы в нормальном настроении, а кто знает, что у него в голове и на душе». Ей все казалось, что мысли доведут его до отчаянного шага, и по глупости сделает, что всю жизнь обещал. «Повешусь, не могу больше… сил нет», - вспоминала она слова мужа каждый раз, когда начинала волноваться. Самые сильные переживания достаются нам в наследство из детства. Вот и Света не могла забыть, как с мамой вытаскивали отца из петли однажды. Так всю жизнь теперь и боятся, караулят…
* * * * *
Не мог расстаться с детством и Михаил Романович Холодов. Не мог и не хотел. Отчество свое «Сергеевич» поменял на «Романович», когда повзрослел, и документ надо было получать. По тем временам, это был случай, выходящий за рамки принятой морали нехитрой деревенской жизни. «Ничего, свои, деревенские, поймут», – думал он. В Замиралово, так называлась их деревенька, никто и не торопился осуждать. Его, Митькина жизнь была у всех на виду. Как одинокий тополь в поле трепал ветер, так и его не пощадил ветер нелегкой жизни послевоенного времени в деревне. Что говорить, сиротой рос, при живых то родителях. …Как мог, так жизнь свою и ладил, нечего ему ответ держать перед другими …
- Ты, что ж, пакость, делаешь, - кричал Роман. От негодования кровью налились глаза, зубы трещали от ненависти. – Да, таких, как ты, на фронте в расход пускали. Думаешь, тебе с рук сойдет детей малолетних бросать, да на кого, умалишенную мать?! Одумайся, Сергей. – Уже успокаиваясь, Роман продолжал. – А, коли, не одумаешься, мы на тебя управу то найдем. Я детей в обиду не дам.
Отец так и не вернулся. Ушёл в другую семью, и что горче всего, непереносимее для пятилетнего Мити было, это то, что разлучил их с братом. Василий был постарше его. Так они и остались вчетвером горе мыкать: мать, трехлетняя Маруся, старшенькая – Валенька, ей тогда, сердешной, двенадцатый годок пошёл, и он – Миша – Митенька, единственный мужик в доме. В пять лет – за старшего. А отец с другой семьёй, да с Васькой, через три двора, в этой же деревне, как ни в чём не бывало. …Когда отец ушёл, мать не вынесла: «тронулась», - перешептывались соседи. Никто не обращал внимания на странную женщину, часами стоявшую посреди раскисшей от грязи дороги. Подавали, что могли, а то и гнали со двора, собак натравливая. Роман, местный коммунист, живой с войны вернулся. Своих мал - мала меньше. Сердце сжимается, слезы комком к горлу, а что он мог … к себе не заберёшь. Чем мог, тем и помогал: то картошку подвезет на телеге, то крынку молочка у своей хозяйки выпросит. Так и подкармливал.
Как-то раз, пришёл, сел на скамью и молчит.
- Ты чего, дядя Рома? Молчишь всё, – подсел рядом Мишка.
- Отец так и не приходил?
- Не-а.
Помолчали. Роман сделал самокрутку, закурил.
- Дядя Рома, дай попробовать, а? – Мите нравилось рассматривать жилистые загорелые руки Романа, его добрые глаза. Ему так хотелось прижаться к этому сильному человеку, единственному для него сейчас дорогому, и заплакать…горько и безудержно разреветься. Но он не станет, он не маленький, он такой же, как Роман, взрослый и крепкий.
- Мал ещё, - Роман мягко потрепал взъерошённый Митькин затылок. – Ты чему хорошему учись. В школу вот ходи исправно. А это, так, баловство, я и сам бросать надумал. Кашель стал мучить. – Я вот чего решил, Митя. Тебе теперь надеяться не на кого. Сам должен о себе и о сёстрах заботу знать. Будете с Валентиной в колхозе работать. На поле людей не хватает, а урожай не умеет ждать…
* * * * *
… - Так и закончилось моё детство, Люсенька. - Дядя Миша грустно смотрел на Люську. – Когда ты уже семьёй то обзаведёшься, чтобы было кому на старость лет стакан воды подать? - Пытался перевести он тему, и отвлечься от своих переживаний. Но обида за несправедливость и жестокость отца, за то, что с сёстрами выживали всем смертям назло, уже не давала покоя. Изнутри начинало нестерпимо жечь.
Со спины Михаил Романович казался подростком: голод, да холод не заботливые родители. Худенький, быстрый, подвижный. А брался за любую работу, не боялся и тяжелых ночных подработок, лишь бы платили исправно. Многих обиды и несправедливость ломают. Но не из этого десятка был Михаил Холодов. Раз и навсегда, там, в своем безрадостном детстве дал себе слово выжить, доказать, что и он имеет право на жизнь, любовь и достаток. И всю жизнь держал свое слово, по-мужски, конкретно и твердо. Людям не доверял, сторонился соседей. Некогда было и с друзьями жизнь обсуждать. Полагался только на себя. И как маленькую черствую краюху хлеба, заботливо завернутую в чистую тряпицу руками сестры Валентины, хранил он у самого сердца, оберегал и защищал свою семью: Галину и дочь. Любил и жил как мог, а у семьи все было. Потому что так надо, потому что так должно быть.
- Дядя Миша, а мы когда за грибами поедем? Ты ведь обещал. – Людмила пыталась отвлечь его от горестных воспоминаний, сменив тему на любимый разговор. Дядя Миша был лесник знатный. Каждый лесок - перелесок знал в окрестностях своего Замиралово. «А как же, лес нас часто от голода спасал» - говорил он. Любил он и рыбачить. По молодости, уже семья была, с друзьями по - быстрому после смены на заводе соберутся, и в ночное на озера. Приезжал с полной люлькой в мотоцикле. Что успевал, на местном базарчике продавал: что бы каждая копеечка в дом, Тимоше на сладости. Остальное добро на уху шло. …
- А-а, - хитро прищуривался дядя Миша, - ты к моим грибочкам подбираешься? Ешь, ешь, не оглядывайся, – поощрял он Люськину страсть к грибам.
- Ешь, ешь, мы не считаем, что ты уже седьмой берёшь, – подтрунивала Светка, ревнуя внимание отца к подруге.
- Люсенька, да ты не слушай её, ешь, я ещё подложу, – подкладывала груздочек тётя Галя, - и сметанку бери.
Светка шептала на ухо: «Ещё раз про грибы спросишь, убью. Я тебя как человека прошу. Молчи, пожалуйста». С одной стороны, ей хотелось, чтобы отец съездил, проветрился на природе. С другой стороны, он ведь один без жены никуда, куда он, туда и она. А мама болела. Головные боли не отпускали. «Ну, зачем ей еще вдобавок такая нагрузка? Он ведь меры не знает, если грибное место найдет, не успокоится, пока всё под чистую не оставит. А ей тяжело уже угнаться за ним. Потом ещё за полночь замачивать и чистить. Конечно, хорошо вкусненькие из баночки доставать», - ворчала Светка на Люську.
Люська смотрела на дядю Мишу и никак не могла уложить факты в голове, тем более дать им разумное объяснение. «Если разделить поровну на десятерых, всем с лихвой хватит, а тут на долю одного выпало, - не понимала Люська, разглядывая дядю Мишу. – Маленький, никакой сажени в плечах, худенький. Весь переломанный на несколько раз. Как он в живых то остался? Энергия? От природы?» …Да, энергия у него была неуёмная. Полежать. Отдохнуть – это не про него…
* * * * *
- Митенька, вставай. – Валентина пыталась растолкать спящего брата. – Ну, очнись же, - уговаривала сестра. «Хорошенький он во сне, жалко будить, а что делать»? - Валентина рассматривала Митю, не переставала расталкивать. В избе не натоплено. А чем? Вот и пригрелся, сердешный, в тулупе. Никак проснуться не может.
- Сейчас, да, слышу я. Не тряси, – подал, наконец, голос Митя. Ежась от холода, сел на печи. - Темнотища, глаз выколи. А сколь время то, не рано ли ишо?
- Да в самый раз. Пока дойдешь до конюшни, увязнешь не раз, поди, намело за ночь по пояс, вон, слышь, вьюжит как.- Валентина посмотрела куда-то вверх. Митя прислушался. Да, не унималась. – А мама то ...? - Он сразу проснулся, вспомнив про мать. И то, как этой ночью, встала, открыла настежь дверь, в одной сорочке стоит в проеме. Маруська заплакала: «Мамка, ты чего? Холодно». Он с Валентиной с печи спрыгнули, пытались от двери оттащить. Да, куда там? Безумно мать смотрела на них, вцепившись намертво в дверной косяк … срывала с себя рубашку, не давала подойти, мычала, что – то бормотала, кулаками грозила в темную муть ледяной ночи… Они привыкли, уже научились не бояться и не плакать.
* * * * *
«-Что, плохо тебе, Мария? Ишь, как убиваешься. Стоны твои мучительнее моих будут. У-уу-ууу…
- Ой, заморозь ты горюшко моё, заснежь, чтобы вся кручина в лёд застыла и на осколки разбилась …За – мо – о – розь…
- Нет, Марьюшка. Уж больно сердце твоё горячее, пламенем своим жжёт меня, к тебе не подпускает. Вот деток твоих укрыть могу, хочешь? Зачем они тебе? Огонь в печи слабенький, еще подую, ты только дверь пошибче открой, и погашу огонёк, и детки твои уснут, ничего не почувствуют. … Вот и хорошо, Марьюшка, шире, шире отворяй. У –уу –ууу…
- Нет. Меня, подруга, укрой. Слышишь? Меня. Не могу я больше терпеть, горит всё внутри, охолони немного. …
- А ты по снежочку, по снежочку ступай, милая, и остудишься … Пойдем со мной»
Валентина заголосила «Да куда ж ты, босая, ма -ма - а?!!». А-ааа – подхватила, понесла стихия.
- Валя, стой, всё одно, не остановишь, не первый раз. Эх, последними дровишками растопили, до утра бы хватило, хоть немного тепла было бы, а теперь?
- А почему папка нас бросил? – всхлипывала Маруська. – Почему нас с собой не забрал?
- Спи, давай, - буркнул Миша. – Почему да почему? Не мог он понять, объяснить, чем дети чужой женщины, к которой ушёл отец, лучше их, родных.
- А куда мамка пошла? – не унималась сестрёнка. – Валя, а мама не умрет? Не потеряется?
- Спи, ужо. Не потеряется…
Так и уснули, Валентина закутала их в тулуп, единственную вещь в доме, сама спиной прижалась, шаль натянула до плеч. А мать так и стояла на крыльце, в безумии своем о чём - то только ей одной ведомом, думая и вглядываясь в снежную бурю. …
* * * * *
«- Кто ты, дяденька? - Маруся смотрела на загадочного незнакомца. Белые одежды переливались и искрились от яркого солнца. Девочка зажмурила глаза. Сильно – сильно. Может мне это кажется?
- Марусенька, - позвал голос, - не бойся.
- А я и не боюсь, я знаю, ты добрый. Только очень … очень … солнечный. Смотреть трудно. Ты не видел мою маму?
- Видел.
- А где она?
- Скоро она к тебе вернётся.
-Мне страшно, когда мама плачет.
А ты говори: «Ангел мой, пойдем со мной. Ты впереди, я – за тобой». И страх пройдет.
Маруся повторила «Ангел мой, пойдем со мной… я – за тобой»».
* * * * *
- Митя, ты попроси сегодня дровишек немножко. Может, дадут маненько? Ты, если что, зерно не бери, у нас ещё горсточка осталась, дровишек попроси. Лучше поголодаем, не впервой. А без тепла совсем никак. Ладно? – давала Валентина наставления братику. – Я тебе лепёшечку в узелок завязала, будет минутка, перекусишь. Ну, иди. Я следом. Маруську только вот одену …
- Ну, ты чего квёлая такая, Марусенька, спишь ещё? Давай просыпайся, идти надо.
- Ангел мой, пойдем со мной, - прошептала Маруся, закрыв ладошками лицо, в надежде увидь сон. Но он не вернулся. – Мне не страшно, не страшно, и я не буду плакать.
- Ты ладошками лицо закрыла, в прятки играешь? А вот я тебя сейчас найду, - Валентина холодной рукой залезла за Маруськин загривок. – Младшая залилась звонким смехом, старшая улыбнулась одними губами, погладила нежную Марусину щеку. Обнялись.
Дровишек, как Миша не просил, в Правлении не дали. «Если каждый по поленице из колхозного запаса возьмёт, что тогда будет? …»
- Ну, хоть Бурана то, можно взять? Мы бы с Валентиной в лес сами за дровами съездили, - упрашивал мальчонка.
- Ладно, уж, валяй, только на один вечер, и чтоб, поосторожнее с конём…
На том и сошлись. Зимой день короткий. «Уже сумерки повисли, - Миша заторопился домой, - а ещё до леса добраться, по таким сугробам нелегко будет. Хорошо, коняга умный, если что случиться, дорогу сам найдет».
Миша ростом мал был, сил никаких, а всё норовил на себя побольше взвалить, что бы сестрицу освободить. Жалко было Валентину до слёз. Сама не доест, его с Маруськой накормит. Вот и сейчас… Митька посмотрел на сестру. «Ни варежек, ни штанов теплых. Как принёс с конюшни брезентовые штаны, так она в них и ходит и зимой, и летом».
- Валя, тяжело ведь, давай вместе тянуть, - Миша пытался достать из - под снега бревно. Оба по пояс в снегу, на ощупь отыскивали они голыми руками заваленные снегом бревна и ветки. Торопились. Темнело. А телега всё никак не наполнялась. А надо бы побольше набрать, пока Бурана разрешили ... Потом, когда дрова опять закончатся, уже неоткуда будет взять.
- Миша, погрей руки, отморозишь. – И не дожидаясь, сама брала ладошки брата, быстро растирала, как могли позволить заиндевевшие пальцы, грела дыханием.
Как добрались домой, не помнят. От усталости так и уснули в телеге. Буран сам дорогу нашел, хорошо еще, что не вьюжило, а то бы …
Дрова никак не хотели гореть, только дыму напустили, так и легли спать, укутавшись в тулуп. Да, какой там сон? Голодные и холодные…
- Миша, может завтра к отцу сходим? Поди, не откажет в ведре картошки. – Валентина шептала на ухо брату, чтобы не разбудить засыпавшую между ними Марусю. – Чего молчишь, спишь уже?
- Да нет, не сплю. Нет, Валя, не согласный я с тобой, к отцу не пойдем, – твердо проговорил Митя, чеканя каждый слог. Эту его привычку, когда он сердился, Валентина знала хорошо. Она заплакала.
- Не реви, ужо, - Митя сглотнул горький комок. – Не плачь, Маруська проснётся, тоже начнёт. Ещё этого не хватало. И так тошно… что – нибудь придумаем.
Утром всё же Валентина уговорила пойти к отцу. В ворота дома, где жила его семья, стучали долго. Знали, что дома, но не хотят открывать.
- Васька, глянь, кто там колотит? – кликнул сына недовольный отец.
- Батя, это наши, – ответил тот.
- Затаись, нечего повожать голытьбу. Побарабанят, да перестанут.
Первой не стерпела жена:
- Иди, открой, щас всю деревню разбудят, ужо собаки заливаются, сладу нет никакого. Выйди, спроси, чего надо то, - злилась она на мужа. – Самим жрать нечего, эти ишо. …
- Ну, чего вам?
Миша молчал, противно было смотреть на отца. Валя сказала прямо:
- Нам есть нечего.
- Ладно. – Он открыл засов ворот, запустил детей во двор. – Вот тебе лом, рыжий, – он протянул Мише железную палку. – Вон ту кучу видите? – Показал на занесенную снегом кучу замерзшей картошки у сарая, приготовленной для скотины. – Что отдолбите, то ваше. – Повернулся и пошел в избу. …
Вечером Митя сказал сестре:
- Запомни, раз и навсегда. Сколько жить буду, век не забуду врагов народа. – Так он и называл всю свою сознательную жизнь отца и брата.
* * * * *
Врагами народа и предателями называл дядя Миша и тех, кто участвовал в развале Союза.
- Что творят, сволочи, мы строили, а они все продали - сокрушался он каждый раз после очередных «Новостей» по ТВ.
- Дядя Миша, а что в ваше время хорошего было? Ты ведь сам пострадал, когда в лагерь при Сталине попал? – спорила Люська.
- Своё наказание я по справедливости получил, Люсенька. …
* * * * *
- Этого кто пальцем тронет, зашибу. - Прямо с порога барака сказал Геннадий, для весомости аргумента, положив мясистую ладонь на хрупкое Мишино плечо. Все обернулись на зычный голос местного стряпчего – пекаря. Миша испуганно разглядывал угрюмые, обозлённые лица будущих сокамерников. Они изучали его: на вид лет пятнадцать будет, мальчишка совсем.
- Слышь, Гена, за что его? – кто-то крикнул из угла.
- Да взял тарелку зерна с колхозной кучи, ПАПУ не спросил. …
По счастливой для Миши случайности, Геннадий искал знакомого конвоира, случайно заглянув в спецраспределитель. Уже собрался выходить, как услышал, будто кто всхлипывает. Пригляделся в темный угол, а там голышом парнишка вздрагивает от холода и рыданий.
- Ты кто такой будешь? Новенький, что ли? А почему голый? – С высоты своего крупного тела допытывался Геннадий.
- От – т –тоб –ра –ли, - слезы и обида не унимались. Миша никак не мог успокоиться.
- Ну, ладно, не реви. На, вот, прикройся, пока, - Гена снял фартук и протянул мальчику. – Тебя как звать то, Рыжий?
- Мишей, - утираясь и стыдясь слез, ответил он, недоверчиво поглядывая на незнакомца.
По дороге в барак, Гена спросил конвоиров, куда отвести новенького. Зашли в прачечную, взял комплект чистенького белого белья. Велел одеваться. Миша немного стал успокаиваться, он такого белья отродясь не видывал. Гене понравился мальчишка, без гонора, покладистый, ему в помощники такой и нужен.
- Я договорюсь, будешь со мной на пекарне работать. Ну, смотри, чтоб без баловства. Работа тяжелая. Будешь отлынивать, пропадешь на зоне.
Митя еще не знал, что этот большой человек спас его от верной гибели. Судьба берегла его, и давала ещё один шанс выжить. …
Гена велел не трогать и не будить Мишку. На зоне случалось всякое, да и в жизни своей заключённые видали немалое, но такому удивлялись впервые. Пацан спал беспробудно три дня и три ночи. Провалился в сон, как будто умер. Так сначала и подумали, потом пригляделись, вроде дышит. Когда очнулся, словно заново родился, силы вернулись. Миша обрадовался, увидев с порога своего спасителя.
- Ну, живой, собирайся, я за тобой пришел. – Зычно пробасил он.
Миша не боялся работать. С пяти лет приучен был хлеб добывать самостоятельно. В пекарне мог и поесть по-человечески. Поначалу трудно было ему в огромном баке замес заводить, сила нужна была, чтобы промешать мучные пласты. Но ничего, потом приноровился. Геннадий наблюдал за ним: «А парнишка тот ещё, смышлённый, с железной хваткой. Справится». Геннадий все больше доверял Мише, оставляя ему важную работу. Сам грешен был, на зоне начальство и конвоиры уважали его, урки побаивались, ведь от него зависело, какой кусок хлеба перепадёт, зерновой или со жмыхом. Сидел давно, комнатенку себе пригрел в пекарне, вот за занавесочкой и любил побаловаться с бабёнками из прачечной.
Миша старался изо всех сил угодить Геннадию, только чтоб поменьше времени находиться в бараке. Так и проходило времечко. Незаметно и срок его подходил к концу. Смог и это пережить, вот только не смог смириться со смертью друга своего верного – любимой сестры Валентины.
Умирала она тяжело. Чтобы хлопот не доставляла стонами своими, вынесли ее полуживую без сознания в конюшню. Так и умерла она на конюшне отца от маточного кровотечения в зиму, незадолго до возвращения Мити. Не дала судьба свидеться и попрощаться по-людски …
Жить – так на воле,
Умирать – так дома.
Волково Поле,
Желтая солома. …
* * * * *
- Сегодня мне не весело, сего –о-о- дня я грущу, - дядя Миша затянул любимую песню.
- Всё, - Светка обеспокоено смотрела на отца. Эта песня означала только одно: готов, ничего хорошо не жди, до утра теперь не угомонится. – Люська, остаешься ночевать у нас, - сказала тоном, не терпящим возражения. – При тебе хоть не так в разнос пойдет.
- Как будто что потеряно, как будто что ищу. Лён, лён, лён…- дядя Миша начинал терять контроль, и слушать не хотел, сам наливал и ударялся в горькую со всем отчаянием своих не забытых и не прощенных обид. - Запомни, раз и навсегда, Люсенька. Плохо одному на свете быть, ох, как плохо. И когда же вы у меня обзаведетесь половинками своими, а? Доживу до этого? – сокрушался дядя Миша. – Ты, почему опять одна пришла? В следующий раз на порог без зятя не пущу, так и знай, – шутил он.
…«Мы каждый день стареем от любви и боли,
Дай, Бог, воли,
Остальное - заживет» … по телевизору показывали программу про Ахматову. Люська слушала любимые стихи, не расставаясь со своими мыслями: «Для чего он тогда выжил? Для кого он выжил? Для новых испытаний?» В маленьких мутных щелочках его глаз порой отражалось самое дно измученной воспоминаниями души. Человек должен жить будущим, а он жил прошлым, которое никак не заживалось и не забывалось. Что делает нас ранимыми и уязвимыми? – Смерть. Что делает нас жёсткими и непримиримыми? – Смерть. Что убивает и то, и другое? – Смерть. Ранимость, уязвимость, жёсткость, непримиримость – все это оттенки боли. Что убивает боль? – Смерть. …А память живет. Вечно.
* * * * *
Умирал дядя Миша тяжело, мучительно, не ведая, что с ним. Света с Люськой правду от него спрятали в тайниках своих душ. Терпеливо, преданно, бессонными ночами склонялись над иконками и просили, просили, просили ….
- Ангел мой, пойдем со мной, ты впереди, я за тобой.
- Валентина, ты, что там шепчешь?
- Это я, дядя Миша, Люся, нет здесь Валентины.
- А … Люся … тошно мне, с ума сошёл я, всё в голове смешалось. Путаюсь.
- Что, голова болит? Надо поспать, дядя Миша. Ты ночь с днем перепутал, постарайся уснуть.
- Надо же, и снотворное не помогает, - Света смотрела на отца распухшими от слёз, усталыми глазницами бессонницы.
- Он только бредит от этого снотворного. Может, к утру уснёт … иди ложись, я посижу. Потом поменяемся.
Дядя Миша немного затих, успокоился, увидев дочь и Людмилу.
- Дядя Миша, что болит у тебя?
Он поднимал обессилевшую руку, пальцем стучал в грудь.
- Вот здесь давит, сил нет терпеть …- глаза впивались в одну точку на потолке, он весь как будто замирал и застывал в горящей боли.
- Люсь, ну вот за что ему такие муки? – Света так и не смогла уснуть, вышла из спальни, вся в слезах. – Ему то, за что???
Устало опустилась на край кровати отца. Он перевёл оцепеневший взгляд на дочь, долго смотрел на неё, как будто вспоминая.
- Света, не реви, – прошептал. Холодной рукой почувствовал тепло руки дочери, - дай воды, всё горит внутри.
- Не плачь при нём, не надо. – Люська за плечо потянула подругу, -пойдём, на кухню, посидим.
- Нет, посиди с ним, не отходи от него, я сейчас воды принесу.
- Люсенька, давай мы с тобой верёвочку найдём, да враз всё покончим.- Дядя Миша пытливо смотрел в её глаза.
- Да ты что надумал, дядя Миша? И думать об этом грешно. Не склоняй меня, слышишь? Не надо. К нам завтра священник придет. Молитву прочитает. Тебе легче станет.
- Это зачем?
- Дядя Миша, так надо, чтобы выздоравливал ты.
Люська вспомнила, как убеждала подругу:
-Света, надо обряд этот провести. Ты пойми, обида его мучает, Дух его волнует. Освободить Душу надо. Молитвой, понимаешь?
-Да не поможет это.
- А ты все чудо ждешь?
Света, как ребенок, боялась потерять единственного родного ей человека – отца. До сих пор не могла смириться со смертью матери. Когда тетя Галя умерла, в ней что-то окаменело, зачерствело, высохло, навсегда. Отчаяние, горечь несправедливости мучили её, озлобляли, отнимали веру. Потеря родителей пугала её с детства, перспектива остаться одной лишала её жизни.
- Люська, вот у наших родителей мы были, было кому воду подать, по-людски проводить, а нам кто поможет? Страшно вот так же умирать, да ещё в одиночестве.
- Значит так надо.
- Почему, надо то, а? Объясни! – не сдерживалась Света.
- Не знаю я, надо и всё тут. – Люська серчала, нервничала, не умея донести подруге то, что чувствовала. - Дай спокойно уйти, смирись, Света. …И одиночества не бойся. Страшно тому, кто стук беды в дверь со стуком друзей перепутает. Вот это – страшно: друзьям не открыть, на порог не пустить. Беда потому и караулит у порога. Топчется, ждет. Только ты её не жди, о плохом не думай. Жди хорошее.
- Ангел мой, пойдем со мной, ты впереди, я за тобой. …