Я еще сплю, но органы чувств уже c ехидцей сообщают, что приходит пробуждение, и я в своей холодной квартирке, а не в сыром лесу. Тшетно пытаюсь вернуться в сон, чтобы досмотреть – чем дело кончится... Что за бред... Сон приходит уже не в первую ночь и поражает своим натурализмом и правдоподобием: я стою в сосновом лесу, на краю большой поляны. Низкие серые облака быстро летят в теплые края, оставляя пожухлую охру травы и моросящее дыхание леса. На поляне стелется туман, и на другом ее краю едва виднеются акварельные контуры сосен с печально опущенными плечами.
Внезапно из облаков вынырывает огромный воздушный лайнер. Несясь к поляне в неестественно крутом, но спокойном пике, он быстро приближается и растворяется в дымке. Все происходит бесшумно и как-то торжественно. Я бегу, сломя голову, к самолету. Он лежит на брюхе - совсем не поврежденный. Вспотевшие, от мороси, бока матово блестят, отражая неровную тень леса. Из иллюминаторов пробивается желтый свет, и я по-волшебству внезапно оказываюсь в салоне...
...Я стою лицом к длиннющему тоннелю салона с креслами. Нет никакого движения и только я, тихо передвигаясь, - нет, даже не передвигаясь, а плывя - не касаясь пола, всматриваюсь в лица пассажиров и осознаю, что все они... мертвы! Я вижу множество лиц с открытыми глазами – мужских и женских, детских и старческих, красивых и неказистых... Выражение у всех спокойное и безучастное,- как у манекенов. Я пытаюсь остановить движение, но упругая резина чьей-то воли мягко и вместе с тем настойчиво тянет дальше. Все кресла заняты и только в конце я обнаруживаю свободное место, которое – я в этом уверен – ждет меня. Сила, преодолевая мой немой отпор, чуть ускоряясь, хочет вдавить меня в это кресло, несмотря на отчаянное сопротивление, и именно в это время я просыпаюсь.
Не могу сказать, что сон меня сильно пугает. Скорее интригует и впечатляет, но крутить один и тот же ужастик надоело... "Так можно и гыкнуться, Македонский..." - резонно замечаю я и двигаю к уже реальным ощущениям, касающимся последствий вчерашнего сабантуя. А сабантуй случился по поводу приезда в гости моего лучшего друга и коллеги Лени Голубева. Я и не ожидал, что кто-нибудь способен добровольно сунуть голову в тот бедлам, который игрыво называется строительством демократического государства или как там еще – установлением демократических свобод, а на самом деле... Но об этом потом как-нибудь, на свежую голову.
Да... Увы, мой питейный потенциал похож на работу сторожа: могу пить через три - на четвертый. Теперь голова у меня набита одними обьяснительными записками и обвинительными заключениями. Постхарчевенная интоксикация явно превосходит ожидаемое. Голова даже не чугунная, а из совершенно нового металла, аналога которому нет на земле /может «Похмелит»?/, и по своему удельному весу он явно выходит за пределы таблицы Менделеева.
Начинаю осторожно шарить ногой в поисках тапочек, боясь спугнуть пульсирующую боль в области виска, чтобы она галопом не помчалась через оставшиеся извилины и кочки - к тому пустому месту, где у нормальных людей стоит мензурка с обозначением граммов разрешенного, к выпитию, - вина.
"Ох..."... - Никак не могу найти вторую тапочку, а предположение, что я вчера добрался до постели - прискакав на одной ноге, - совсем уж безумная мысль, и я его гоню прочь, совершая при этом самое отвратительное дело при головной боли: лезу под кровать. Да, конечно! вот она родимая. Поднимаю голову и кладу на одеяло, подыскивая место попрохладнее.
«Свинья ты! – говорит мне внутренний голос – ну зачем ты столько выпил?!»
«Сам свинья! Где же ты был вчера!»
Я тихо ненавижу этого вечно брюзжащего трезвенника, особенно за то, что он, в принципе, прав.
С кухни тянет сигаретным дымом. Видимо, Леня уже встал и отдавая дань своим рефлексам, ищет на кухне сьестное.
Я тяжело поднимаюсь с карачек и смотрю из окна на мой Кавказ – на месте ли. Вид из моего окна – предмет моей гордости, чего не скажешь о виде по эту сторону окна. Я могу часами обозревать живописную долину и горы, такие разные – они никогда не бывают одинаковыми – а в ясную погоду вижу даже Алаверди – огромную белую свечу, готового к старту - космического корабля.
Иду на кухню.
- Проснулся, Македонский? - не оборачиваясь, спрашивает Леня. Он бьет яйца в сковородку и они шипят, как змеи. Впрочем, кто его знает – как шипят змеи – может они шипят – как яйца...
Откровенно говоря, никакой я не Македонский и ничего общего между нами нет. Сроду не сидел на коне и замашки у меня не императорские. Так меня периодически звали мои институтские друзья после того, как узнали, что мы родились с Александром Филипповичем в одно и тоже время – 22 июля и зовут меня Александр, вернее - Сандро. Прямо вот так – Сандро.
С моим именем в России большой мороки не было и я всегда откликался на «Александр». Мне лично от этого не холодно - не горячо, как хотят - пусть так и зовут, но мое простое имя всегда вызывало приятное удивление. »Аааа, Ботичелли!»- неизменно проявляли знание эпохи возрождения при знакомстве, и тут же добавляли: "Сандро – это Саша?" Так, благодаря бесчисленным крестным отцам и тетям, половину своей жизни я прожил под псевдонимом Александр Борисович. "Тогда уж Бохесович",- издевался Леня. Кстати, как - то мы с Леней балагурили по поводу монгольского космонавта, которого звали ужасно длинным именем - вроде Гульбуджанинкерендой. Вот мы и проигрывали в уме внештатную ситуацию на станции и справедливо отмечали, что все бы сгорело дотла, пока до него докричались бы :"Гуль-бу-джа-нин-ке-рен-дой! На борту пожар!"
- Что, усугубил вчера?
Леня пыхтит сигаретой и поспешно отключает газовый баллон:
- Глазунья не любит, когда ее пригорают.
- Похмельный я, няня, – мычу в ответ.– Мне твоей сноровки не хватает. Но ты себя берег, как я припомню.
- Не те уже годы, Сандроид – со вздохом говорит он, - да и обещал Танюше не злоупотреблять.
-Полноте, сударь! Какие нежности среди Нижегородского драгунского полка?!
- Учил же Осип Эмильевич:
«..Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить, -
Там в прохладе, там в покое
Пейте вдоволь, пейте двое,
Одному не надо пить!...» – назидательно подняв лопаточку, сквозь сигарету декламирует Леня.
-Циник!- отвечаю я, – издеваешься...
На Лене выцветшие вечные джинсы и серый джемпер, который ему связала Танюша лет сто назад. Я вглядываюсь в моего друга и вижу досадные перемены: прибавилась седина в буйной растительности, да и сам стал задумчивее. Он молча пыхтит и перекладывает яичницу в тарелки, аккуратно,твердой рукой профессионала разрезая спекшийся белок. Один желток лопнул и потек по белку, как лава.
- А это поварятам! – Леня кладет сигарету на край пепельницы, берет кусок хлеба и сосредоточенно вычищает сковородку.
-Иди помойшя, а то оштынет, – говорит он набитым ртом.
В Лене дремлет добрая сотня килограммов. Он достаточно высок, обладает сократовским лбом, большими, карыми глазами /не знаю – чьими, но вряд ли Сократовскими/ и совершенно потрясной разбойничьей растительностью от уха до уха. Трудно за этим обликом варнака с большой дороги признать добродушного интеллектуала, порядочного семьянина, прекрасного музыканта и друга, каковым он в действительности является. То, что внешность обманчива, прекрасным образом подтверждается на нем. Собственно, отращивать бороду он стал из-за лени. Сначала он ухаживал за ней, потом сузил ареал обслуживания и под конец забросил окончательно, дав ей расти вволю.
- Ладно – говорю я.- Не вздумай все сьесть! - и направляюсь в ванную.
В ванной холоднее, чем на кухне. Уже несколько лет, как парового отопления в нашем маленьком провинциальном городке нет и в помине. Обогреваемся кое-как буржуйками. Каждую неделю покупаю воз дров у базара, а воду приходится таскать бидонами с ближайщего источника, или покупать у расторопного курдского парня-водовоза.
Я провожу рукой по вспотевшему зеркалу, внимательно вглядываясь в зеленые - опухшие от вчерашнего - глаза взьерошенного мужика средних лет с крупным, правильным носом и зачесанными назад, поредевшими волосами. Нет в этом взгляде взрослого мужчины обычной искорки шкодливого парня. Он тяжел и какой-то затравленный. «Да... Прав Леня: – года не те», - думаю я, и не особенно драматизируя сей факт, черпаю воду из аллюминиевого бидона, чтобы через силу ухаживать за тем, что может, сегодня не очень нравится. "Не замечаем или не желаем замечать мы наступление старости... - философствую на автомате. - Нам все кажется, что мы мужаем и мудреем, а старятся другие. Особенно, если пореже вглядываться в зеркало. Вот недавно встретил одноклассницу, которую не видел со времен выпускного вечера и поразился переменам в ней: юная, симпатичная девчонка превратилась в полную, обрюзгшую бабу, а то и в бабушку. Я бы ее и не узнал, если б она не вычислила меня. Екорный бабай! Вот так, сквозь ежедневные глупости и рутину протекает жизнь, которую мы выиграли по сумасшедшему везению. Мы,- продукт невероятного стечения обстоятельств, выйдя из иллюзорно-счастливого детства и легкомысленной юности, начинаем обрастать бытом, дрязгами, разочарованиями, болячками и ошибками, как старый корабль - ракушками, и обнаруживаем в один прекрасный день,в ванной, перед зеркалом, с похмельной депрессивностью, что вот и просочилась она, родимая, как говорится - сквозь пальцы..."
...Рассудок, шестернями скрежеща,
обмерит черепа мадонн и монстров,
и, утолив познанья зуд, уснет,
как циркуль в бархатистой готовальне,
замкнувший идеально точный круг,
в котором мы навеки сгинем... - вспоминаю своего друга, поэта Игоря Чурдалева. Да... Навеки сгинем...»
Остыло уже все! – кричит из кухни Леня и стучит ладонью по стене.
Я иду к нему.
-Опохмеляться будем, Барон? – Спрашиваю.
Честно говоря, я не понимаю этого «Опохмеляться». Зачем заново вгонять себя в ...?!
- Не-е-ет. Мы что, алкаши какие? Попьем чайку.
Мы начинаем есть. Глазунья чуть подостыла, но вкусная.
- Ах, какой у вас хлеб, Филиппич! Чудо! Такого хлеба у нас нет. - Леня кряхтит от удовольствия и нюхает действительно вкусный хлеб.
- Это потому, что его пекут на раскаленной глине и к нему примешивается аромат углей.
- Ну, знаю, знаю... Мне не технология важна, а ощущения!
- Я, пожалуй, буду кофе. Ты будешь? - встаю.
- Нет, я - чай. Согреюсь малость.
Наливаю в Ленину чашку кипяток и ставлю себе кофе. Леня вынимает из чашки разовый пакетик чая, встряхивает его и совершает ритуал, всегда меня веселивший: кладет пакетик на ложку, обматывает нитку вокруг и выжимает из пакетика последние остатки заварки.
- Самый сок, – важно замечает он и тянется за сахарницей.
- Не злоупотребляй моим гостеприимством. Ты руки мыл с мылом?
Вопрос предполагает однозначный ответ.
- Да, разумеется.
- Тогда прости, чай будешь пить без сахара.
Леня смеется старой шутке. Правда, в нынешнее время она кажется горькой правдой. Чуть поеживаясь,он обхватывает чашку ладонями, вдыхая аромат.
Мы на секунду замолкаем, ухмыляясь каким-то внутренним клочкам воспоминаний, даже не клочкам, а кадрам...
... Мой кофе, разумеется, убежал. Как раз в ту секунду, когда я отвел глаза от кофейника. Это тоже ритуал и подозревая неизбежность потерь, всегда заправляю кофе чуть больше.
Вы, южане - народ иррациональный и легкомысленный, полный необоснованного оптимизма... – разомлев от глазуньи и чая, Леня начинает философствовать. - Строите дома в расчете на солнце и тепло,тогда, как мы, россияне, ориентируемся на мороз и холод.
- Да... - ерничаю. - А кино - величайшее из искусств.
- Ага! И цирк!... - смеется он и с шумом отпивает.
... Мы заканчиваем завтрак и я убираю посуду в раковину: потом помою. Леня снова закуривает и выпускает громадное облако дыма к потолку.
- Отравишься и меня отравишь!
Я не курю уже почти два года. По разным соображениям, среди которых финансовые занимают важное место. Да и сердце стало пошаливать, то и дело сбиваясь с ритма.
- Сандро, вот бы эту квартирку в Нижнем, – не обращая внимания на мое бржзжание и осматрываясь, замечает он. – Не ахти, но все же двухкомнатная, со всеми удобствами. А, Сандроид, имел бы ты ее в Нижнем – может бы не уехал...
-«Если б у баклажана были крылья, он был бы ласточкой...»
Это у нас тоже расхожее...
-Да –да- да! - Леня смеется и запускает руку в бороду...
Я долго смотрю на него, прислушиваясь к идущей из глубины, теплой волне.
- Что бы я без вас делал... - тихо говорю, и задрожав подбородком, стыдливо поворачиваюсь к Кавказу...
Насупившись, он стоит на месте...