(ГРУСТНАЯ УЛЫБКА ПО ПОВОДУ НЕПРЕДСКАЗУЕМОСТИ ЖИЗНИ)
- Ах ты козырёк от мерлушковой кепки Леонида! Тудыттвою в синхрофазу жирного евнуха! Но пассаран! Стой! Баллеррина бородатая! ххха-аро-о-ошая – харошая, я сказал! Лапка, стой!
Стой, лукошко с удобрениями! Ах ты бэ! пэ! п-п-пачиму я не родился дррревним греком!!!
Куда!!! Пэ!.. Бббабку твою еж не кусал! Кааак ты стоишь, собака, как стоишь!!! У-у-у-у…
Зая белая… То-то…ну вот… ха-а-арошая козочка, золотая козочка… Фу-у-у! Коклюшница! -
здоровенный крепкий мужик подбирает с травы тряпицу (видно, для вымени припасена), вытирает крупные градины пота на лбу, неуклюже встаёт со скамеечки, выпрошенной у одной из бабок в близлежащей деревне.
Маленькая беленькая козочка, мекнув плачущим альтом, убегает к кустам смородины, подальше от неистового дояра.
В руке у него – литровая банка. В банке чуть больше половины - молока. По рукам тоже течёт молоко.
Этот ритуал с небольшими вариациями разворачивается за штакетником соседской дачи уже двадцать дней, и мне даже глаза открывать не надо, чтобы представить мельчайшие милые подробности происходящего.
Я лежу в гамаке на утреннем солнышке и наслаждаюсь изысками дачного народного языка. Жду продолжения. Улыбаюсь народу-языкотворцу. Почему коклюшница-то? Убей не знаю. Но хорошо! Звучит!
- Лапу-у-ля моя сладкая! – нежнейшим медовым голосом. Вот она, вторая часть привычного для меня ежеутреннего монолога, в котором меняются отдельные бриллианты, но не меняется логика их расположения.
Мой сосед-дачник - отставник. Недавно он женился на юном создании,
всему дачному посёлку известном под именем Лапуля. Ради Лапули купил козочку: где-то прочитал, что козье молоко – панацея. Но Лапуля козочку доить не стала бы и в страшном сне. Тем более наяву. У Лапули накладные ногти - для того чтобы крупнозвёздными ночами августа оставлять нежные розовые царапки на дублёной коже спины закалённого в войсках ПВО отставника.
Вытянув руку с баночкой, Ромео устремляется к крылечку, на ходу стягивая стоящий от грязи фартук из старых камуфляжных штанов и спихивая разношенные кроссовки.
Дышит часто и с присвистом – как говорит иногда мне по-соседски сдобная вальяжная Лапуля, лишний вес сказывается, надо бороться.
- Кыыыысик мой сладкий! Проснулся?.. Ау! Твой зайчик идёт… Коровка пришла, молочка принесла… - мурлыкая, сосед исчезает за скрипучей дверью.
Я же остаюсь на мягко греющем солнышке…
Каждое утро меня приводит в восхищение и изумление один факт: ну откуда у этого мужика, грубоватого в общем-то и, как мы привыкли думать, – коль армеец – неглубокого, такое многообразие эпитетов в адрес бедной козёнки?
И ведь – заметьте! – ни единого мата! Ни разу себе не позволил! А образы! Рубенс! Рабле отдыхает!
Самое необъяснимое – три года назад, до того как умерла первая жена, царство ей небесное, был обычный хмурый мужик. Здрасти-здрасти, в баню, на охоту, на дачу, выпить. Всё! Никаких сю-сю! Никаких мерлушковых шапок Леонида!
Потом – долго жил один. И вдруг…
Ах, любовь-любовь! Дай ему Бог!..
А сквозь открытое окно доносятся томные притворно-капризные стенания и:
- Вот и умница… Ещё глоточек… Ах ты не-е-ежная какая!..