Нина Большакова
Цыгане
Непохожие на нас, не такие, как с другой планеты, загадочные цыгане. Женщины в цветных юбках, обернутые в бахромчатые шали, чумазые дети горохом, мужики в ярких рубахах и брюках, заправленных в сапоги. Их уже и нет почти, таких-то, цивилизация всех причесала, пригладила. А все равно отличаются, выделяются в белесой, бесцветной русской толпе яркие восточные лица, глаза навыкат, смуглая лоснящаяся кожа, полные, слегка вывернутые губы, блестящие, густые, кудрявые черные волосы. Раньше матери в селах и в крестьянских пригородах больших городов детей пугали: не выходи за ограду, не убегай с дому без спросу, украдут тебя цыгане, уведут тебя в табор, научат песни петь и милостыню просить, и на картах гадать, и коней воровать, и забудешь ты мамку родную. Теперь другие страшилки, и времена другие, а не забыть тех гадалок, и стариков, и коней на поросших травой заводских отвалах.
1. Томск. Женщина
Мона торопится на лекцию по физхимии, бежит по Красноармейской. День перевалил на вторую половину, пасмурно, серо, моросит мелкий холодный дождик. Мона закончила на сегодня телеграммы разносить, они с девчонками делят две ставки на троих. Сейчас забежит на почту, сдаст тете Лиде квитанции и как раз успеет на лекцию.
Участок Моны включает всю Красноармейскую, застроенную по обеим сторонам старинными купеческими домами, двух- и трехэтажными. На этажи ведут крутые деревянные лестницы, хозяйки их вышаркивают вениками-голиками и лестницы стоят светлые, почти белые. Летом двери подьездов распахнуты настежь и на ступеньках лестниц сидят жители, грызут семечки и принимают телеграммы.
Зимой двери плотно закрывают, а то и запирают и надо долго стучать или звонить и ждать, пока кто-нибудь откроет. Однажды морозным днем Мона так вот стучала в закрытый подьезд, и никто не открывал, и вдруг она увидела за стеклянной вставкой в двери яркие голубые глаза, смотревшие на нее через замерзшее стекло. За дверью стоял старик, в шапке и телогрейке, обмотанный шарфом вокруг шеи. Она закричала ему, чтоб открыл, у нее телеграмма, а он все стоял молча, и глаза голубели через стекло. Так и не открыл, старый черт. Мона плюнула и ушла, на выходе со двора оглянулась – старик все также неподвижно стоял за дверью.
В этих домах зимой топились печи, и в чуланах стояли бочки с моченой брусникой и клюквой. В некоторых квартирах печи были выложены старинными изразцами, большими, размером с тетрадку. На изразцах голубым по белому были изображены всякие сцены из хорошей жизни: там кавалеры приглашали барышень на танец, дети катались на коньках и санках, цыганка гадала на картах, купцы пили чай из пузатого самовара, и музыканты играли на скрипках и флейтах. В одной из таких квартир комнату разделили стенкой прямо посредине изразцовой печи. Оно и правильно, зачем пролетариату купеческие хоромы. Вот только половина изразцов оказалась за границей, нельзя было понять, что же они изображали. Это было очень жаль, тем более что в квартиру за стеной никто телеграмм не посылал и увидеть вторую половину изразцов так и не представилось возможности.
Мона поворачивает за угол Красноармейской, вот она, почта, совсем рядом. И тут ей заступает дорогу цыганка:
– Эй, молодая интересная, стой, куда бежишь, дай погадаю.
Цыганка худая, замерзшая, вся какая-то ободранная, в старом, коротком и тесном черном драповом пальто. Голова обвязана заношенным платком, из-под пальто торчат замызганные юбки, из-под юбок – тощие ноги в резиновых сапогах. Видать, ничего толком сегодня не насшибала, а домой без денег и являться нечего, муж прибьет, да и дети есть просят. У Моны нет ничего с собой, ну ни копейки, в портфеле одни телеграммные квитанции да конспекты по физхимии. Она так и говорит цыганке, мол, нету у меня заплатить тебе, и не надо мне твоего гаданья. А та не отстает, не верит, видно, что правда денег нет.
Ну ужо тебе, думает Мона, проучу ж я тебя, ладно, хочешь, так гадай, говорит она цыганке. Та берет Мону за руку, смотрит, начинает что-то говорить незначительное, и смысла в этом никакого. Поболтала минуту и требует: позолоти ручку для дальнейшего гадания, всю правду скажу. А Мона ей отвечает, что предупреждала я тебя, нет у меня денег, совсем нет. Цыганка не верит, в сумке говорит, поищи – да хоть сама ищи, открывает ей Мона сумку, чего нет того не найти. Бедная цыганка в полном расстройстве, как же она так опростоволосилась, лезет в сумку, роется между конспектами и – ничего, нету денег. Говорила тебе, смеется Мона, а ты не поверила. Смотрит цыганка в сумку и вытаскивает старую помаду, остаточки, я, говорит, тогда помаду хоть возьму. Бери, разрешает Мона, будет тебе в утешение. Цыганка забирает помаду и уходит, вдруг поворачивается и говорит:
– А ты не будь такая доверчивая, пострадать можешь из-за доверчивости своей.
Да если бы у меня что с собой было, разве бы я стала с тобой разговаривать, смеется про себя Мона. Ох, стала бы, еще как стала, думает себе цыганка, и они расходятся по своим путям.
2. Самара. Девочка
Средневолжский станкозавод стоит на самом берегу Волги, и в обеденный перерыв Мона прямо в робе идет на пляж, снимает халат, брюки, рубаху и плавает в медленной, широкой воде, иногда с другими студентами-практикантами, но чаще одна. Потом с мокрыми волосами, свежая и отдохнувшая, возвращается в цех, мастер улыбается ей и говорит отнести кольца номер пятнадцать на расточку. Мона берет наряд, стопку тонких, блестящих, тяжелых колец и бежит к расточнику Федякину. Он один обслуживает шесть станков, зарабатывает больше всех в цеху, даже больше чем начальник. Раз не хватило денег выплатить рабочим зарплату, так заняли у Федякина, такая байка ходит по заводу. Федякин держится очень важно, работает споро, ни одной минутки на лишние разговоры не тратит. Вот и сейчас молча показывает, куда положить кольца, забирает наряд, потом вдруг спрашивает, получила ли Мона зарплату, сегодня дают в отделе труда, иди получи, а то денег не хватит, у них вечно не хватает. Она отпрашивается у мастера и бежит на второй этаж, в отдел. Кассирша сначала не хочет выдавать практикантке деньги, еще не все рабочие получили, но неожиданно меняет гнев на милость и выдает Моне ее сорок шесть рублей пятьдесят копеек, все что начислили за две недели.
Эти деньги надо потратить, решает Мона, тем более что скоро пришлют стипендию из политеха, а общага и билет уже оплачены. После работы она долго едет на дребезжащем трамвае в универмаг Самара, самый большой в городе, потом идет через сквер к универмагу. В сквере полно людей, они гуляют, покупают газированную воду, мороженое из большого ящика на колесах или взвешиваются на весах у аккуратной старушки. Играет музыка, весело, и настроение у Моны – лучше некуда, вот уже и вход в универмаг недалеко. Тут из боковой аллеи к Моне подходит совсем юная цыганка, лет пятнадцати, не более. На ней широкая цветастая юбка, монисто из нескольких рядов медных монеток, на плечах яркий платок. Она останавливает Мону и говорит, радостно улыбаясь:
– Эй, молодая интересная, стой, куда бежишь, дай погадаю! Дай рупь, всю правду скажу, что было, что будет, куда судьба ведет.
Мона останавливается, ай, думает, была не была, достает рубль, гадалка берет ее за руку и начинает говорить что–то незначительное, и вдруг из той же боковой аллеи налетает толпа цыганок, они окружают Мону и начинают вертеться вокруг нее. Все они наперебой что-то тараторят и вертят юбками, и движутся вокруг Моны. Цветастый хоровод отделяют Мону от других людей, и все что она видит – это мелькание цветовых пятен по кругу, и ощущает легкие касания то у плеча, то у локтя, и шум голосов цыганок сливается в ровный гул. Это продолжается вечность или несколько секунд – Мона не знает, но только вдруг цыганки исчезают, как-будто растворяются в воздухе, и вместе с ними исчезают все Монины деньги. Она на всякий случай заглядывает в сумку – ничего не оставили, чертовки, ни копейки, как теперь до общаги на другой конец города добраться, не понятно. Она стоит растерянная, люди идут мимо, никто на нее не смотрит. Тут старушка-весовщица подзывает ее к себе и протягивает пять копеек, на, деточка, возьми на трамвай, ты не первая кого они у меня на глазах обирают, а что сделаешь, предупредить я тебя не могла, меня тогда со свету сживут.
Мона едет в трамвае и думает: дорого же мне стоила та помада, или это не за тот раз, а за что-то, может еще и не провинилась, не успела, вперед плачу. Если только там авансом принимают, что навряд ли. Ну да ладно, не согрешишь – не покаешься.
3. Краматорск. Старик
Старик на ступеньках универмага просил милостыню. Он стоял здесь каждый день, это было его постоянное место. От других нищих старик отличался тем, что стоял молча, а если кто подавал, благодарил и всегда улыбался в седую бороду. В этом городе никто не улыбался , жители ходили хмурые, недовольные собой и жизнью, и не любили веселых, улыбчивых людей. Мона заметила как-то эту тихую улыбку и с тех пор подавала уже и чтобы увидеть, как лицо старика меняется, когда он улыбается.
Он был очень похож на деда Ивана, давно покойного. Как-то она спросила у него имя, и он сказал: Иван. Он и был совершенно такой же: среднего роста, не худой и не толстый, с седыми спутанными волосами и окладистой недлинной бородой, и носил старый заношенный пиджак и брюки, заправленные в кирзовые сапоги. Руки у него были корявые, под кривыми загнутыми ногтями траурная каемка. В молодости он работал на шахте, рубил уголь, и с тех пор угольная пыль навеки влезла под его ногти, и залегла под ресницами, и, видимо, в легкиx тоже, поскольку старик часто кашлял.
Надо сказать, что разговоры со стариком случились в интересный период в жизни Моны – советская власть покачнулась и уже готовилась дать дуба, впервые за много лет на выборах в городской совет прошла группа людей, никак с властью и мафией не связанных, и Мона естественным для нее образом оказалась среди них. Старые опытные бюрократы тогда растерялись, не знали, чего ждать – то ли старое время вернется, то ли их скоро начнут вешать на фонарях, то ли они сами начнут развешивать новых людишек где придется.
В это смутное время жизнь сильно поменялась, и для многих – в интересную сторону. Повезло и старому нищему. Мона ходила мимо универмага, подавала старику какую-то мелочь, и потихоньку привыкла к нему настолько, что беспокоилась, если какой-то день его не оказывалось на привычном месте. Как-то она дала ему на бутылку помянуть бабушку Бебу. Бабушка всегда подавала милостыню, а если кто говорил, что она бездельников поощряет и они ее деньги все равно пропьют, так она отвечала таким праведникам: ну что ж, выпить тоже надо! Старик спросил, как звали бабушку, и услышав еврейское имя, широко перекрестился и пожелал покойнице царства небесного и вечного покоя.
– А Вы пенсию получаете? - спросила Мона. – Вам наверное по возрасту полагается, даже если стажа нет.
– Да есть у меня стаж, - ответил старик, - я в молодости на шахте в Красноармейской работал проходчиком, больше двадцати лет. До се выкашливаю ту шахту проклятую. А только нету у меня бумаг, пропали, или украли, не знаю, за жизнью все позабылось.
Мона выспросила старика, как шахта называлась, и где точно располагалась, и как его полное имя и фамилия, и год рождения. Через несколько дней в горсовете она встретила заведуюшего собесом и передала ему листок с данными старика. Завсобесом посмотрел на Мону квадратными глазами: что ли она с луны свалилась, для какого-то нищего делать запрос? Но связываться с Моной не стал. Кто их, этих демократов, знает? А вдруг они всерьез и надолго? Запрос был послан и вернулся скоро и с положительным результатом: у старого нищего действительно оказался рабочий стаж и теперь ему полагалась пенсия! Все что ему нужно было сделать – прийти в собес и принести паспорт. Мона поспешила к универмагу, но на месте старика стоял кучерявый мужчина средних лет. Он сказал, что Иван заболел и сидит дома.
– А где его дом-то? - спросила Мона.
– Да в цыганском поселке на Шлаковой горе, - ответил замещающий.
– Что ли он цыган, вроде не похож, – сказала Мона.
– Да он и сам не знает, а только прибился и живет среди нас, у него там свой сарайчик имеется, – ответил замещающий.
В цыганском поселке Мона сроду не бывала, а где находится – знала, проезжала мимо на трамвае не раз. На старых шлаковых отвалах стояли белые хатки, бродили кони среди деревьев. Одной туда и ясным днем было не с руки идти. Мона поразмыслила и решила позвать с собой Петровского, веселого здорового парня из их фракции. Если что, вместе–то мы отобьемся, посмеялись они и пошли на цыганскую сторону.
Отошли от трамвайной колеи, поднялись в гору и вот он, поселок! К ним подбежали мальчишки, гонявшие мяч тут же на полянке. Они показали сарайчик старика (грязную хибару с земляным полом и кучей тряпок в углу) и домик, куда дед Иван ходил поесть. И на самом деле, только они вошли, как в кухне увидели старика. Он сидел за столом и ел суп из белой фаянсовой миски. Поздоровались, и Мона стала рассказывать старику, что дело его решается, стаж подтвердился, и остановка за малым, старик слушал и благодарил, и они были очень довольны друг другом, радовались удаче, старик задавал вопросы, и Мона рассказывала, как все получилось, и старик разглядывал Монин гостинец – старое мужское белье и кое-какие продукты, что они ему принесли... Вдруг Мона оказалась в углу, за спиной Петровского, Олег кого-то останавливал, не напирай! Мона выглянула из-за его плеча и увидела – посреди кухни стояли два молодых цыгана. В руках они держали топоры на длинных, с метр топорищах наизготовку, и настроение их было самое решительное:
– Кто вы такие и чего вам здесь надо?
– Мы депутаты горсовета, пришли к Ивану насчет пенсии, – стала обьяснять Мона.
Старик испуганно что-то бормотал, но его никто не слушал. Наконец парни поняли, кто и зачем к ним пожаловал, и их лица смягчились, топоры опустились вниз, к полу, а потом и совсем куда-то делись. Заговорили о деле, и оказалось, что у старика старый, еще сталинских времен паспорт, и от того осталось всего две странички.
– Значит, надо новый паспорт получить, – сказала Мона. – Завтра с утра идите к Коршунову, я ему позвоню, договорюсь, чтобы Вам паспорт заменили.
Старик замахал руками и ногами. Коршунова, начальника горотдела, все в городе боялись. Он был знаменит среди демократов фразой, сказанной на предвыборном митинге одному из Мониных агитаторов, немолодому русскому интеллигенту:
– Знаем мы, какой ты русский! Вот мы тебя счас за ноги повесим, а народ нам поможет!
Народ на всякий случай отошел подальше, чтоб его помогать не позвали. Дело было на втором туре выборов в областной совет. Первый тур Мона выиграла с большим перевесом, а второй с таким же перевесом, но в обратную сторону, проиграла, поскольку начальники решили самотек бюллетеней несколько подправить в нужную сторону. Хватит того, что эти моны в горсовете треть депутатских мест отхватили!
– Ничего, не бойтесь, Б-г не выдаст, Коршунов не с'ест! – сказала Мона. И парни подтвердили:
– Иди. Жить-то тебе как-то надо.
И правда, после недолгого разговора старику выдали новый паспорт, он сходил в собес, оформил пенсию и однажды встретил Мону возле универмага с радостной вестью – получил-таки пенсию, первый раз, а паспорт у начальника почты теперь будет лежать, участковый сказал, это чтоб не украли или сам не продал, да и ладно, дочка, хоть и небольшая пенсия, а каждый месяц давать будут, сказали, спасибо тебе, дай тебе Б-г чего сама хочешь! А мне бы, дочка, теперь бы комнатку хоть какую отхлопотать, сама видела, где я живу, на улице, можно сказать, может, похлопочешь, хоть бы какую самую маленькую комнатку мне, век буду за тебя Б-га молить...
– Я попробую, – печально сказала Мона.
Ничего из этого не получилось – на комнату люди стояли в очередях годами, никто Мону и слушать не хотел. В общежитии койку еще можно было бы как-то получить, да кто же захочет со стариком в одной комнате жить. Так Моне в жилотделе и отказали. За хлопотами и разговорами прошло лето, и осень, и зима, а весной старик пропал, цыгане сказали, что он умер. Они его и схоронили.