ЖИВИ НА ЯРКОЙ СТОРОНЕ!
Сегодня с силой
Внезапного недуга
Нахлынула по родине тоска.
Как грустен этот дым
На синих небесах.
Исикава Такубоку.
Живи на яркой стороне – призывает телевизионная реклама.
Мне кажется, я свою жизнь прожил на яркой стороне. Конечно, пережита в детстве война. Пережиты голодные, холодные годы. Но была мама, которая своей безмерной любовью к нам сделала мое детство счастливым. Да и всю мою жизнь.
И еще, оценивая свою жизнь, мне вспоминаются духовные наставления афонского Старца Паисия Святогорца (в миру Арсения Эзнепидиса):
«Будем предпочитать скорби и принимать их с большей отрадой, чем радость. Горькое лекарство часто полезнее, чем сладкое, потому что горькое исцеляет болезнь. Настоящая радость рождается из боли».
«Чтобы мы могли совершать сердечную молитву, в нас должна появиться боль за то, что происходит вокруг».
Но были в моей жизни несколько мест и событий, которые в моей памяти я выделяю как-то по-особенному. Потому что они были и ушли – безвозвратно. О них я сожалею, грущу - сильнее.
*****
Мне кажется, раньше, до ленинской революции и в первые годы после нее в действиях властей было больше заботы о народе, чем в так называемый период развитого социализма, и, тем более, в перестроечный период.
В детстве меня всегда удивляла одна беседка, существование которой никак не вязалось с поступками и действиями властей уже в мою бытность. Между моим поселком в детстве и соседней деревней Ивановщиной расстояние три километра, и дорога идет полем, ни одного деревца. В случае дождя путнику некуда спрятаться. Чтобы не промокнуть.
И давным-давно кем-то, я думаю, по указанию властей, была построена беседка, простая, круглая по периметру, деревянная. Не совсем уж простая, а, скорее даже, и не простая, ажурная, красивая, досочки подогнаны друг к другу, сверху куполом, внизу стеночка и скамья по кругу, а в самом верху – шпиль.
Можно сказать – рукотворная красота среди поля.
Много радостей приносила эта беседка людям. От дождя спрятаться, отдохнуть в пути, просто посидеть, подумать, поразмышлять о жизни в одиночестве. И принять какое-то важное решение. Я редко обходил эту беседку, всегда старался побыть в ней.
Конечно, у меня не было в то детское время мысли критиковать власть за отношение к народу. Но, если бы меня и тогда спросили, могла ли бы появиться такая беседка уже в то, наше время, я без сомнения твердо ответил бы – нет. Построили бы, в крайнем случае, какой-нибудь сарайчик, или бетонную коробку, сойдет и так для простого народа.
Мальчишки знали в этой беседке секрет: В ее куполе несколько досочек не было прибито. Их можно было сдвинуть, и залезть вовнутрь. Акустика замкнутых пространств, там всегда был слышен загадочный гул. Как в раковине, прикладываемой к уху.
А много позднее, подростком, я спешил сюда, на велосипеде, по субботам, сразу же после школьных занятий. Чтобы «случайно» встретить здесь одноклассницу Тамару Деньгину. Деревенскую девочку, школьницу, она неделю жила в поселке на квартире, а на выходной день ходила домой, в соседнюю деревню. Думаю, каждый раз я спешил сюда только для того, чтобы увидеть Тамарину радостную улыбку. Улыбку рыженькой, рыженькой девочки. Такая она была, девочка Тамара, вся как солнышко. И не сразу я в жизни понял, что детская улыбка, она, как слеза ребенка у Достоевского, тоже почти как целый мир.
Долго эта беседка радовала людей, многие годы. Но однажды ее не стало. Наверно, подгнили столбы, несущие купол. И она стала не безопасной. Но починить ее – власти не захотели. Иногда мне стыдно, и я вот тоже – не захотел. А ведь отец научил меня хорошо топор в руках держать. И другие плотницкие инструменты.
Как вот не грустить об этой беседке!
*****
Помню, из моего детсадовского возраста косогор на окраине поселка и дорожку вдоль него. Дорожка далее опускалась к речке Чумовица, вброд, дальше шла по редкому перелеску к железной дороге, где был не контролируемый переезд. Сейчас таких переездов уже не бывает. На его въезде стояли столбики с предупреждением, надписями крест накрест: БЕРЕГИСЬ ПОЕЗДА. С общей буквой Е. Дальше дорожка скрывалась в лесу. По ней раньше ездили на телегах, потом перестали, и она превратилась в широкую тропу.
Косогор густо был покрыт вереском-можжевельником. По дорожке мы часто приходили сюда из детского садика, колонной по два, взявшись за руки. А потом разбредались среди вереска, держась недалеко от воспитательницы. Помню, любили мы играть в игру, которую можно назвать «искалка». Бросали в траву что-нибудь очень мелкое, например, рыболовный крючок. И искали его, повторяя каждый про себя: «Бесик, бесик, поиграй, и опять отдай!». А, может быть, повторяли и хором. По правилам, рыться в траве было нельзя, только смотреть. И мы обязательно находили этот мелкий предмет, глазки у нас были тогда еще очень острые.
А позднее на этом косогоре нашей семье выделили участок под строительство дома. И мы с отцом, вернее, отец со мной, выкорчевывали этот вереск, вначале под дом, а затем и под всю усадьбу.
Все-таки в жизни часто случается одновременно и светлое, и печальное. Я помню еще этот косогор, покрытый вереском, и дорожку, по которой когда-то ездили на телегах, потом перестали, и дорожка превратилась в ровную широкую тропу. И по которой ходила разноцветная колонка карапузов в панамках.
И вот, не будет меня и моих ровесников, и никто не будет знать про этот косогор, покрытый когда-то вереском-можжевельником. Не было такого косогора, и все тут! А был всегда здесь картофельный огород. Люди рождаются и умирают, но они не очень отличаются друг от друга, и повторяются вновь и вновь. И всегда среди них есть охотники разрушать косогоры с вереском или другое подобное.
А вот косогоры с вереском-можжевельником уже не повторяются. Где карапузы в панамках могли бы играть в игру «искалка».
*****
Я всегда помню нашу, свою школу. Сейчас ее тоже уже нет, на ее месте построили другую, кирпичную. Но много лет школа стояла прежняя, родная. Приезжая, вначале на студенческие каникулы, а потом в отпуск, я всегда останавливался и долго смотрел в школьные окна.
Длительное время я заходил в школу, и в учительскую, и в свой класс. Но постепенно мои учителя уходили на пенсию, и при посещениях я стал испытывать определенные душевные неудобства. И я стал просто подходить к школе. И вспоминать.
Вон, на втором этаже, окна моего класса. С крайнего окна можно было перелезть на крышу спортивного зала, примыкающего к основному зданию школы. Это не просто, можно упасть со второго этажа, и не многие решались на этот каскадерский трюк. Но смельчаки для этого всегда были, сознаюсь, я не был в их числе. Однажды Сережка Агалаков не успел во время перемены возвратиться с крыши, так и пришлось ему просидеть там весь урок. На солнышке!
Мне немножечко стыдно это утверждать, но большую, даже безмерную, радость в старшие школьные годы мне приносили не мои учебные или общественные дела. Не отношения с любимыми учителями. А увлечение танцами. Не какими-то там бальными или другими, соседствующими с искусством, а обыкновенными танцами, с девушками.
Вообще-то в школе это называлось - «вечер», праздничный вечер, танцевальный вечер и т. п. Да и не только я, большинство молодежи, все – любили школьные танцы. Меня всегда удивляло и вызывало сожаление, что у моих детей этого в школе уже не было. Ну, три, ну четыре раза в год, в Новый год и еще в какие-то тематические даты устраивались дискотеки. Думаю, отчасти и поэтому так много в школах и среди молодежи стало хулиганства, пьянства, наркотиков.
А у нас «танцы» были еженедельно. Чувство благодарности, даже восхищение их самоотверженностью, осталось у меня до сих пор к учителям, ведь всегда на «танцах» были дежурные учителя. И они не торопились нас «выгонять» из школы. А хотелось ли им дежурить в выходной день, а тогда он был один в неделю, и своих дел полно дома. Мне иногда кажется, это Сталин приказал: «Пусть молодежь танцует, время тяжелое, послевоенное, пусть хоть здесь для нее будет радость!». Не стало Сталина – постепенно прекратились и школьные танцы.
Специального актового зала в школе не было, но был класс с бОльшей площадью. Собственно, это была половина актового зала по проекту здания, но поселок рос, классов не хватало, и актовый зал разделили перегородкой на два класса. Быстро сдвигали парты, освобождая середину, включали радиолу или просили Эмму Лопатину, которая умела играть на баяне. Танцевали вальсы, фокстроты, танго, вальс-бостон. Объявляли и дамские танцы, чаще - вальс, когда приглашали девочки. Стоишь, и сердце замирает, так хочется, чтобы тебя пригласили! В классе седьмом у меня некоторое время было прозвище «танцор», за то, что, будучи пионерским звеньевым в классе, я организовал, чтобы девочки научили нас танцевать.
Приходила на танцы и молодежь, которая по каким-то причинам не училась в школе. На танцах всегда поддерживался должный порядок. Слово дежурного учителя было законом и никогда не оспаривалось.
В романе Льва Толстого, у Наташи Ростовой был первый в жизни бал. Школьные танцы, они тоже, для всех, всегда были – как первый бал. Где царит всегда праздник. И волнение, и ожидание, и надежда, и радость. И нежность. И счастье. Мне кажется, мальчики, юноши – они, может быть, здесь почувствовали себя впервые мужчинами. Не потому, что в танце они полу обнимали девушек. А, наверно, потому, что они чувствовали себя в ответе, за ту, которая доверилась им. Ведь не просто было – пригласить девушку на танец. Осмелиться пройти, на виду у всех, через весь зал, к той, которая нравится. К танцам готовились, наряжались, наглаживались. И духовно преображались, старались быть благороднее, добрее, смелее, лучше.
И уж такое было у всех учеников огорчение, если танцы почему-либо не состоялись. Чаще всего потому, что вдруг не приходил дежурный учитель. Все желающие потанцевать не расходились по домам, долго ждали, надеялись, переживали. А потом долго упрашивали сторожа, чтобы он открыл школу и разрешил нам потанцевать. Но сторож, конечно, не имел на это право. Звали его Мефодий, жил он с семьей внутри школы. И был он не только сторож, он был «всем». И дворником, и печки топил (в школе было печное отопление), и за школьной лошадью ухаживал, и парты, если нужно, чинил. Это сейчас везде, на каждый «чих» – свой работник.
Помню, был в школе зубоскалистый парень, Юра Гущин. Когда наши попытки договориться с Мефодием кончались неудачей, и мы с этим мирились, наше разочарование мы сглаживали шутками, иной раз не очень добрыми. Семья Мефодия жила бедновато, и, если в магазинах появлялась килька, Мефодий закупал ее сразу много, она не всегда была в продаже. «Мефодий, в магазине кильку дают, беги скорее!» - как-то закричал сторожу Юра Гущин, в его окно. Предполагалось, в шутку, что Мефодий побежит в магазин, откроет дверь школы, и мы войдем туда. Эта крылатая фраза долго «жила» в шутках танцоров в неудачные для танцев дни. А в целом Мефодий был добрым человеком, и, хоть мы и подсмеивались над ним иногда, но его любили.
И однажды мою школу сломали. Она отслужила уже свой век. Как та беседка в поле. И на ее месте выстроили новую школу, кирпичную. Конечно, более современную, удобную, с отдельным актовым залом. Но это уже была - не моя школа. И, наверно, да я уверен, не бывают уже в ней еженедельные школьные танцы, школьные вечера. Как тут не жалеть!
*****
Еще об одном я сожалею, грущу - сильнее. И всегда помню.
На старой фотографии – излучина железной дороги. И зеленые на ней вагончики – хвост пассажирского поезда. Чувствуется – раннее утро, за верхушками деревьев – солнце встает. Высокая железнодорожная насыпь, и, то ли туман, то ли легкая утренняя дымка в низине слева от железнодорожного полотна. Там всегда – сырое место. Наверное, ожидается «ведро», жаркий летний день. Еще несколько минут – и поезд уйдет за поворот.
Фотографию много лет назад сделал я. Эти зеленые вагончики поезда на повороте - отсюда еще видны дома моего родного поселка. И мой родной в детстве дом – тоже еще виден. Еще минута, даже несколько секунд – и лес скроет мое родное. Скроет надолго, не часто я приезжал в гости в родной поселок, в родной дом. Судьба далеко закинула меня отсюда.
Много лет назад вот также, на таком же поезде, я уехал в чужие края. В последний день, перед отъездом, мы вместе, все мои родные решили сходить в лес, то ли за грибами, то ли за ягодами. А, скорей всего, просто, чтобы попрощаться мне с лесом. Уже не помню, в какое место наших лесов ходили мы. Разбрелись по лесу, аукаемся. И до сих пор так живо помню, оказался я один возле красивой старой раскидистой ели, посередине лесной полянки. С одной стороны мох, вдавливается чуть не по колено. С другой, подальше, - черничник. Сел я в мох, и так печально мне вдруг стало, завтра уезжаю, все дорогое останется здесь. И поступлю ли в институт! И стыдно возвращаться, если не поступлю!
До областного центра меня провожала мама. А там пересадка на поезд в столицу, и дальше я поехал один, в первый раз самостоятельно. Вагон, скорей всего, общий, жилось тогда трудно. А, может быть, и плацкартный, но вряд ли. Но помню, спальную полку я имел, и помню еще, когда стемнело, я забрался на эту полку, отвернулся к стене, и не мог сдержать слез, так мне было тоскливо одному без мамы. И я долго тихо плакал, наверное, так и уснул.
А утром встал и понял. Плакать нельзя, нужно жить дальше. И стараться быть – на яркой стороне.
Так вот я уехал и от той рукотворной беседки в поле. И от косогора с вереском-можжевельником. И от своей школы. И от многого другого, о чем долго тосковала, да сейчас еще тоскует – моя душа.
Правильно ли я сделал, что уехал? Как поздно я задаю себе этот вопрос!
А та излучина железной дороги – она существует и сейчас. И зеленые вагончики – они счастливые, они ежедневно могут говорить «до свиданья» моей родине.