Вот и пришло время рассказать мою историю. Себя я начинаю помнить совсем маленьким, на руках у Зои. Зоя была хорошая женщина – она любила меня святой любовью и, честно говоря, изрядно изнежила: подстригала меня по последней моде, играла в весёлые игры, ох, а как она меня кормила: котлетки, тушёнка, колбаса докторская – гастрономический рай. А ещё она всегда брала меня на ночь в свою мягкую тёплую постель, как же там было тепло и приятно. Я любил лизнуть Зою перед сном в глаз или в нос, она тоже целовала меня в морду, а иногда даже покусывала моё ухо. Как вы уже наверно догадались, я – собака, чёрный и кудрявый скотч. С Зоей мы жили, как я уже сказал, очень счастливо, казалось, что мы были созданы друг для друга. Она была очень одинокая старая женщина – никого из родственников у неё не было, как и у меня. Уже с годами я узнал, что породистых аристократичных собак почти сразу забирают от предков – этим мы и платим за “голубую кровь”. Я, конечно, очень горд своим высоким происхождением, но иногда, встречая на улице семью бездомных дворняг, счастливых и весёлых, слёзы наворачиваются, хорошо, что у меня брови густые, как говорила Зоя, “Брежневские”. Не знаю, кем был этот Брежнев, но когда он плакал, этого точно никто не видел. А, вот, Зоя, когда встречала на улице счастливые семьи, часто плакала, тихонько так – никто не замечал, её вообще никогда не замечали, будто и не было её вовсе. А она была, она плакала, она любила, любила меня, отдавала всё своё тепло, о, как его было много, казалось, что я ворую у всей земли, у всего человечества, но мне не было стыдно, и это первый мой грех. Но, тем не менее, и я отдавал всю свою любовь, но разве это было сопоставимо? любовь чёрного кудрявого скотча и Любовь доктора наук, и, прежде всего, женщины? Не знаю, может быть, есть и плохие женщины, но в моей жизни все женщины были лучше мужчин. А потом Зоя закашляла, вначале только по ночам, но я слышал, я ведь с ней всегда спал, и сразу переживать начал, вроде ничего серьёзного, но я почувствовал, я ведь любил её, как же не почувствовать. Через несколько недель у неё изо рта пошла кровь. Тогда к нам домой всё врачи ходили, что-то говорили, говорили, а я всё знал, а сказать не умел, такая уж собачья участь. Меня начали отдавать соседям, чтобы те меня выгуливали и кормили. Зоя лежала и не вставала. Иногда меня приводили к ней, она почти не говорила, совсем слабенькая стала, губки такие тоненькие, бледненькие, шепчут что-то, да совсем ничего не понятно. Я её в один из таких разов лизнул в нос, как обычно, а она улыбнулась мне такой дрожащей улыбкой и заплакала. Её всё успокаивают, а она плачет, остановиться не может и имя всё моё повторяет – Брюс, Брюс. Думаю – она тогда почувствовала, что это последний раз, и я почувствовал. Всю ночь глаз сомкнуть не мог, не ел, не пил, слёзы текли ручьём, но никто не видел – брови-то, ну, вы помните – Брежневские. На утро Зоя умерла. Начали думать, куда меня пристроить. Тогда и нашёлся этот Ванька – дворник. Он в том же доме жил, взял меня пока другие хозяева не найдутся. Ванька всегда пьяный ходил. Как в 6 утра выходит на улицу, меня сразу отпускает, и мы с ним до позднего вчера по дворам ошиваемся. Ох, как изменилась моя жизнь! Запах свободы сбивал меня с толку. Я наконец-то смог насладиться общением с собаками-девочками, что мы только не вытворяли, всего и не припомнить – это уж, и впрямь, смертный грех (с этого момента я перестаю считать грехи, они и так вам бросятся в глаза). Стыдно, конечно – они (дамы) потом на меня очень обижались, не могли понять, что если я с ними задержусь, Ванька меня потом ногами пинать будет. На пенки-то он был щедр, и называл меня не Брюсом, а Картошкой, ну это и понятно – стричь, меня никто не стриг – дорого. Вот я и ходил вначале, как хиппи какой-то, а потом и вовсе шерсть скомкалась, и стал похож то ли на бомжа, то ли на картошку. А впрочем, Ванька во мне видел всегда только себя – сам он Картошка, и понимал это прекрасно. Поэтому обижаться я на него сразу перестал, зато я возненавидел его и полюбил эту ненависть, за то, что она мне жить и бороться помогала – грех? – да, теперь понимаю, что слаб душой оказался – прощать не умел. С едой тогда были серьёзные проблемы, Ванька сам ничего не ел, только пил, всё что пьётся, иногда и мне давал. Я, кстати, тогда к пиву-то и пристрастился, вначале брезгал всё, а потом полюбил это чувство сытости после бутылочки – на алкоголь тоже падок вышел. Исхудал тогда совсем, всё по помойкам шастал, как огрызочек котлетки домашней найду, так сразу Зою вспоминаю и плачу, но на помойке можно – никто не видит, да и брови же… Брежневские. А потом и побираться начал, эх, да ещё, как начал – стыдоба. Бывало, перед ребятишками, которые колбасу и сало на костре жарят, сяду на задницу, передние лапки подниму, на груди сложу, глаза печальные, печальные, да ещё и крутиться, как танцор начну – в общем, на самое дно упал – унижался, как мог. Ванька один раз увидел, долго смеялся и всё заставлял меня перед своими дружками у пивного ларька этот номер исполнять, это меня-то чистокровного скотча, воспитанника профессора, а однажды так сильно избил да ещё из дому выгнал. Ну, я и не выдержал – сел в подъезде и громко-громко заскулил, чтобы все видели и слышали. Скулю, плачу, боль страшная, да от осознания своей слабости ещё больше в отчаяние бросает. А тут соседка шла, увидела меня и пожалела, то и понятно – женщина. Забрала к себе домой, но у неё аллергия – это, когда на меня без слёз смотреть не могут. До того чувствительные эти женщины, что иногда через край. Она тогда обо мне в “Интернет” написала – это у людей вроде, как бог такой, пишешь туда просьбу и ждёшь. Эх, нам бы собакам, собачий Интернет – я бы себе столько всего попросил, например, Зою вернуть или родителей моих. А написала она, что чёрный и кудрявый скотч ищет новых хозяев. Два дня я с ней жил, она всё таблетки пила, чтобы не рыдать, когда меня видит, ну я же интеллигентный пёс и благодарный, поэтому сильно не высовывался. А потом мужчина приехал, посмотрел на меня так серьёзно, проницательно, наверно разведчик, сразу по моим глазам всё понял, что я в отчаянье и что проблем со мной особых не будет. Когда приехали в новый дом, мне сразу в нос бросились разные вкусности, готовившиеся на кухни, а через минуту оттуда женщина вышла в кухонном фартуке, красивая, добрая, вся в кулинарных ароматах – они сразу же показались мне какой-то волшебной аурой, и я сразу возлюбил её, как святую. Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни, пока не появился он – чёрный-пречёрный кот, здоровый одиннадцатикилограммовый гад. Я уж, было, подумал вот, и встретилось создание чернее меня, да глаза у него оказались жёлтые, а у меня, как угольки. С ним много проблем было особенно вначале - всю историю, если рассказывать, новую исповедь надо начинать, но потом стали просто друг друга игнорировать и даже прониклись каким-то негласным пониманием своей вражеской сущности. Ещё с ними жил один парень, у него, как и у меня были чёрные и кудрявые волосы и, как говорят, он тоже долгое время был бездомным. И, правда, похожи мы чем-то. Когда мы гулять первый раз пошли, я ему сразу понравился – я же не боюсь никого, хоть доги, хоть бульдоги. Этому я ещё у Ваньки научился, если боишься, то точно разорвут, а если нет, то даже если разорвут – падёшь героем. Вот я так свой страх всегда и побеждаю, бегу к самым страшным собакам, знакомиться. Парень это сразу оценил, сразу понял меня. Он мне всё клички разные выдумывал, как я уже потом узнал, его друзья тоже по-разному называли. Как же он меня только не звал, вначале Ашот, потому что я маленький чёрный кудрявый, с бородой и на женский пол падок, да и после Ваньки у меня с манерами была беда – в общем, как этот парень говорил – “настоящий сын гор”. Потом Шатлом называл, это что-то про космос, я точно не знаю, вроде, как у меня ракета между ног, а я просто “ракетоносец” – так пристройка. Что он ракетой называл, непонятно, но между ног у меня действительно много всего, причём это “много” меня очень часто куда-то уводит, будто бы и действительно главный мозг там, а не в голове. Вот. А семья эта, меня очень ценит и любит, но я им взаимностью ответить не могу – потому что жизнь меня часто била, и грязи я уж больно много видел. Они, бывает, вечером соберутся за столом говорят-говорят, нас с котом подкармливают, смеются над нами, но по-доброму - необидно, а потом телевизор включат, это у людей фонарь такой квадратный, в который они всё заглядывают, и гладить нас начинают. Кот-то привык – любит ласку, а я не могу. Стыдно мне их ласку принимать, злые мысли в голову лезут, печаль какая-то давит, и я так неохотно позволяю себя гладить, и жалко мне их, потому что хорошие они люди, а ответить ничем добрым не могу, будто все чувства хорошие выжгли внутри. Мне теперь даже легче сесть перед ними на задницу и танцы пошлые танцевать.
А сейчас позволь спросить тебя, Господи: неужели ты не видишь несправедливость эту? Прошу тебя: дай мне сил, чтобы людей этих полюбить, дай мне милосердия, чтобы Ваньку простить, дай мне веры, чтобы Зою в раю видеть. Господи, прости меня за малодушие моё, за слабость духа моего, за ненависть мою. Господи дай мне сил страдание моё счастьем искупить. Господи стою перед тобой словно голый, зная силу твою, счастья прошу, прошу, чтобы жизнь никого так, как меня и Ваньку не пинала. Господи, благослови же создание, тобою выдуманное, и, для тебя же страдавшее, покажи то счастье бездонное ради, которого всё и все мы на этой земле копошимся.