Поклонники творчества Михаила Булгакова наверняка помнят эпизод из “Мастера и Маргариты”, где описывается, как члены Правления МАССОЛИТа, ещё не зная о произошедшей на Патриарших прудах трагедии, ожидают в томлении задержавшегося по причине своей гибели Берлиоза.
“ — Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, — густым басом отозвалась Настасья Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж».
— Позвольте! — смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. — Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?
— А сейчас хорошо на Клязьме, — подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский посёлок Перелыгино на Клязьме — общее больное место. — Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.
— Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, — ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.
— Это уж как кому повезет, — прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая своё контральто:
— Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится ещё только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
— Три тысячи сто одиннадцать человек, — вставил кто-то из угла.
— Ну вот видите, — продолжала Штурман, — что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...
— Генералы! — напрямик врезался в склоку Глухарёв-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.
— Один в пяти комнатах в Перелыгине, — вслед ему сказал Глухарёв.
— Лаврович один в шести, — вскричал Денискин, — и столовая дубом обшита!..”
Для знающих литературный мир России нет никакого секрета в том, что под именем Перелыгина на Клязьме Булгаков вывел в своем романе дачный писательский поселок Переделкино, располагающийся в тридцати минутах езды от Москвы электричкой по Киевской железной дороге. Создавался он, говорят, так. Пришли как-то в конце двадцатых годов Леонид Леонов, Александр Фадеев и Фёдор Панферов к Сталину и попросили его выделить место для писательских дач. Сталин спросил у находившегося в кабинете Молотова, что тот думает по этому вопросу (любил-таки наш вождь разыгрывать эдакие заранее отрепетированные мини-спектаклики, демонстрирующие присутствующим его демократизм!), и Молотов сказал, что участки им дать надо, и что, мол, уже и место для этого подобрано — поселок Переделкино в тридцати минутах езды от столицы. “Лучше было бы не Переделкино, а Перепискино”, — пошутил, куря свою знаменитую трубку, Сталин, но идею, тем не менее, поддержал и даже добавил, что дачи советское правительство построит для них само. “А то они налепят там курятников, а заграница будет говорить, что писатели при Сталине живут плохо”, — пояснил он.
Так появился целый дачный поселок для писателей СССР — двухэтажные особняки с застеклёнными овальными верандами, словно корабли, плывущие через густые заросли бора...
За семь десятилетий, прошедших с момента того разговора в сталинском кабинете, дачный посёлок Переделкино значительно разросся, превратившись в уникальную для мировой практики писательскую колонию. В разное время здесь жили такие известные прозаики и поэты как Б. Пастернак, К. Чуковский (на даче которого, кстати сказать, пересиживал опасные для него дни Александр Солженицын), В. Катаев, А. Фадеев, Я. Смеляков, В. Солоухин, В. Каверин, М. Светлов и многие, многие другие, ставшие ныне хрестомайными, российские литераторы. Здесь и сегодня живут и работают В. Личутин, А. Вознесенский, Ю. Кублановский, Е. Исаев, Ю. Поляков, наезжает из-за границы Евгений Евтушенко, гулял до недавнего времени Булат Окуджава...
В 1953 году здесь открылся писательский Дом творчества, в который стало можно приезжать отдохнуть или поработать над рукописями по путёвкам. Дачи Пастернака и Чуковского недавно получили статус музеев, и в определенные дни теперь открыты для посетителей. Несмотря на наступающие со стороны микрорайона Солнцево массивы высотных домов жилого микрорайона, Переделикино по-прежнему окутывает приезжающих своей удивительно благотворной и какой-то без преувеличения творческой тишиной. «Намоленные», — говорят православные верующие о тех иконах, перед которыми возносило молитвы и акафисты уже столько поколений христиан, что эта молитвенная аура как бы теперь окутывает икону, усиливая своей энергетикой молитвы всех ныне перед ней молящихся.
Вот, по аналогии с этими «намоленными» иконами, переделкинские аллеи и деревья можно назвать «натворенными», ибо под их зелёной сенью было рождено столько поэтических строчек и образов, обдумано столько художественных сюжетов и критических положений, что над любым уголком Переделкино, над каждой его полянкой или тропинкой как бы разлита сейчас энергетика литературного творчества, помогающая прогуливающимся там писателям в сотворении их собственных произведений. Ведь мы же хорошо помним заученное ещё со школьной скамьи утверждение, что никакая энергия не возникает ниоткуда и не исчезает в никуда — почему же должна быть неподвластна этим законам энергия литературного творчества? Помнится, летом 1997 года мы взяли с собой в переделкинский Дом творчества нашу шестилетнюю дочь Алинку, до того не проявлявшую никакой заметной склонности к сочинительству стихотворений. А тут её словно прорвало! Отыскала несколько не успевших отцвести ландышей — и уже декламирует:
Ландыши, ландыши —
На траве краса.
Белые цветочки
Повисли, как роса.
Увидела, раскачиваясь на качелях, подлетевших к ней воробьёв — и тут же обращается к ним с поэтическим воззванием:
Воробьи, мои друзья,
Пойте вместе, как и я...
Там же в Переделкине мы с женой Мариной впервые произнесли вслух наше заветное желание перебраться из Самары, где мы тогда жили, в Москву. Понимая, что осуществить желаемое без помощи свыше невозможно, так как ни требуемых для доплаты долларов, ни облегчающих обмен связей у нас нет, мы в один из дней своего пребывания в Доме творчества пошли в переделкинский храм Преображения, где нас познакомили с чудотворной иконой Божией Матери, называемой “Иверская”. Храм уже закрывался на уборку, когда одна из прихожанок посоветовала нам зайти в правый боковой придельчик и поклониться Чудотворной. Пройдя через сводчатые залы церкви, мы повернули направо и упёрлись в массивную железную дверь.
— Батюшка, можно ли нам подойти приложиться к чудотворной иконе? — обратился я к вышедшему в этот момент из алтаря священнику.
— Попробуйте, — как-то неопределённо ответил он, окидывая нас оценивающим взглядом, и, ничего не объяснив, удалился.
Не поняв смысла его ответа, я подошёл к двери и потянул её на себя. Дверь подалась, и мы вошли в небольшой коридорчик, где висело на стене несколько икон и горело несколько свечей под ними. Иверской среди них не было, но вправо вела ещё одна железная дверь, на которой висел гигантский амбарный замок. Перекрестившись, я тронул засов и увидел, что замок вдет только в одну из проушин, и засов можно свободно выдвинуть.
Открыв дверь, мы увидели перед собой маленькую полуподвальную комнатку, освещённую несколькими слабыми огоньками лампадок, в которую вели две или три ступеньки. Спустившись по ним, мы оказались перед большой иконой Богородицы, по щеке Которой, словно ягодка землянички, катилась алая капля крови. Глубокие живые глаза Божьей Матери пронзительно СМОТРЕЛИ на нас, прожигая наши греховные оболочки и читая то, что таилось на самых потаённых страницах наших душ. И тут я понял, что имел в виду священник, ответив нам своё лаконичное «попробуйте». Не он и не служащие храма решают, можно или нельзя подойти к иконе, а только САМА Матерь Божья выбирает, кого допустить к Себе, а кого — нет. Замок на двери мог оказаться продетым и в обе проушины...
Там, в этом тёмном придельчике, мы с Мариной рассказали нашей небесной Заступнице о своём желании переехать в столицу, и на следующий же день отправили в газету «Из рук в руки» объявление об обмене. И это объявление принесло нам единственно возможный для нашего сложного случая (три въезжающих в Москву человека, несовершеннолетний ребёнок и т.д.) вариант, согласившись на который, мы и въехали на Светлое Воскресенье 1997 года в свою новую московскую квартиру на Марьинском бульваре...
Сегодняшнее Переделкино — это уникальный уголок ближнего Подмосковья, заслуживающий внимания не только давно полюбивших его писателей, но и специалистов по биоэнергетике. Не случайно же здешние берёзы в два с лишним раза выше своих подруг из других подмосковных зон, а воспетые Пастернаком сосны раздвоены, как музыкальные камертоны. За водой из переделкинского родника приходят не только те, кто отдыхает в Доме творчества или на писательских дачах, но приезжают даже жители Одинцова, а жасмин возле писательской столовой цветёт даже тогда, когда его сородичи во всех других местах уже давно облетели...
«В начале было Слово», — говорит в своём Евангелии апостол Иоанн, и здесь, в Переделкине, реальный мир природы и художественное слово как бы соединились воедино, влияя друг на друга и формируя ту неповторимую среду, которая заставляет даже шестилетнего ребёнка сочинять по поводу каждой увиденной былинки рифмованные гимны. Так стоит ли удивляться, что герои булгаковского романа с такой тоской и завистью говорят в кабинете покойного Берлиоза о пока что недостижимом для них, но от того только ещё более заветном и желанном Перелыгине, где и больные базедовой болезнью жёны поправляются быстрее, и собственные произведения пишутся лучше, чем в городе. К гиблому месту, надо полагать, душу бы так не тянуло. Тем более, если эта душа — творческая...