Женская же часть семьи Жильберто Годоя Филхо не давала вздохнуть молодому писателю от бесконечного потока сериальной мути, льющейся на него во время ужина с экрана телевизора. Одни мелодрамы чрезвычайно органично сменяли другие, едва оставляя после себя хоть какие-нибудь воспоминания. Одни представители этого многообразного течения паразитических явлений нашей жизни с полным правом могли считаться юмористическими передачами, чтобы зрителям было понятнее, люди за кадром старательно обозначали сей факт деланным смехом. Лучше всех этот жанр был обыгран, осмеян несравненным Квентином Тарантино (Жильберто был сторонником зрелищного кино) в фильме «Прирожденные убийцы». Там в стиле павильонных съемок был выдержан эпизод знакомства будущей пары головорезов. Такой контраст между формой и содержанием был просто пощечиной всем любителям кинематографического непотребства. Жильберто поражался: над чем должны смеяться предполагаемые зрители «мыльных опер» этого рода? Уж точно не над шутками актеров! Самый подходящий вариант – над откровенным убожеством, как их понятий о юморе, так и картины в целом. Южная горячность Жильберто порой толкала его на откровенно нелицеприятные выражения и о зрителях тех самых сериалов. Во многом его раздражение проистекало и оттого, что матушка его и обе сестрицы с удовольствием поддавались незамысловатой магии сериальной индустрии. За каждым ужином они, уподобляясь жвачным животным, методично пережевывали пищу и пялились в экран, полный бестолковой лжи и условностей.
- Я не буду уважать эту ахинею только оттого, что вы приучены ее смотреть каждый день. Более того, и вы падете в моих глазах! – заявил как-то Жильберто.
- Много ты понимаешь, - деловито отвечала женская часть семьи, не отрываясь от экрана.
- Да уж побольше вас, ****юги! Я перечитал столько книг, сколько вам читать противопоказано. Да только дело не в моем бахвальстве. Прошу внимания у почтенной публики: вопреки многочисленным досужим разговорам, истинная цель искусства не поиски истины, или, как обычно декларируют, наиболее адекватное отображение реальности. Настоящая и самая очевидная цель искусства: поиск красоты, гармонии и проявлений всевозможных форм эстетического совершенства. К чему нас склоняют эти сериалы, как не к идолопоклонству хаосу и уродству. Не в плане нравственном, я подчеркиваю, а в эстетическом. Зачем гротескное неправдоподобие, лишенное смысла, зачем насмешка над самими собой, непреходящий акт самоунижения! – рассерженный Жильберто вышел из комнаты и обратился к кумиру всех отверженных Чаку Паланику.
Вот какое определение он давал неприступной цитадели зла на своих страницах: «… когда настоящие люди притворяются ненастоящими, с их надуманными проблемами, и настоящие люди все это смотрят и переживают надуманные проблемы ненастоящих людей, чтобы забыть о своих настоящих проблемах.» Впрочем, идея субпродуктов не так плоха и кому-то она наверняка покажется полезной. И если постоянно подкармливать мозг только качественной пищей, может приключиться интеллектуальный запор, событие также малоприятное. В этом случае сериалы начинают играть роль средств для расслабления, отдыха.
На одном из центральных телеканалов намечался очередной крупный проект – словесная дуэль Андрея Малахова и Тины Канделаки за обладание кубком большого Члена. Событие, надо заметить, намечалось преинтересное. В одном углу – экстравагантная телеведущая с первого развлекательного, то и дело норовящая оголиться или на собственной передаче, дабы окончательно смутить приглашенную знаменитость, или на страницах мужского журнала. Для отвода глаз, как поступают педики, любящие посекретничать, вступая в традиционный брак, или порнозвезды, вышедшие из привлекательного для телекамер возраста, снимающиеся в подростковых сериалах, она подрядилась вести детскую передачу для вундеркиндов. Непременным атрибутом ее образа был визгливо-резкий голос, ассоциирующийся с работой из-под палки. Порой ее замечали в мелких, слегка скандальных историях, вокруг нее вечно царил нездоровый ажиотаж. Легкая дымка секретности и ореол выгодной неразберихи застилали проблему ее семейного положения. Завидный холостяк Малахов отличался полнейшим отсутствием силы воли и способности держать в руках публику. На его помпезных и безобразных передачах вечно стоял дух анархии и власти толпы. И надо всем беспорядком рассеянно возвышался он, вождь черни Членин. Начиная свою карьеру с ведущего утренних новостей, он так и не сумел перерасти амплуа этой омерзительнейшей профессии. Быть может, Жильберто был немного несправедлив к этим, по большому счету, безобидным людям, но слишком уж дурные воспоминания остались у него со школьных времен, когда приходилось переться в гимназию через всю Москву к половине девятого, а тут еще и эти оптимистичные недоумки. На первый взгляд, они казались героями разных жанров: Малахов – дирижер, управляющийся с оркестром многоголосой толпы, Канделаки предпочитала беседовать по ночам с глазу на глаз. Но и в том, и в другом случае преобладало пошлейшее желание идти в ногу со временем, следовать канонам мейнстрима, быть в курсе последних событий мира и с упоением обсуждать их. Живая реклама, пропаганда образа жизни, предпочитаемого ими или рекламируемого с целью дополнительного заработка.
Жильберто зашел в главное здание, чтобы продлить срок пользования взятой в библиотеке книги. Библиотека располагалась на седьмом этаже небоскреба. На верхние этажи следовало три потока лифтов. В каждом потоке было по шесть лифтов. Добраться до седьмого этажа можно было только на лифтах правого потока. Именно они обслуживали этажи с первого по десятый. Большую часть помещений занимал геологический факультет, памятный Жильберто по лекциям, которые он слушал там в школьные годы. На перерыве между третьей и четвертой парами он и отправился в библиотеку. Помимо него там стояло еще несколько человек. Неожиданно заскрежетали колеса мироздания, и что-то нарушилось во вселенной, грань между реальностью и вымыслом то ли пропала на короткое время, то ли съехала куда-то в сторону. Не первый раз ему приходилось удивляться силе печатного слова. Дело в том, что перед ним неожиданно появилась девушка – прототип одной из главных героинь в его повести «Ultima Ratio». Жильберто использовал ее в качестве образца для той девушки, что на протяжении повести лишилась возлюбленного в результате нападения на лагерь сектантов-беженцев Джозефа Сэммлера и Сент-Джона Риверса, затем лишилась брата. Брата ее и полоумную мать убил мятежный поэт Вадим Тараканов, зашедший на их виллу с целью ограбления и вместо этого спасший каких-то девушек от рук представителей «золотой молодежи», погрязшей в разврате и распутстве. Оставшаяся в одиночестве девушка по ходу повести влюбляется в Вадима Тараканова, а тот, узнавший от нее о проделках своих бывших товарищей, порывает и с Джозефом Сэммлером и с Ильей Соболевским (впоследствии Сент-Джоном Риверсом). Чем была так необычна эта девушка? Он, разумеется, не собирался приводить таких примитивных доводов, как фигура или красота. Поэты предпочитают смотреть на многое через призму искусства. Они доверяют внутреннему чувству прекрасного, и когда сердце застучит сильнее, и когда сбивается дыхание, то это значит – пора браться за перо и биться над строками будущего произведения. Лицо цвета утренней зари, небывалая свежесть взгляда. Взгляд, пронизывающий моментально все клеточки тела. Взгляд, каждый раз ставящий вопрос ребром, испытывающий тебя, а таков ли ты, каким пытаешься казаться? Это вызов тебе и твоему самолюбию, твоей гордости и самомнению. Мол, держу пари, ты сломаешься и не сумеешь противостоять такой красоте или, напротив, ничего не предпримешь, чтобы завоевать ее. Смесь кокетливой невинности и душевной прямоты, желания и сомнения, готовности отправиться с тобой хоть на край мира и равнодушия. При виде нее ты испытывал такое же ощущение, как, например, перед зеркалом, которое отражало тебя бы, но всего целиком. Все твои тайные мысли, мечты, желания, надежды. Зеркало Откровений. Но сам Жильберто здесь был не причем. Он оставался лишь свидетелем. Она явилась не одна. За нею тенью плелся однокурсник или, более того, поклонник. Они небрежно перекидывались фразами в ожидании лифта. Откуда-то сбоку появился давний знакомый Жильберто. Он был из числа тех знакомых, с которыми люди, встречаясь раз в полгода, обмениваются приветствиями и перекидываются общими фразами о здоровье и положении дел. Они учились в одной гимназии, и приятель был на год старше нашего писателя. Он весело и непринужденно подключился к разговору явно заинтересованных друг в друге красотки и сокурсника. В воздухе витал дух легкой влюбленности и грозил уже от перенасыщенности выпадать на стенах в виде приворотного зелья. Жильберто спокойно и немного отстраненно наблюдал за происходящим, как будто все происходящее было лишь действием мелодрамы, разворачивающейся по телевизору. И разве не это ли одна из главнейших заповедей писателя? – пытаться обойтись на страницах своих произведений без бестолковых эмоций и без вздохов и слез. Писатель режиссер происходящего, и в высшей степени неразумно лить слезы над собственным вымыслом. Поэтому и возле лифтов Жильберто пытался, в основном, наблюдать, примечать детали. Ведь даже в эротической прозе, если она конечно не бульварного пошиба, не место туманным словоизлияниям и стыдливым околичностям. Девушка и ее воздыхатель сперва мило подтрунивали друг над другом. Последовавшая за тем сцена несколько оскорбила чувства сдержанного в обыденной жизни Жильберто. Высокорослый воздыхатель бесцеремонно взвалил девушку к себе на плечо и сделал вид, будто собирается с нею куда-то уходить. При этом ее идеальной формы нижняя часть спины, обтянутая синими джинсами, взвилась в воздух и устремилась в небо или (для любителей фактической точности) в потолок холла. Спустя мгновение наваждение рассеялось, и девица, принужденно рассмеявшись, пообещала приятелю Жильберто, что разберется с ним, как с братцем, дома. После замечательной сцены обретшая уверенность парочка скрылась в глубинах университета. Жильберто был изрядно смущен и старался не попадаться на глаза приятелю. В лифте они все же сочли необходимым поздороваться. На протяжении затем долгого времени Жильберто не покидала мысль: так вот, значит, кто брат загадочной красавицы, которую я изобразил на страницах своей повести! Но ведь я до определенной степени при ее написании отождествлял себя и с Джозефом Сэммлером и с писателем Генрихом. Только для Ильи Соболевского я использовал одного своего бывшего одноклассника со звериной фамилией. В образе Джозефа я расквитался с возлюбленным красавицы, а в образе Генриха – с ее братом. Стало быть, до определенной степени, они одно и то же лицо! Но для такого вывода мне совсем не нужно было сегодняшней сцены. Хотя, как сказать, сегодняшняя история обеспечила мне непрерывную связь между мной, моим вымыслом, красавицей и ее братом, с которым я уже знаком достаточно давно.
Так раздумывал над случившимся Жильберто. При этом он не чувствовал ничего похожего на разочарование или неудовольствие. Все чего он не видел, могло произойти у него в сознании. Хреновое оправдание бездействия, – он знал это и продолжал жить, как жил, творя и наслаждаясь творчеством. И каждый раз, когда он смотрел на просвет между домами с противоположной стороны микрорайона, там непременно проезжал автобус 266-ого маршрута. Это давало ему силы держаться, сохраняя видимость уверенности.
Почему-то мне очень хочется изобразить Жильберто Годоя Филхо похожим на Печорина. Но так, как сделал бы это Лермонтов, задумав роман в стихах. Такой вот каламбур. Изображать нашего писателя Онегиным в прозе мы не станем и то, слава богу! Надеюсь, читатель поймет, что все предлагаемое ему – только игра и не стоит кого-то там разоблачать и гневно сокрушаться о падении нравов.
« Но часто в блеске, в шуме людных зал
Лицо Жильберто муку выражало.
Отвергнутую страсть он вспоминал
Иль чувствовал вражды смертельной жало –
Ничье живое сердце не узнало.
Ни с кем не вел он дружеских бесед.
Когда смятенье душу омрачало,
В часы раздумий, в дни сердечных бед
Презреньем он встречал сочувственный совет. »
Однажды мы, правда, разговорились с Жильберто, и он мне признался: «Все, что бы я ни писал, – шифр, закодированное послание. К сожалению, я не всегда могу в открытую признаваться в своих чувствах или поступках, но все равно продолжаю чувствовать настойчивую необходимость открыться. Все эти никчемные рассказы и повести – мои неловкие признания. Не знаю, дошло ли хоть одно из них до своего адресата. Но это уже и не так важно, их доставка – не моя забота. В их доставке замешана судьба, случай. Важно то, что я высказался, а не оставил тайну в себе. Вполне возможно и посторонние читатели способны найти на страницах моих рассказов что-то, предназначенное им. Вообще, кто сказал, что они посторонние, а другие как раз те самые, для которых он написан? Автор? – ну так сегодня он думал об одном, а завтра уже позабыл об этом, рассказ-то остался. Повествование определяет своего получателя, автор – всего лишь способ выражения некой идеи, инструмент, вещь в рассказе второстепенная».