13
Недели две я прожил на хуторе в Кардоне с родной семьей. Жили бедновато, еле сводили концы с концами. Хозяйничал старший брат Иван. Володя жил дома, из-за частых припадков эпилепсии нигде не мог работать и немного помогал по хозяйству. Петя учился в Ленинграде. Маня помогала маме по дому, она почему-то нигде не училась и осталась неграмотной. Младшие братья: Саша, Стасик, Тоня и сестра Аделя учились в сельской школе. Мама, как всегда,хлопотала по хозяйству, выбивалась из сил и не имела отдыха.
Вскоре я устроился на работу в Ветеринарный институт, который недавно открылся в Витебске и находился в том же здании, в котором я учился, будучи студентом. Организатором и ректором института был Алонов, бывший витебский губернский ветеринарный врач, которого я хорошо знал, как преподавателя сельскохозяйственных курсов и сельхозинститута. Он предложил мне должность младшего ассистента на кафедре нормальной анатомии; но эта наука меня не особенно интересовала, и я предпочел кафедру патологической анатомии, куда и был зачислен как младший научный работник. Заведовал этой кафедрой недавно приехавший из Саратовского Ветинститута профессор Ламской. На квартиру я устроился у Захара Адамовича Гоголинского, у которого жил в 1918-19 годах.
И вот началась моя научная карьера. Профессор Ламской поручил мне вести научную работу: "Действие солей тяжелых металлов на организм животных". Я должен был постепенно отравлять собак сулемой и другими ядовитыми солями, наблюдать и описывать признаки отравления, а когда собака подохнет, делать вскрытие и описывать патологоанатомическую картину. Собаки помещались в подвале института в клетках. Наблюдение надо было вести через каждые шесть часов днем и ночью. Собаки сопротивлялись, когда я их осматривал, особенно когда я вставлял градусник в прямую кишку, пытались кусаться. Работа была противная, не по душе мне, а главное - было жалко бедных животных, и я пошел к Алонову и попросил освободить меня от нее. Он спросил: "Почему?". Я сказал, что мне жаль собак, и я не могу выносить их мучений. Он удивился и, пожурив, перевел меня ординатором на кафедру клинической диагностики.
Новая моя работа мне пришлась по душе. Я помогал своему профессору Н.А. Студитскому, человеку недалекому, но добродушному, проводить занятия со студентами, а иногда и сам учил студентов, как измерить животному температуру, посчитать пульс и дыхание, выслушать легкие или сердце. Работа мне нравилась, и я с ней вполне справлялся.
Однажды зимой в институте было какое-то собрание. Актовый зал был полон, присутствовали студенты и преподаватели. Я сидел в задних рядах, и вдруг меня, как обухом по голове ударило выступление одного студента-активиста.
- У нас на кафедре диагностики работает один красивый паренек. Спрашивается: кто и зачем его принял на работу?
Я был обижен, возмущен и озлоблен этим выступлением. Зачем и кому нужно было меня, маленького человека, шельмовать перед всем институтом?! Только потом я понял причину этого. В институте было две партии, которые вели между собой непримиримую борьбу за влияние и руководство: партия белорусов, которую возглавлял ректор Алонов, и партия русских, главным образом, профессоров из Саратова, лидером которой был Ламской. Нужно было ударить Алонова, а ударили по мне, может быть, по наущению того же Ламского, работать у которого я отказался.
Вскоре после этого случая в Витебск из Смоленска приехал начальник ветеринарного отдела Западного Военного Округа Петуховский. Он посетил институт с целью вербовки молодых ветврачей для службы в армии. Говорил он и со мной. Оскорбленный незаслуженной обидой я согласился завербоваться и подал заявление, причем Петуховский обещал, что я буду назначен в Витебск и, что если мне не понравится, через два года я смогу демобилизоваться.
14
Жил я тогда в небольшой уютной комнате с окном в сад у Гогалинских. Это была очень милая, славная семья. Захар Адамович по-прежнему служил в коммунальном отделе, любил пошутить, рассказать анекдот, пропустить рюмочку перед обедом. Он напоминал мне Стиву Облонского из "Анны Карениной" Толстого. Помню, как ходит он со скучающим видом по комнате и шутливо говорит: "Ах, Юзик, Юзик, что мне делать? Не любят меня девки". Его жена Варвара Мефодиевна, женщина безропотная, добрая, тоже относилась ко мне хорошо. Будто сейчас вижу ее, усталую, с дремотным видом сидящую в уголке. И дети у них были хорошие, воспитанные: Катя, Валя и Саша.
Старшей дочери Кате было около двадцати лет. Это была хрупкая, несколько болезненная, очень скромная и воспитанная девушка. Жили мы с ней дружно, и я пробовал за ней ухаживать. Однажды я поцеловал ее. Она сказала об этом матери, мать отцу, и тот прочел мне нотацию, сказав, чтобы я не крутил девушке голову, а если у меня серьезные намерения, то, как порядочный человек, обратился бы к родителям и попросил бы руки дочери.
Трагично сложилась судьба этой дружной, хорошей семьи. В 1937 году арестовали Захара Адамовича. После десятилетнего заключения вернулся он больным и немощным в родной Витебск и вскоре умер. Были арестованы и погибли в застенках ГПУ красивая Валя и ее брат Саша. В начале пятидесятых годов умерла Варвара Мефодиевна. Много горя хлебнула Катя. Несчастливо сложилась ее семейная жизнь. Муж, которого она очень любила, оставил ее, сошедшись с другой женщиной. И теперь живет она в Витебске с племянницей, дочерью Вали Наташей, которая больна шизофренией. Они вдвоем работают надомницами в какой-то артели, вяжут авоськи, зарабатывая себе на жизнь.
В 1926 году Катя училась на 1-ом курсе Витебского института народного образования, сокращенно ВИНО. Однажды ноябрьским вечером Катя вернулась домой с девушкой Олей Шевченко, с которой вместе училась, чтобы вместе готовиться к занятиям. Оля была красивой скромной, стеснительной и очень молодой девушкой, ей еще не было семнадцати лет. Родители ее - крестьяне, жили недалеко от местечка Яновичи в деревне Милешки всего верстах в десяти от нашего хутора.
Оля мне сразу очень понравилась, и я подумал: вот та девушка, которую я хотел бы иметь своей женой. В тот тихий зимний вечер я проводил ее, она жила где-то в районе Могилёвского базара. Мы шли по заснеженным улицам Гуторовщины, через Чертов мостик, по Смоленской, и я боялся расплескать это внезапно возникшее чувство нежности к этой девушке, такой милой, робкой и застенчивой.
Потом она еще несколько раз приходила к Кате заниматься, я провожал ее и влюбился, как говорят, по уши. Однажды поздним вечером, когда мы шли через Чертов мостик и по безлюдной улице Урицкого, я сказал, что люблю ее очень и хочу, чтобы она стала моей женой. Она молчала, и, когда я стал настаивать на ответе, сказала, что она еще очень молода, и ей рано выходить замуж. Я стал спрашивать, как она ко мне относится, любит ли она меня хоть немного. Она сказала просто и откровенно: "Нет, я не люблю вас".
После этого она перестала ходить к Гоголинским, и я редко видел ее; но каждая встреча с ней была для меня событием. Как-то я увидел ее в кино, хотел проводить; но она убежала. Неожиданно мы встретились на Замковой улице. Я растерялся и сказал ей "Добрый вечер", хотя было ясное зимнее утро. Однажды я был в театре, сидел в одном из первых рядов партера с разбитной и видавшей виды ассистенткой ветеринарного института и увидел ее в ложе верхнего яруса. Я отчаянно флиртовал со своей дамой; но все мои чувства и помыслы были там наверху, где сидела Оля, а она, кажется, совсем не обращала на меня внимание.
Как-то в ветинституте был танцевальный вечер, было много молодежи, играл духовой оркестр. И вдруг я увидел Олю. Она, склонив головку с умильным видом, танцевала с каким-то молодым военным; все время они были вместе, в перерыве между танцами гуляли под руку, разговаривали. Это было для меня настоящим ударом. В тот вечер я напился в стельку, еле притащился домой, не разуваясь упал на кровать. помню, как Гоголинские разули и раздели меня. Позже я узнал, что военный Данин был командиром взвода 81-го стрелкового полка, и что Оля увлекалась им. Не знаю, чем кончился этот роман, но знаю, что Данин почему-то покончил жизнь самоубийством, застрелился.
И все же еще один раз я провожал Олю, зашел в ее небольшую комнатку на Гоголевской улице, мы мило болтали, обменялись фотокарточками, и счастье казалось близким и возможным. Я писал ей красивые нежные письма о том, как я люблю ее, как хочу ее видеть, и как тяжело мне без нее. В одном письме я писал:
Если многие дни без свиданья пройдут,
Я тоскую, не помня измен и обид.
Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,
Если имя твое невзначай назовут,
Мое сердце как прежде дрожит.
Укажи ты мне путь, назови мне страну,
Где минувшее я прокляну.
В другом письме я писал, что видел ее во сне, и она была ласкова со мной.
Но проснулся я, - ночь как могила темна,
И подушка моя холодна.
Время шло, перелистывало зимние дни. Начался новый 1927 год. Мое положение в институте было прочным, критика в мой адрес была забыта. Я выполнял обязанности ассистента вместо чахоточного Петрова, который перешел на кафедру терапии мелких животных, проводил практические занятия со студентами и вел научную работу по теме: "Картина крови у животных при различных заболеваниях", корпел над микроскопом, подсчитывая количество моноцитов, нейтрофилов, эозинофилов и других кровяных элементов.
У меня был свой круг друзей: ассистент кафедры хирургии Кирюша Галенский, у которого я часто бывал дома, слегка ухаживая за его женой, одноногий Миша Судзиловский, ассистент кафедры терапии, у которого я как-то был в гостях и напился до чертиков, ассистент Холод с кафедры физиологии животных и другие. Все мы принадлежали к партии белорусов, сторонников ректора Алонова.
Мой патрон Студитский относился ко мне хорошо. Как-то вечером проводилось заседание предметной комиссии клинических дисциплин, на котором представитель студенчества выступил с критикой в адрес Студитского, говоря, что он не готовится к лекциям и плохо их читает. Это меня почему-то взорвало, и я выступил с резкой отповедью, назвал студентов свиньями, которые вместо учебы путаются в не свои дела и пытаются командовать преподавательским составом. Это было ненужное, неразумное выступление, да Студитский и не стоил такой защиты, был он обыкновенным ветеринарным врачом, не имеющим каких-либо научных заслуг. Ничто не проходит бесследно, и это мое выступление отрыгнулось мне через десять лет, когда меня в 1937 году допрашивал начальник Особого отдела 33-й стрелковой дивизии Зомберг; между прочим он спросил: "Скажите, а что у вас было со студентами, когда вы преподавали в Витебском Ветеринарном институте?".
Однажды вечером я был у Студитского, который отмечал день своего рождения. Было много гостей, танцевали под патефон. Там я познакомился с женой профессора Ламского Маргаритой Андреевной. Это была еще нестарая легкомысленная и избалованная женщина. Видимо я ей понравился, и она как-то сразу набросилась на меня. Этот флирт был слишком откровенным, бросался всем в глаза, и я чувствовал себя неловко. Она пригласила меня к себе, и я в один из ближайших вечеров был у нее в квартире на Задуновской улице, где были еще какие-то гости, и мы целовались с ней на кухне. Дальше этого не пошло. Я не был увлечен ею и постарался больше не встречаться.
Зима кончалась. Повисли сосульки, и закапало с крыш. В один из дней начала марта я получил выписку из приказа, подписанного заместителем председателя Реввоенсовета республики Тухачевским, о том, что я зачислен в кадры Красной Армии и назначаюсь младшим ветврачом 4-го тяжелого артиллерийского полка. Я уже забыл, что несколько месяцев тому назад подал заявление о зачислении меня в армию, и приказ явился для меня ударом. Но делать нечего, пришлось одеть военную форму и прицепить четыре кубика к петлицам, что равнялось званию капитана, или по-тогдашнему заместителя командира батальона.