Элите нужно успеть скинуть кавычки...

 «Элите» нужно успеть скинуть кавычки...


ХХ век обернулся для России сокрушительной неудачей: идея социально-справедливого мира, намеченная марксизмом и запущенная в практическое производство самыми великими идеалистами ХХ века большевиками, обанкротилась. Связано ли это было с тем, что первые попытки в таких циклопических начинаниях всегда и безусловно обречены?… Или все дело в том, что всякая вспышка идеализма такого уровня, как во время Великой Русской революции, неизбежно сопровождается столь же массовыми выбросами человеческой низости, которые, в конце концов, и определяют общий неутешительный итог?… Очевидно пока одно: Россия все-таки устояла, сумела перенести те катастрофические перегрузки, которые неизбежны при столь сокрушительных, обвальных падениях и, кажется, жива. И если это, действительно, так, то подыматься и укрепляться она будет, сосредотачиваясь все на том же идеализме — другие варианты на наших бесконечных равнинах просто невозможны. Успех же в ее второй попытке явить миру если не идеальное, то относительно совершенное общество будет во многом определяться соотношением стихийного и сознательного в этом средоточении. Возобладает ли архетипичское, как в первой попытке … Или на этот раз оно будет обуздано и укрощено архитепическим — тем, что нашло свое воплощение в вершинных творениях национальной и мировой культуры, в выдающихся проявлениях человеческого духа...
Понятно, что ответ на этот вопрос, замыкается, в конце концов, на проблему элиты. О ней далее и пойдет речь.


1. Александр Панарин: от элиты к «элите»
 и назад – к элите пророческой

Сборник “Народ без элиты: между отчаянием и надеждой» вышел из печати совсем недавно. Но напомним, что еще в 2001 году А.С. Панариным под таким же названием была опубликована в «Нашем современнике» отдельная статья. (http://nashsovr.aihs.net/main.php?m=num=2001=11)...
 
Характеризуя современную (постсоветскую) российскую элиту, А. Панарин отказывает ей в главном, опорном для классического понимания элиты качестве — не считает ее национальной: она «мыслит и действует не как национальная, а как глобальная, связавшая свои интересы и судьбу не с собственным народом, а с престижной международной средой, куда она в обход этого народа стремится попасть».
 Эта явно не элитарная, не аристократическая а, скорей, плебейская мировоззренческая ориентация на все среднее, что состоялось и укрепилось в европейской цивилизации, выразилась, в частности и прежде всего, в безоговорочном, охотном подчинении мировой тенденции, которая так усилилась после разрушения СССР: мировая элита сочла, наконец, возможным отказаться от своих социальных «обязательств», сложившихся, и под немалым влиянием Российской революции, за 20 век. Понятно, что усиливаясь, эта тенденция не может не приводить к автономизации элит: они теряют свое прилагательное начало — перестают быть элитой чего-то (народа, нации) и превращаются в некое наднациональное самоопределяющееся, самоценное образование.
Синхронно с отказом элиты от служения чему-то ( то есть в связи с превращением элиты в «элиту») разрушается, как считает А. Панарин, и механизм модерна, «связанный с воспроизводством на массовом уровне достижений элитарных творческих групп». Отделяясь от идеи служения, становясь «элитой», элита утрачивает свое просветительское, воспитывающее начало и превращается в итоге в носителя начала разупорядочивающего, развращающего, ориентирующего исключительно на потребительские ценности. Она, если угодно, снова становилась элитой, но уже в ином общественном движении—«из сферы труда в сферу досуга, из творческой напряженности в гедонистическую расслабленность».
 Общий же итог этого отщепления элиты от производящей ее субстанции и превращения во вполне автономный атрибут выглядит у А. Панарина вполне зловещим: «вместо единого национального пространства, созданного в ходе великих сдвигов модерна и просвещения,… образуются параллельные, практически нигде и никак не пересекающиеся пространства туземной массы и глобализирующейся элиты». То есть вырождение элиты, неизбежно сопровождается и вырождением массы — так формируется особый, покинутый элитой мир, названный А. Панариным четвертым.
 А. Панарину еще десять лет назад, как никому, было ясно, что падение Советского Союза, «победа» Запада в холодной войне были поняты «победителями» как «реванш цивилизации над природой, экономического начала над социальным». Этот нетерпеливый отыгрыш мирового сообщества в прошлое, с одной стороны, вне всякого сомнения, лишь подчеркивал ту выдающуюся роль, что сыграла Русская революция в мировой истории, настроив всю цивилизацию на необходимость самоограничения, подтолкнув ее на этот путь. Настроив одним только тем, что она состоялась. Но в то же время отыгрыш представлял собой сущностное переосмысливание сложившихся социальных понятий— перетолковывание их на основе неудачи великого русского социального эксперимента. Так обездоленность стала обретать черты понятия не столько социального, сколько рассового, обозначающего «неисправимую ментальность тех, кто обездолен».
Сдвиги подобного характера, по мнению А. Панарина, не являются случайными, а предопределены тем, что в парадигме прогресса( как в большевистском варианте, так и варианте современного глобализма ) возобладал дух нитшианства, «сам прогресс заражен этой мотивацией сверхчеловека — безжалостным титанизмом…», а «языческий восторг перед силой и эффективностью» стал психологическим ядром прогрессистской морали».
А. Панарин допускает возможность активного противодействия складывающимся тенденциям со стороны тех, кто обречен на положение туземной массы, и все свои надежды на этот счет связывает исключительно с Россией. По его мнению, возвращение к биполярному миру предопределено: « Те, кого великая религиозная традиция сострадательности к “нищим духом” обязывает не верить естественному отбору и торжеству сильных над слабыми, сосредотачиваются в России и будут сосредотачиваться вокруг нее.»
 Именно из этого он делает вывод о неизбежности появления, причем именно в четвертом мире, новой — пророческой — элиты. Элиты с совершенно нестандартной задачей— «формирования нового ценностного кодекса эпохи, альтернативного кодексам прогресса».Элиты, которой «предстоит открыть в недрах великой религиозной традиции» источник «альтернативной энергетика альтруизма, сострадания, сочувствия». Элиты, которая воплотит в своей деятельности идею «альтернативного глобализма» — глобализма «демократических низов».
Как видим, истинная, пророческая элита в представлениях А. Панарина не отделима от «великой религиозной традиции». Это сближение не носит у него случайный характер, оно несомненно является основополагающим— мировоззренческим— сближением. О чем со всей определенностью свидетельствуют его суждения о путях преодоления современного «натиска агрессивной чувственности». Он приходит в этих суждениях к поразительному, уникальнейшему результату — обнаруживает воистину глубинную взаимосвязь науки и веры:
 «Я склоняюсь к достовернейшей из всех гипотез – к тому, что чувственность, взыскующую истины, а не обман, формирует религиозная вера. Только она даёт нашей чувственности мужество и готовность открыться правде. Здесь лежит глубочайший парадокс культуры: для готовности воспринимать объективную истину нужна вера; таким образом, верующий тип сознания является социокультурной базой науки…» — «чтобы заново полюбить реальность и возыметь мужество смотреть ей в глаза – привлекая для этого истинное научное знание, – людям требуется вера».
Вера — как необходимое условие научного знания… Религиозная вера…. Доходящая до религиозности вера … Примат идеального …
Последнее и становится в представлениях А. Панарина тем камнем, на котором только и может выправить себя под элиту любая из претендующих на этот статус «элит».

 2. Концепция эволюционирующей
 элитарности Александра Дугина.
Переопределение элитарности, вырождение элиты… Пожалуй, это и есть главный, собственно теоретический результат, полученный А. Панариным. И по началу кажется, что А. Дугин в своем « Обзоре теории элит» (http://gt-msk.ru/theme/01-01-2005/234-0 ) подхватывает и, более того, пытается обосновывать этот результат.
 Рассматривая историю развития элит, он выделяет в ней четыре этапа. Традиционное, «элитоцентричное», общество, где элита была сакральна и включала в себя все, масса же рассматривались как «продолжение элиты», как то, что ею формируется — «все качества, которые мы опознаём у масс как свойственные им, при внимательном анализе оказываются лишь видоизменёнными проекциями качеств элит, адаптированными к более грубой и плотной среде». А. Дугин называет это общественное устройство онтократией — «человек рождается в той или иной касте, связанной с онтологическим началом, не потому, что это «историческая случайность», а потому, что это «духовная предопределённость»».
Иерархичность традиционного общества абсолютна, но уже в сословном обществе (второй этап) эта абсолютность начинает решительно разрушаться. В нем начинает действовать принцип ««меритократии» — «власти заслуженных», допускающий уже возможность перехода от сословия к сословию. Границы между сословиям становятся диффузными —«высшие сословия отличаются от низших не по природе, но в силу определённых исторических ситуаций — действий и их результатов», в элиту сословного общества можно быть и избранным (жрецом, вождем, народом ).
 Этот переход от превосходства природного к заслуженному, по мнению А. Дугина, кладет начало процессу «десакрализации элиты», деиерархизации общества. И эти процессы еще более интенсифицируются, на следующем, третьем этапе при переходе к классовому обществу, где дифференциация осуществляется по единственному и достаточно примитивному, полностью деидеализированному принципу — «обладание средствами производства и прочими материальными богатствами». Содержание понятия «элита» сжимается до понятия «экономическая элита— на смену меритократии приходит плутократия.
Упиваясь своей победой над социалистической идеологией (развал СССР и все с ним связанное ), европейская цивилизация совершенно не обратила внимания на то, что она выплеснула вместе с ортодоксальностями этой идеологии. А. Дугин считает нужным напомнить об этом и очень, очень кстати цитирует «Коммунистический Манифест»:
«Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пёстрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчёта потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретённых свобод одну бессовестную свободу торговли»... «Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почётными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наёмных работников. Буржуазия сорвала с семейных отношений их трогательно сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям».
Тотальная, хамская деидеализация всех без исключения форм межчеловеческих отношений…Этот итог был виден в 19-ом веке единицам. Сегодня, после крушения социального эксперимента в Советской России безидеальность постепенно становятся нормой и отражают безусловный (и может быть, даже желанный) итог европейского цивилизационного процесса, который высвободившись, наконец, из-под сдерживающего, тормозящего бремени российского социального идеализма, уткнулся в свой последний предел — затих в безмятежном и сладостном потреблении.
 В излагаемой концепции эволюционирующей элитарности А. Дугин не склонен, похоже, оценивать деидеализацию в качестве процесса, контролирующего, то есть создающего главное, требующее разрешения противоречие. В его интерпретации процесс этот выглядит естественно и предопределенно. Как реакция на буржуазную деидеализацию складывалось особое направление —« революционная демократия», «социализм»,— пытающееся найти рациональное зерно в капитализме —сохранить его основные установки: «веру в прогресс, неприязнь к сословной иерархии, материализм, атеизм, принятие в качестве высшего критерия количественных показателей», но уничтожить при этом абсолютную власть денег. Идея перехода к бесклассовому обществу воспринимается им как идея завершения десакрализации, как идея полного выравнивания общества, уничтожение сложности в нем. Он цитирует авторов коммунистического манифеста, но словно не замечает пафоса этого документа. Буржуазия целенаправленно уничтожает всякую идеальность — кричат авторы КМ. Уничтожение идеальности (носителем и хранителем которой всегда была элита ) — естественный и неизбежный процесс — слышит А. Дугин. И, увы, только это. Поэтому и подчеркивает особо, что социалисты «против социально-политической иерархии как таковой, против власти элиты — за равноправие масс».
В пределах конкретного и осуществленного в 20-м веке опыта социализма практически все так и оказалось. Компартия и в самом деле мыслилась как социально-политическая элита при переходе к бесклассовому обществу, как структура в высшей степени идеализированная. Как та, пусть тончайшая, но несущая в себе колоссальный заряд идеализма прослойка общества, практическая деятельность которой при определенных благоприятных условиях могла бы стать и для всего общества мощнейшей прививкой идеального. Она таковой прослойкой во многих отношениях и являлась в России как до захвата власти, так и в первые годы большевистского правления. Но эта задача— задача выделывания в обществе идеального — не была как следует теоретически проработана. Прежде всего теоретически. Именно отсюда столь пренебрежительная политика в отношении христианства — несомненно самой мощной и самой эффективной школы идеального. Отсюда же порочная, допускающая возможность резкого качественного скачка в межчеловеческих отношений идея классовой морали. Большевистская, идейная по замыслу элита довольно-таки быстро выродилась — превратилась в достаточно жалкую корпорацию, принадлежность к которой только и обеспечивала что потребление чуть выше средней нищенской нормы. В немалой степени вырождению способствовала и совершенно безумная, осуществленная после Ленина массовизация компартии (попытка создания массовой(?! ) элиты)
А. Дугин не останавливается на этих моментах. Он оценивает имевший место в России опыт социализма как единственно возможный и не ставит вопрос об особой элите, формируемой не на кастовой, не на сословной, не на имущественной основе, а на основе ценностной шкалы, выстроенной на безусловном признании приоритета идеального перед материальным, а следовательно, и на основе принципа личного самостеснения. Только на таком фундаменте бесклассовое общество в общем-то и может остается обществом — не превратиться в стадо.
Переход элиты в «элиту» для А. Дугина, судя по всему, безусловен, необратим — где-то на уровне фундаментального свойства бытия. Поэтому он и не пытается рассуждать о восстановлении связи элита-массы, уничтоженной буржуазией, и в заключительной части своего обзора всецело концентрируется на статус-кво — на рассуждениях об элите, переставшей быть прилагательным к чему -либо и ставшей «элитой» как таковой — автономной, свободной и вольной как концепт. Поэтому в качестве итога развития и появляется у него ( в полном соответствии с толерантнутым мышлением нынешнего века) некая механическая смесь рудиментов всех существовавших прежде элитарных форм.
Эта смесь и предлагается в качестве главного объекта осмысления. И здесь А. Дугин несомненно оказывается под сильным влиянием концепции итальянского социолога Г. Моска, в которой основная смысловая нагрузка переносится с элиты на политический класс— на понятие, в котором концентрируется общая специфика всех типов элит, как исключительно правящих и господствующих образований, но не имеющих никаких связей с массой, не несущих по отношению к ней никаких обязательств, то есть, фактически, не элит, а «элит».
 По существу Г. Моска постулирует автономность существования элит, что для его времени ( он умер в 1941 году), может быть, и было откровением— смелой и дерзкой констатацией «конца истории», описываемой в классических координатах масса-элита. Но идеология автономности элиты сегодня явно теряет свою былую адекватность. В том смысле, что к концу ХХ века, и во многом благодаря обвалу социалистической системы, стало постепенно проясняться, что элита, высвободившаяся из-под обязательств перед массой, перестает быть и фактором развития, и даже фактором устойчивости социума. По существу никто, кроме Александра Панарина, на эту тему сколько-нибудь серьезно не размышляет. И А. Дугин и все те, на кого он ссылается в заключительных частях своего исследования, оказываются убежденными москитами — признающими конец истории элит и соглашающимися с началом истории «элит», или политического класса.
Очевидно, что как раннее, так и позднее (современное) москитианство весьма и весьма привлекательно. «Элиты», сконцентрировав в своих руках запредельные средства, и в самом деле представляются судьбоносными субъектами истории, а раз так, то и развитие последней ( или ее движение по кругу) вполне может до поры до времени быть описано в таких терминах как «баланс элит», «правящая элита» «контрэлита», «антиэлита», «потенциальная элита», «неэлита». Эта терминологическая изысканность, прикрывающая тривиальные в общем-то политические интрижки денежных мешков, конечно же, создает иллюзию полной адекватности развиваемой концепции— это вам не какой-нибудь примитивный «золотой миллиард» в паре с остальным деревянным быдлом.
Но Александр Сергеевич Панарин находил в себе мужество утверждать, что это все до поры до времени. Быдло всегда просыпалось, в конце концов. Может проснуться и еще раз. Кто же разбудит — декабристы с Герценом или какой-нибудь Бен Ладан с арабчатами из парижских предместий —это не принципиально...
 Нельзя не отметить, что популярность москитианства отнюдь не ослабила у современных исследователей интереса к классическому толкованию проблемы элиты. Так В. Найшуль, О. Гурова (Строение элиты: русские традиции (http://gt-msk.ru/declaration/01-12-2004/215-0), как и встарь по-прежнему понимают элиту, как своего рода эталон, как привилегированную часть общества, взявшую на себя ответственность за остальные его части. Потому и формулируется этот незатейливый с виду принцип поведения истинной элиты: «В странах, где есть здоровая, рефлексирующая элита, она быстро и без напоминаний со стороны соображает, что надо взять на себя дополнительные обязанности». В более же общей и несомненно инвариантной относительно времени форме этот принцип звучит у авторов как принцип « культурной интервенции.» Очень точная характеристика, необходимый и достаточный признак элитарности — способность к классической культурной интервенции.
Если разобраться, то по существу о культурной интервенции со стороны элиты идет речь и у А. Мелихова( Национальная идея – возрождение аристократии, Нева 2006 5 ). Общий признак элитарности у него - это способность к грезе, то есть все та же пристрастность к идеальному: « Народ сохраняют не территории, не богатства и не военная техника — народ сохраняют коллективные грезы, коллективное мнение о себе как об огромной драгоценности, допустить исчезновение которой ни в коем случае нельзя. Поэтому всякий народ… должен прежде всего позаботиться об укреплении своих коллективных грез…» И следовательно, основная задача элиты ( «национальной аристократии, то есть творцов и служителей коллективных фантомов») - создавать эти грезы, обслуживать и поддерживать их.
 Анализируя проблему, В. Найшуль и О.Гурова отталкиваются в основном от особенностей положения элиты в исторической России. И главным для них оказывается то, что элита являлась институтом согласования государственных и народных интересов. Она была своего рода универсальным редуктором, способным как передавать волевое усилие высшей власти в массы, так и доносить до высшей власти актуальные интересы масс. Слуга царю, отец солдатам, одним словом...
Элита брала обязательства в обе стороны, и эта двусторонность составляла ее суть. Российское дворянство данную свою элитарную суть проявляло и демонстрировало отменно. Но уже к концу 19 века российская элита начала перестраиваться ( от дворянства к интеллигенции — так можно охарактеризовать основное направление этой перестройки ), постепенно утрачивая свою универсальность (двусторонность) и явно отдавая предпочтение второй стороне своего служения. Это смещение имело для России катастрофические последствия — именно отчуждение «элитарных» слоев от высшей власти сначала привело практически к полному разрушению государства, а затем к возникновению ( крайности сходятся) совершенно особой, уже практически полностью отчужденной от народа «элиты». Эти растянувшиеся на несколько поколений кувыркания интеллектуалов и привели, в конце концов, к формированию у них нового невиданного качества: двусторонности, основанной уже не на служении, а на презрении — и к высшей власти, и к народу.
Способно ли что-нибудь оттащить нас от этого разбитого корыта? Существует ли вообще такая возможность? Рассчитывать, увы, можно только лишь на художественного или политического гения. И если возможности первого видятся исключительно как номинальные, то для второго просматривается и вполне реальный путь — это полное переопределение нашей представительной власти.
В принципе представительная власть способна сыграть роль подобного редуктора. Но она пока, к сожалению, — полная копия нашей интеллектуальной «элиты». Она явно презирает свой народ и очень тщательно скрывает свое призрение к высшей власти. Она, конечно, — только слуга царю. Но поместить эту банду политических рвачей и выжиг в жестко заданное внешнее поле двухсторонних обязательств все-таки можно. Высшей власти достаточно для этого демонстративно и жестко ограничить определенными обязательствами себя. В России пока это еще может сработать. В России пока еще возможно избирание элиты — выбор не по образованности и даже не по профессиональным качествам, а прежде всего по склонности к элитарному поведению — по способности к выносу самого себя за скобки своей представительной деятельности …
Похоже, что именно о выборности элиты, о существовании некой способности к элитарности задумывается и С. Кара-Мурза (Анатомия российской элиты http://www.gazetanv.ru/article/?id=168). В тех, по крайней мере, местах своей статьи, где заводит речь о традиционной, можно сказать, внесословности элиты в России исторической— к «сливкам общества» относили ««верхушки» всех сословий, а в советское время всех профессий. Если бы мы представили себе идеальный социальный портрет элиты старой России (до середины ХIХ века), то увидели бы на нем фигуры и крестьян, и ремесленников, и купцов, и казаков. Так же и в советское время, в соответствии с новой социальной структурой»…

3. Менеджментские грезы Александра Неклессы
Некоторое время назад А. Неклессой под общим названием «Мир индиго» были опубликованы две беседы (http://www.apn.ru/publications/article9908.htm http://www.apn.ru/publications/article9949.htm), посвященных, по существу, проблеме «элиты», как самодостаточной, саморазвивающейся автономной части общества. В его представлениях элита даже на стадии автономного существования, даже став «элитой», сохраняет удивительную активность —возможность динамического развития, но опять-таки без какой-либо обратной связи с основной массой. И эта активность-возможность выражается в формировании нового интеллектуального класса— «четвертого сословия», названного «людьми воздуха». Оно возникло, естественно, не на пустом месте, а в результате эволюции административно-командного класса, сделавшего когда-то ставку не на владение материальными ресурсами, а «на коллективное управление» ими, опиравшегося на своего рода воздушные структуры ( типа партийных). Этот класс продемонстрировал отменную эффективность в «критические периоды», но, увы, оказался не на высоте, управляя в относительно гладкие времена. Вот он-то, как считает А. Неклесса, и оттесняется интеллектуально более изощренной публикой, обнаруживающей способности к неким исключительным интеллектуальным услугам…
«Эта субкультура сегодня активно вторгается на мировой рынок со своим призрачным товаром: символическими деньгами и культурным капиталом, многочисленными производными глобальной биржи и инновационными сценариями политических или военных акций, формулами долговой топологии и методологией нестандартных воздействий, идеологией массовых СМИ и наполнением элитного эфира. Люди воздуха успешно оперируют привычной для них нематериальной субстанцией знания, образования, пропаганды и другими клонами социогуманитарных технологий: искусством геоэкономики и геополитики, современного управления и стратегирования. И идеалами…». Именно они, «люди воздуха» становятся « политическим гегемоном», осуществляя «историческую мутацию правящего сословия». Причем претензии эти мутанты демонстрируют нешуточные — они пытаются задавать « нормы, целеполагание и смысл существования обществу».
А. Неклесса обращает внимание и на зловещую тенденцию(ту же по сути, на которую указывает А. Панарин), сопровождающую этот «бунт элит» — на изменения соотношения физических и нематериальных активов в капитализации фирм в пользу последних( деньги все в большей степени производятся в нематериальной сфере). Он пытается выделить те признаки, по которым мутанты агрегируются в самостоятельные образования и находит, что эти признаки не относятся к числу материальных. Для наименования же их скоплений принимает понятие «амбициозная корпорация» — «гибкая организованность, манипулирующая и манипулируемая…, преследующая неодномерные цели, обладающая неординарным целеполаганием, динамичная, неоднозначная, сложная по композиции, транснациональная по составу и географии приложения усилий, критичная по отношению к прежней формуле общественного устройства и собственному состоянию, полагающаяся на некий солидный и статусный объект Старого мира, транслирующая его намерения и мотивации, но готовая перерезать связующую пуповину».
 Паразитарный характер этих образований( они предстают типичными псевдоморфозами ( или метастазами), захватывающими управляющие структуры и насыщающие оккупированные формы иным смыслом), как видим, не только не скрывается, но и подчеркивается. И в частности, в том смысле, что результатом их развития является метастазирование и собственно государственных структур — формируется некая « сложноподчиненная система социальных пространств, соединенных нитями делегированного суверенитета, властных проекций, ресурсных потоков», то есть среда, в которой, как считает А. Неклесса, становится крайне неопределенным ( с точки зрения сугубо национальных интересов) поведение всевозможных национальных элитных образований.
Эта динамичность-неопределенность и оценивается как «основное, определяющее качество Нового мира». И хотя А. Неклесса не употребляет в начальной фазе своей беседы таких понятий, как неравновесность, нелинейность, он и здесь вроде бы уже склоняется к оценке новой, становящейся реальности как неравновесной. Во всяком случае, такие термины-вестники как турбулентность и хаос в тексте проскальзывают. Эта терминологическая сдержанность А. Неклессы, возможно связана с тем, что он не рассматривает сегодняшнюю мировую ситуацию как сущностно неравновесную, качественно новую и необратимую, а всего лишь как транзитную —переходную, к некоторому достаточно определенному, стационарному состоянию. И в этом видится его фундаментальное отличие от А. Панарина. Тот таких терминов, как хаос и турбулентность, не жалует, но определенно чувствует, что в мире всерьез и надолго формируется какая-то принципиально новая ситуация, с такими пока скрытыми ее качествами, в частности, как возможность стремительного пере-упорядочивания под воздействием ничтожных возмущений.
 Современные попытки компенсировать издержки неопределенности и динамизма, «выстраиванием мировой властной вертикали» оцениваются А. Неклессой вроде бы невысоко — он считает, что будущее «за системами опережающего (преадаптивного) динамического контроля, нежели за превентивными, пусть и динамичными, механизмами поддержания status quo». Что такое системы опережающего динамического контроля и какова их возможная роль в разруливании неравновесных ситуаций А. Неклессой не обсуждается. Но его упования на внешний контроль явно свидетельствует в пользу того, что и сами представления его о неравновесности ситуации в мире являются достаточно неопределенными и неравновесными— что он все-таки склонен считать нынешнюю ситуацию переходной — от одного относительно устойчивого состояния к другому.
Именно отсюда, видимо, у А. Неклессы столь живой интерес к «людям воздуха». Этот слоек новых господ будет ставить, судя по всему, на испытанные средства — будет пытаться исключительно внешним управлением выводить на участок равновесности системы, все более раскрывающиеся в качестве… принципиально неравновесных, для которых внешний контроль (контроль через отрицательные (конпенсирующие) обратные связи) перестает быть главным и жизнеспособность которых решающим образом зависит от способности системы к самоконтролю — к специфическим формам «контроля» за положительными обратными связям с их коварной наклонностью превращать мелкие флуктуации в лавинообразные процессы. Стремясь повысить управляемость, эти господа и ставят сегодня на униформу, на глобализм, легкомысленно, беспечно третируя и подавляя то, что как раз и может быть основой для эффективной самоорганизации — качественное разнообразие, качественную сложность.
 В качестве технологической модели структуры современного мира, А. Неклесса предлагает следующую схему: «добыча природных ресурсов, промышленное освоение этих ресурсов, производство интеллектуального сырья, высокотехнологическое производство, финансовая надстройка, «штабная экономика», которая устанавливает правила игры, одновременно создавая планетарную эмиссионно-налоговую систему и осуществляя масштабное управление рисками». Россия размещена, естественно, у него « в самом низу». И расплачивается она этим положением, по мнению А. Неклессы, не много не мало, как за длительное «выпалывание» современной социальной культуры, сложных схем жизни общества, начатков самоорганизации и пассионарных личностй»… И эту оценку состояния России, и объяснение причин его к числу интеллектуальных находок, конечно, не отнесешь. Это— некий ходовой, затертый ярлык, которым провинциального замеса евроцентризм «закрывает» обычно для себя проблему России. По тем или иным причинам Россия от европейского уровня отстает и потому никакого, кроме сугубо потребительского, интереса для авангарда, рвущегося вперед и осваивающего пространства « глобальной революционной ситуации» не представляет. Увы, но мысль о том, что отставание России от Запада БЛАГОДАТНО, причем не только для нее самой, но и для всей европейской цивилизации, иначе как националистический бред или приступ мании величия пока не воспринимается. Даже явно выше-средними европейцами.
 С точке зрения равновесной парадигмы, допускающей чисто управленческий вывод мировой системы на новый равновесный участок, такое положение — « в низу»— может и вправду оказаться «плохо совместимым» с надеждами на выживание. Но тот же А. Панарин в прямом споре с А. Неклессой наверняка бы уточнил, что не в низу, а в основании. И этот нюанс может оказаться решающим для принципиально неравновесной ситуации, когда все будет определять устойчивость, способность изнутри удерживать целостность в условиях глубочайших, стремительно развивающихся преобразований, когда ажурные конструкции с легкомысленно задранным вверх[ центром тяжести и рассевшимися на ее антресолях «людьми воздуха» станут легкой и первой добычей стремительных диссипативных процессов.
Да, А. Неклесса объясняет нынешнее состояние России ее тотальным отставанием. Но по некоторым признакам, которые достаточно хорошо закрепились в восприятии всех тех, кто пережил критические годы России(1985-1991) в относительно зрелом возрасте, страна в это шестилетие оказалась не в хвосте, не сбоку, а на самом острие мирового развития и первой почувствовала — обнаружила на себе, собой, через себя — принципиальную неравновесность мировой социальной системы. Именно России с ее фантомной экономикой пришлось первой испытать обвальное самопроизвольное пере-страивание в критическом состоянии, вызванное такой мельчайшей социальной флуктуаций, как склонность к вольному и необузданному фантазированию очередного генсека. Это не было только разрушением одной, затерзанной идеологий страны. Это был кризис всей мировой системы, как системы неравновесной, но разразившийся в ее ослабленной, а по сути, наиболее приближенной к неравновесности части (вновь слабое звено ). Россия сохранилась, уцепившись за свою основу и обрела, пока единственная, уникальный иммунитет, специфическую выучку, которые несомненно дадут ей огромные преимущества, когда треханет всю систему. И если разобраться, то именно эту выучку прежде всего демонстрирует нынешний российский президент своей не шаткой не валкой тактикой преобразований. Без резких движений, без жестких управляющих жестов и с подчеркнутой размытостью своей собственной позиции — одними лишь точечными, стимулирующими процессы самоорганизации уколами…Кстати, именно таким же образом — микродвижениями— выправлял ситуацию после катастрофы 1998 года и Е. Примаков.
Вряд ли нужно особо подчеркивать, что этот опыт бесценен. И главное, к чему он неумолимо подталкивает нас, — это сознательный, верткий, хитроумно поданный курс на условную изоляцию, на последовательное отстранение от всяких уз, от любых крепко повязывающих структур. Только ассоциации. Только свободное скольжение. Только находясь на некотором расстоянии от паритетных союзов Россия может в полной мере воспользоваться теми преимуществами, которые дает ей пребывание в основании мировой системы...

 4. Кентавр Александра Неклессы.
Хотя временами и возникает впечатление, что А. Неклесса склоняется к вполне традиционному толкованию задач элиты: «стратегическое управление обществом, т.е. искусство рождать смыслы, образы будущего для себя и тех, кого она ведет», но в целом она для него остается все-таки образованием, менеджментским, ориентированным на управление в критических ситуациях. Он определенно имеет в виду здесь под смыслами прежде всего идеи управленческого характера. Он определенно недооценивает управления идеологического, а следовательно смыслов более высокого порядка…Отсюда и все мрачные оценки перспектив России. Надо модернизировать управление, а сделать этого нельзя, поскольку «управленческое сословие» безнадежно застряло в прошлом, Россия вообще «культурно все более отторгается доминирующей на планете цививилизацией североатлантического мира». Обречена на расщепление и ее государственность — на ту, что впишется каким-то образом в «элитный круг» и ту, что завязнет в своей социально-административной дремучести..
Повторяем, что все эти оценки и прогнозы держатся на приоритетах равновесного управления. Эти приоритеты не в коей мере не ослабнут и тогда, когда в изложении А. Неклессы произойдет взрывной «фазовый переход», и оно запестрит неравновесной терминологией. Природа демонстративной «двухфазности» этой работы А. Неклессы непонятна. Скорей всего, он так и не определился до конца в своем отношении к неравновесной парадигме и упорно ищет возможность мирного сосуществования ее с парадигмой традиционной, равновесной.
Перейдя в своем изложении к «инновационной методологии познания и действия», в основе которой лежат представления о нелинейности социальных систем, А. Неклесса демонстрирует отменное знакомство с неравновесным, синергетическим понятийным аппаратом.
 «Растущая неопределенность, нелинейность, когда вероятность событий плохо предсказуема,… поскольку грандиозные последствия … в принципе может вызвать даже небольшое изменение отдельного параметра»… «Результат меньше зависит от затраченных усилий, но в возрастающей степени определяется когерентностью с …направлением бессознательных силовых линий многолюдной системы»… И как следствие —смещение приоритетов от «вещей и конструкций» к «людям и энергиям» … Но зафиксировав это смещение, А. Неклесса делает один не очень точный шаг, который, если разобраться, немедленно блокирует все неравновесные установки его мышления. Осознав, что « в сегодняшнем мире возрастает «роль личности в истории»», он, к сожалению, не раскрывает в закавыченной им фразе никакого нового, современного содержания, а оставляет в ней смысл, характерный, скорей, для позапрошлого века. То есть сводит это возрастание роли исключительно к возрастанию « значения деятельного и амбициозного человека» — «господин воздуха», человек-предприятие … становится влиятельным актором на планете, как в роли конструктора, так и деструктора». В то время, как последовательно неравновесный подход требует признать возрастание роли каждого единичного, согласиться, что «элитарность»(то есть эрзац-элитарность, то есть сама-себя- обслуживающаяся элитарность— автономная от обязательствами перед «массой»,от связи с ней) перестает быть карт-бланшем на историческую роль. Последовательно неравновесный подход требует ставки на самоорганизацию массы, среды, а это, в свою очередь, коренным образом переопределяет основной признак элитарности. И отнюдь не легковесным интеллектуальным петушкам из корпорации «люди воздуха» сулит история первые роли, а максимально приближенным к среде, слившимся с ней «людям почвы». «Элите», оторвавшейся от массы и с пренебрежительным прищуром рассматривающей ее, придется возвращаться во взрастившую ее среду и обустраивать ее. В том смысле, что концентрировать и обобщать ее опыт самоорганизации. Все более обнаруживающая себя неравновесность мирового социума заставит … снова идти в народ, слиться с массой и начать вместе с ней медленное движение вперед.
Кстати почти в таких же словах ( слиться и начать) подводил в одной из последних работ итог своей политической деятельности Ленин.
 Вполне может показаться, что, рассуждая о задачах, стоящих перед «людьми воздуха» — выработать принципы « власти без государства», разработать технологии, основанные на « таких принципах и подходах, как потоковые модели социума, концепции фазового пространства и управляемого хаоса, рефлексивный и матричный методы проектирования», А. Неклесса как раз и нацеливается на проблемы самоуправления. Но его «самоуправление» остается внешним по отношению к среде, причем жестким, ужесточающимся управлением. Особенно ясным последнее становится, когда речь заходит об нормативном типе прогнозирования: «сначала определяется желаемый облик будущего, а затем осуществляется гибкое и целенаправленное изменение реальности», когда идут ссылки на идеи Бзежинского ( «замена демократии господством элиты»).
И даже приступив к характеристике современных концепций, ориентируемых вроде на процедуры самоорганизации неравновесных систем, А Неклесса со своей ставкой на внешний менеджмент хаоса остается образцовым представителем классического равновесного подхода. Он отдает себе отчет в том, что неравновесная система способна как перевести незначительную флуктуацию в лавинообразный процесс, так и под ее воздействием структурно переопределить себя. Он хорошо, видимо, понимает, и то, что первая задача - провоцирование стремительно разрастающегося хаоса - и оказывается простейшей при внешнем управлении. В приведенном им конкретном алгоритме(динамическое управление) хорошо просматривается вся совокупность цветных революций на территории бывшего Союза: « во-первых, подвести систему к неравновесному состоянию; во-вторых, в нужное время и в соответствующем месте вбросить фактор, приводящий старый порядок к обвалу (хаотизация организации); в-третьих, ввести аттрактор, структурирующий систему в новом, желательном направлении» … Господина Саакашвили можно назвать, конечно, и аттрактором. И согласиться заодно, что в Грузии хаос был стимулирован извне —было скрыто осуществленно равновесное управление в неравновесной ситуации.
 Как видим, А. Неклесса прикладывает значительные усилия, чтобы легитимизировать внешнее управление в неравновесной ситуации. Эти заигрывания с неравновесностью, эти попытки скорректировать, отретушировать господствующая в мире идеологию внешнего, равновесного управления без принципиального переопределения ее нельзя не признать крайнее рискованными. Чрезмерная увлеченность конструированием подобных — эклектических — управленческих схем может выйти человечеству боком, как это уже ни раз случалось. По возможным последствиям сегодняшние игры могут оказаться куда более трагическими, чем ситуация 16-17 годов ХХ-го века в России (классический пример самоускоряющейся неравновесной ситуации в Новой истории).
 Никакие, даже самые изощренные попытки привить идеологию равновесного управления к управлению принципиально неравновесному ни одной проблемы до конца все равно не решат. «Люди воздуха», вне всякого сомнения, предпримут попытку на свой манер оседлать неравновесный мир. Но им все равно придется уйти — элита должна успеть снять кавычки со своего наименования. Это, скорей всего, единственный оставшейся у мировой цивилизации шанс. Поскольку попытки внешнего управления в неравновесной ситуации как раз и могут оказаться тем самым микротолчком, той флуктуацией, которая спровоцируют катастрофические лавинообразные процессы.
«Вдали от равновесия когерентность поведения молекул в огромной степени возрастает. В равновесии молекула "видит" только своих непосредственных соседей и "общается" только с ними. Вдали же от равновесия каждая часть системы "видит" всю систему целиком. Можно сказать, что в равновесии материи слепа, а вне равновесия прозревает»…
Так на примере химической реакции И. Пригожин характеризует принципиальную особенность неравновесных систем. Рост коммуникационности ( согласованности, когерентности)— как следствие удаления от равновесного состояния. Этот принцип, судя по всему, является фундаментальным — не может не проявлять себя и в социальных системах. И именно он, если, конечно, признавать, что цивилизация наша окончательно и бесповоротно вошла в эру неравновесности, делает бесперспективными любые ставки на классическое управление — выводит в лидеры идею самоуправления. Здесь нет смысла рассуждать о конкретных формах самоуправления, но очевидным кажется одно: для того чтобы совокупность «молекул», обладающих индивидуальными волями, демонстрировала не только стихийное когерентное поведение (с чем и наша, и мировая история хорошо знакома, по бунтам, восстаниям, революциям ), она должна быть пронизана — опосредствована — некоторой структурой. Эта структура, практически лишенная управленческой иерархии, но объединяющая в единую (самоорганизующуюся) сеть тех, кого среда (масса) готова разместить в высших — элитных — позициях иерархии нравственной ( то есть признать за ними право влачить крест элитарности), и внесет сознательный, рациональный, нравственный элемент в когерентное поведение, а значит, обеспечит желанное самоуправление.
 Совсем недавно в одном достаточно экзотическом издании (Physical Review Letters) промелькнуло сообщение о любопытнейших расчетах, группы испанских физиков. Они, в частности, показали, что у «множества чувствительных элементов, связанных друг с другом в максимальную сеть» резко возрастает коллективный (резонансный) отклик на слабые внешние воздействия. Но только в том случае, когда параметры элементов отличаются (имеют ненулевую дисперсию). То есть сеть, состоящая из одинаковых элементов( нулевая дисперсия ) столь же индифферентна как их механическая смесь( или отдельно взятый элемент). Нет существенных изменений у сети с большим разнообразием (значительные дисперсии ). Но в некоторой оптимальной области разнообразия чувствительность системы возрастает в десятки раз…
Этот явление, получившее название «резонанса, вызываемого разнообразием», как представляется, хорошо моделирует роль рассредоточенной в массе элиты. Не противопоставленной ей и обособленной от нее, как какие – нибудь «люди воздуха» (большие дисперсии), не растворившейся бесследно в ней ( нулевые дисперсии), но оптимально к ней приближенной, слившейся с ней, но не утратившей себя. И потому делающей массу уникально чувствительной.

Нельзя не заметить, что возможность тех катастрофических процессов в обществе, о которых шла речь чуть выше, оценивается А. Неклессой как вполне реальная. Он признает и «конец относительно стационарной модели социокосмоса», и нарастание скорости «перехода планетарного сообщества в неопределенное и нестабильное состояние», он допускает даже возможность ««Большого Социального Взрыва», способного расколоть планету людей, породив иную конфигурацию социовселенной». Но, увы, не увязывает эту опасность с межеумочным состоянием идеологии управления. А своими рассуждениями лишь закрепляет это состояние. Складывается впечатление, что «новое поколение «четвертого сословия»»( «люди воздуха») обрели в мышлении А. Неклессы статус явления безусловного — он несомненно в восторге от этой интеллектуализированной популяции менеджера и в своих прогнозах делает прежде всего ставку на нее ( неравновесная атрибутика — так фон, стаффаж, не более того ). Он даже готов видеть в них новейших инженеров человеческих душ …
Это поразительно, но идеи классического управления контролируют мышление А. Неклессы в такой степени, а убежденность в том, что воздухосущные менеджеры только и обладают по нынешним временам абсолютным правом «пасти народы» у него настолько велика, что он готов перевести в ранг нормы даже такие одиозные, сюрреалистические образования как Федеральная резервная система США…Его не настораживают подобные фантомы. Он не видит здесь вырождения классического равновесного управления. Он видит его эволюцию с хорошими видами на будущее.
Но в максимальной степени гипнотическое воздействие равновесной парадигмы проявляется у А. Неклессы в его суждениях о сетевой организации. Им четко выделены те признаки такой организации, которые позволяют рассматривать ее как одну из перспективных основ самоуправления. Он проницательно выделяет в качестве важнейшей особенности сетевой организации возможность согласования «соборной миссии с энергиями амбициозных личностей». По существу в этой формуле схвачен, можно сказать, фундаментальный принцип самоуправления. Не достаточный, правда, а всего лишь необходимый(согласование необходимо при самоуправлении, но, последнее не следует однозначно из согласования). Неизбежность синергии, согласованности, таким образом, признается, но, увы, центр тяжести в связке соборная миссия - амбициозные личности смещается на последних(« люди воздуха» и пр. ).И это смещение вполне традиционно. Во всех революциях и переворотах, которые являются образцами неравновесной ситуации, всегда и безусловно было это смещение в пользу амбициознных личностей, в пользу внешнего управления средой.
Нюанс, опять-таки, но именно он определяет все - именно в нем заложена та бездна, что отделяет построения А. Неклессы от разработок А. Панарина.

 5. Жуткие и особо жуткие
экстраполяции Адександра Неклессы.

Зафиксировав столь знаменательные тенденции развития современного мира, А. Неклесса, не мог, конечно же, не «стрельнуть» в будущее — развивая свои идеи, он переходит к экстраполяциям («ИнтерЛюдия», http://www.apn.ru/publications/article10284.htm). В качестве же «истинного оппонента цивилизации Модерна» при этом принимает «некую неопознанную культура, идущую к нам «из будущего», а точнее продуцируемую из глубин подсознания и истории»...
Это пробуждение архетипа связывается у него с современным кризисом рационализма. Но сам кризис понимается не как результат заблуждения, глобального сбоя в истории разумных существ, а как событие безусловное, принципиально неизбежное. Более того, все достижения эпохи классического рационализма рассматриваются чуть ли не в качестве основного тормоза: «Ментальность человека Модернити, — основы которой были заложены воспринятым Европой еще в начале второго тысячелетия аристотелизмом …и закреплены впоследствии эпохой Просвещения, — сегодня эти мыслительные коды явно или не слишком явно уводят человека от открывающейся великой сложности бытия…Линейная ментальность, эффективная и прагматичная, теперь воздвигает преграду между обнаруживаемой сегодня критической сложностью мира и человеческой, порою слишком человеческой методологией его познания». Связана же эта ограниченность классического рационализма у А. Неклессы, похоже, исключительно с ориентированностью последнего на сугубо… линейные модели принципиально нелинейного бытия…
Что можно сказать по этому поводу? Любая социальная система, то есть система сосуществующих индивидуальных сознаний и воль, неравновесна по своей сути, нелинейна по принципам и механизмам своего развития. Нелинейность до определенного уровня коммуникационности (развитость и интенсивность связей, мощность информационных потоков ) является скрытой и проступает лишь в критических точках ( они же точки непроизвольного, взрывного роста коммуникационности — революции, например). Естественный рост интенсивности коммуникаций, превращающий мировое сообщество из совокупности связанных кластеров в систему единую, сквозную, глобальную, если угодно, делает неравновесность -нелинейность для нас сначала явными, а затем и сущностными признаками (раскрывает их в таком качестве). Естественно все модели прежних, «равновесных» времен в той или иной степени теряют адекватность, но это не исключает вовсе существования неравновесно -нелинейных вариантов «обанкротившихся» моделей. То есть вполне допустимы обобщения, в которых можно обойтись без катастрофических разрывов, без необходимости драматизировать переходные периоды и тем более, давать им устрашающие названия типа «транзитных»… И ставить на модные но, наверняка, промежуточные кластеры-мутации типа «людей воздуха»... Уж если они и сыграют какую-то роль, то только в качестве крайних форм вырождения элиты (когда элита освобождается от всяких обязательств не только по отношению к среде, но и по отношению к цивилизации в целом — начинает паразитировать на ней).
Однако, такая интерпретация А. Неклессу, видимо, положительно не устраивает, и он обращается к экзотике резких разрывов— останавливается на варианте, ставящем «прежнее прочтение мира и жизни ни во что». И провозглашает, что «возрождается «новая религия», а на деле — определенная, хотя и мерцающая, древняя культура. Она — ветхий спутник христианства, его «темный двойник», это — многоликая гностическая традиция».
Этот выбор делается А. Неклессой исключительно потому, что «гностическая культура в принципе отрицательно относится к жизни как таковой, рассматривая уничтожение бремени земного бытия в качестве акта освобождения. Ее метафизика сводится к массовой гибели и тотальной деструкции, поскольку люди содержат божественные искры, которые могут-де быть освобождены лишь посредством уничтожения тел». Подкрепляется же выбор в пользу данной, людоедской в общем-то, идеологии ссылкой на папу Ионна Павла II, который «экспансию «культуры смерти» в обществе рассматривал как неизбежное следствие культивирования в нем успешности»
На первый взгляд, А. Неклесса вроде бы не склонен абсолютизировать роль этих процессов и даже допускает возможность возрождения… «Новая земля творится не ангелами, и ночь творения исходит из закопченных очагов хаоса, из головокружительных глубин отчуждения, которые лишь отчасти познаны человеком.». Но, увы, эта новая земля мыслится все-таки как что-то деструктивное — уже по сути своей. Это, увы, не излечение, не прозрение, не выход с тропы, на которую утянул ХХ век, а необратимый переход в новое качество. Причем качество из числа хаотических. Ставка на подобный переход свидетельствует об одном — для А. Неклессы в его оценках проблемы неравновесности бытия реальны лишь крайности. Либо крайность внешне управляемой неравновесности, либо крайность полного, сущностного скатывания в хаос. Именно это заставляет его метаться от «людей воздуха» к зловещим а –ля-гностицизм экстраполяциям. И им в этих бросках совершенно не принимается во внимание генетически обусловленная этическая мощь человечества.
« Гибельный восторг и азарт — не жертва, но особая мания. Это огненный призрак, протуберанец мира, согласившегося воспеть гимн Чуме, восславив деструкцию как главную, конечную и желанную цель творения» - таков абрис второй, сущностной, крайности. А. Неклесса естественно и не пытается обосновывать эту «метафизику». Он ее лишь ощущает— он крайне невнятен здесь. Правда, есть ссылка на В. Лефевра (на одно его краткое интервью http://www.port-folio.org/part430.htm) с надеждой, видимо, найти опору в ортодоксальной интерпретации лефевровских представлений о двух типах этических систем. Но даже в этом кратком интервью В. Лефевр решительно протестует против крайностей. Что же касается его «Алгебры совести», то никак нельзя упускать из виду, самый фундаментальный, пожалуй, результат этой работы — экспериментально, можно сказать, установленный факт: соотношение добра и зла в намерениях, оценках и человека и человечества статистически необратимо смещено в сторону добра. Причем пропорция очень близка к пяти восьмым — к золотому сечению. Этот факт и является свидетельством той этической мощи, с которой предстоит столкнуться метафизике, обхаживаемой А. Неклессой. Гностицизм обломал себе зубы уже на молодом, юношеском, можно сказать, христианстве. Настолько основательно, что умолк на века. Не думаю, что у него есть какие-то шансы и сегодня. Христианство далеко не исчерпало себя как идеология межличностных отношений. Оно в этом смысле стоит, возможно, лишь в начале пути. Пока оно развивалось с решающим склонением в собственно религиозную, мистическую область, и недостаточно использовала свой общекультурный потенциал. И нельзя исключать, что определенный сдвиг в общекультурную область даст ему второе дыхание. Особенно если лидерам христианства при этом удастся адекватно отрефлексировать первый — лютеровский — опыт подобного сдвига.
Справедливости ради нужно отметить, что А. Неклесса в своих экстраполяциях не является ортодоксом. И связана его неортодоксальность не столько с внешним влиянием (как может показаться), сколько с тем, что его неравновесные воззрения по-своему неравновесны, метастабильны и им достаточно небольшого возмущения, чтобы получили развитие совсем другие оценки, возникли совсем другие прогнозы. И самое любопытное( неожиданное и ожидаемое ), что эти прогнозы удивительным образом начинают коммутировать с прогнозами А. Панарина.
Чтобы убедиться в этом достаточно посмотреть совместную работуА. Неклессы и В. Цимбурского (Культура жизни, http://www.apn.ru/publications/article10361.htm ). Там тоже идет речь о таком современном «извращении духа», как «культура смерти», о тех угрозах, которые несет распространение этой «культуры» для поликонфессиональной России. Но именно ахиллесова пята России ( с позиций извращенного духа) — ее поликонфессиональность— и обращается авторами в исключительное преимущество. Исторический опыт России, которая в целом, конечно же, никогда не осуществляла насильственной руссификации или христианизации, ее попечительская миссия по отношению к присоединенным и представлены, несмотря на все современные российские неурядицы, как основа для реального совместного сосуществования народов уже всей цивилизации:
 « Мировые тенденции в их крайнем развитии … чреваты рождением антицивилизации — своего рода цивилизации смерти. В подобных условиях Россия обязана провозгласить и, главное, утвердить в своих сложных обстоятельствах высокую культуру жизни, противостоящую надвигающемуся на глобальное человеческое сообщество темному призраку, во всех его многочисленных и часто лукавых проявлениях.»
Интуитивно ясно, что решение подобных задач не мыслимо без участия элиты, без преобразования с ее помощью управления в самоуправление — без рассредоточения элиты, без превращения ее ( а не ее суррогата под названием «люди воздуха») в мощнейшую сетевую структуру. Не сегодняшнее отслаивание элиты от общества, а ее сетизация. Элита должна перестать быть символической надстройкой. Она должна встроиться в общество, но так, чтобы не исчезнуть в нем.
Однако подобные всплески носят у А. Неклессы все-таки локальный характер. В целом же им вполне последовательно прогнозируется как для земной цивилизации, так и для России некий управленческий кентавр (неравновесное по сути туловище с вполне равновесной по замашкам головой). И славный дуэт с В. Цимбурским нисколько не мешает А. Неклессе вернуться к своим кентаврическим монологам (http://www.apn.ru/publications/article11071.htm).
Снова корпорации с их трансэкономическими помыслами, «многоликое семейство корпоративных организованностей», диспергированный во всех отношениях( религия, политика, культура — все) мир, все более напоминающий механический агрегат псевдоморфоз (образований с привычной оболочкой при кардинально изменившейся сути ), который, кажется, и рассматривается в качестве основы для формирования «инновационной социальности»— что - то вроде мира « подобного фазовому пространству свободных по природе антропологических и автономных по развитию социальных суверенов»…
 Исходя из этой неизбежной перспективы и выводится выбор России—— такой выбор, в котором « возобладает геоэкономический, а не этно-национальный, постсовременный, а не архаичный, «вертикальный», а не «горизонтальный» сепаратизм». Сепаратизм, сводящийся к расщеплению государственности на две составляющие: элитную(«остров транснационального архипелага») и охранительную (социальную, административную). Из кентаврической трактовки неравновесности вылущивается, таким образом, кентаврическая же государственность...
«…Удержание… своего «северного» статуса или ….продвижение на геоэкономической «северо-запад»» … Так и только так формулируется А. Неклессой российская дилемма. Соскальзывание России, как несомненной части европейской цивилизации, на северо-запад представляется в его прогнозах естественным и безусловным. Но это направление можно принять в качестве единственно возможного лишь в том случае, если достигнутое Западной Европой считать единственно возможным итогом европейской цивилизации, если признать, что в западноевропейском варианте европейская (христианская ) цивилизация воплотилась наиполнейшим образом.
 Но Россия — эта последняя и единственная в Европе страна, которая еще способна на цивилизационные импровизации, на цивилизационное творчество. О русской литературе когда-то было сказано, что она как Колумб — ей заказывают Индию, она открывает Америку. Россия и в целом такова же — ей заказывают самопроизвольное скатывание на Северо- Запад, но она еще имеет силы дерзко развернуться на Северо- Восток. И дело здесь не столько в идеологии евразийства ( последняя лишь один из мотивов России). По существу, в своей спонтанной нацеленности на Северо-Восток Россия и может попытаться реализовать важнейшую парадигму евангельского христианства - идею личного самостеснения. Ожиревший самодовольный Запад сам по себе к этой истине не вернется. Он упустил эту жар-птицу и в его руках сегодня лишь жалкие перья под названием ничем не стесненные права человека. Россия же еще может не упустить свой цивилизационный шанс. Она уже уходила однажды в этом направлении, что и обеспечило, в конце концов, ее величие, ее право на глобальную геостратегическую роль. Сохранив свой центр на днепровских берегах, она имела бы совсем иную судьбу и также могла стать объектом непрерывных нашествий и разделов.
В этом своем, и связанном с большими напряжениями, тренде на Северо-Восток Россия как раз и сможет решить проблему оптимизации производства и потребления, прав человека и его обязанностей — проблему, которая оказалась не по зубам европейской цивилизации в западном вариант. Это движение не будет мобилизационным — оно будет цивилизованным. Но оно безусловно потребует ограничения индивидуального своеволия.
Вылупившись из яйца Советского Союза, лишившись своего юго-востока, юга, юго-запада и даже северо- запада, Россия тем не менее устояла. Признание этого факта и кривит сегодня физиономии всех наших западных и внутренних «доброжелателей». Но в этих очевидных и жутких потерях, в этом «окорочивании» можно видеть и нечто позитивное. Россия освободилась от своих обозов, она обретает исключительную мобильность для выполнения своей судьбоносной цивилизационной роли.
« Нарастающее отчуждение государства российского от горизонтов европейской цивилизации в пользу номенклатурных иерархий и «вечного возвращения» азиатчины сжимает пространства личностного роста, препятствуя торжеству «энергии мысли» над «энергиями нефти и газа»» — считает А. Неклесса.
 Но не торопитесь с выводами, господа. Это сжимаются лишь прозападные пространства личностного роста, но открываются иные— истинно европейские...
9 марта 2007
Валерий Суриков г. Задонск
Мой сайт - http://www.vsurikov.ru/
Подписка на мою рассылку — http://subscribe.ru/catalog/media.news.online.adviseread