(ЛИРИЧЕСКАЯ ПРОЗА)
........ВСЕМ МАМАМ И БАБУШКАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ
«Это мама моя!
- Мама! – кричу я сквозь бездну неимоверных лет, но девочка не слышит.
Старая, старая женщина, седоглавая, с выцветшими глазами, сидит на постели в ночной сорочке и покачивается от слабости».
………………………………………………………Фазиль Искандер
Мама, я люблю тебя.
Я боюсь не успеть, мама, сказать тебе эти слова. Я хочу, чтобы ты слышала мой мысленный крик отсюда, из далёкого города.
У нас в семье было не принято говорить про это. Любовь всегда выражалась иначе – поддержкой. Тактом. Молчаливым сочувствием.
Я люблю тебя, мама. Ты мудрая хранительница нашего Дома – того, что называется Домом от века и доныне. Оглядываясь назад, в прошлое, я вижу, чего это стоило тебе порой. Я пытаюсь проникнуть в твои чувства, в твоё страдание – много выпало тебе страдать за свою жизнь – и не могу, я бессильна, у меня другой опыт жизни.
Мы вместе вглядываемся в твою юность. Я вижу тебя шестнадцатилетнюю – Боже мой, когда случайно – не помню как – отыскалась твоя фотография того времени, сердце застучало неровно: до чего ж мы похожи с тобой были в наши шестнадцать! А ведь мне всегда казалось, что сестра на тебя похожа больше, чем я.
Ты стоишь на этой фотографии, взявшись за руль велосипеда. Кто-то приехал в деревню на диковинной машине – и разрешил тебе сфотографироваться. Ты такая юная. Косы. Платьице – видно, что нарядное. Хоть и простенькое. Белые носочки. Трогательные такие. Туфли. А лицо у тебя весёлое.
Сейчас я думаю: это было до того ада, когда вас отправили на оборонные работы, или после?
- Три зимы лес возила на лошаде, две зимы рубила. Отца-то не было, заступицце некому, везде нас отправлели, меня да Евстолью. Та постарше была, тоже без отца… На сплав… На проплав… На окорку… На трелёвку…
А шестнадцати годов на оборонные отправили под Кириллов. Эких-то клопов, малюсенькие все, я всех моложе. Сухарей с дому взяли, вот и вся еда. Двести сорок километров пешком шли. Семь дней. А холод! Осень уж…
На место пришли – там по баракам расселили, трёхэтажные нары без ничего да три печки-столбянки на весь-от барак. Мужики на нижних нарах спали, бабы да девки на верхних.
Все простыли, обсушицце негде… А вшей было!
Под коленками от холода шапки коростовые… Господи, как вспомню… Трое заболели сразу, в больницу увезли.
Хлеба давали на день четыреста грамм. Бульон варили какой-то. Хорошо - повариха наша, из нашей деревни, дак сунёт когда по две оладушки.
Заказали домой сухарей, мама посушила мне маленько, скопила. Потом мужики кому чего привезли из дому, одёжи тёплой - да какая уж там моя одёжа… Ничего-то не было у нас…
Чего делали? Окопы копали. Плыли на барже по каналу, останавливались и копали. Землянки… Миномётные рвы. Землянки как? Как положено – крышу закроём, скамеечку сделаём.
Землянки… Миномётные рвы… А я ведь и не думала, мама, что ты смысл этих слов каждой клеткой своего тела изучала…
Когда Пушкин говорит, что мы ленивы и нелюбопытны, мы охотно соглашаемся с ним - но вдруг жизнь как кипятком ошпарит: настолько нелюбопытны, настолько ленивы, что даже того, кто дал жизнь, некогда узнать. Прости меня за это, мама.
- Зимой мороз был до пятидесяти градусов… Тут уж кто ломом землю долбил, кто выкидывал.
А бомбить начнут, самолёты прилетят – Шура, покойная головушка, командиром отделения была у нас, схватит всех в охапку да под себя. Как вспомню… Боже ты мой…
Никого уж в живых не осталось из тех девок. Всё здоровье мы на оборонных да в лесу и оставили.
А ведь жить начинали хорошо! Три брата – мамы моей отец и его родные братья –поставили общими силами каждому дом – двухэтажный, просторный. Детей растили.
Несчастья начались, когда погиб дед – сорвался с крыши нового дома: поднимали конёк. Полежал неделю – и умер. Всё отбил внутри.
Потом пришла мачеха советская власть. Вдову с троими детьми – младшей, маме, около семи лет – признали середняком. Уж не знаю, есть ли у этого слова вариант «середнячка». В дом – один из лучших в деревне, на совесть сработанный – вселилась контора колхоза. Заняла «передок» - второй этаж. Вдову выселили в «зимовочку» - на первый.
Дом содрогнулся, я думаю, от такого произвола. А ведь до сих пор стоит! Горжусь я своим дедом Василием! Уж и от деревни почти ничего не осталось, и дворовые постройки давно разворовали на дрова обленившиеся земляки, а дом как смотрел с холма окрест своими непривычно большими для северной деревни окнами, так и продолжает смотреть – грустно, устало… Когда-то смотрел весело.
Несколько лет назад мы ездили к нему – больше-то не к кому, только он там у нас остался. Поправляли кое-что, сдирали отставшие обои – и вдруг Дом уронил к нашим ногам крест – медный, литой. Mама заплакала. Этот крест по обычаю был заложен на счастье, когда дом строился. И вот он решил отдаться любящим родным рукам.
Не потому ли, что, когда пошла мода на иконы, большая икона, хранившая наш дом, была украдена беспардонными любителями старины, повадившимися в нищую вологодскую глубинку за лёгкой поживой? А остальные иконки уже стояли упакованные, шпагатиками увязанные, у самых дверей – видно, ждали нагрузившегося другой тяжестью вора. Хотела бы я поглядеть, много ли счастья он отхватил у жизни за ту покражу?
Мама моя – маленькая девочка в те годы, когда их «оверхушили», – как могла помогала матери кусок хлеба заработать – мыла в конторе полы. В своём-то доме, Господи! Что за выверт судьбы!
В колхозе она, как все, работала за палочки – больше четырёхсот трудодней за год вырабатывала. Вот тебе и Радищев: «В неделе-то, барин, семь дней…» В году их, как известно, триста шестьдесят пять… Вся жизнь – труд, труд, труд.
Какой там отпуск! И слова такого в лексиконе не было. Мы, уже будучи студентками, приезжали домой – мама радовалась и после чая с горячими пирогами говорила:
- У Серки (потомственное имя наших немногочисленных овечек) три ягнёночка родились – пойдёте глядеть?
Мы надевали какие-то фуфайки и шли к ягняткам. Гладили их, тёплых, дрожащих, крошечных, большеглазых, тонконогих… Удивлялись нежной чёрной или белоснежной шёрстке... Прижимались к ней щекой. Мать-овца всхрапывала тревожно.
Только сейчас я понимаю, как важно было для тебя, мама, чтобы мы сходили, посмотрели, погладили… Ведь это тоже твоя любовь – любовь, которой на всех хватало. Мне сейчас так стыдно, мама, за все те разы, когда я на твоё приглашение говорила:
- Потом сходим.
А ты, почувствовав, что не больно хочется (своя ж кровь, как не почувствовать!) больше уж и не повторяла…
Помнишь, мама, ты рассказывала мне, как чуть не потеряла меня – двухлетнюю Манюшку (с ударением на первом слоге по-нашему, по-вожегодски)? Как же я-то этого не запомнила! Можно сказать, была в эпицентре события!
Но в твоём рассказе было столько чувства, что я представила себе эту горестную с точки зрения малютки картинку. … Зима. Санная дорога. Розвальни. На них мужик, взявшийся тебя проводить (отец уехал учиться, далеко, надолго, а ты одна со мной и к тому же беременна – тебе скоро родить, так что сестрёнка тоже тут, с нами), ты и спящий ребёнок, завёрнутый в огромный тулуп. Дорога неважная, переметена заносами, сани то ныряют вниз, то поднимаются на гребень.
- Ну-ко, погледи, Николай, чего девка-то у нас притихла.
А Николай поглядел – девки-то и нету! Развернули лошадь – и назад! Около двух километров проехали – вот она, Манюшка, спит по край дороги, не пикнет.
Вот любопытно мне сегодня – в чём тут Промысл Божий? То ли знает дитё, что найдут, и думает: чего зря волноваться? То ли в два года ещё не научился человек так любить прекрасный и яростный мир, как научится пройдя свои огонь, воды и медные трубы?.. Но, так или иначе, тулуп с его содержимым водружён на сани, молодая мать и провожатый, оправившись от конфуза, едут дальше, с опаской поглядывая на мирно посапывающее дитя…
Жизнь продолжается!
Раньше, мама, когда мы прощались с тобой в мой очередной отъезд, я не плакала никогда. Теперь мне очень трудно – да что там! Просто не получается! – удержаться от слёз. И, не успев расстаться, вспоминаю, вспоминаю… Знаешь, так отчётливо – одно за другим.
Вот это, например. Ты всегда меня ругала, что одна хожу в лес за грибами-ягодами. Пыталась удерживать. Потом поняла – бесполезно – и смирилась, сделав вывод: упрямая, есть в кого, вылитый отец. И в один из своих недозволенных, но любимых мною походов, без которых для меня и лето было не лето, я попала в грозу.
Чёрное небо, дождь хлещет так, что и не хочешь, а наслаждаешься чистотой, которую несёт небесная вода! Стемнело моментально – и я только в зигзагах молний вижу окружающее пространство. На миг вспыхнет – блестящий, чужой, незнакомый лес – и снова тьма, ещё более чёрная после вспышки.
Конечно, я заблудилась. Конечно, долго пыталась сориентироваться – напрасно! Только когда гроза пошла на убыль и гром уже просто ворчал, а не выстреливал залпами, я вышла чудом на какую-то тропку и пошла по ней. Сначала в одну сторону. Пройдя с километр, повернула в другую. Как оказалось, это и было то, что нужно.
Завидев на горизонте дома, я забыла про все страхи и залюбовалась небом – грозным, ровного сизо-лилового цвета. Посёлок притих под ливнем, прибило овёс на полях по обочинам дороги, я шла и прислушивалась к хлюпанью воды в сапогах. Впервые в жизни сапоги были полные – буквально, а не фигурально. По одежде текло – я была живая иллюстрация на тему «вымок до нитки».
Дорога поднималась вверх. Случайно подняв глаза, я увидела тебя, мама! Ты одна-одинёшенька спускалась мне навстречу по широкому просёлку, колеи которого уже превратились в ручьи. У меня силы удесятерились! Я была так счастлива, что ты меня встречаешь!
А ещё я помню, как мне нравилось в раннем детстве приносить тебе первые земляничины. Они так пахли! Но главная радость была оттого, что я сейчас отдам их тебе – и ты съешь. А сама я съедала какую-нибудь замухрышку, если повезёт и попадется такая.
Ты у меня есть – и мне спокойно. Я в любую горькую минуту – у кого их нет, мама, горьких минут! – подумаю о тебе – и мне легче. Как в тот день, когда я шла сквозь проливной дождь под грозным небом.
…Вот эта молодая улыбающаяся женщина, с двумя принаряженными дочками (сарафанчики сама шила!) идущая по улице лесного посёлка, - моя мама.
И эта смущённая девушка, к которой пришёл свататься вдруг оробевший бравый артиллерист из дальней деревни, - тоже она.
И эта девочка – далеко-далеко, в туманной дымке, - плачущая оттого, что выносят из амбара последнюю муку и даже мешочек паренки, единственное в деревне лакомство, - моя мама.
……………………………………………………………………………………………….
На земле всего два человека, которые могут сказать тебе: я люблю тебя, мама. Всего два. Ты слышишь, мы говорим тебе это?
07.03.2007