Полынь - трава сорная Часть 2

 Шагая по пыльной улице, Лаврентий Поликарпович, отгонял тревожные мысли, заглядывая за плете-ни, огораживающие дворы и, увидев хозяев здоровался. Говорова знали все селяне, да и положено в ху-торе отвечать на приветствие любому человеку, даже если в ссоре с ним состоишь. Не было ни одного база в Мышастовке, который не зависел от милости купца Говорова. Кто-то одолжился и никак не мог вернуть долг, продлевая его из года в год, а значит, попросту, работал на Лаврентия Поликарповича, от-давая ему урожай за бесценок. Кто-то одалживал ежегодно и сводил едва концы с концами. Говоров знал это. Все у него было на учете: кому, сколько, в обмен на что, и все до полушки записано и учтено. Лав-рентий Поликарпович не поджимал селян, идя им на уступки, но и своего не упускал, забирая у них уро-жай по смешным ценам.
 Случались, и в прежние года, размолвки, но Говоров умел навести порядок среди бунтующего хутор-ства, и уезжал с тем, за чем приезжал. В этом же году ситуация вышла из под контроля. Лаврентий По-ликарпович чувствовал, что самому, без посторонней помощи не совладать с крестьянами. И эту помощь шел он искать у власти, до нитки, им же и купленной за многие годы.
 Нес Лаврентий Поликарпович в тюке, разных подарков, хоть и противно было ему, но задетое само-любие допускало дать взятку писарю, на успех коммерции. С другой же стороны, портила настроение вот какая мысль: «Вот они где все у меня, – до боли сжималась в кулак свободная рука.– Сами должны у ворот встречать и обозы, без торга загружать, да, и по моим ценам. Так нет, я еще с поклоном к ним дол-жен идти и всякое барахло нести! И это за мою доброту. За мои-то деньги!» С такими мрачными мысля-ми, которые так и не удалось отогнать, подошел Лаврентий Поликарпович к дому сельского писаря Аг-лузова Панкрата Лукича.
 В избе Аглузова уютно, ухоженно, пахнет свежим маслом ладана. Много зажжено свечей. Детей у Аглузовых не много, всего трое. Двое своих, один – приемный. Все дети учатся в станичной духовной семинарии, в разных классах. И когда пришел Лаврентий Поликарпович, дети сидели, склонив головки над старой Библией и старший читал в слух для младших. Рядом с ними сидел Панкрат Лукич, подбоче-нясь, он слушал писание.
 Жена Аглузова, добротная, не стареющая баба Евдокия, держит и дом и семью в строгости и порядке. Спуску от нее не бывает никому, даже старому Аглузову.
 – Здорово живешь, Евдокия! – поздоровался Лаврентий Поликарпович.
 – Доброго вам здоровья, Лаврентий Поликарпович, – от неожиданного визита вздрогнула хозяйка. По нахлынувшему на нее волнению Говоров понял, что его в этом доме ждали. – Вашими молитвами, кор-милец наш.
 – Доброго здоровья,– дрогнувшим голосом вторил за женой Аглузов, выходя из-за стола, – Лаврентий Поликарпович. Давно ли у нас?
 – Да, третьего дня как прибыли, – про себя сплюнув, ответил Лаврентий Поликарпович. «Ну, крысы! Да, вы Демидову и в подметки не сгодитесь», сопроводил плевок приговором Говоров, и, не ожидая приглашения хозяев, уселся за стол.
 – У Анфисы Марковны, безутешной, остановились?
 – У нее. Друга память не выкидывает. Хороший был человек. С торговой жилкой. Таковских ноне ищи, не сыщешь. Не могу бросить в обиде его супружницу. Надо помогать!
 – Чаю отведаешь? Видно, разговор есть, рази, пожаловал? – пригласил к столу гостя Панкрат Лукич.
 – Канцелярская твоя душа, Панкрат. Погоди, будет разговор и об делах. Евдокия! – Заработала ком-мерческая дипломатия Лаврентия Поликарповича. – На вот, прикинь гостинцев. Там и подкидышу ваше-му подарки. Господне разумение в ваших душах, раз чужого детя прибрали и растите. В таку лиху годи-ну, дай вам господи!
 – Дай и тебе Господи! – Запричитала Евдокия, принимая подарки.
 – Дай Господи! – Поддержал благодарности жены Аглузов.
 – Что нового слышно, Панкрат Лукич?
 – Что слышно? Народ к ярмарке готовится. Ноне год подспудный! Уродило! Может, и недоимку со-берем. А то тучи сгустились над Тихоном Саввовичем. Губернские не жалуют. Малый сбор подати по волости.
 – Тихон все добренького кажет, – не церемонясь с разговором начал Говоров. – Не ровен час, и с Го-ловы голова геть!
 – Тьфу, тьфу! Ну, тебя! Все мы, как веничек, один к одному подвязаны. А у меня еще детворы, что плевел.
 – Не трясись! Подсобим! Не дадим в обиду. Где надо, слово замолвим.
 – Ужо не забудь, – заискивающе посмотрел на Лаврентия Поликарповича Аглузов, и в его голове все перемешалось, и разговор с мужиками и вдруг появившееся расположение купца. И он залепетел: – Мы в долгу не останемся! Мы завсегда в деле надежа!
 – Я то не забыл, за столько верст подарков вез семье твоей. Дай, думаю, друга порадую вниманием. Вместе оно и нужу легче сносить. А твоего проку что-то не видать, Панкрат, – не жалея приступил отчи-тывать друга Лаврентий Поликарпович.
 – Батюшка! Так молви, чего надоть! Завсегда!
 – Там народ в сговор пошел. Таксии свои устанавливает. Треба подсобить.
 – Да, взбунтовался народ. Это все Демидов. Его затея, – смежевался Аглузов. Видно было, что чего-то пообещал он мужикам. Да видно не под силу для него выполнить, когда ответ надо держать перед купцами. Свои долги ближе к телу. – Народ как взбунтует, супротив идти – гиблое дело.
 – Вот и подсобил! – Брезгливая складка появилась на подбородке Говорова. – Власти с мужиком не могут совладать. Не смеши!
 – Мое дело писарское. Голове помощь!
 – Вот и подсоби Голове, – гнул свое Лаврентий Поликарпович. – Подскажи Законец правильный. Скажи, бунт! Казне ущерб! Померкуй, старина! Я в накладе не останусь. Стало быть, на том и сговори-лись, – Говоров тяжело опперся о стол и встал: – Прощевайте хозяева добрые, мир вашему дому.
 – А чаю? Лаврентий Поликарпович! – Залепетал в след уходящему гостю Аглузов.
 – А чаю, опосля выпьем, – отвернувшись, чтобы не раскрыть проступившую брезгливость, сказал Лаврентий Поликарпович и, выйдя, добавил крикнув: – Делу время – потехе час! Друг.

 Над хутором бесновался суховей, кронами деревьев колебля жгучую красноту заходящего солнца. Где-то у реки, под напором ветра скрипели, и стонали глухими ударами вербы, разнося эхо по речной глади. Из природных кутков то тут, то там, доносились голоса, уединившейся молодежи. Осень вступила в свои права уже давно, но не спешит прогонять лето. Заигрывает с ним. Листву одной ветки обдаст жел-тизной и перейдет на другое дерево. Так и скачет, а потом потянет ветерком и сдует всю листву сразу, и желтую и, не успевшую приосениться, зеленую.
 Лаврентий Поликарпович выйдя от Аглузовых, сплюнул с отвращением и поспешил к уездному Го-лове Голымову, подслеповатыми глазами, в темноте, ориентируясь на огромную тень, столбом тяну-щуюся в высь. Это черной свечой трепетал и тянулся к звездному небу раина, из любого края хутора обозначая избу Головы. Сама же изба уездного Головы особо не выделялась. Разве что перед воротами желтела голышом, вытоптанная ходоками земля. И в огромном дворе были вымощены общественный туалет и навес с лавками и столом, для просителей из дальних уголков уезда, чтобы не докучали ранними визитами, а могли покушать и справить нужду, ожидая Голову.
 Голымов головствовал второй десяток лет, не без помощи Говорова. Чудной был человек Голымов Тихон Саввович, но безвредный. Жил он не в станице, центре уездном, а в пяти верстах от нее, в хуторе Мышастовка, изредка наведываясь в головские станичные пенаты, и то по случаю приезда высокого на-чальства. Так что весь уездный люд съезжался к Голове в Мышастовку. Мышастовцы гордились тем, что своими причудами Голова поднял их хутор, по значению, до станичного.
 Лаврентий Поликарпович не спешил входить, а для начала осмотрел двор и заглянул в окно. Голымов сидел за одним столом со своим работником и ужинал. Лаврентий Поликарпович громко кашлянул и еще громче притопнул, оббивая пыль с сапог, и только после этого вошел:
 – Гостей принимаете, хозяева?
 – Тихон, встречай гостя, – позвала мужа Прасковья, идя на встречу Говорову. – Кум пожаловали, – и они с Лаврентием Поликарповичем обнявшись, расцеловались.
 – Заходь, заходь! – встал из-за стола сам хозяин. – Дорогим гостям завсегда почет и уважение. Сколь-ко времени прошло, чай, с лета не заезживал? Позабыл кумов.
 – Гостинцев привез! – Опытный глаз купца не заметил лести и страха, и он немного поуспокоился, забывая о встрече с прохвостом писарем. – И не следовало бы давать, ну да куда ни шло! Куму не ува-жить грех, похлеще блудницы будя.
 – Все такой же ядовитый! – Рассмеялся Голымов. – Значит, фортуна тебя любит еще!
 – С вашим мужичьем пофартит…, – завелся с пол оборота Лаврентий Поликарпович: – Считаться научились, грамотные все стали… цену себе узнали!
 – Да, ноне народу палец в рот не клади, – еще звонче рассмеялся Голымов и похлопал кума, по плечу подталкивая к столу.
 – Ничего! Еще и ноги у них во рту умоем, – совсем расслабившись, начал расходиться Лаврентий Поликарпович, – за нами не станет, – прищурившись, Лаврентий Поликарпович посмотрел в тарелку на столе и закряхтел: – Избаловала ты его, кума! Пирогом из печени потчуешь. Лепо-ота!
 – Мои ли года баловать, – поддержал разговор кума Тихон Саввович, не желающий продолжать тему затронутую Говоровым. – Будет, ужо побаловали!
 – То ись будет? Нет, видать, еще крепко гладишь его, вишь, выровнялся, какой округленький стал!
 – Сплюнь, чертяка! Не сглазь! Господь с ним, пушшай отъедается, – состроила испуг Голымова.
 – Собери дорогому гостю повечерять, – приказал хозяин, хлопнув, ласково, жену ниже пояса..
 – До отвалу не корми, в меру потрафляй, а то вдосталь зажиреет, что проку? – не унимался Лаврентий Поликарпович, не желая уходить от больного разговора: – Жирные петухи только без пути ощипывают-ся! Ишь, он вот заелся и свое мужичье распустил! Таких умников и грубиянов, как у него, хоша к приме-ру взять Кулика, не сыщешь и по всей губернии!
 – Га-га-га! Самому! Нагрубил. Ай, Кулик! – Загоготал Голымов: – Ну, ну, поведай, нешто Кулик сгрубил? И ты стерпел!? – Не унимался гоготать Тихон Саввович, вытирая слезы.
 – Послушал бы, как за мое добро напел! За то, что мои деньги забрал и платить не хочет!
 – Выправится, продаст урожай и возьмешь, – успокоившись, сказал Голымов: – Он ничаво мужик, обстоятельный, хоша и бедный!
 – Скажи мне наперво, кому они продадут свой урожай! –без оглядки Начал разговор Говоров: – Кто из торгующих возьмется со мною тягаться? Супротив порядку линию свою гнуть!
 – Свои наперекор тебе не пойдут. Это факт! – Задумавшись согласился Голова и простецки подыто-жил: – Да мало ль торговцев заезжих понаехало… Вона, даже из соседних губерний с визитом. Урожай ноне хороший! И намолот велик. Всем хватит!
 – Слыхал! Все мелошники! Ни пуда, ни купят у них по ихним ценам, какие они наложили, – напирал на кума Говоров: – Ты слыхал, они вона таксию установили, черти? А ты, голова, и ухом не ведешь, как будто не твое и дело. Так и должно?
 – Чудной же ты какой, Лаврентий Поликарпович, право, чудной! Ведь всякий в своем добре волен! Это бы я полез к тебе в твое дело с указом, чего б ты мне сказал?
 – Мое дело – другая статья, а вот ты мне про свое скажи. Голова ты аль нет?
 – Голова! Так что ж с того стало?
 – Блюсти, чтоб казне не было ущербу, твое дело? – Из далека заходил Говоров.
 – Казну блюсти – это мое дело, да нешто ей есть от этого ушшерб?
 – Собрал ты подать аль нет?
 – Туго она ноне идет, кум, ах, как туго! – Почесав затылок согласился Тихон Саввович: – Супротив прежних годков и трети не выходит. Сбился народ. Не сдюжит. Лиха година была. Вся надежа на ны-нешний урожай!
 – Что ты говоришь? – Съехидничал Лаврентий Поликарпович: – Об ваших урожаях по всех губернии сказ идет. Кто же тебе поверит о недоимке? – тут же насел Лаврентий Поликарпович на кума. – Не ровен час – обманешься. И прощевай Головство! В этот раз не спустят.
 – Ай-я-яй, прости господи, типун тебе на язык, куманек, – ахнула жена Голымова. – Уважил за хлеб да за соль.
 – Марш! Аль по дому ужо и работы немае? Присела на мужчинский разговор ухо вострить. А ты, Лаврентий, ужо того, талдыч да не заговаривайся.
 – Смешно! Неуж ты думал, у них будут покупать? – Не унимался Говоров: – Это я бы, к примеру, ехал за четыреста верст, тратился да и купил по этим ценам, а сам должон еще убыточится на маслобой-ню, и что же, за половину отдать? Слава богу, если купят. Так из каких же прибытков покупать? Где вы-года мне? Нет, дураки-то ноне в городах повывелись, все, говорят, в деревни убегли, где их непочатый угол навален! А ты вот сиди да жди, соберешь ее много, подати: распахивай казенный сундук под сквоз-ной ветер. Причитания твоейной бабы начальство не разжалобят. А нешто начальство не спросит с тебя, что ты смотрел на порядки, на эти, на бунт мужичий?
 – Бу-унт? Да где он, бунт, какой из себя, покаж? – Совсем сник от разговоров гостя Голова. – Ты уж, Лаврентий Поликарпович, гни свою линию да не завирай.
 – А это, по-твоему, не бунт, если я таксию самовольно установлю казне в ушшерб? Ты голова, а во-лостью Иван Демидов заправляет, таксии выдумывает, подбивает мужиков на бунт, от которого казне ушшерб и разорение.
 – Ты, Лаврентий Поликарпович, за зря Ивана Демидова не путай во все святцы! Он худу не научит. Этот мужик первой по волости, – потряс для убедительности ладонь Тихон Саввович: – За всем – пер-вой!
 – По плутовству он у тебя первой! – повел бровями Говоров.
 – Не извышен он на это ремесло, ошибся, ты кум.
 – Острог прошел да не извышен? – воскликнул купец.
 – В остроге, говорят, более честных сидит, Лаврентий Поликарпович, чем на воле ходит. И дураков, сказывают, туда малость сажают, все более умных, так–то…
 – Ну, экую речь впервой и слышу, что ж это ты не в остроге? Кажись, с виду ты не дурак бы, мужик!
 – Не линия, значит! – Одернулся Голымов. Хоть и кум Лаврентий Поликарпович, да попервох купец Говоров – известный в высоких кругах. – Да ты и не юродствуй. У нас от сумы и от тюрьмы зарок токмо дурак держит, – попытался он смягчить разговор, но Говорову было не до мягкости.
 – Обожди же, не скучай, с Иваном Демидовым скоро и зарекаться не придется. Попадешь в аккурат туда, куда надо. Нет, кум, около этих делов, что у огня, спустя рукава не стой – обожжешься, тогда и по-мянешь меня, ой, помянешь!
 – А-ах! Бес ты старый. Хоша и кум, а как змий на груди, – упадшим голосом ответил Голымов и опустил голову.
 – Не жарко, брат? – Торжествовал Лаврентий Поликарпович.
 – От думы – жарко! От жары я не шибко на пот податлив! Дай, господи, говорю, дослужить поскорее. Обеими руками крест положу. И ей-богу, от одной думы этой сколь сокрушения! Один одно говорит – и, навродь, правда его, другой совсем инако, и его слова у правды лежали, а мое дело – рассудить по спра-ведливости. А по справедливости дело – темь!
 – Вот и рассуди. А не хвилософии води. Чего ж ты надумал?
 – Надумал! Да надумал я таперича, кум, скажу тебе, большое дело! – Воздев указательный палец кверху Тихон Саввович потряс им кому-то.
 – Подавай тебе, кумо, господи, пора! – Обрадовавшись быстрому уразумению кума, благословил его Говоров.
 – И так таперича в своем уме полагаю, твори господи волю свою! – Не обращая внимания на благо-словения Говорова, перекрестился Голымов.
 – То-о-олько-то! – От неожиданного ответа глаза Говорова округлились. – Свихнулся ты, что ли?
 – Возложись, и будешь паче всего невредителен! – Пытался ухватиться за спасительную мысль Го-лымов и, похоже, получилось. Голос его зазвучал еще тихо, но увереннее.
 – Немного же ты выдумал! А я сдуру порадовался, думал, ты и невесть что, а оно не-е-мно-ого! А как же ты с Куликом рассчитаешь меня? Мне время не терпит, а задолжал он мне вместе с Зотом Драноком более сорока пяти рубликов ассигнациями. По нонешним временам деньжишша не малые! А я под уро-жай им давал. Так ступай и отбери мне масленку у них!
 – Одумается и сам отдаст, обожди зорить!
 – Толковать язык устанет. Ай-яй, и Голова! И ищи суда теперь!
 – Чего зазря гундишь, кум? Ну, строптивый стал какой, по своим заграницам.
 – Будешь, строптив, как один вот так подкует, да другой, а карман один. Ну, и Голова! Идешь, что ль? – Наседал Говоров весь его вид показывал, что шутки с ним плохи, большое темное дело задумал он.
 – Не каплет! – Дрогнули нервы у Голымова. Пробил его страх и он залепетал. – Прикуси, испей хоша чайку, в кои века заглянешь? А, кум!
 – Идешь, спрашиваю, аль нет? – Заговорил купец Говоров не как с уездным Головой, а с мещанином Голымовым и его должником.
 – Какой ты! Я исшо хотел было сегодня крупу провеять, мужик тут покупает ее у меня, а тут грехи одни, ей-богу, грехи! Кирьян! Крупу провеешь, да по мешкам. Ладно. Ступай к Кулику да обожди меня там. Я на миг к писарю загляну. Без меня к Кулику во двор не ходи!
 – Ступай, ступай! Только не засидись там, – такой поворот дела устраивал Лаврентия Поликарповича. – Я не хлыст твой, чтобы ждать без дела.
 Лаврентий Поликарпович задержался у двери, помолился на образа в обставленных белыми рушни-ками и, ткнув в дверь кулаком, вышел. Следом вышел Голымов, положив на жену взглядом.
 Прасковья торопливо приняла со стола не притронутую гостем еду, повинуясь грозному взгляду му-жа, и ушла в кухню.
 

 Спешил Голымов, и из-за этого изрядно суетился. Смешно было смотреть на суетящегося не молодо-го, огромного вида мужика, но Тихону Саввовичу было все равно, не до реверансов. Нельзя гневить Го-ворова, заставляя ждать, но и поговорить с писарем стоило дорогого. Разговор с Аглузовым нужен был Голымову сейчас, больше всего на свете. Чтобы не попадаться на глаза хуторянам и не бежать следом за Говоровым Тихон Саввович перелез через плетень и трусцой, задами, поспешил к хате писаря, благо баз его находился не далеко.
 Долго пытался Тихон Саввович отыскать лаз в высоком Аглузовском плетени. Не найдя пришлось лезть через него. Под тяжестью Голымовского организма плетень не удержался и рухнул с треском, уро-нив, незадачливого Голову наземь. Больно ударившись и еле поднявшись, Тихон Саввович поплелся к хате Аглузова, потирая ушибленное место, и ругаясь на чем свет стоит.
 Едва взглянув на Аглузова, Голымов забыл о своей боли. Хозяин сидел мрачнее мрачного и Тихон Саввович посерьезнел.
 – Чего плетень ломаешь? – вместо приветствия спросил Аглузов, не изменив ни позы, ни лица. Им с Головой нечего было делить. Они с ним были связаны накрепко. Аглузову было о чем подумать, поло-мать голову. Прошел час, пошел другой, после разговора с Лаврентием Поликарповичем, но Аглузов никак не мог принять для себя удобного решения. Приход Головы не очень обрадовал писаря и он забес-покоился, угадав разговор.
 – Здорова! – Со всеми сразу поздоровался Тихон Саввович: – Чего закручиненый, Лукич?
 – Чтой–то изжога уморила, – отозвался писарь, сидевший за столом в углу и не обернувшийся гостю.
 – Изжога! Откудова? – Не поверил помощнику Голова.
 – Что ты пристал, как банный лист! – Огрызнулся Аглузов: – Ежели по делу, давай, не томи. И так тошно!
 – Я так, – смежевался Тихон Саввович: – Шел мимо, дай думаю зайду, поручкаюсь с Лукичем. – от волнения Голова забыл, что писарь услышал его падение с плетеня.
 Аглузов не ответил, а Голымов не находился, как продолжить разговор и наступила, затягивающаяся пауза.
 – Гм-гм, – попытался оживить разговор Голова, но писарь не отозвался и опять наступило молчание, которое прервала жена Аглузова, Евдокия:
 – Панкрат! Подь сюды на минутку!
 Панкрат Лукич закряхтел и медленно вылез из-за стола. В комнату вошла племянница Аглузова, Глаша, которая приехала погостить из приграничного села. Она посмотрела хитро на дядьку, а он хлоп-нул ее по заду, что-то сказав в полголоса и зашел за ширму, от куда звала его жена и они там зашушука-лись.
 – Как вы похорошели, Глаша, – слащавым голосом пропел Голымов: – Прямо на выданье хошь зав-тра.
 – Ой, что вы, Тихон Саввович, – закокетничала племянница Аглузова: – И ничуть не изменилась.
 – А ты бы, молодка, того, – Тихон Саввович подошел к Глаше и, нависнув над нею, забормотал крас-нея: – Около старика бы покрутилась, пообхаживала, у старика карман толстый. Не гляди, что я в летах, жилка ешшо горячая. Приголублю, подслащу.
 – Ой! Что вы, право, говорите? – Вывернулась Глаша и захлопотала у стола: – Откушайте чаю?
 Но Голымов не успел ничего сказать. За его спиной появился Аглузов.
 – Г-гм!
 – Так, я вот, об чем сказываю, Панкрат Лукич, – не выдавая разговора с Глашей, как ни в чем ни бы-вало заговорил Голымов.
 – Глашка, поди тетке подсоби.
 – В неделю ярмарка. Наше дело к ярмарке никакое. Нам надоть подать собрать и закон соблюсти. Стало быть так…, – в отсутствие племянницы, продолжил решительно Тихон Саввович.
 – Да, мы люди подневольные, государством приставленные, а значит, и законы его блюсти обязаны, – зашел из далека Панкрат Лукич, наученный женою: – Радеть об казне, чтоб ушшербу ей не было… Бунту не дать подбиться…
 – Так, говоришь, в законе есть касательно энтаких бунтов, – не удержавшись перебил писаря Голова: – и точно казна потерпит от этого ушшерб?
 – Как на духу! Есть! – Отрезал Аглузов.
 – И стачки, устанавливаемые скопом, прописаны законом в воспрещении? – Не унимался Голымов.
 – В воспрещении. Особливо прописано для волостных и уездных властей, что ежели они не упредят их и не примут супротив них мер, то дело может принять для них весьма неприятный оборот…
 – Оборот, говоришь? – Начал набирать силу голос Голымова.
 – Как есть на духу!
 – Я им покажу бунт! Я им задам стачки! Я им такой оборот сотворю… Завтра же сход собирай! И не дури, Панкрат. Я тебя знаю! Все норовишь этих бунтовщиков защищать.
 Получив, что надо Тихон Саввович быстро собрался и ушел. На звук захлопнувшейся двери за гостем из-за занавески вышла Евдокия, и они с Аглузовым вздохнули с облегчением. Само собою получилось.
 От Аглузовых до Куликов рукой подать и Голова решил пройтись пешком, поразмыслить. Предстоя-ло законное действие, но что-то тяготило душу Голымова.
 У база крестьянина Ивана Кулика уже стояла пара подвод и взад вперед ходил, нервничая, купец Го-воров. Хатенка Кулика была настолько бедная, настолько и старая. Она Кулику досталась от деда, а дед не мог вспомнить, кто ее построил. Покосившиеся саманные стены аккуратно замазаны глиной, заме-шанной на конском навозе в вперемешку с половой и чисто выбелены. Видно было, что совсем недавно латали крышу, свежие снопы камыша проглядывали то там, то здесь. Иван Кулик был хорошим хозяи-ном, но очень, очень бедным. И эта бедность не давала ему и его семье даже стать на колени.
 Внутри, хатенка состояла из двух комнатушек, разделенных между собою подземкой. Из одной вы-ходила полудверь в пристроенный к хате лабаз. Может быть когда-то и водилась в лабазе скотина, но никто уже не помнит когда и была ли она вообще. Навоз для самана Кулики собирали по дорогам.
 Светом для обитателей этой обветшалой постройки служило солнце, едва пробивавшееся сквозь ще-ли, со стесанными подоконниками. На зиму эти щели закладывали глиной, оставляя маленький просвет, а летом, топором прорубали новое отверстие.
 Не хитрое обустройство состояло из лавки, узкого стола, а может это тоже лавка, только повыше, кто его знает? Посередине одной из комнат стояла печь, зевнувшая своим старческим гнилым ртом и за-стывшая так. Наверное от удивления приходу неожиданных гостей. Груба печи служила единой крова-тью для всех. Новым единственным предметом хатенки Кулика была детская люлька, сколоченная и по-даренная соседом Драноком, к рождению самого младшего Кулика Ивановича. У кроватки с младенцем сгорбившись сидела жена Кулика. В руках она держала двухлетнего малыша и тоже качала. За пяльцами – старшая дочь Кулика Марфа. Сам Иван Кулик сидит на лавке и тачает стертые до лохмотьев сапоги. Большая комната едва освещена одной горящей лучиной.
 Уездный голова Тихон Саввович и Лаврентий Поликарпович по очереди протискиваясь в двери во-шли во внутрь. Под тяжелой поступью гостей прогнулись половицы, но не скрипнули. От старости они уже разучились скрипеть и только застонали бронхитным приступом.
 – Распахивай ворота для дорогих гостей, – жесткие нотки в голосе не позволили Говорову задать дружеский тон
 – Че распахивать? Коль ужо в хате. И зачем бы это бог в убогую хату дорогих гостей принес?
 Не взглянув на гостей огрызнулся хозяин. В люльке заплакал ребенок и жена Кулика запричитала какую-то байку. Монотонный гул ее голоса успокоил малыша и заставил к нему прислушаться гостей.
 – Ты бы, из учтивства хоть, присесть примолвил, чай, не тати к тебе приблудились, – в пол голоса укорил Кулика Лаврентий Поликарпович.
 – Не займай, Лаврентий Поликарпович. Если без спросу вошли, а так только тати и входят, так без приглашения и садитеся.
 – О-ох! Господи! Ироды вы безжалостные, – взорвала накапливающееся напряжение, рыданием жена Кулика. – Мало вам детишек наших больных, так вы еще и в гости норовите притти. Все за издев дела-ется. А ты дурень… О-ох! Нет моей силушки боле!
 – Поди прочь! – Приказал жене Кулик и она, забрав ребенка, послушно ушла. – Марфуша! Подсоби матери, робят снесите к Драноку в хату. Вы ужо извиняйте, гостюшки любезные, что баб своих спрова-дил. Все одно потчевать вас нечем. А для нашенского разговору они помеха, да и уши их побережем. Чем же обязан, Тихон Саввович, что не обошел честью, заглянул в мою хатенку?
 – Брось ершиться, Ваня, – примирительно заговорил Голымов. – Во всем надо разобраться и по-людски поступить.
 – По-людски, так по-людски, – откладывая работу в сторону согласился Кулик: – Кто ж, хоша по-звериному?
 – Обиду вот на тебя Лаврентий Поликарпович имеют, братец ты мой!
 – Емок он на эти обиды. Жидок… Так ты нас судить пришел, аль чаво?
 – Что ты все норовишь колючками наружу? Ты ведь деньги брал?
 – Вся моя жисть иголками наружу. А деньги брал – в отпор не иду.
 – Вот и славненько! – По дружески похлопав Кулика по плечу Голымов сел рядом. – На том и поре-шим. Брал и отдай… по заповеди… стало быть… путем отдай!
 – И отдаю! Пушшай берет семкай. Вот вы тут сидите, я при вас и говорю: бери на откуп, дорогой Лаврентий Поликарпович, семкай за долг наш с Драноком прошлогодний. Ан, нет! Он вот обиду несет. Власть в иуды взял. А что сам обижает, про это молчит, и власти на это наплевать. Я брал, и расписку выдал вместе с Драноком. Под урожай брали, урожаем и отдаем. Так зачем он грабить хочет? Вон ты, Голова, и спроси его глаз на глаз, нешто по нонешним ценам по два рублика за пуд масленку взять не грабеж?
 – Ты это того, – не выдержал, совсем разнервничавшись, Лаврентий Поликарпович. – Брехать бреши, да не заговаривайся. Экие слова мо-отри в препорцию, друг. А то за поношение чести… ужо не говорю про охаяние власти…
 – Неужто у тебя есть честь? – Иван Кулик с вызовом посмотрел на Говорова и сплюнул.
 – Смо-отри, говорю, Кулик…, – лицо Лаврентия Поликарповича побагровело и во взгляде повеяло холодком.
 – Не пужай! И смотреть мне не на что! Ты, Лаврентий Поликарпович, о чести своей молчал бы! Честь твоя, что у беспутной бабы подол – обшмыгана!
 – Ша! Ты и в самом деле, Иван, – смирительно призвал Голымов, – попригляднее на слова будь! Сло-во слову не инако: вылетит – не поймаешь!
 – Мое слово – горе говорит, Тихон Саввович. Ты гляди, ртов сколь – пить, есть хотять, а работник на семью один я. Ты подушну спрашиваешь, вздоху не даешь… есть чего отдать аль нет, а разорвись да вы-дай! Пушшай уж казна берет, божье попущение! За что же исшо купцы наезжають грабить нас? А коли ты честный, – уже к Говорову обратился Кулик, – говоришь, Лаврентий Поликарпович, так ты по чести и бери… не зори… не отымай последнего куска изо рта! Ведь ты сыт, избытошно богом взыскан, а я нищ, ни-ищ! Семья в загоне. И младшанькой, не ровен час, преставится.
 – И оглоблю привяжи вместо языка, устанет в разговорах этих! – Лаврентия Поликарповича не могло пронять ни что. «Прав тот кто сильнее» – говорило все его поведение. – Ты, Тихон Саввович, Голова, сказки пришел слушать аль за делом?
 – Фу-у. Ну-у, он те и прикинет две, три гривны от щедрот души своей…, – смирительно заговорил Тихон Саввович.
 – Не жеребцуй! – оборвал кума Говоров. – С каких это резонов ты взял? Разве если супружница твоя поучаствует?
 – Побойся бога, Лаврентий! – Призвал Лаврентия Поликарповича Голымов и голос его звучал так, как будто Говоров тут же должен был бы согласиться. – На нужу его, что богу свечку, поставить. Бед-ность и его дело пригнуло, чай ужо, ниже пояса.
 – Из чужих карманов ты бы гривен на свечи богу не высовывал, а свой широк – распахни, ставь, за-прета нема! – Ненавидящий взгляд купца Говорова сверлил Голову. – Чего сразу в затылке зачесал? Ты вот мне скажи, почем ты со сказки этой взыщещь?
 – Нужа, мужичья доля непроглядная, друг, – Голымов струхнул, и от своей слабости ему стало стыд-но. «Какой я Голова?» - запульсировало в виске. – Так, мой друг, нужа великая.
 – А мы, по-твоему, сложа руки хлеб едим? – наседал Говоров.
 – Известно, купцу одна работа: деньги считай да брюхо расти, – Кулик понял, что Голова ему не по-мощь. Он знал это и раньше, но надежда была какая, никакая. И вот, он стал свидетелем как она рухнула, так и не успев набрать жизненной силы после рождения. «Прямо как сынок наш», – пришли на ум груст-ные сравнения Ивану, и он горько усмехнулся.
 – Я что, мешаю тебе? Завид берет на купеческое трудолюбие, так нажил бы капиталу, и занялся этим делом, аль невмоготу? Ты вот лучше, чем эти присказки на уши мотать, без греха рассчитайся со мною и ступай с богом!
 – Похвалился сам взять, и бери. Чаво душу рвешь?
 – Завсегда так, – усмехнулся Говоров. – Как взять, так с поклоном идут. И чего только не услышишь. А как отдавать, мало – поносят, так еще и сам забирай. Своих рук, стало быть, нет у тебя на отдачу, а на то выросли, чтобы только в заем брать.
 – И свои есть, да не поднимутся у робяток малых кус урвать… их энтот кус… и-их! – Иван Кулик не выдержал и заплакал.
 – Деньги, помнится, ты на себя брал – не на робят! – не унимался Говоров.
 – И бери! Масленку бери! – обречено, утирая слезы сказал Кулик. – Я не стою! Тебе боле надоть!
 – Слышь? Голова, отдает, так чего ж?
 – Без препоны… бери! – встретившись взглядом с Голымовы, выдохнул Кулик.
 – Возьмем, не затрудним тебя, не сумняйся! – гремел Лаврентий Поликарпович. – А ты, коли добром отдаешь, покажи, где она!
 – Не касающе меня это дело – ты ж сказал, что не я хозяин, а ты! – и Кулик прямо посмотрел в глаза Говорову. – Хозяин сам должон знать, где его добро лежит.
 – Это докедова ж будет комедия ломаться? Голова?
 – Э-эх! Отступиться бы! – хлопнув себя по коленам встал Голымов. – Разбирайтесь в своей комедии сами. Слышь, Иван, ну те к богу, развяжись за один конец, может, и тебе бог на твою долю пошлет!
 – Я не хозяин свого добра, меня не спрашивай. Веди их в амбар, пушшай грабють! Не запамятуйте оглянуться, не забыли б чего оставить!
 – Все свое подберем, не ушаришь!
 – Пошли тебе господь грабленое впрок положить.
 – Не брезгливы! – Говоров не хотел больше разбираться, но никак не мог унять свой гнев и даже выйдя на улицу, продолжал выкрикивать: – Нам все впрок. Прощевайте! Захаживай, коли пристигнет напасть. Ужо, подсоблю по старой памяти.
 Иван Кулик прильнув к окну тоскливо смотрел как выносят его урожай и погружают на подводы. Горечь бессилия жгла душу. А во дворе ходили люди и носили мешки с семачкой. Когда все было по-гружено, подводы тронулись. Лаврентий Поликарпович остановился у калитки и, повернувшись к кули-ковской хатенке, трижды перекрестившись ушел догонять обоз.

 Сход – это одно из новшеств самоуправления введенное в сельской местности. Это был первый шаг создания структур управления, после отмены крепостного права. Голову избирали тоже на сходе, но по предложению волостных властей. Предполагалось, что сход будет решать стратегические вопросы, но, по началу, на сход собирались по разному поводу, превращая его в обычную склоку, заканчивающуюся дракой.
 На сход в хуторе Мышастовка собрались крестьяне решить, по каким ценам будут продавать свой урожай. К сходу готовились загодя. Демидов сколотил единомышленников и проводил беседы с мужи-ками, перетягивая на свою сторону.
 В хуторском курене, специально отстроенном для общественности, за столом, расположились уезд-ный Голова, Голымов Тихон Саввович и писарь Аглузов, всегда готовый все записать. В душе и по уму Голымов был на стороне мужиков, но отношения с купцами, возглавляемые Говоровым складывались годами и эту привязанность нельзя было однозначно объяснить. И если, когда начинались эти разговоры об установлении хуторянами таксы продажи урожая, Голымов отнесся к этим разговорам с юмором и не позволительной беспечностью, то изъятие урожая у Ивана Кулика раскрыло глаза Голове с чем он столкнется. Тяжело было начинать разговор с народом. Еще этот Демидов расположился прямо напротив и смотрит в упор. Купцы на сход сами не явились, а делегировали от всех одного Говоровского Николку.
 – Граждане! Г-гм! Мужики! Братцы! Долгожданная ярмарка пришла. Надоть народу свои дела спра-вить по добру, по здорову… На чистоту… стало быть… как пред образом. Но есть у нас смутьяны, что и сами того… и, я говорю, народ мутят. Так вот, я говорю, смуте не бывать, и вы меня знаете… так, зна-чит. Братцы! Пожалейте меня, старика! Угомонитесь! Пораскиньте умишком и с богом к торговым лю-дям. Одному ручаюсь, что как сход решит, так тому власть и волить. Сход объявляю почавшим свою работу, и кто хочет, выходи вот сюда на всеобщее обозрение и молви слово! Но гляди, не в ушшерб каз-не! Вот!
 – А-ай да Голова! – не удержавшись, с места заговорил Демидов: – Ты о чем это говорил, не во гнев тебе, спрошу? Я вот, признаться, слушал, да что-то в толк не взял! Ты нашего Голова аль засыльный? С кем тебе жить, ешшо, видать, не решил. А я тебе подскажу – с народом!
 – Народ вот не надо мутить, Иван Савельевич! – Не решительно, вставил Тихон Саввович: – Вот я к чему разговор свой держу.
 – Так тебе бы так и сказать, короче бы дело! – выходя на середину уточнил громко Иван Демидов: – А кто ж их мутит?
 – На миру про тебя сказывают! – потупившись в стол, пробубнил Голова.
 – Тебя послушать, так выходит, у всего крещеного мира и разуму своего нет?
 – Мир наш, Иван Савельевич, что скворя, все более с чужого голосу поет. Уж не тебе бы и пытать об этом, ты сам пытанный! – попытался напасть на Демидова Тихон Саввович: – Ты вот и таперя первый заговорил, а все молчат, стало быть, оно и касающе тебя одного боле! Ты, Иван Савельевич, к слову ска-зать, помутил мирским разумом и в сторону, а мы в ответ иди!
 – В чем же ответ твой будет? – Искренне удивился Демидов.
 – В попущении бунта! – воскликнул Голова.
 – Бу-унта-а! – еще сильнее удивился Иван Демидов и в тон ему загудели, недовольно мужики, си-девшие впереди и хорошо слышавшие начинающуюся перепалку.
 – Тихо! – навел порядок Голова и язвительно сообщил: – В такции вашей да в казенном ушшербе!
 – Гора-то какая выросла, и глазом не окинешь! – присев хлопнул по коленам Иван Демидов: – Зава-рили же мы кашу, братцы, волостным на расхлебу. При каком же тута деле казна?
 – Ушшербнет! – Утвердительно заявил Тихон Саввович и в поддержку своей уверенности рубанул по воздуху.
 – Отчего бы это казне ушшербнуть? – Выкрикнул чей-то голос из толпы: – Кажись, сама деньгу дела-ет!
 – Тихо, граждане! – Вмешался в разговор писарь: – Иван Савельевич, ты взялся говорить, так не юродствуй, словами не играй, здеся уездная власть, сход, люд сурьезный собрался потолковать. Здеся слово говори с оглядкою.
 – А тебе бы, Панкрат Лукич, на мой ум, подвязать язык надоть, а не ланиту. Ты меня не учи! Я сам порядок знаю! Ты не боле как наемник наш, твое дело писать, что голова прикажет да обчество! А свое слово в мирскую речь бросать не доводится. Аль язык тебе Лаврентий Поликарпович наточил? Ну-тко, скажи нам, кому это он в волость, по задворьям хоронясь, узел вчера нес, что доброй бабе и на коромыс-ло не зацепишь?
 – Ты бузи, да не завирай, – в кулак закашлялся Аглузов.
 – Видишь, небось, сладкие гостинцы, и перхоть взяла. Ты громче кашляй, – с вызовом посмотрел на Аглузова Иван Демидов: – Пушшай весь сход слышит, как тебя подмаслили, чтобы ты ноне нам Лазаря пел.
 – Доехали куда ндоть! – Вырвался из толпы один из мужиков: Дело говорит мужик! А ну, братцы, поддержи! Это я вам говорю, Сидор, сын кузница Тимофея!
 – Иван Савельевич, ты уж был в науке? – примирительно заговорил Голымов.
 – Был, Тихон Саввович, был… осветился! Вашу Аглузовскую химию насквозь вижу.
 – Что птица, за решетчатыми окнами сидел? – Съехидничал Голымов, специально громко, желая рас-крыть перед народом то, что Демидов прошел каторгу. Но сход загудел угрожающе и Голова понял, что получил обратную реакцию.
 – Сидел, Тихон Саввович, уж не тайна, да там и правду щебетать научился, – не то что не испугался, а даже не растерялся: – А корить энтим при обчестве неча, не за воровство сидел, а за правое дело, что свеча пред богом. По-омни, все мы под богом… от тюрьмы да от сумы…
 – Не корю я тебя, друг, а грех на твою душу поостерегаю, – попытался примирением исправить до-пущенный промах Тихон Саввович, но и сохранить лицо: – Не бери грех, других совать в энти палаты!
 – Кого ж я сую?
 – И общественников и нас… народ честной.
 – А я уж испужался, думал, не Панкрата ли Лукича. Так он, Тихон Саввович, и без чужой помощи – своим умом до энтих палат доживет, – ввернул страшный приговор объявил Демидов и не было ему больше удержу: – Гостинцы на еду скусны, да отрыжка с них худая живет! А ест, ест, да и придет час отрыгнуть! Ты бы, Тихон Саввович, послушал моего старого, латаного, да перелатанного ума, лучше б было, коли за обчество стоял. С нами тебе жить доведется, с нами! Скажи ты мне, чем я под иго подво-жу!
 – Не ты ль на такцию обчество подбивал? – Тихону Саввовичу очень хотелось казаться грозным, но от волнения голос его сорвался на хрип.
 –Я! Так энто и есть иго? По-твоему, энто бунт?
 – Что ни на есть бунт! – тяпнул ладонью по краю стола Голова, но голос его примирительно помягче. В душе он был согласен с мужиками. И даже в тихую радовался настойчивости, бойцовским качествам Ивана. «Вот это Голова!» Про себя похвалили Демидова Голова.
 – Стало быть, если я, к примеру, – не унимался Демидов: – слепому дорогу покажу, ты меня вровень с бунтовщиком поставишь? Да где же про это писано?
 – В законе! – Спокойно, не помогая интонацией, парировал Тихон Саввович. Ему не хотелось этой перебранки. Прав Демидов, Говоров уедет, а жить с мужиками, вот с этими же мужиками и жить. На-стойчивость Ивана раздражала Голову. Его голос, вид давно говорили, что он смирился и готов не вос-препятствовать решению схода, да вот этот купеческий соглядатай ему мешает открыто выступить в поддержку мужиков. Почему же Демидов, умный мужик, не понимает этого? А может не хочет? Специ-ально толкает его на открытый разговор? Злился на Демидова Голымов, а Иван продолжал:
 – Неуж в законе не велено, чтоб мужик по своей цене свое кровное добро продавал?
 – По своей цене, говоришь? Не велено! Не велено! – фальцетом пропел Тихон Саввович: – Положе-ние такое – такциям запрет, а кольми того, говорит, скопом!
 – Постой, постой! Энто что ж за слово такое – скопом? – опять кто-то выкрикнул из толпы.
 – Граждане! Не бунтарить! – постучал по стакану с водой писарь и повторил слова Головы для всего схода: – Слово… самое… в законе прописанное… законное слово! Вот!
 – По твому, закону так надоть, значит: если масленка мне стоит по два с полтиной пуд, – тут же пере-ключился на Аглузова Иван: – то я должон отдать ее по цене купца, а не по моей! Так что ли?
 – Не то ты все говоришь, Иван Савельевич, – с сожалением в голосе, что ввязался опять в перебранку, заговорил Аглузов: – Поймите, закон не воспрещает продавать свое добро по какой хошь цене, а вос-прещает токмо такции… самовольные стачки скопом, к примеру, будучи сказать, как вы установили об-чеством, если от них предвидится казне ушшерб. Вот, что закон гласит, поняли?
 – Ты растолкуй, – опять кто-то выкрикнул из толпы: – Какой казне ушшерб от наших цен?
 – И как энто ты в толк не возьмешь спросить: «Собрали ль мы подати?» – огрызнулся Панкрат Лукич.
 – Постой! Ты не вали в одну кучу. – Демидов повернулся к сходу, ища поддержки и помогая себе рукой заговорил: – А то получается – в огороде бузина, а в Киеве дядька. Не мое дело казенный сундук считать. Ты голова, тебе и блюсти антиресы казны. Токма, чего дело до нашей цены на семачку голове волости?
 – Вот ты бы и спросил, много ль мы собрали ея, подати! – подхватил эстафету у писаря Тихон Савво-вич: – Мы и первой половины не отчислили, а второй и не начинали; так энто казне не ушшерб?
 – Ушшерб! – повторил, с ударением, за Головой Панкрат Лукич. – А собрать ее когда же? Ты что ли подсобишь?
 Сход притих и то тут то там послышался шепот, переходящий в многоголосое рокотание. Мужики с первых рядов передавали разговор в задние, и уже от туда возвращалась волна тревоги. Давыдов почесал затылок. Что-то у него не получалось, но не таков был Иван. Выдержав паузу и переведя дыхание он с новой энергией обрушился уездное начальство:
 – Не сумлевайся, поторгует народ и справится и очистит грехи. Подожди. Не вдруг!
 – То-то, не поторгует! В слабые годы, помнишь, торговцы до ярмарки грузили возы урожаем и от-правляли, – поймал слабинку схода Голымов и сам пошел напором, специально говоря громко, чтобы слышали его и задние ряды. – Мы до ярмарки, бывало, сборные книги очищали, а ноне кто продал зер-но, масленку, просо, окромя наезжих крестьян? Принес ли из наших кто в подать хоша копейку? Завтра ярмарка… К вечеру, гляди, уж торговцы в обратный путь соберутся. Вы такцию установили, а не спро-сили того, кто купит по ней. В самые, что ни есть урожайные года масленка свыше девяти гривен да руб-ля с пятаком не поднималась, а вы два с полтиной заломили. И думаешь, купят?
 Сход одобрительно загудел. Кто-то крикнул:
 – Правильно! Дело Голова говорит!
 – Купят! – как бычок уперся Демидов и злобно посмотрел на Голову и на писаря.
 – А кто купит? – чувствуя перелом настроения схода съязвил писарь: – Смотри, ведь уж наезжие кре-стьяне даже все просо продали, а купцы наторговались! Так кто у наших покупать будет?
 – Гуртовщик, тот же Лаврентий Поликарпович, – из последней надежды возразил Иван Демидов, – а для ча он по-твоему, когда уж все мелошники скупились у наезжих, наторговались досыта, а он не ску-пал? И до ноне все сидит да ждет!
 – Ну, а коли не купит, закапризится, – правильную стратегию выбрал Демидов, этот стойки мужичек. Голымов смотрел на него и завидовал: – Поставит на своем? Тогда кому продашь? Да он, слух есть, и торговать боле не хочет!
 Тихон Саввович смотрел на Демидова и пытался угадать, объяснить себе, что двигало этим мужи-ком? Много раз ему предлагали Головство и он отказывался. И будучи одним из многих равных бился за их общее и каждого в отдельности счастье как за свое собственное и с не дюжей силой и энергией. Де-мидов стоял расставив ноги для уверенности и махая рукой в како уже раз растолковывал этому стаду, для их же блага, простые истины. Тихон Саввович с сожалением, с досады тяжело вздохнул. Панкрат Лукич глянул на Голову и ткнул в бок: «Мол, чего ты?» «Да, так, ничего». А Демидов метал бисер.
 – Купит! Не боись, купит! Тут токма пост начался, самая торговля. А скоро масленая над головой, да сызнова пост. Расход на олию, пшено, жито, успевай повертываться, а ему не поторговать, и хлеба не видать, тоже есть хочет, а где, говорю, он возьмет таперя, опричь нас? Торговать не хочет боле, слушай его, он и не то исшо скажет! Для чего это он меня к себе призывал да ульщал всякими дарами, чтобы я цену сбил, а не с его ли голоса Голова, и ты говоришь о бунте, да казенном ушшербе? Разведи умом, тряхни арихметикой, ведь и мы казенные люди, и ежели продавать будем по прежней цене, то вот ту-тошки и будет казне ушшерб. Казне избытошнее, коли мужик в прохладе живет, не жует хлеб слезою поливаючи. Вот как мы энтой цены попридержимся, так гляди, Голова, чего будет! Бедность не будет голодать, казенная недоимка не станет расти на ней, как на дрожжах. Бедность выправится. Сама уплатит всю недоимку без слез. И тебе без горя, не будешь ее за казенну подать в заработки отправлять, вконец зорить! А коли мы поддадимся ему – и ушшерб казне, не соберешь ни подать, ни недоимку, и будет бо-гатому разор, а бедности одни уж слезы… токмо ему нажива! Вот ты! За что Кулика да Дранока в разо-рение отдал? А, Голова? Нам бы должон защиту надать, а ты вона какой распорядок сделал! Грех тебе, Тихон Саввович, земной грех!
 – Аа-ах! Не друг ты мне, не друг, Иван Савельевич, – тихо, себе под нос сказал Тихон Саввович, но Демидов расслышал:
 – Не та дружья рука, Тихон Саввович, что только гладит, а та, что и бьет подчас, на миру говорят. А масленку он все-таки у нас купит без ушшерба казне, не сумняйся!
 – Как не купит, заломается… Тогда как? – лениво возразил Голымов.
 – Нешто в город самим везти пути заказаны?
 Смелость Ивана Демидова испугала мужиков и они дрогнули.
 – Это за триста верст…, – пробравшись сквозь толпу выскочил к Демидову середняк Макар Назаров, – харчиться да убыточиться! Да исшо кому продашь там? Тому же Лаврентию Поликарповичу.
 – Спросил бы, на чем исшо другой повезет, – поддержал соседа Сидор Лазарев: – У меня вона одна лошаденка, да и та исшо по осени копытом в колесо угодила да все сорвала. И вези!
 – Сытым, Сидор Лазарев, и в город путь! – подлил в огонь масла Тихон Саввович.
 – Не кажи Голова! – тут же подхватил Сидор Лазарев: – Тощему брюху токма всяка дорога длинна.
 – Ты дело говори, – повернувшись к уездным властям просительно заговорил Макар Назаров: – Ти-хон Саввович, завтра ярмарка, а спроси, есть ли у кого из крешшоного мира грош за душою. А ведь мы живем токма от ярмарки, у нас один раз в год урожай на деньгу. Гляди, иные до нитки обносились. У другого обутки без подошв, а на что их купить? А хоша подушную таперя… Да что толковать, не путную кашу заварили. А в город везти? Испробуй с пустым карманом триста верст отмерить, за один корм ло-шадям душу заложишь… Да у кого ишшо кони есть? А там жди, когда по фунтам продашь! Гуртом ко-му? Опять тому же Лаврентию Поликарповичу, а ужо коли он здеся на своем стоит, так уж там, гляди, насолить поменьше нуже!
 – Эх! Заварили кашу – семи бабам подолами не выгрести! – раздался голос из задних рядов.
 – И ей богу верно, – Аглузов поддержал крикнувшего: – Семи бабам… ну и слово!
 – Верно! Ах, как верно. Ты, Иван Савельевич, с фортуною мужик на еть, – отстраняя Ивана Демидова заговорил с досадой Сидор Лазарев: – И мужик – голова! Острога не испужался…
 – Мужик, да ума-то…, – крикнули из задних рядов, но Сидор Лазарев продолжал, сбить его теперь было нельзя:
 – Ума лохань! А проку для обчества, что понюшка табаку! – повернувшись к сходу юродивым голо-ском пропел: – И за мир он, братцы, стоить, и ей богу!
 – Сосенка! Взыщи его господи! – вторя оратору пропел щупленький мужичек.
 – Иван Савельевич, как ты нас объехал, – выскочил на середину еще один крестьянин и завопил кла-няясь: – Подъел не причь купца. Пошли те господи фортуны, послушали тебя на свою шею, – не переста-вая кланяться онт повернулся к столу, за которым сидел Голова и запричитал еще пущей истерикой:
 – Дай тебе господи, Тихон Саввович, и тебе, Панкрат Лукич, пошли вам господи за науку вашу, за мирское радение. И продадим мы урожай с вашего слова по благословению!
 Сход загудел, поддаваясь накручиваемой истерии и в адрес Демидова полетели угрозы и различная хула. Демидов встал, посмотрел на сход, на кулаки в свой адрес и повернувшись к Голове, багровый от ярости, смиренно сказал:
 – Да! И правду ты, Тихон Саввович, сказал. Правду, обчество наше, что скворя! Прости, что пообидел тебя, хотел с дураками пиво варить, да сколь не вали в него хмелю, оно все солодит, а в солоделом и проку нема! – И ушел. За ним последовали несколько мужиков единомышленников, под общее улюлю-канье схода.

 
 Следующий день после схода проходил тихо без особых движений. Лаврентий Поликарпович, изве-щенный дословно, Николкой об решении схода ликовал. Спешить теперь было некуда. Все складывалось как надо. Утром открывалась ярмарка и купечество отдыхало, набираясь сил. Решили лечь спать по-раньше, чтобы с первыми петухами отправиться в станицу. Анфиса Марковна накрыла на стол и Говоров с компаньонами сели ужинать. За окном лязгнул цепок и тявкнула собака. За дверью послышался глухой многотопот. Немного погодя в хату вошли гурьбой, подталкивая друг друга мужики. Во главе их Сидор Лазарев. Сняли шапки и поклонились – сначала в угол комнаты, на образа, затем сидящим за столом.
 – Мир вашему дому, – протянул Сидор Лазарев, навесив над глазами тучные брови.
 – Кому и мир, а кому и пир! – не оборачиваясь к визитерам ответил Лаврентий Поликарпович. – Без ума оно легче пировать! Это вам, умным, об мире думать.
 – Пожили своим умом, будя, на-агрелися! – поклонился еще раз для убедительности Сидор Лазарев. Может хозяин первый раз не увидел.
 – Скоро же надоело вам, – смачно сербая с блюдца горячий чай ответил Говоров. – Нечего сказать.
 – Умом жить, надоть, чтоб в кармане было, а карман пуст – так не поживешь! Брюхо заставит по чу-жой пикуле плясать.
 – Ступай Сидор! Пристал как кароста какая, – отмахнулся Лаврентий Поликарпович. – Нешто вы го-лодны, на брюхо жалитесь?
 – Сыты бы были, не шли к тебе с поклоном, – Сидора Лазарева несло, но он толи не мог, толи не знал как остановиться. – Плакать да кланяться, Лаврентий Поликарпович, никому не сладко, слезы гонють. Опять же детей у кожного – семеро по лавкам.
 – Урожай первеющий по губернии, а все мало вам, все голодные ходите, все плачетесь, ну, и наро-одец же вы!
 – Жирный кусок, видно, не по нашему, мужицкому рту, – смиренно отозвался Сидор Лазарев.
 – А я – то было, порадовался за вас. Пусть, думаю, народ поторгует, поправится, своим умом пожи-вет!
 Только теперь Говоров удостоил своим вниманием мужиков, повернувшись в пол оборота к ним. Глядели на них глаза победителя. Сейчас глаза Лаврентия Поликарповича лучились всеми цветами хо-зяина жизни. Сейчас он мог себе позволить просто сидеть и смотреть на просителей и даже отказать им, без малейшего сожаления. И если в былые времена, он поддерживал со всеми мужиками хорошие отно-шения, то сейчас он готов был выразить им все свое пренебрежение и равнодушие к их судьбам, с каки-ми трагическими концами они не были бы. Крестьяне разгадали это отношение и все вместе, как по ко-манде содрогнулись. Они отчетливо увидели себя со стороны, смотрящими смерти в глаза. Голодной смерти в глаза!
 – Не срами нас, Лаврентий Поликарпович, – первым не выдержал мужик низкого расточка, Егор Наумович, – За делом пришли. Некому нам акромя тебя товар свой предложить. Забирай весь, да не обидь, кормилец ты наш.
 – Чего торопитесь? По утреней ярмарка. Так вы испробуйте, и поглянется, чем без пути на голод жа-литься, – Лаврентий Поликарпович отвернулся от просителей, дело было сделано. – Вона Иван Савелье-вич, и видать, мужик с умом. «Я, говорит, сам весь урожай съем», и гляди, в тело войдет! И вам бы по-пробовать, авось и голод зазря хулите.
 – Чтоб ему пусто было…, – Сидор Лазарев не мог подобрать крепкого словца к месту. – Ты не поми-най нам об нем. Заводил совсем, окаянный.
 – Что так? А сход вам, что? Бирюльки значит! Ведь всем сходом решили? – не унимался Говоров.
 – Подъел он нас, не причь татя, – совсем скис Сидор Лазарев.
 – Демидов? Не поверю! Мужик он ровно обстоятельный. Арихметикам обученый. Неуж вы всем схо-дом не могли его одолеть? Не поверю!
 – Так и есть. Не совладали! – согласился с купцом Сидор Лазарев. – Ловок! Изворотлив.
 – Чудно, говоришь. Он у меня тут был, я не заметил. Навродь, наш – обстоятельный.
 – Неуж ты не слыхал? – не скрывая своего удивления попался на уловку Говорова Сидор Лазарев. – Наговорил он нам много, да без пути, не продавайте сваго урожаю Говорову по его ценам. Установите свою цену, а на его улещения души не кладите. Придет, говорит, сам придет и склонет выю! Будто нам, мужикам…, – сам своей смелости испугался Сидор Лазарев.
 – Я то это? Гляди ж! А вы и послушали?
 – По-первой послушали. Складно гутарил, – начал входить в раж Сидор Лазарев. – Опричь нас ему масленку, говорит, негде взять и придет, говорит, и ешшо поклонится.
 Разговор оборачивался особым интересом и Лаврентий Поликарпович, развернувшись к мужикам слушал их улыбался без утайки. И только опытный глаз Анфисы Марковны разглядел особый блеск в глаза Говорова. Блеск хищника – блеск заклания!
 – И куды это девался у нас на ту пору ум? – поддержал распаляющегося соседа Егор Наумович. – Не диво ли? Ну и не продавали, стояли на своем. И торговали его у нас, но мы упорствовали. И достояли, кормилец наш, что у иного таперя вместо прибыли одни слезы! Вот он чего поделал с нами, чтоб ему провалиться!
 – Знаю, что цены подняли и стоите на них, да полагал, что сами в задор вошли, а чтобы Иван Деми-дов вас подбил, до меня и слуху не доходило! Так вы, стало быть, все это время ждали моих поклонов?
 – Грешны, кормилец ты наш, ждали! – в голос ответили мужики.
 – Ну, нате вам мой поклон, – Лаврентий Поликарпович встал из-за стола и поклонился всем присут-ствующим. – Стало быть, шея не ломается. Экое горе!
 – Все юродствуешь, – такого мужики не ожидали и от испуга попятились к двери збившись в кучу. – Нам от твоих поклонов горше редьки на душе, – едва находя в себе силы лепетал Сидор Лазарев. – Хо-рошо, бог выправил вовремя. Пошли им боже веку, голове да писарю, в разум ввели, а то бы, голубь, сел нам Демидов на шею и в омут, окаянный. Твердит одно, беспременно купит, и по десяти рублей, гово-рит, положь – и за десять купит.
 – А чего, верно говорил Савельевич, – в душе Лаврентий Поликарпович оценил правильность Деми-дова в коммерческой линии, но предали его эти вот! И на его лице отразилась брезгливость. – Купил бы и по десять! Ежели бы мне масленка понадобилась. Ведь негде ее брать, акромя как у вас? Это я вам по старой дружбе говорю. Теперь меня этот вопрос не касающе. Я не торговать приехал, а будто счеты све-сти. Так-то!
 – И напасть! Да нет! – бледнея переспросил, не поверив услышанному, Сидор Лазарев. – Энто ты ба-луешь, пужаешь токма нас, что не покупаешь масленку?
 – Не маненькой я, Сидор, в темную с вами играть. Не в руку этот год она мне, что-то пошла. И бог с ней! Бумазейным товаром позаймусь. По мне, так не я – другой кто ни на есть поклонится, может, тогда и помянете Ивана Савельевича.
 – Погодь, не гони, – сорвавшимся голосом, от потрясений заговорил Егор Наумович. – Лаврентий Поликарпович, легко энто говорить. И продашь ея, масленку-то, задешево, купи токма, нужа не терпит.
 – Купи, не покидай нас, – взмолился Сидор Лазарев. – Семья, сизый, вся в нуже живет. Все пить, есть хотят. И у хлеба сидим, не погневим бога, да хлеб энтот не по нас, видать.
 – Завтра ярмарка, а мы ей живем, – вторил ему Егор Наумович. – В нея-то и подушную заплатишь, и обуешься, и оденешься, и всякого запасу прикупишь! Чем по домашности дыры заткнешь? А дыр много, ох, как много! Успевай токма конопатить. А на чего купишь? Когда за душою ни гроша.
 – А домашноть токмо не ждет, – приговаривал Сидор Лазарев. – Иное время час дорог. Вот и суди мужичье дело какое! Ты лучше помоги нам, купи, век за тебя богомольщики!
 – Верю! – дело было сделано и Лаврентий Поликарпович уже не спешил, забавляясь от души. – И рад помочь, Егор Наумович, Сидор Лазарев, да вишь, торговать семачкой не хочу боле. Сами знаете, что, когда случается, то я первой покупатель.
 – Да не-ет! – Егор Наумович аж присел, столь подействовали на него слова купца. – Это ты балуешь. Пужаешь токма нас, что не покупаешь масленку.
 – Еще, чего? Дело говорю. Да что, рази опричь меня некому продать?
 – Не погуби! – взмолился Сидор Лазарев. – Было бы кому, и не докучали тваму покою.
 – Эвона сколь торгового народу понаехало.
 – Не ахтительный народец ноне, – вставил кто-то из пришедших мужиков.
 – Да ладно тебе! Народ весь с деньгою! На свал что, не берут? – хитро сощурившись спросил Лаврен-тий Поликарпович.
 – В карманах не шарили. На глаз видать – все мелошники. Про свою пропорцию купили, одно и по-ют. Всплачешь! – Сидор Лазарев пытался говорить мягче, покладистее.
 – По старой дружбе помочь бы вам, да я деньги, как на грех, с собою не захватил. Право, оплошал, – зыркнул из под бровей Говоров. – У Терехина были? Купец чай ничаво! Он чего говорит?
 – Не обошли, – протянул Егор Наумович. – Накупился ужо, досыть!
 – Успел! Купец своего не упустит. А к кулаку, Захарке Огородникову сходите, может, он чем подсо-бит?
 – Были! К нему сходи поди! Взашей посулил! – обиженно скуксился Егор Наумович. – Как собачо-нок!
 – Зазорно! Кулак-мужик, в почете! Да он навродь тихий завсегда, – с издевкой рассуждал Лаврентий Поликарпович.
 – Все они тихие, – не чувствуя издевки жалился Егор Наумович. – Ходи, говорит, около, а за порог ноги не кажи. Ломалися, а таперя я поломаюсь, моя льгота настала. А сам жрет баранки с чаем и с сахар-ком в прикуску.
 – Сходите к Кочеткову Даниле. Он мужик зажиточный. Деньга водится, и дела у него ноне с маслен-кою форсисто идут. Может, он подсобит?
 – Как таковских людей земля носит, ах ты братец мой! – вскрикнул Сидор Лазарев.
 – Стало быть, были и у него. Узнаю, дельный мужик, – холодком потянуло от слов Говорова и мужи-ки переглянулись. – Значит, не выходилось?
 – Чего ж! Выходили! – настороженно заговорил Егор Наумович. – В патрет мне плюнул и с полу ошметок поднял валящий, на, говорит, утрись. Во, до какого поругания снизошел.
 – А-ха-ха-ха! Ай-яй-я! – зловещим хохотом разразился Лаврентий Поликарпович и голос его зазвучал как приговор. – Хреновое дело у вас! Пожалуй, что своим умом и худо жить. Ум иметь – это еще полде-ла. Им распорядиться надо по уму! К кому боле и натолкнуть вас, не знаю. Подождите, ужо по утрене я в обратный поеду, так поговорю кому ни на есть в городе, может, взыщутся охотники и подадутся на скуп.
 – Утешил! – лупая глазами протянул Сидор Лазарев. – Докудого в город попадешь, а потом обрат, ужо неделя после ярмарки пройдет. Какой же торг? Не губи! Поразорись, купи, ведь балуешь, что денег у тебя нет. Не ломайся!
 – Чудак человек! – удивленную состроил физиономию Говоров. – О вас же радею, а ты мне экое сло-во выворотил!
 – С горя не услышишь, – Егор Наумович не знал уже как и что говорить, чтобы не обидеть купца, – как и слово обронишь, прости, коли в обиду, чего сказали. Убытошно, а-ах как убытошно! Мочи нема нужу терпеть.
 – Прости, за ради Христа! – в голос разом взмолились мужики.
 – А кто горю вашему причинен? Невзлюбилось? – рявкнул на них Лаврентий Поликарпович. – Зато своим умом пожили!
 – Пожили, чтоб его…, – опять хором согласились мужики.
 – Не смейся хошь ты, ну-у! – посмелел Сидор Лазарев
 – И чать это вы ума понабралися, возмечтали о себе, – и это в конец разозлило Лаврентия Поликарпо-вича. – Я – то что, ни-ни. Только любопытно, как это возмечтамши вы были? Стало быть, так: сидит та-перя мужик в рваных броднях, на полушубке швы лыком штопаны, и вдруг торгующий, ну хоша я, не далеча ходить, в лисьей шубе, бобер на шапке, денег в карманах что куры не клюют, и мужику, стало быть, в ноги кланяюсь! А-а-ах, ха-ха-ха-а! А вот это видели? – Лаврентий Поликарпович собрал пальцы в кукиш и ткнул его под нос каждому. – Ну! Смотреть сюда! Чего зенки воротите! Ну, что, пришел я кла-няться вам?
 – Мужичью за работу кланяться, никто на свою спину не возьмет, Лаврентий Поликарпович, – тихий голос Егора Наумовича еще сильнее подействовал на Говорова. Остановить его было уже не возможно.
 – Сразу и смирения накинули, на другой голос запели. Даве говорили, что поклонов моих ждали. Что ж, кто кому выю склонить пришел? Дурачье! С чего это ум показывать вздумали? Нешто мужичье это дело – умом жить? И почишше вас кто, так голова от этакой фантазии преет, а то мужичье! Чье дело в назме рыться, работать без устали, чтобы кормить преизвышенных фортуной? Умом захотели жить! Пе-ред кем вы вздумали ум показывать, ломаться? Ты вот нищ, чем ты и выглядишь, так истертого гроша никто не даст, а я кто! Тыщщник! Уразумей в своейной бестолковке слово это: тыщщник! На твоей баш-ке волос столько нема, сколь у меня капиталу. И я должен идти к тебе с поклоном? Ах-ха-ха-ха! О-х-хо-хо, тошненько! Что же вы теперь с урожаем вашим делать будете? Самим есть – брюху непривычно, не-равно тело нагуляешь, а волостные лозьем сдерут за подать. Продать некому! Схоронить негде.
 – Гре-ех бы тебе над бедностью нашей глумить, Лаврентий Поликарпович, – попытался усовестить купца Егор Наумович.
 – Над бедностью и глуми! Богатый завсе сам себе господин, его никто не тронет! Ты вот наживи ка-питалу, так и тебе всякий за твой ум честь отдаст. И ты, имея капитал, будешь вразумлять. Поколь кто беден, так его вводи в чувство, в покорность, в покорность в эту! Вот такая вам моя арихметика и грамо-та.
 – Покорились ужо, молимся! – голос Егора Наумовича звучал с вызовом. – Чем ругать, ты б слезы наши утер!
 – К тебе одно пристанище! – совсем по бабьи запричитал Сидор Лазарев.
 – Плачущим всем не утрешь, – Лаврентий Поликарпович внимательно смотрел на Егора Наумовича. И в душе признавал, что наука не чистой получалась. – Много их на белом свете слоняется!
 – Ну, горше мужика доли не сыскать, – Егор Наумович выдержал взгляд купца.
 – И это слыхивали! – о чем-то задумался Говоров и на мгновение забыл о присутствующих. – Поно-вей чего ни на есть скажи, куда вот ты, к примеру, теперь с масленкою денешься?
 – Облагодетельствуй! На тебя вся надежа! – продолжал причитать Сидор Лазарев. – Братец, снизой-ди! Сдел милость!
 – По писанию, стало быть, добром за зло! Спесь повылезла, вспомнили, как у купца Говорова дверь отворяется, а раньше вы плевать на нее хотели. Что ж я теперь должен с вами сделать? Я нешто с тобою из одной утробы? В братцы втиснулся!
 – К слову же сказано, не прогневись! – Егор Наумович понял, в какую западню заманил их хитрый купец, но было поздно.
 – Ты оглядывай свое слово! – вспылил Говоров. – Я с тобою и на одну половицу не стану. В ноги кланяйся. Все – в ноги!
 – Да уж кланяемся! – с досадой в голосе ответил Егор Наумович.
 – Ты кто есть? – распалялся Лаврентий Поликарпович.
 – Чудной ты. Крестьянин!
 – А я купец! Гильдию ношу. Почет имею! На государственном учете состою! Так могу ли я с тобою равняться? Я и разговариваю с вами единственно по доброте своейной!
 – Пошли тебе господи! – опять хором ответили мужики.
 – Пошлет! Пока погляжу, как вы укротились духом. Кланяйтесь! Да в ноги! Ниже! Ниже! Мужицкое семя!
 – Что робить? Поклонимся, братцы! – призвал хуторян Сидор Лазарев. – Снисходит Лаврентий Поли-карпович к нашей нуже, пошли ему господи!
 – А ты по какой цене семачку брать у нас будешь? – вдруг спросил Егор Наумович.
 От его вопроса мужики испугались и перекрестились.
 – Ты допрежь себе снисхождение вымоли, а не об этом разговаривай. Тваго урожаю мне и не надо. Я еще об этом подумаю. Может, куплю, а может, на Анфиску тыщщи потрачу.
 – Ты, Лаврентий Поликарпович, уж сдел-л-милость, не обидь, – взмолился Сидор Лазорев.
 – Это уж мое дело, подумаю!
 – Будь по божьи, друг. Я и спросил боле, чтоб, значит, за один поклон обстоять бы нашу коммерцию!
 – А за дважды, стало быть, не хош? – успокоившийся Говоров от слов Сидора Лазарева побагровел. Его налившиеся кровью глаза испугали мужиков и они зацыкали на неудачного переговорщика.
 – Прикажешь, и дважды поклонишься, ничего не поделаешь, – смирительно проговорил Сидор Лаза-рев: – И низко тебе это кланяться-то?
 – По щиколку! – глядя из под бровей глухо вымолвил Говоров: – Да колено на половицу уклади!
 – Ах! Иван Савельевич, уготовил иго, – приготовившись стать на колени, вдруг спросил Егор Нау-мов: – а все бы о цене, друг, обчет произвести. Нам не впервой. Поклонимся и по щиколку, ничего не поделаешь. Давай, братцы, поклонимся.
 – Целуй обувку! – Гаркнул Говоров и едва заметно двинул ногой.
 – Сдурел совсем! Не срами пред людом, – оторопел Егор Наумов не ожидая каков будет ответ Гово-рова.
 – Тогда ступай с миром и не мозоль очи, – глаза Лаврентия Поликарповича светились хищническим блеском.
 Горечь обиды заглушила мольбы Егора Наумова. Его губы что-то шептали, а глаза наполнялись сле-зами и слезы скатывались крупными каплями. Говоров смотрел на мужика не мигающими глазами. И взгляд его сквозил леденящей усмешкой. Наступила тишина. Дрогнули все присутствующие, когда ноги Егора подкосились и он медленно, покоряясь судьбе опустился на колени и утирая слезы поцеловал бо-тинок купца.
 – За что Господи? – от отчаянья, только и смог сказать Егор Наумов.
 В это время дверь открылась и вошла Анфиса Марковна. Ее глаза округлились в удивлении и поняв что происходит, ехидно заулыбались. Ликующий взгляд Говорова оценивающе посмотрел на возлюб-ленную. Весь его вид говорил: «Ну, что? Я говорил, рога пообломаем?»
 – Погодь вставать! – Лаврентий Поликарпович поставил ногу на, собравшегося встать Егора Наумова и придавил его, чтобы тот не вскочил. – Теперь у Анфиски. Пушшай задобрит меня, – и с силой пнул мужика ногой.
 Совсем уничтоженный Егор Наумов, так и пополз на коленях к Анфисе Марковне. Совсем обессилев от горя он падает у ее ног и разражается плачем. Он остается лежать на полу плача.
 – И помни, я вот и разорить тебя могу, а не зорю, – не глядя на лежащего мужика, а больше в назида-ние стоящим у двери мужикам с открытыми ртами от изумления увиденнным, начал свои наставления Говоров: – Душа есть. Я вот тебе полтину даю, снисхождения ради! – Он достал и кинул на пол монету. – Ступай! Твоего урожаю мне не надо!
 Егор Наумов, выплакав обиду, встал с пола, подобрал деньги и ушел, ни с кем не попрощавшись. Мужики не задерживали товарища, им тоже было стыдно за случившееся. Но у каждого была своя при-чина оставаться в этой хате и просить судьбу смилостивиться.
 Лаврентий Поликарпович, словно забыл об присутствующих и тихо переговаривался с Анфисой Марковной. Мужики стояли топчась с ноги на ногу. Наконец один из них не выдержал и гыкнул в кулак. Лаврентий Поликарпович, не оборачиваясь, замер на голос, выдержал паузу и только потом повернулся:
 – Вы еще здесь? Как же я теперь должон торговать с вами? Вы во где сидите у меня все! Захочу – и сыты будете, не захочу – и будете помнить, каково с Лаврентием Поликарповичем шутки шутить! Рубь и семи гривен с пуда на свал отдашь! И баста!
 – Отдашь, и разоришься, да отдашь! Не пужай, хошь для бога! – робко взмолился Сидор Лазарев. За его словами поклонились, в мольбе и все мужики.
 – Почувствовали теперь, что я такое? – Говоров встал и прошелся перед мужиками, подбоченясь.
 – Пожалуй, что почувствовали, чтоб ему, энтому Ивану Савельевичу, – искренне согласился Сидор Лазарев: – Будем помнить, почувствовали! Снисхождение, дай тебе господи, а все бы, душа во спасение, гривенок добавить бы надоть!
 – Рублик, стало быть уже не хошь? – спросил Лаврентий Поликарпович.
 – Не дашь ведь рубля, так только язык точишь, а помолились бы, ах как! И денно и нощно в молитве были бы!
 – Молитвы эти до другого разу запаси, а ноне и за полтину благодарствуй.
 – И за семь бы гривен помолились. Мало полтины, сизый! Дыр много, попробуй заткнуть их всех из полтины, для бога хоша полож семь гривенок.
 – Каждому для бога расточать – и карманов не напасешь, – ничто не могло разжалобить купца Гово-рова: – а мало тебе – я и не навязываюсь. От щедрыни бог ослобонил, ешь ее сам!
 – Не человек ты, однако! – Сидор Лазарев обессилено махнул в сторону отвернувшегося от просите-лей купца.
 – Обознался, – развлекаясь с Анфисой Марковной, бросил через плечо Говоров: – Самый по образу и подобию.
 – Не умолишь тебя никакой слезою.
 – Ты посмотри на них! – вскрикнул Лаврентий Поликарпович и опять повернулся к мужикам: – Не утруждайся. Не икона! Добр ли я вот, по вашему понятию?
 – Взыщи тебя, господи! Одно слово!
 На плечо Лаврентия Поликарповича опустилась Анфиса Марковна и что-то, улыбаясь зашептала ему на ухо. Говоров, довольный, поглаживал возлюбленную по руке и хитро смотрел на переминающихся мрачных мужиков.
 – Ладно! Я вот не разоряю. Вам, шесть с пятаком накидываю. Довольны?
 – Не далеко уж до пятачка, – попробовал поддержать товарища Макара Назаров: – Надбавь, с добро-детели сжалься! Нужа, родной, ох, нужа! Нашему брату и копейка дорога, не токмо пятак!
 – И все вы в бесчувствии! Все вам мало! – впервые Говоров обратил на просителя глаза, холодные, насмешливые и злые. – А ко мне, по-твоему, пятаки сами в карман плывут?
 – Сравнял! Твое дело и наше! – вопрос купца успокоил мужика и он осмелев вступил с ним в разго-вор: – Ты купец, куда не шагнешь – все деньга, а наше дело, где постоишь, и тут протает! Обрыдло все!
 Но Лаврентий Поликарпович не желал никаких разговоров:
 – Надо бы вас поучить еще, да уж стих, прошел, укротился я!
 – Поучил, чего ишшо надоть? – кротко встрял Сидор Лазарев: – Понюхали, чем от сапог пахнет!
 – Я вам слово, вы в ответ дюжину, – сквозь усталость, едва заметно всплеснулось раздражение у Го-ворова, но сил не было кричать, и он заговорил тише: – То-то, мало, говорю, нюхали. Надоть бы еще, в обонянии чтобы было на долгую память! Ну, так и быть, дам я вам еще пятак в накидку, что ж вы мне, чем за это отплатите?
 – Мольбы наши. В ноги. От мужика одна плата!
 – А говоришь, пахнет? – ухмыльнулся Говоров.
 – Понюхаешь и вторительно, – обречено согласился Сидор Лазарев: – Нужа заставит!
 – И только что понюхаешь, будто боле и ничего? – хитро посмотрел на мужиков купец.
 Мужиков вопрос насторожил. Они переглянулись не понимая вопроса. И как бы собрав общую тре-вогу, Макар Назаров, выкрикнул вопросом:
 – Господи! Чего же тебе исшо надоть? Егора в позор опустил. Ругал, ругал, исшо мало, ты пожалей, ведь мы люди! И в нас есть душа!
 – На будущий год вы сызнова за эти песни? – Говоров торжествовал и не спешил: – Таксию устанав-ливать, да ум показывать?
 – Живы ли исшо будем! – разведя руками едва слышно сказал Макар Наумов.
 – Ну, коли жив будешь? – так же тихо спросил купец.
 – Ум показывать? – скорее задумавшись и выдав мысли в слух, нежели отвечая Говорову спросил Макар Назаров: – Нет, пожалуй, не мужичье энто дело – с умом об руку ходить.
 – И завсегда это памятуйте! – сверкнув, из под бровей, зенками, погрозил пальцем Лаврентий Поли-карпович.
 – Оборони господи! – согласился с хуторянины Сидор Лазарев: – И без ума мужику горе, а с умом вдвое, особливо учителя…
 – Не потакаю! Ну, так вот, за то, что будто я вас уму поучил, дайте мне подписку, что обязуетесь на будущий год продать мне весь ваш урожай по моим ценам.
 – Подписку? – вдруг встрепенулся Макар Назаров: – Энто еще чаво, язви его шельма?
 Мужики опять, в какой раз, переглянулись. Теперь они разгадали всю эту хитросплетень заведенную купцом Говоровым, и поняли, что попали под завязку, со всеми потрохами.
 – А ты не обидишь? – уже по деловому спросил Сидор Лазарев.
 – Нечего на человека допрежь времени лаять, – отрезал Лаврентий Поликарпович: – На году и видать будет, какой стих найдет!
 – А-а! Боязно! Эк-то! – махнув на все спросил Макар Назаров: – А задаточку дашь?
 – Снабжу! Ты токма будь в покорстве, а от меня, акромя добра…, – Лаврентий Поликарпович потерял нить рассуждений и бессвязно подытожил: – поняли?
 – Пошли ему Господи, други, ей-богу! – с благодарностью обратился к товарищам Макар Назаров: – Добрый ты человек! Дай тебе Господи!
 Но Лаврентий Поликарпович уже потерял интерес к мужикам и тем более к разговору. Он отвернулся и перешептывался с Анфисой Марковной. Она хихикала и прижималась к щеке возлюбленного. Раз при-жавшись, бросила взгляд через плечо и замерла. Мужики стояли и перешептывались, не зная что делать. Глазки Анфисы Марковны искрились наблюдая за дуэлью Говорова и мужиков. Дело было сделано. Ан-фиса Марковна зашептала Говорову на ухо. Он повел бровью и кинул через плечо:
 – Вона, у Фрол Михайловича, составленное условие на будущий год. Подходи по одному и ставь соб-ственноручную. Кто поставил, подходи к Николке и получай деньгу. За аванец отдельный зарок.

 Мужики начали подходить к столу ставить свои пометки, получали деньги и уходили. Со двора потя-нулись новые крестьяне, которые ждали окончания переговоров. Когда последний из мужиков поставил подпись, получил деньги и ушел, Лаврентий Поликарпович круто повернулся к компаньонам и ликующе посмотрел на них:
 – Учись, Николка, пока жив я! – вознес к верху палец Лаврентий Поликарпович. – С этакою наукою большие палаты наживешь! Большие! Анфиска! Баню истопила? А вы барыши подобьете – париться!
 Дав распоряжение Лаврентий Поликарпович встал из-за стола и выглянул, на шум во дворе, в окно:
 – Ах, шельмец! – ехидно выругался на увиденное Говоров и пошел в баню.
 Поднятый галдежь происходил вокруг Головы. Голымов, своего не упустил, поджидая крестьян у избы Анфисы Марковны, и тут же собирал у них подать. Казна пополнилась, но не всею выручкой. Часть недоимки пополнила личные карманы Голымова и писаря Аглузова.

 У ворот ярмарки остановились дрожки, подняв облако пыли. Вороной заржал и заплясал на месте, толи гася таким образом нагнанную прыть, толи, умное животное, притаптывало поднятую пыль: мол, извините, от камчи хозяина и не так побежишь. По молодецки выпрыгнули из дрожек двое мужчин. Дрожки скрипнули присевши от тяжести и качнувшись выпрямились. Даже могло показаться, что они живое существо, а не глупая тележка из дерева и железа. Соскочив с облучков, подошел к ним и третий. Настроение у всех троих было отменное. Не взирая на палящее солнце мужчины, разодетые с шиком, тронулись вдоль торговых рядов ярмарки. Двое из них – пожилые, степенного солидного вида. Третий – молодой, неугомонно–подвижный, постоянно вертит головою и беспричинно улыбается. Все трое одеты богато. Солидные – даже в жилетках и с золотыми цепочками, пристегнутыми одним концом к пуговице, а другим, с золотыми часами, утопленным в кармашке жилетки. Сразу видно – купцы. И, наверное, толь-ко из-за границы. Должно быть, из Парижу. У двоих на ногах лакированные боты, по последней пари-зейской моде. У того, что моложе – короткие хромовые сапожки. Обувки всех троих облачены в блестя-щие новизной калоши. Это на станичную ярмарку прибыли купцы Лаврентий Поликарпович Говоров и Шалыгин Фрол Михайлович, и с ними, помощник их, Николка. По их довольным лицам было видно, что у них все в порядке. Дело сделано и ждет их хороший прибыток. А на ярмарку они пришли, чтобы себя показать и на людей посмотреть. Тут же, по рядам, ходили скупаясь, крестьяне, которые еще на кануне, получили от Говорова аванс. Они запасались на зиму и прибарахлялись.
 Осенняя, торговая ярмарка мало походила на ярмарку с народными гуляниями. Редкие ряды торгов-цев-мелошников, мало интересовали торговый люд. Их внимание было устремлено на огромный пус-тырь, на котором толпились крестьяне, продающие свой урожай гуртом.
 Сидор Лазарев и Егор Наумов ярмарку начали с кабака, устроили там драку, и их забрал городовой. Как это часто бывает, городовой изымет деньги на штраф, и пока пьяницы в непробудном сне, блюстите-ли закона обчистят их до нитки. В общем, уйдут они от городового ни с чем.
 
 Говоров с компаньонами прохаживался по рядам, пробуя домашние заготовки: квашеную капусту, соления, колбаски, выпечку. Он смачно хватал губами капающие рассолом листы капусты и с хрустом пережевывал, щурясь на кислоту. Везде, где останавливался Говоров, летели медяки, на право и на лево. Торговки предлагали попробовать своих скусных заготовлений и благодарили купца за плату, низко кла-няясь. Какая ни будь толстуха, предлагала стопку, и тогда Лаврентий Поликарпович выпив, мог и сереб-ром платить, на радость зардевшей, от удачи, бабы, делал у нее небольшую заготовку.
 На пустыре, шла торговля, сопровождаемая жаркими спорами и различными страстями. Повсеместно шел торг. Сторговавшиеся, группками отправлялись на баз к продавцу, чтобы закончить сделку. К обеду пустырь опустел. Каждый нашел своего покупателя и продавца.
 Иван Демидов, с более стойкими мужиками, по хорошим ценам продали большую часть своего уро-жая и теперь обсуждали, как совместными усилиями остатки свезти в город.
 После государственных дел Голымов присоединился к группе крестьян во главе с Демидовым и, даже выделил две пары лошадей с телегами для общего обоза в город.

 К гуртовщикам на пустырь Говоров не подошел, и старался даже не смотреть в их сторону. Погуляв по ярмарке, компаньоны вернулись в Мышастовку. По дороге они встретили хуторянина. Им оказался Макар Назаров. Назаров купил себе новую шапку и зипун. Для детей накупил одежды. Зашел в кабак и пропил все оставшиеся деньги. Пока шел домой, растерял покупки и, не дойдя, завалился спать в канаве. У незадачливого пьяницы уже успели спереть шапку. Может быть, хоть новый зипун донесет домой. Увидев Макара Лаврентий Поликарпович брезгливо сплюнул.

 После ярмарки Зот Дранок и Иван Кулик со своими семьями собрались в избе Кулика. У Ивана умер сынишка. Обе семьи ждало тяжелое зимовье. Посовещавшись они решили идти к Говорову и просить помочь.

 Предстоящая дальняя дорога подняла компаньонов рано, едва забрезжил рассвет. Снидали молча, но не спеша. В окна пробивалась утренняя, прохладная серость, с оранжевыми оттенками восходящего солнца. За дверью ударило жестью, кем-то, сбитое ведро. Кушающие купцы даже не повели глазом. Только Анфиса Марковна, с самого утра напряженная, преддверием расставания, вздрогнула на грохот:
 – Кого это несет спозаранку?
 Дверь открылась и вошли двое. На вошедших никто не реагировал
 – Зачем пожаловали? – мрачно спросил вошедших Лаврентий Поликарпович. Своим вопросом, при-шедших опередив и озадачив своей догадкой, кто пришел?
 – К твоей милости! – неуверенно начал Иван Кулик.
 – Что ж бы, это от моей милости требовалось?
 – Снабди нас деньжонками, снизойди, – поддержал товарища Зот Дранок. – У всех людей праздник, токма у нас будни. Будь ты по-душевному! Ты ж разорил нас. Гляди, у всех взял масленку по два рубля и шести гривен и пять копеек, а нам долг рассчитал по два рубля! Ведь урожай у всех один, а у нас еще и лучше.
 – Ты, Кулик, мне старый долг весь отдал? – жуя спросил Говоров.
 – По твоему счету исшо в недоимке! – пробурчал Иван Кулик.
 – А по вашему, так я должон быть в недоимке? – хлопнул по столу Говоров.
 – Не-е! По нашему, навродь, весь расчет сделан, – робко произнес Зот Дранок.
 – Так ты наперво донеси мне по моему счету, – сказал Лаврентий Поликарпович, – а потом, я погля-жу, как вам додать по вашему!
 – Ро-одной, сдел-л… ты милость! – взмолился Зот Дранок. – Не погуби!
 – С которого боку я те родной? – щурясь на темноту посмотрел в сторону мужиков Говоров: – Ты помнишь, как ругался надо мной? Аль по родству это было? Зачем же теперь, к человеку, у которого, по-твоему, честь хуже бабьего подола, кланяться пришел? Что! Отведал, каково? Теперь попробуй, умоли!
 – Тебе ничаво, что мы плачем, не молитва! – ухмыльнулся горько Иван Кулик.
 – Поешь ли ты або твое паскудное семя, плачете ли вы, мне все это единственно, – и Лаврентий По-ликарпович отвернулся от просителей. – Николка! Неси, подь, подушку да погребец!
 – От кого же мы плачем, от тебя! – ответил Иван Кулик.
 – Этакого тирана я б за версту обошел, а ты ко мне же идешь? – не оборачиваясь ответил Говоров. – Что за белиберда?
 – И обошли бы, коли не нужа! – в голос воскликнули крестьяне. Иван Кулик совсем отчаялся: – Ты же ободрал нас.
 – А-а! Стало быть, нужа только гонит! – воскликнул Говоров, пристав посмотрел в окно и довольно накрутил усы: – Так поголодуй, испробуй, а я те не кормилец боле!
 Опять хлопнула входная дверь, вошел еще один мужик. Им оказался Иван Савельевич Демидов. Лав-рентий Поликарпович приметил его еще в окно и обрадовался не на шутку. Вошедший Демидов не спе-шил вступать в разговор. Говоров выдержав паузу, зыркнул, в сторону вошедшего в нетерпении, сам за-говорил:
 – Ноне и вдосталь заспесивился, и шапки не гнешь! Сыми картуз, чай в избу вошел!
 – Не видать никого именитых, чтоб картуз долу! А то снял бы!
 Тон Демидова насторожил Лаврентия Поликарповича и он повернулся к нему, всматриваясь в выра-жение лица. «Просить не будет. Зачем же ты пожаловал?» Мелькнула мысль у Говорова. И он осторожно спросил:
 – Помнится, и мне снимал!
 – За честь, честью завсегда расплачиваются!
 – Стало быть, я должен почин сделать, снять ее первой? – начал раздражаться наглости мужика Гово-ров. Но Демидов вроде и не заметил раздражения купца. Голов его звучал ровно и холодно:
 – А для ча и не снять? Не свыше нашенского брата. Что в лисьей шубе, так энто, Лаврентий Поликар-пович, дело переходчивое. Сегодня в шубе, а завтра в той же дерюге – не узнано!
 «Такого с пол оборота не возьмешь, – опять подумал Говоров: – Жаль не с нами!» Говоров, с такой мыслью, передумал ругаться с Демидовым.
 – А ты, Иван Савельевич, покруглей, выглядишь. Чать, собственный урожай почал! Видно, добрый – на пользу идет тебе!
 – Пробую! Отменный! Ты бы язык сглотнул!
 – Ну, давай, давай бог в помочь! Проглотни лучше свой по спопутью – востер больно!
 – Пригодится ко времени! Пошто глотать? Я и прикусывать его еще не учился!
 – К слову спрошу, по чьим ценам я ноне масленку купил, слыхал, поди? И около ног моих чем пах-нет, тоже сказывали?
 – Сказывали! И чем ноги пахнут твоей Анфиски, тоже сказывали! – начинал задираться Демидов: – А тебе и любо? – С дураков этаким манером я и сбиваю спесь! И работает наука, понял?
 – Понял!Только растолкуй мне, кто из вас дураком выглядывал? Ты ли, как поклоны отбирал, аль мужики? Неуж тебе честь, что ты над нищими наломался? Молчал бы! Ты купе-ец, гильдию имеешь, а не похвалялся бы! Дураками их зовешь, да ведь их нужа дурачит, а ты бы спросил у добрых людей, умней ли ты?
 Говоров никак не мог понять, разгадать поставленную загадку Демидовым, зачем он пришел? Лав-рентий Поликарпович смотрел в упор на мужика, но комнатная темень скрывала его лицо. И Говоров себя успокоил, мол увидел бы его глаза сразу разгадал хитрость. Вздохнув, он просто сказал:
 – Уж дам рази гривну тебе за дерюжный урок!
 – Побереги для себя. Придет неравно час, и сам за грошом руку протянешь – сгодится! – Демидов не собирался разговоры водить с купцом, а пришел по серьезному делу. Об этом говорил весь его тон: – А вот лучше не обидь Кулика с Драноком. Ведь ты ж их разорил!
 – Что за ходатель выискался? – Говоров прищурился, словно от боли и глухо спросил: – Ты зачем ко мне пришел? Кто тебя звал?
 – Я без зову, – прозвучал непреклонный ответ Демидова: – Поглядеть токмо, на сколько ты подрос от мужичьих поклонов!
 – Уйди, говорю, – глаза Говорова налились кровью, губы сжались в узкую щель и от туда, протиски-ваясь, выскакивали слова: – Слышь, от греха, подальше? Не мозоль моих глаз, не ровен час!
 Говоров пошарил, где-то в углу и от его красноречивого движения притихли компаньоны. Анфиса Марковна посмотрела с тревогой во взгляде. Мужики дрогнули и попятились к двери.
 – Опомнись! Дом то не твой! – боря страх призвал Демидов.
 – Уйди от греха, говорю! – Говоров не мог ушарить, что искал и осатанело крикнул: – Фрол! Никол-ка! Взашей их!
 Больше испугавшись догадки, за чем полез в угол Говоров, и не допустить беды, Фрол Михайлович и Николка вскочили с лавок и накинулись на Демидова, Дранока и Кулика и вытолкали их за дверь, награ-ждая тумаками.

 Говоровский обоз, более двадцати телег, груженный, большей частью отобранным за долги, и час-тично дополненный купленным урожаем, готовился отправиться в путь. Николка суетился у каждой под-воды, заглядывая под брезент и проверял, хорошо ли стянут груз ремнями. Фрол Михайлович, обходил обоз не спеша. Путь предстоял долгий и случайности ни к чему. Он каждой лошади заглядывал в пасть, по необходимости засовывал палец, надавливая и качая подозрительный зуб. Осматривал подковы и бе-седовал с возницами, давая последние напутствия в дорогу. Оставшись довольным Фрол Михайлович перекрестился сам и окрестил обоз: «С богом».
 

 КОНЕЦ