С днем ангела, сынок!

Анатолий Аргунов
С ДНЕМ АНГЕЛА, СЫНОК.

 Осень в том злополучном году выдалась холодной и затяжной. Первые заморозки ударили в начале октября, на хвосте улетавших журавлей, и стойко держались весь месяц. Словно и не было теплого бабьего лета – шумной и суетливой поры заготовок, когда жизнь била через край, как родниковая вода, а дни пролетали один за другим, оставляя на потом усталость и раздражительность. В скверах и парках города установилась зловещая тишина. Грустно и неуютно чувствовал себя большой город без снега и тепла. Певчие птицы в срочном порядке покинули город, а разжиревшие на помойках вороны от холода перестали даже каркать.
 Горожане закутались в теплые пальто с кашне и подняли воротники. По вечерам на улицах стало гулко и пустынно, и лишь ветер без устали гонял по тротуарам опавшие листья, и пустые банки из под пива. Но в середине октября в домах дали долгожданное тепло, и жизнь в городе вновь приобрела какую-то определенность. А заморозки меж тем ожесточились настолько, что на ноябрьские праздники многие горожане подались на зимнюю рыбалку. Но снега не было, и лед на озерах был голый и прозрачный, словно раздетая женщина. Даже тучные фигуры рыбаков казались не на льду, а парили в воздухе.
 Затем последовала короткая, где-то с неделю, оттепель, и к концу ноября морозы взяли свое, прочно заковав водоемы. В городе произошла перемена: деревья, верхние этажи высотных домов покрылись инеем, и сразу стало светлей и просторней. На душе у горожан стало радостнее, и как-то вольней задышалось. Город по-настоящему стал белым от обилия силикатного кирпича и инея.
 В один из таких дней Вениамин Александрович Копаев оторвался от бумаги и подошел к окну своего большого кабинета, выходящего в парк, и обомлел от белого безмолвия и сахарной белизны инея, лежащего везде на кустах, деревьях, траве и решетчатом заборе. Некоторое время он наслаждался тишиной. Звуки большого города не долетали до стен его обители, и он на какое-то время почувствовал себя в нереальном мире. Что-то сказачное стояло за этой тишиной и убаюкивало своим неправдоподобием и покоем.
 Мелодичный звонок телефона прервал его затуманенные мысли. Вениамин Александрович не спешил с ними расставаться, но звонки следовали один за другим. И наконец оторвавшись от окна, медленно и неторопясь подошел к столу, взял трубку:
- Алло, алло… - откуда-то издалека едва доносился слабый женский голос с явным прибалтийским акцентом. - Будьте любезны директора.
- Да, директор слушает.
- Одну минутку, одну минутку, – заспешила на том конце провода женщина. - Вениамин Александрович, это Вы?
- Да, Копаев слушает Вас.
- Очень рада слышать Вас, Вениамин Александрович. Это говорит Рига, фирма «Норд-Интернейшал». Мой шеф, Стасис Крумонис, просил соединить с Вами. Вы будете говорить?
- Стасис Крумонис? – переспросил Вениамин Александрович.
- Да, он самый, - последовал приветливый и утвердительный ответ. Копаев на минуту замялся, не зная как поступить.
Женский голос настойчиво стал повторять как попугай:
- Алло, алло. Вы меня слышите, Вы меня слышите…?
- Да, да, слышу… слышу… Соединяйте, я буду говорить. Спасибо, большое спасибо.
Через минуту почти забытый, но знакомый до боли голос с хрипотцой застал все же Копаева врасплох:
- Ну, здравствуй, это я…
 Разговор последовал непривычно долгий, почти на полчаса, и когда он закончился Вениамин Александрович, так и не понял, зачем его старый студенческий приятель позвонил. Ведь столько лет не виделись, почти 20. Собственно, Вениамин Александрович задал этот вопрос и Стасису, на что тот со смехом ответил: «Просто так, старик». Вениамин Александрович недоуменно пожал плечами и улыбнулся в душе, что кто-то его вспомнил и просто так позвонил.
Память Вениамина Александровича перекинула его в те давнишние времена, в общежитие на Куракиной даче, в комнатку на тринадцать человек и на молодых и вечно голодных студентов одного из престижных вузов страны, которых звали просто по именам. В памяти всплыл образ Стасиса – высокого, блондинистого латыша, с вечной мягкой улыбкой и манерами аристократа. Странно, даже мое прозвище не забыл – «Старик». Оно укоренилось в комнате, а затем и на цикле за его неторопливые и обстоятельные ответы на вопросы преподавателей.
 Да, трудно себе представить, чтобы в восемнадцать с небольшим тебя прозвали «Стариком», и Вениамин Александрович на минуту представил на своем месте сына, которому сейчас тоже стукнуло девятнадцать. Ничего не получилось, не тянет он такое прозвище. Разве что на демагога-спорщика. Сейчас это модное явление, говорить без конца и без начала. От такого поворота мысли Вениамину Александровичу стало нехорошо. От чего у него даже разболелась голова.
Вызвал по селектору секретаршу. Вошла несколько полноватая, но приятная во всех отношениях молодая особа, молча приготовила кофе и поставила чашечку на столик, прикрыв салфеткой, и так же молча вышла. Вениамин Александрович снова и снова пытался проанализировать разговор со Стасисом. Общие слова, вопросы о знакомых, кто, где кем назначен, потом о семьях, детях, потом приглашение в гости и все в том духе.
Впрочем, Стасис всегда был оригиналом. Помнится как-то также осенью, на вечеринке в кругу ребят из их комнаты он предложил сочинить песню и что самое невероятное, они буквально в течение часа сочинили стихи. Стасис тут же на гитаре подобрал мотив и через месяц студенческий ансамбль «Пингвин» во всю распевал ее на студенческих вечеринках. Вспоминая этот случай, Вениамин Александрович подошел к столику, чтобы выпить кофе. И в этот миг его осенило.
- Елена Николаевна, какое сегодня число? – спросил он у секретарши, уже стоя в дверях кабинета.
 Та приподняв голову от стола вскинувшимися вверх удивленными бровями, ответила:
- Двадцать третье.
 Черт возьми, ведь именно в эти дни они тогда сочинили эти немудреные слова о летучей сирени. Вспоминая что-то очень важное, Вениамин Александрович несколько минут сидел неподвижно в кресле, машинально перечитывая записи в календаре о встречах, приемах и прочих важных и не очень важных делах, что-то тревожась. Наконец он резко встал, снова вызвал секретаршу, та зашла с блокнотом в руке и авторучкой.
- Елена Николаевна, срочно закажите мне билет на самолет в Ленинград.
- На какое число, Вениамин Александрович?
- На сегодня, если сохранился вечерний рейс. Предупредите механика, чтобы машина и водитель были готовы через 10 минут. Да, если будут звонки из Министерства, скажите, что буду через 2-3 дня. За меня остается Нина Евдокимовна.
- Вам командировку на три дня выписывать?
- Нет, не нужно. Я уезжаю за свой счет, у меня есть дни от неотгулянного отпуска. Я им и воспользуюсь.
Отпустив секретаршу, Вениамин Александрович подошел к сейфу, достал несколько пачек денежных банкнотов, кинул их в черный кожаный дипломат, написал записку заместителю и пошел к вешалке. Звякнул телефон внутренней связи, и он взял трубку.
- Вениамин Александрович, рейс на Санкт-Петербург ровно в 15.30, билет на вас заказан по брони. Обратитесь к старшему кассиру в кассу № 7.
- Когда самолет прилетает в Ленинград?
- Через 4 часа, где-то в 19.30. Какие еще будут для меня распоряжения, Вениамин Александрович?
- Больше никаких. Спасибо, Елена Николаевна, и до свидания.
Положив трубку, Вениамин Александрович решительно направился к шкафу с одеждой, и через минуту машина набирала скорость, несла его по одетым белым инеем улицам города, по знакомому маршруту. На декабристов шофер свернул. Подъехав к девятиэтажному дому, остановился у первого подъезда.
- Жди меня здесь, Володя, - бросил Вениамин Александрович шоферу. - Я быстро соберусь.
 Дальнейшие действия Вениамина Александровича были такими же решительными, словно запрограммированы на компьютере. Он быстро собрал нужные вещи, кинув их в объемистую сумку, с ремнем через плечо, и через пять минут он был готов. Осмотревшись по сторонам, чтобы ничего не забыть, его взгляд упал на зеркало в прихожей. На него глядел еще сравнительно молодой, но озабоченный человек с голубыми и усталыми глазами. Когда-то пышная шевелюра исконно русых волос заметно поредела, первые морщинки появились на высоком чистом лбу, под глазами, припухлость век - следы усталости и бессонных ночей.
 Усмехнувшись своему двойнику Вениамин Александрович хотел было присесть на кромку пуфика, как обычно он это делает перед далекой дорогой, но поморщив лоб с нескрываемой неприязнью на лице взял трубку телефона и быстро набрал номер. В трубке послышались длинные губки, к телефону никто не подходил.
 Облегченно вздохнув, Вениамин Александрович прошел на кухню, достал листок бумаги и карандаш из ящика стола и быстрым мелким подчерком написал: «Я уехал. Буду через 3-4 дня. 25 соберитесь без меня. Ужин начните в 19 часов. Я буду знать, что вы все вместе в это время. Счастливо отдохнуть. Живите дружно. P.S. Ирине передайте мой подарок (он у меня в спальной на столике) и поздравления. Привет всем».
 Эта записка ничем не отличалась от десятка или сотен других написанных им при отъезде в командировку, только одно Вениамин Александрович сделал сознательно, она была адресована всем и никому конкретно. Выйдя из кухни, он снова взял трубку телефона, позвонил на работу.
- Елена Николаевна, извините, что еще раз потревожил. Передайте мою просьбу Татьяне Борисовне. Пусть купит большой торт, в фирменном магазине «Лакомка».
- Какой?
- На ее усмотрение. Затем цветы, лучше хризантемы. Пару бутылок шампанского и завтра вечером отвезет мне домой после шести вечера. В это время кто-то будет дома. Пожалуй все.
- Вениамин Александрович, я все поняла. Будет сделано в лучшем виде. Вы не волнуйтесь, счастливо Вам слетать.
 Она еще что-то хотела, было сказать, но предугадав ее намерение Вениамин Александрович перебил ее, коротко бросив «Спасибо», и повесил трубку. Облегченно вздохнув, Вениамин Александрович все же присел на пуфик лишь на секунду, потрепал по длинным ушам своего молчаливого друга темного как деготь спаниеля Чарли и вышел из квартиры.
 В аэропорту все прошло быстро и гладко. Билет его ждал, как впрочем и самолет, в который уже началась посадка. Времени на раздумье не оставалось и Вениамин Александрович, отдав распоряжение шоферу, когда и где его встречать, и укатил на аэроавтобусе к самолету. Взлет и посадка прошли для Вениамина Александровича почти одновременно: усталость взяла свое, и весь полет он проспал.
 В Пулково на его радость стояла тихая морозная погода, как и в том городе, из которого он только что прилетел за тысячу километров. Отдохнувший, повеселевший и отчего чуть помолодевший, Вениамин Александрович вдохнул полной грудью свежим Питерским воздухом и пошел к автобусной обстановке. Все складывалось как нельзя удачно. Экспресс с аэропорта за 20 минут доставил его до метро, и вот он на Московском вокзале. Почти автоматически он прошагал огромный зал вокзала и уверенно, словно и не было двадцатилетнего перерыва, свернул налево и направился в кассовый зал. Нагнувшись к окошку кассы, за которым сидела симпатичная и приветливая девушка, он назвал пункт своего назначения и номер поезда. Девушка долго листала толстую книгу с названиями железнодорожных станций, и наконец-то нашла требуемую. Улыбнувшись сказала, что поезд там останавливается всего на одну минуту.
- Мне этого хватит, - ответил Вениамин Александрович и попросил билет. На его удивление билеты были.
- Вам купейный один или сколько? Мне один, минутку девушка, а другие места есть?
- Вы знаете, в этом поезде СВ вагонов нет, да и купейный и тот один.
- Нет, Вы меня не поняли. В общем или в плацкартном есть свободные места?
 Девушка удивленно подняла брови. Этот элегантно одетый мужчина, в дорогом кожаном пальто и норковой шапке, с дипломатом из лайковой кожи просит плацкарт или общее место. Чудеса!
- Конечно есть, сколько хотите. Но я хочу Вас предупредить, в вагонах сейчас холодно, народа теперь ездит мало и проводники почти не топят. Я бы посоветовала все же купейный вагон, там хоть тепло гарантировано.
 Поколебавшись, Вениамин Александрович, взял купейное место и сдав надоевший ему дипломат и сумку в багаж, решил побродить по городу.
 Поезд отходил все также в 22 ч.10 мин. Время позволяло. Выйдя из вокзала, он зашел в угловой магазин, стоявшим на углу Невского и Привокзальной площади. Раньше это был фирменный магазин "Колбасный", куда он забегал иногда по пути в общежитие. Сейчас это была просто торговая точка, в которой было все и ничего нужного. Типичное заведение перестроечного периода. О тех колбасах и сырах, которые в изобилии когда-то продавались в магазине, осталось только воспоминания да надписи на мраморных стенах, обозначавших когда-то названия отделов. Все многообразие нынешнего ассортимента сводилось к трем основным: спиртное, курево, жвачка, между которыми робко проглядывали запаянные в целлофан замороженные импортные колбасы фиолетово-красного цвета, да крупянистого помола импортная тушенка. Взяв наугад пару бутылок самого дорого коньяка и бутылку шампанского, Вениамин Александрович, с отвращением вышел вон.
 Поняв, что у вокзала больше нечего ловить, он сел на десятый троллейбус и проехав несколько остановок по Суворовскому проспекту, вышел около кинотеатра "Искра". Здесь был когда-то хороший кондитерский магазин, где без толкотни и суматохи Невского можно было выбрать приличный торт, и купить печенье и конфеты.
 К радости Вениамина Александровича оказалось, что магазин существует и по-прежнему работает в том же амплуа. Выбрав свой любимый торт "Ночка", накупив конфет, печенья и разных сладостей, Вениамин Александрович облегченно вздохнув, посмотрел на часы. Без малого девять часов, время еще есть, и ноги сами по себе привели Вениамина Александровича на 8-ю Советскую – главную улицу его юности.
 Общежитие, где он прожил все 5 лет учебы, находилось на Кирилловской, но там он только ночевал, а вся остальная жизнь проходила на 8-ой Советской. Здесь были столовая, булочная, многочисленные продовольственные магазины, закусочная, где по утрам он пил кофе с маленькими свежими булочками, а когда были деньги, то съедал большую свиную сардельку. В конце улицы находился ломбард, и когда до стипендии было не дотянуть, шли в залог часы или его единственный приличный костюм.
Как ни странно, но ничего не изменилось на 8-ой Советской, и прошагав пешком с Суворовского проспекта до Кирилловской, Вениамин Александрович, подошел к шестиэтажному черно-серому от грязи зданию студенческого общежития. Разбитая вывеска и стертые ступени на крыльце навеяли ностальгические воспоминания о прошлом…
 Толкнув дверь рукой Вениамин Александрович уверенно вошел в узкий подъезд, и не обращая внимания на дежурного вахтера быстро, на одном дыхании, поднялся на шестой этаж. 510 комната в правом крыле была открыта. Постучал, получив ответ: "Входите, не заперто". Вошел. В правом углу, где когда-то стояла койка Стасиса, лежал здоровый рыжий парень, задрав ноги в кроссовках. В комнате было грязно и неуютно.
 «Видно, комендант не на своем месте», - подумалось Вениамину Александровичу, и он поставил торт и пакет с продуктами на край захламленного стола, стоящего посередине комнаты, и осмотрелся по сторонам.
- Вам кого надо? - не очень вежливо спросил рыжий, так и не вставая с кровати.
- Да никто мне не нужен, вот, зашел посмотреть, как живете.
- Вы что, с деканата? - парень нерешительно приподнялся, не зная как себя вести дальше. Черт его знает, что за тип в кожанке закатил сюда, цена которой на рынке за лимон потянет.
- Я здесь прожил пять лет. Вот, зашел взглянуть, как теперь у вас тут все сейчас обстоит. Шкафы-то еще сохранились наши? - проговорил Вениамин Александрович, присмотревшись к сорванным с петлей дверцам громадных дубовых шкафов для одежды.
- Ваши, ваши, - зло прокричал рыжий. - Все дерьмо здесь ваше. В этой общаге ничего нет нашего, все ваше, даже клопы.
Вениамин Александрович усмехнулся.
- Молодой человек, в наше время не только клопов не было, но за такую грязь, - он показал рукой на одну из пустых бутылок из-под спиртного, - нас просто выселили бы на улицу.
- Ну, конечно же, папаша, вы были святые! Как же, Партия, коммунизм. Вами руководят, а вы матросы корабля «Коммунизм», драите каждый день палубы. Да слышали мы эти сказки. Сам-то глядишь, с дипломом инженера торговлей заворачиваешь? Что, не так?
- Вы, молодой человек», - тут Вениамин Александрович начал немного приходить в себя от воспоминаний о давно прошедшей юности и приобретал свой директорский вид, - видимо большой хам. Дворником подрабатывал, не скрою. Но гусей с Вами никогда не пас, поэтому фамильярность Ваша излишняя. Я директор научно-исследовательского института в N-ске, профессор и доктор наук. Торговлей никогда не занимался и не буду. И коммунизм здесь ни при чем. Чтобы жить прилично, нужно не гадить в чайник по утрам, из которого пьешь.
 Ухмылка на лице рыжего верзилы начала угасать. Он наконец встал с кровати, захлопав белесыми ресницами.
- Вы извините, - и как бы оправдываясь добавил, - я сейчас на мели, сами понимаете, настроение не то. Да и вообще, общага превратилась в клоаку. Вы проходите, я чайник поставлю, у меня варенье есть деревенское. Извините еще раз, если можете. Торгаши каждый день болтаются по общаге, скупают, перепродают, надоели до тошноты.
 Вениамин Александрович улыбнулся:
- Ну вот видите, Вы меня вынудили рассказать все о себе. Как Вас зовут?
- Меня-то – Димка, - ответил рыжеволосый, и стал убирать на столе.
 Вениамин Александрович поблагодарил Димку:
- Спасибо Вам за приглашение на чай, но мне пора. Поезд отходит через тридцать минут, боюсь опоздать.
 Пошарив в кармане и достав бумажник вынул пятитысячную купюру, подал Димке:
- Возьми, с ребятами чай с тортом попьете.
 Димка замотал головой, но Вениамин Александрович положил купюру на стол, и не попрощавшись вышел.
На улице повезло – сразу же поймал такси, попросил доставить на Московский вокзал, не глядя по сторонам грустно переваривал увиденное. Разруха, черт возьми, везде разруха.
 Через несколько минут такси скрипнув тормозами остановилось со стороны багажного отделения вокзала. Еще через несколько минут Вениамин Александрович шагал по перрону девятой платформы на свой поезд «Ленинград – Рыбинск».
 «Даже этикетки на вагонах не успели заменить», - подумал Вениамин Александрович подходя к вагону.
 На перроне спешили к вагонам пассажиры и немногочисленные провожающие. В морозном воздухе от желтовато-оранжевой люминесцентной лампы создавалась картина некоего буйного пейзажа и Вениамин Александрович на какое-то мгновение почувствовал себя лунатиком. От тех далеких годов юности, когда поезда брали почти что штурмом, особенно в предпраздничные дни, когда горожане, студенты и многочисленная братия из ПТУ, ФЭУ и прочих учебных заведений ехали повеселиться и отдохнуть в деревню, туго набив мешки и кошелки дешевой колбасой и пивом. Ничего не осталось, словно канули в лету.
 «Другое время, другие песни», - подумалось с грустью Вениамину Александровичу, и он без всякого удовольствия шагнул в купейный вагон.
 Через полчаса утомленный дорогой, дневными хлопотами и воспоминаниями, Вениамин Александрович уснул прямо поверх одеяла, успев переодеться в спортивный костюм. Проводник, зашедший в купе зарегистрировать билет, прикрыл дверь. Потушив яркий верхний свет, удивленно осмотре вещи, разобрал на столике и на верхней полке. В купе больше никого не было. Заботливо прикрыл дверь и настроил свет.
 А поезд вырвавшись из паутины проводов, перекрещенных железных рукавов, заспешил по полям и лесам в российскую глубинку, хрипло гукая на разъездах и небольших полустанках, будя дремлющего стрелочника и дежурных по станции. И только яркий свет промежутками выхватывал из черной утробы почти полусгнившие шкалы и повылезшие наполовину костыли. На таких участках поезд совсем замедлял ход, медленно, словно ощупью пробирался вперед, словно по минному полю.
Россия, Россия! Что же с тобой стало? Чем же ты так больна, что твои скорые поезда и космические корабли стали в тяжесть тебе?
 Легкой порошей, свежестью и первозданной тишиной раннего утра встретил полустанок Вениамина Александровича. Удаляющийся след поезда, совершенно пустой перрончик с грязно-желтоватыми строениями, еще довоенный забор вокруг него вызвали у Вениамина Александровича слезы в горле, и сердце приятно защемило.
 «Боже мой, Боже мой! Неужели время может идти вспять?»
 Успокоившись, Вениамин Николаевич подхватил дипломат, сумку и пакет с тортом медленно побрел через рельсы, на ту сторону полустанка, к крайнему голубому домику с резными наличниками. На стук никто не ответил, и Вениамин Александрович поднявшись по высокому крыльцу вошел на веранду и толкнул дверь в дом. У плиты стояла сгорбленная седая старушка в перекрещенном на груди теплом платке и что-то неторопливо возилась с кастрюлями. Она подняла голову на звук хлопнувшей двери, подслеповато стала всматриваться в вошедшего человека. Вениамин Александрович опустил ношу прямо на пол и шагнул навстречу.
- С днем ангела, сынок!
- Здравствуй, мама!
 Он целовал сморщенное лицо старушки и слезы медленно сами собой скользили по его небритым щекам.
- Приехал, Веня. А я знала, что приедешь, сон видела. Собака наша приснилась. Помнишь Дика?
- Ну как же, мама!
- Будто где-то я заблудилась в лесу, - продолжала старушка, - Дик подбежал, лизнул меня и домой вывел. Вишь, сон-то в руку.
 И тут наконец она тихо заплакала, смахивая с глаз слезы кончиком рукава старенькой кофты. Они еще долго стояли друг перед другом, она уронив ему голову на грудь, причитая что-то свое, а он гладил ее по седым, коротко подстриженным волосам и молчал…
 Наконец, Вениамин Александрович сделал усилие над собой, взял себя в руки и совсем бодрым голосом произнес: «Я знал, мама, что помнишь о моем дне рождения, поэтому и приехал справлять к тебе. Вот подарки – принимай».
 Вениамин Александрович стал суетливо выкладывать на стол продукты, коньяк, шампанское и конфеты.
- Зачем потратился, сынок? Ведь у тебя семья! - замахала руками старушка.
- Да ты что, мама. При чем тут семья. Я к тебе в гости приехал. Сколько лет, сколько зим не виделись. Ты прости меня, мама, если можешь.
- Да что об этом говорить, Веня, - тихо, словно боясь, что это все еще сон, который ей пригрезился сегодня ночью, а не ее родной сын, заговорила старушка. Пальцы ее ощупывали пальто, руки Вениамина Александровича.
- Ты раздевайся, проходи в комнату. Наверное, с дороги проголодался, есть хочешь? Сейчас что-нибудь сготовлю. Старая я совсем стала, Веня. Пока разойдусь, полдня пройдет. А чай горячий, только чаю заварю сейчас, попьем чайку.
 И старушка заторопилась, позвякивая посудой в шкафчике, не зная с чего начать, какие взять чашки и блюдца. Все валилось из рук.
 После непродолжительных и бестолковых хлопот, они сидели вдвоем за круглым столом посреди комнаты и пили чай. Старушка все еще не могла прийти в себя от неожиданности свалившегося на нее сына, боялась что-то сказать неосторожное, расспрашивала про внуков. Вениамин Александрович подробно рассказывал о каждом, шутил, гладя мать по плечу. Она кивала головой, удивлялась, переспрашивала. Они оба никак не могли перейти к главной теме разговора, боясь неосторожным словом нечаянно обидеть друг друга.
 Наконец, Вениамин Александрович, набравшись смелости, держа руку матери, спросил:
- Расскажи, мама, о последних днях отца…
 Старушка, нахохлившись, поджала губы, но не смогла сдержать слезы, которые тут же сами по себе появились из ее подслеповатых глаз. Лицо старушки вмиг превратилось в сморщенный комочек, напоминавший по своей беззащитности лицо его младшей дочери, когда она была совсем ребенком. Вениамин Александрович поцеловал это милое лицо и успокоил мать как мог.
- Ну, успокойся, мама. Если хочешь – не говори, я не обижусь. Прости, прости…
 Но радость и слезы как известно у многих старых людей также быстро возникают, как и проходят. Еще через минуту старушка тихим голосом поведала Вениамину Александровичу печальную историю болезни и смерти ее мужа и его отца – Александра Ивановича Копаева. И все время рассказа Вениамин Александрович неотрывно смотрел на семейный портрет отца и матери, который есть в каждой старой русской семье. Молодые, красивые они смотрят с фото в причудливой рамке, еще не зная, что уготовила им судьба.
Их молодость прошла в бурные годы коллективизации, затем на стройках социализма, потом война, последовавший голод, семья из шести человек, двое из них умерли от голода и болезней, и еще двое становятся инвалидами с детства. Ему, младшему, повезло больше других.
 А он, Вениамин Александрович, слушал не перебивая, слегка кивал головой, как бы соглашаясь с матерью.
- Все тебя вспоминал, особенно в последний день. Беспокоить не велел. Ты же нашего батьку знаешь. «Работает сынок, не тревожь! Сам приедет» Не дождался», - она уронила голову на стол и заплакала тихо, причитая: «Батька, ты, батька, на кого ты меня оставил? Плохо, плохо мне одной. Вот и сынок приехал. Поздно, поздно ты, сынок, приехал. Ох горько мне, горько, - еще долго причитала старушка.
 Успокоив мать Вениамин Александрович вышел во двор, обошел неторопливо хозяйство, постоял, закурил. Вообще-то Вениамин Александрович курил мало, в исключительных случаях. Сейчас был один из них. Не отдавая себе отчета, что ему дальше делать, Вениамин Александрович стоял, у куста смородины, покрытого первым печальным снегом, и словно наяву видел каждый день своего отца, в клетчатой рубахе навыпуск, с граблями, пилой или топором в руках. Будто цветет сирень, и отец озабоченно обходит забор, намечая сгнивший за зиму забор. Кто теперь скажет ему про какую-нибудь прибаутку:
- Работай, сынок, пока работается, ешь, пока естся, пей, пока пьется. А не захочется этого – пора пожитки собирать и в мир иной собираться. Так-то, сынок.
Наморщит лоб, прикоснется пальцем к козырьку кепки, сбивая ее набекрень, хитро прищурит глаза, да и скажет по-русски просто и ясно:
- Да ну ее, эту работу, а все остальное пора. Сын не часто в гости приезжает. Доделаю все завтра.
 Великий труженик был его отец, он всегда хотел праздника. Приезд его молодого сына был наверное самым большим. Хлопнули двери в соседнем доме и на крыльце появился седовласый крупный мужчина, обутый в серые огромные валенки.
- Здравствуйте, - вежливо поздоровался мужчина. Вениамин Александрович молча кивнул головой. Их разъединяло расстояние в десять метров, но грязные перекладины едва заметного забора лишь формально разделяли дворы соседей. Мужчина кашлянул, потом невинно, словно речь шла о чем-то незначительном, спросил:
- Вы извините меня, конечно, не мое это дело, по Вы случайно не сын Александра Ивановича?
- Да, сын.
- Значит, Вениамин Александрович.
- Он самый. А в чем собственно дело, если не секрет? - задал вопрос как можно вежливее Вениамин Александрович.
- Да нет, нет, Вы, молодой человек зря не беспокойтесь. Просто отец Вас долго ждал, когда болел, и часто вспоминал. Ваш отец был хороший человек, - просто сказал он и хотел было идти по своим делам.
Но Вениамин Александрович остановил его:
- Извините теперь меня, Вы с отцом дружили? Расскажите, как он последние годы жил?
- Да не то, чтобы дружили. А так, по-соседски общались. Он великий труженик был. Кто ни попросит – Александр Иванович всегда готов был помочь. Я-то недавно здесь, сам питерский. Три года назад вышел на пенсию и перебрался со старухой сюда, ближе к земле. А Александр Иванович удачным соседом оказался. Не скрою, иногда и по рюмочке пропускали в праздник или после бани. Но больше осенью картошку выкопаем, и тогда только, а так ни-ни. Строгий мужик. Пан, но никогда не нагрубит…
Вениамину Александровичу внезапно пришла мысль навестить отца сейчас же, немедленно.
- Послушайте, - почти перебивая соседа заговорил Вениамин Александрович, - Вы не могли бы помочь мне найти могилу. Хочу отца навестить.
- Да что ж ее искать? У меня хоть старенький «Запорожец», но всегда на ходу. Не знаю, удовлетворит ли он Вас, Вениамин Александрович, а мы со старухой в нем души не чаем, зимой и летом потихоньку ползает. Без него как без рук.
- Что Вы, конечно же подойдет.
 Сосед заторопился в дом за ключами, а Вениамин Александрович вернулся к матери, стал одеваться.
- Мама, я хочу к отцу на могилу, ты расскажи, как найти.
- Зачем же тебе одному, я с тобой. Сейчас соберусь. И мне пора батьку навестить, давно с сорочин не была.
 Она заторопилась, и сын помогая ей на какое-то время отвлекся от грустных мыслей, совершенно неосознанно готовился ко встрече. Захватил бутылку водки, хлеб, конфеты и печенье, он быстро убрал все в пакет, помог одеться матери и через 10 минут вместе с соседом на старенько, подпрыгивающем на каждой кочке «Запорожце» взяли курс на старинное сельское кладбище, прозванное в народе «Симоновским».
 Семь километров пролетели незаметно. Машина протарахтев по разбитой тракторами, слегка прикрытой первым снегом, сельской дороге, связывавшей райцентр с усадьбой бывшего совхоза «Восток», а теперь товарищества с ограниченной ответственностью «Воля», остановилась за околицей сравнительно большого села.
 Дома, облицованные плиточным кирпичом вперемешку с черепичными покосившимися избами в беспорядке были разбросаны вокруг старинного парка на горушке, когда-то помещичьей усадьбы, а теперь конторы совхоза. Чуть поодаль в полукилометре от деревни на высоком холме, поросшего густым кустарником из сирени, акации и ольхи, высилась полуразрушенная церквушка с молодыми березками на куполе вместо креста.
 Вениамин Александрович, помогающий выйти матери из машины, никак не мог припомнить, куда же они попали. Старушка же повернувшись лицом к церкви перекрестилась, шепча про себя молитву, поклонилась несколько раз в пояс. «Прости нас, Господи… Упокой души рабов Твоих…» - шептала старушка, всматриваясь подслеповатыми глазами в дивный образ когда-то нарядной церкви, той, какой она еще помнила ее с детства.
- Прости нас, Господи, прости, - все шептала крестившаяся старушка, пока Вениамин Александрович не взял ее за плечо.
- Нам пора, мама.
 Повернувшись спиной к селу, они оказались на кромке большущего, вспаханного под зябь и заснеженного поля. По серединке виднелся островок лека, покрытый шапкой снега.
- Вот и Симоново, сынок, - сказала коротко старушка, показав на островок. - Неужели не помнишь?
Вениамин Александрович пожал плечами:
- Не припомню.
- Небось, с батькой ходил сюда. Здесь твой дед с бабкой, и все прадеды наши похоронены. А теперь и батька покой тут нашел…
 На глазах старушки показались слезы, она стала всхлипывать. Ее морщинистое лицо снова превратилось в сплошной мокрый комочек, похожий на моченое яблоко. Сосед чтобы как-то отвлечь старушку от нахлынувших тяжких воспоминаний, хлопнув дверцей «Запорожца» подошел к ней и взяв за плечи и наклонившись над ней тихо сказал:
- Пора нам идти. На машине дальше не проедем.
 Она согласно закивала головой:
- Пора, Петенька, пора, - и медленно держа под руку старушку, они двинулись к кладбищу, и эта скорбная троица казалась особенно грустной на фоне заснеженного русского поля на кромке которого темнело пятно развалин с березкой вместо креста. Впереди за кронами деревьев поблескивали на солнце кладбищенские кресты.
 Господи, до чего так несправедливо в этом мире. Красота и покой только на кладбище. До чего нелепо устроен человеческий мир. Мы вспоминаем о близких только тогда, когда их теряем. Почему? Никто не даст ответа на этот простой вопрос.
 День рождения и день смерти также неумолимы и следуют друг за другом как день за ночью. Но всегда за холодом ночи рождается светлый день, с ним даже на дворе дождь или морозное утро. Тайна, не разгаданная никем. Диво-дивное эти жизнь и смерть. Жизнь и смерть – это заказ от Бога и никому не подвластны.
 Но оставленная на некоторое время печальная троица подошла к могиле с деревянным крестом. Завядшие цветы комом примерзли к ограде, припорошенной первым снегом. Все говорило, что могила свежая. Припорошенный первой порошей куст калины с пожухлыми листьями и красными гроздьями наклонился над могилой, словно прикрывая и оберегая покой усопшего.
- Вот здесь наш батька и лежит, - тихо проговорила старушка, и наклонившись стала поправлять ленточку венка, на котором просвечивали золотые буквы: «Александру Ивановичу…» Только и смог разобрать написанные на ленточке слова Вениамин Александрович, стоя перед могилой, не зная что делать дальше.
 Сосед взял из его руки сетки и зайдя в ограду, стал расставлять на столике принесенные припасы.
«Здравствуй, отец», - шепотом, скорее сам для себя, проговорил Вениамин Александрович. Молодой, красивый, статный мужчина в дорогом кожаном пальто на меху, с длинным черным кашне, подчеркивающем интеллигентность, совсем не вязались со скромной и простой могилой сельского кладбища. Сосед сноровисто открыл бутылку водки, приготовил нехитрую закуску и разлил в три маленьких стаканчика, позвал мать и сына: «Клавдия, Вениамин Александрович, подходите, по русскому обычаю нужно помянуть Александра Ивановича».
 Уже решительно Копаев подошел к матери, взял ее под руку и повел в ограду, где едва заметно виднелись две могилки и где стоял столик.
-Сынок, а ведь здесь твои дед с бабушкой похоронены, и батьку нашего рядом с ними положили, как наказывал. Последние дни, когда ему совсем худо стало, так и сказал мне: «матка, помру – на Симонове схорони, рядом с родителями…» - и мать снова тихо заплакала.
 Сосед подошел, взял под руку, посадил на лавочку, на которую подстелил целлофановый мешочек.
- Клавдия, посиди, успокойся. Давай помянем Александра Ивановича, и полегче станет, тебе, Клавдия, и сыну.
 Подав стаканчики, наполненные водкой, он встал как по стойке смирно, снял шапку и поклонившись в сторону могилы соседа, хрипло проговорил:
- Пусть тебе земля будет пухом, Иваныч! - крякнув одним махом опрокинул стаканчик.
 Старушка перекрестилась и тоже пригубила рюмку.
 Вениамин Александрович выпил разом, обжигаясь горькой жидкостью, стоял, не зная что сказать.
- Петенька, отнеси батьке стаканчик, поставь вместе с хлебцем, вот и конфетку возьми. Любил наш батька после работы и в праздник пропустить стаканчик-другой. Был грех, но пить не пил. За сорок пять лет работы на тракторе ни разу не прогулял ни дня. Бывало, в Аргуново на родину любил покойничек, царство ему небесное, - перекрестилась старушка, - на Спас погулять съездить. Но воротится всегда в срок. Работу любил наш батька. Не мог без работы. Когда заболел и слег, тосковал, что работать больше не мог. И кто мне теперь пособит? - старушка снова разрыдалась.
 Вениамин Александрович подошел к ней сзади, и обхватил, прижал к себе, стал целовать ее морщинистое мокрое лицо.
- Не надо, мама, я же здесь!
 Старушка согласно кивнула головой, и сперва заголосила, потом запричитала:
- Горе мне, горюшко.
 Сосед взял за плечи Вениамина Александровича и шепотом сказал на ухо:
- Пусть поплачет, легче будет, пойдем к отцу.
Они подошли к могиле, наклонился сосед и поставил стакан водки, накрытой кусочком хлеба, с конфетой наверху.
- Вот, Александр Иванович, тебе от сына. Долго ждал, вот он и приехал.
 Потом он заморгал глазами и отвернулся.
Вениамин Александрович только сейчас понял, что вот тут лежит его отец, что его больше нет. Слезы сами по себе хлынули из глаз, глухое рыдание поднялось и сотрясало все его существо. Он приклонил колени, и слезы брызнули из глаз. «Отец, отец, я ж не знал, что так тебя люблю…»
 Схватив бутылку водки, Вениамин Александрович опрокинул ее на могилу:
- Отец, прости, прости… Выпей с нами, сколько хочешь, за мой день рождения. За то, что я приехал. Обещаю, каждый год в этот день я буду навещать тебя. Прости, отец, если сможешь!
 Чувствуя, что он не может совладать с собой, Вениамин Александрович нашел в себе силы подняться и шатаясь побрел к краю кладбища. Ногами упершись в две старые, серебрящиеся на солнце березы, он остановился, закурил. Понемногу приступ проходил. Выкурив одну за другой сигарету, Вениамин Александрович смахнул слезы с лица, и взяв себя в руки, подошел к матери, безучастно смотревшей и все так же потихоньку шептавшей какие-то ей понятные молитвы.
- Нам пора, мама. Ты устала. Да и холодно сегодня. Дядя Петя, пора ехать.
- Я готов. Пошли.
 Обратный путь показался коротким. К дому подъехали в полдень. В доме хозяйничала соседка, жена Петра Ивановича. Поздоровавшись и спросив как съездили, она тут же вызвалась помогать, загремела посуда. Старушка, уставшая с дороги, и приняв каплю водки, была уложена на диван, и забылась во сне.
Прикрыв мать шерстяным одеялом, Вениамин Александрович присел у ее ног, наконец-то рассмотрел квартиру родителей, в которой не был больше десяти лет. Аккуратно поклеенные желтыми обоями и покрашенными красной водоэмульсионной краской поверх белой, беленный потолок делали комнату светлой и чистой. Три оконца, белые занавески с вязаными узорами. Железная кровать с никелированными ручками, покрытая пестрым одеялом стояла вдоль стены, на которой рядом с портретами матери и отца висел портрет белобрысого мальчишки с взъерошенными волосами с красным галстуком на рубашке с полоску.
«Погоди, погоди… Да это же я… Сколько же мне здесь? В галстуке – значит пионер, выходит пятый-шестой класс, лет 12-13. Бог ты мой, как это давно было. Мать с отцом, те моложе меня сейчас. Да, вот так жизнь и проходит. Еще вчера был мальчишка с галстуком на шее, сегодня – солидный мужчина в очках и с благородной осанкой. А завтра… Что же ждет меня завтра? Мать, брата, сестру, всех нас???»
Присев на табуретку к печке, еще хранившей утреннее тепло, он стал припоминать более явственно всего, что было с ним, а может ему это только кажется, совсем с кем-то другим, здесь в стенах этого дома
Вечером, когда мать улеглась в соседней комнате, Вениамин Александрович, оставшись один на один со своими мыслями, сидел на тяжелой табуретке, смастеренной еще отцом, около открытой дверцы печи, где еще весело пощелкивали угольки догорающих березовых поленьев. Разомлев от домашнего тепла выпитого коньяка и здоровой домашней еды: свежесвареной картошки с хрустящими, и пахнущими до одури смородиновым листом, солеными огурчиками, рубленой квашеной капустой, которую не найти ни за какие деньги в городе и новыми яствами: пирогов с грибами, которые умела так вкусно готовить только его единственная старушка мать. Благодать и покой, которые так долго обходили стороной Вениамина Александровича, свалились на него неожиданно и так много, что от избытка чувств слезы сами по себе медленно потекли по его щекам.
 Слава Богу, что мать еще жива, и мне есть куда прислонить свою очерствевшую душу. «Господи, дай здоровья моей матушке», тихо шепотом почти помолился Вениамин Александрович, найдя глазами лик Николая Угодника на висевшей в уголке иконе. Но Николай Угодник лишь беззвучно внимал шепоту Вениамина Александровича: это и не молитва, но и не просто просьба. Это – покаяние, и этот усталый, с опустошенной жизнью душой человек отогрелся в родительском доме и наконец-то вспомнил о вечных ценностях: о матери, отце, отечестве и о себе. И даже Вениамину Александровичу показалось, что на строгом лике Николая Угодника появилась какая-то обнадеживающая улыбка… Слезы заполнили глава, и они полились ручейком по лицу.
 Вениамин Александрович не только не стыдился этих слез, но ему хотелось выплакаться, как в детстве, когда было больно и обидно. И он плакал беззвучно, вздрагивая всем своим грузным телом.
 Сколько так прошло времени, он не знал. Но наконец эта слабость прошла и Вениамину Александровичу стало легко и спокойно, и он даже не понял как слезы сами собой прекратились и высохли щеки. Лишь соленый привкус на губах напоминал о его плаче.
 Встав и вымывшись у рукомойника на кухне, Вениамин Александрович насухо вытер лицо, шею и руки льняным полотенцем, сел за стол. На столе остались закуски, но есть не хотелось. Налив рюмку коньяка, он выпил и, взяв кусочек соленого огурца, заел. Вместе с закуской ему понравился а-ля коньяк по-русски. Не плохой. Вот только кто так огурцы посолит, как мать, тут большой вопрос. Затем включив электрический самовар, дождался когда он зашумит, стал пить чай с морошковым вареньем. И память в который раз перенесла его снова в детство.
 Вот большущее болото, что около озера Игорь, где по преданию был захоронен сын легендарного Рюрика – князь Игорь в золотой кольчуге, он с отцом и дедушкой собирает морошку, место называлось тошник. Видно от того, что дойти сюда по топкому болоту, а потом собирать целые кузова морошки, затошнит, но хочешь. И как бы ни ругали это гиблое место, жители окрестных деревень, но за морошкой каждый год ходили сюда.
 Не было слаще морошки, чем собранная здесь. Она даже на морошку мало и походила – такими крупными и сочными были ягоды, что чуть запоздав, нужно было собирать ягоду в ведро, иначе вытекал из корзины сок. Но это когда припозднишься и в начале сезона, до Петрова дня ягода была розоватой по бокам и упругой. Куманика – называли эту ягоду деревенские женщины. Наверное, от слова кума; уважали на селе родственников.
 Вот и сейчас варенье таяло во рту, словно Веник опустился на колено и руками рвет спелые ягоды прямо с кочки. Запах свежего мха, настоянного на ягодах и цветущем в это время дурмане, обдали Вениамина Александровича и снова затуманили взор…
 «Ну вот, а сегодня мне сорок пять. Как же так они пролетели, эти сорок сороков, даже оглянуться не успел. Вчера было только пять, а сегодня сорок пять». За тонкой стенкой зашевелилась мать. Она снова почувствовала, как когда-то давно, что ее ребенку плохо, медленно встала и вышла в комнату:
- Веня, ты что не спишь?
- Да не спится что-то.
Мать села напротив около стола, зевнула, помолилась на икону…
- Не мучайся, сынок. Оно всегда так бывает. И у меня так было, и у твоего отца. Когда вроде бы начинаешь первые итоги подводить, вроде бы и нечего. Зря вроде бы прожил. Ну, работал, детей рожал, растил, в заботах дни пробежали, а ты-то сам: и начинаешь себя казнить, что не так и ты сделал. Это правильно, что такой срок дан Господом. Задуматься нужно о душе. Вот и ломает человека. Кто как к этому относится. Кто запивает, кто новую семью заводит, а кто и за настоящее Дело принимается.
- Это как, за настоящее? - переспросил Вениамин Александрович.
- Да так, сынок. Настоящее – это когда спать ложишься и просыпаешься с думой о Деле, которое еще вчера казалось непосильным. Вот к примеру, у тебя все есть: красивая жена, дети, должность, ты ученый человек, а душа мается. Не нашла себе настоящего Дела. Какое оно у тебя, я не знаю. Оно у каждого свое. Только знаю, что ты его еще не нашел. Вот возьми твоего отца, Александра Кузьмича. Всю жизнь железной дороге отдал, сам почти железным стал, а счастье и дело свое нашел в другом, иконы стал писать.
- Как иконы? - удивился Вениамин Александрович. - Никогда не слышал.
- Да, он никому и не говорил. Работал по выходным, в баньке, истопит и весь день там краски мешает, варит какие-то смеси и записывает даже, которые готовил загодя, целыми десятками. Первые иконы писал долго, сравнивал со старыми, которые от бабушки Марфы достались. Действующей церкви рядом не было, так он пешком пошел в деревню, что в пятидесяти километрах от нас. Получил благословение от местного батюшки, и с тех пор все рисовал и рисовал. Сначала для себя, потом соседи стали просить. Безбожники от власти отошли, а новая власть стала церкви возрождать, народ к Богу и потянулся, а икон-то и нет. Вот отец и стал всем кто приходил раздавать. Вот и эта – Николай Угодник – отцом написана, - мать улыбнулась. - Так что, сынок, Ангел твой не зря тебя домой позвал. Срок пришел ответ держать…
 Мать тяжело встала со стула, подошла к печке, взяла кочергу и поворошила угли.
- Прогорели давно, - тихо проговорила она и закрыла дверцу. - Да ты, сынок, не беспокойся, дел хороших у тебя много понаделано, может все они важные, тебе видней. Я только хотела тебя предупредить, чтобы ты не расстраивался шибко. Бывает человек вобьет себе в голову, что он никому не нужен, что бесполезный, да вот и начинает куролесить. Так с Колей-очкарем случилось. Ты, наверное, должен знать Колю-очкаря, из казармы, что у Саморуки (с одной рукой пришел с войны). Пенсия никакая, работать не может, а дети один за другим разбежались. Да их-то ты наверное всех знаешь. Валентин – баянист, Лешка, Катя и еще двое младшеньких, теперь и не помню, как звать.
- Ну конечно же знаю, помню и дядю Колю, хотя смутно, но помню. Он все об эсерке Каплан около ларька рассказывал, как она в Ленина стреляла, как ее казнили в Кремле.
- Вот-вот, он и есть. Так веришь или нет, этот Коля до того извелся, что семье помочь ничем не может, что с горя и умер. Уж какой здоровый был мужик. Фельдшер Степан Андреевич так и сказал: «От тоски умер». Или взять Константинова. Он постарше тебя был, на год или два. Все на Севере служил, потом демобилизовался, сюда приехал, дом купил. Но семью не завел смолоду, а где в возрасте заводить. Жил тихо, мирно, бобылем. В перестройку его военной пенсии и северных льгот лишили, сильно переживал. Тут по весне пошел на речку, заехал на середину реки, привязал припасенный камень, крикнул «Прощайте, мужики!» рыбакам на берегу, и в воду сиганул. Так и не откачали. Да за эти годы половина твоих сверстников прибралась: кто по пьянке сгинул, кто повесился, а кто и с ума сошел… Вот в какое время смутное мы живем. А все потому, что верную дорогу люди потеряли и доброту. Бабушка твоя Марфа говаривала: «Без Бога не до порога», а тут вся страна богохульная, вот и получила, что заслужила… Но добрые люди остались, живут, детей заводят, верят в хорошее. Вот и я хочу, чтобы у тебя злости не было на людей. Жил бы по добру. Чтоб ангел-хранитель тебя оберегал. За это и Богу молюсь. Видно молитва-то моя до его ушей дошла – ты и приехал. Сколько лет дома-то не был, знаешь?
- Нет, не скажу точно.
- То-то сынок, ровно 12 лет, 4 месяца и 23 дня.
 И она замолчала, медленно всхлипывая, и слезинки побежали на ее морщинистое лицо. Вениамин Александрович поднялся, обнял мать за плечи.
- Да не надо, не плачь, мать, и прости, если можешь…
 Мать упала на его широкое плечо, ее полноватое от старости, но такое знакомое и доброе тело, запах, который он помнил с детства, обдало его теплом и неподдельной любовью, заполнив все само их существо, и матери и сыра. И они оба молча обнявшись простояли долго-долго. Наконец Вениамин Александрович посадил мать рядом с собой за стол:
- Давай, чайку попьем?
- Давай, сынок, - согласилась мать, вытирая белым, мятым, но чистым платочком покрасневшие от слез глаза.
- Да не плачь ты, мама, - попросил Вениамин Александрович.
- Не буду, не буду больше, сынок, - пообещала старушка. Но слезы сами собой катились из ее воспаленных глаз.
- Мать, - растроганно произнес Вениамин Александрович, - давай поговорим о тебе.
- Давай, сынок, поговорим, - кивнула она
- Тебе без малого скоро 80 стукнет. Тяжело, однако. Я решил забрать тебя с собой. В деревню я к тебе не поеду, работать еще надо. Да и главное дело, как ты говоришь, я еще не сделал! Там у меня неплохая квартирка, место найдется. Если не захочешь у нас жить, я сниму тебе хорошую квартиру, рядом где-нибудь. Тебе без посторонней помощи скоро не обойтись. А до меня далековато, каждый месяц не наездишься. Давай, подумай, и помни: я сейчас уеду, все приготовлю, и за тобой вернусь. Да и ты тут все продай, или пусть родственники заберут, чтобы не пропало. Мне ничего не надо. Вот только отцовские награды, да фотографии возьму. Там все заново куплю тебе, и одежду, и обувь. Ты скажешь, что надо.
 Старушка-мать долго молчала, не отвечала, все теребила кончик платочка на голове, плакать она уже перестала и радостная улыбка наконец осветила ее лицо – она как живую воду пила из ласкового источника слова сына и не могла нарадоваться. Она слушала его мелодичный, немного картавящий говорок, так знакомый ей с детских лет, и так часто он ей снился и слышался во сне, что она не верила реальности происходившего.
 Вениамин Александрович наконец остановился:
- Мама, ты меня слышишь?
- Слышу, слышу, сынок, как не слышать. Ты лучше чаю мне еще налей. Давай на ночь еще попьем, да и пора спать ложиться. Утро вечера мудренее, - она налила чаю из уже остывающего самовара. - А потом поговорим еще обо всем. Спать тебе пора, собрала на твоей любимой перинке. Кровать старая, а перина все хранится в шкафу на всякий случай, вот и пригодилась.
 Вениамин Александрович послушно пошел за матерью, едва дошел и разомлев упал на пуховую кровать, пахнущую свежим домашним теплом, мгновенно уснул, и впервые за много лет спал спокойным глубоким сном.
 Утром он стал собираться в обратный путь. Местный поезд отходил где-то около девяти часов, потом с пересадками он добирался до Киришей, городка в Ленинградской области, а оттуда – электричкой до самого Питера. Самолет вылетал из Пулково около 10 вечера, так что по его расчетам времени хоть и было в обрез, но вполне хватало, чтобы вернуться обратно туда, где его собственно никто особенно и не ждал. Разве что сотрудники его НИИ, где он считался профессором выдающимся и порядочным руководителем. А остальные – близкие и друзья теперь заняты только собой. Время такое, оправдываются при встрече. Вениамин Александрович ни к кому не был в претензии. Время временем, но порядочность вне времени, рассуждал он, и жил по этому своему давнему закону.
 Прощаться с матерью Вениамину Александровичу было тяжело и больно. Пока мылся, брился около рукомойника, смотрел на свое отражение в тусклое от времени и плохого освещения зеркало. Но ему вдруг показалось, что несмотря на трудный путь сюда, в родные пенаты, перелеты, поезда, тревоги и радости встречи с матерью, лицо его просветлело, стало как-то спокойней на душе, пропала невидимая тоска в глазах. Как будто он снова такой же молодой паренек, у которого все еще впереди.
 Вениамин Александрович воспрянул душой и телом. Это чувствовалось во всем: в том, как он с восторгом вышел на веранду и залюбовался последним закатом уходящей осени, глотал и втягивал поздний холодный и живительный воздух. Тусклое солнце то выглядывало на минуту-другую из-за густых черных облаков, и тогда все сверкало первозданной красотой и отражалось в миллиардах бриллиантовых росинок на траве и деревьях соседнего леса, то заходило за облака.
 «Так вот и в жизни», - подумал Вениамин Александрович, - «вспыхнет звезда счастья, посияет секунду, другую, и погаснет. Но больше всего бледных, невзрачных дней, когда чтобы обогреться нужен свой дом, теплая печь и забота близких. Без этого не прожить». С этими мыслями Вениамин Александрович попрощался с матерью и пошел на поезд. На пороге дома, когда они по русской традиции присели на лавочку, чтобы помолчать перед долгой дорогой, мать встала и обняв сына, тихо прошептала:
- Ты не переживай, Веня, пока я к тебе не поеду… Здесь предки мои похоронены, отец, братья и сестры. Куда я от них… Рядом лягу, ты не огорчайся, такова жизнь, другой не бывает… А ты чаще приезжай, ребят своих возьми, пусть отдохнут здесь, да и мне веселей будет. Пока хожу, мне помощи не нужно. Зачем? Мне всего хватает…
 Она еще что-то хотела сказать, но расплакалась, поцеловала сына в голову, как в детстве, и перекрестив легонько толкнула в спину.
- Иди, иди, Веня, сейчас поезд подойдет, опоздаешь.
 Уже сидя в вагоне Вениамин Александрович никак не мог понять: что же с ним такое случилось, что он едет новым человеком. Как будто ничего и не произошло за эти три дня и две ночи, но какое-то обновление наступило на душе. Осталась тревога, разбередилась боль за старуху-мать, но произошло какое-то внутреннее раскрепощение. Снова он захотел радоваться, и знал – все впереди.