- Объективные мысли влезают в башку от хандры. Именно влезают в башку, не беспокойся за мою способность выражаться по-русски, потому что с этими ничтожными и дрянненькими мыслишками возможно два выхода: петля и еще большая хандра. Нужно жить субъективно, нет, па-звольте мне проповедовать. Пропаганда идей со скуки – превосходное занятие, именно потому, что самое в мире скучное. Стоп! Я зарапортовался.
- Ты выпил много.
- Да иди ты! Ну да, я выпил много, иначе бы не болтал – зачем говорить то, что и так понятно? Это, как хочешь, признак кретинизма с твоей стороны.
- Постарайся поменьше ругаться, пока не получил в рожу.
Андрей посмотрел на Саню и замолчал, глядя на него пристально и как-то странно. Сане показалось, что он смеется над ним, и он со злостью отвернулся, чтобы не разгорячиться. Андрей налил себе еще шампанского и залпом выпил бокал, оставив его вертеть в руках и уставившись на него.
- Ну, ты дрянь, друг, - сказал он, не глядя на Саню.
Саня встал с места и пошел к выходу.
- Я тебя серьезно ненавижу, - спокойно сказал ему в спину Андрей, улыбаясь длинной, насмешливой улыбкой.
- Да зачем ж ты мирился со мной после… - со злобой развернулся Саня.
- …прошлых мордасов? Культурные люди просят прощения, когда в пьяном виде сделали кому-то маленькую неприятность на физиономии, - приятно улыбнулся Андрей.
Саня со злобой смотрел на него.
- Ага! Словарный запас исчерпан! Учитесь на филологическом, дорогие мои мальчики и девочки! Видишь ли, мы с тобой люди культурные – в этом мы подкачали.
- Ты пьян.
- Да правда-то в вине, - улыбнулся Андрей. – Фу, как пошло. А кто у нас полез драться-то в прошлый раз? Я уж и забыл.
- Все ты помнишь!
- Ну да, у меня ведь фотографическая память. Твою злобную физиономию и кулак у себя под носом я запечатлел в своем сознании, как Рафаэль на полотне. Кстати, Рафаэль – такая прелесть, только такая чушь!.. – как-то начал заговариваться Андрей.
- Надо бы наконец поговорить нормально, да ты сейчас можешь только врать какую-то дрянь.
- А ты раньше не говорил – дрянь – ты приличнее выражался. С кем поведешься…
- Да иди ты!
- А! Прелесть!
Саня вышел из комнаты. Андрей, казалось, уже забыл про него, хотя лицо его все еще было бледно и немного дрожали губы. Он налил себе еще шампанского и обнаружил, что кончилась последняя бутылка. «Вот этот парень – хлыщ с никуда не годными нервами, и все его достоинство – в добросовестности. С детства меня тошнит от этого слова... вернее, того, что у них за ним стоит...», - вдруг подумал он про себя и, поднявшись с места, пошел, тяжело и неровно ступая, к себе домой.
«Ночь – прелесть, звезды – прелесть, но такая чушь! Объективная мысль… нет, объективная ли мысль красота?… Тьфу! Как вот я сейчас войду, совсем, что ли, не входить…»
Огни вечернего города тысячью бликов отражались в мокрых тротуарах; этот захолустный городок, кажущийся вселенной, и эта тишина в груди – вдруг напомнили ему тот вечер, когда он подростком сбегал из дома. Все как-то путалось тогда в голове 17-летнего парня, который в одиночестве шел по оживленным улицам вечернего города; огни, сияющие витрины, освещенные рекламные плакаты, блестящие сапожки девушки, губы в ярко-алой помаде – все мелькало в глазах и исчезало навеки, как незнакомый пейзаж за стеклом купе. Сырые, темные переулки, огромные улицы, уходившие в бездну огней, и безграничная свобода листа, сорванного и подхваченного ураганом… Тишина в груди, он так ясно ощущал ее, будто что-то физическое; ему казалось, что он видит немую картину вселенной, этой вселенной, гигантской, грандиозной и величественной, которая оказывается так мелочной и ничтожной, если вглядеться в ее лица, вселенной, такой живой и настоящей, такой недоступной, которой не было до него никакого дела, словно бы он был обломком, случайно штормом выброшенным на берег жизни; тишина росла и заполняла собой все внутри него, совсем заглушая бешеную злость, горевшую в груди, и вдруг ужасная, безотчетная, но какая тихая грусть вспыхнула в его сознании и подчинила себе все… Он увидел на углу, возле киоска людной остановки, игравшего на губной гармошке инвалида; неглубокая картонная коробка стояла рядом, с какой-то мелочью. Андрей остановился и долго стоял, слушая тоскливые мотивы…
Андрей позвонил и оперся рукой о дверной косяк. Ника открыла и подошла к Андрею.
- Помочь тебе, несчастный? – сказала она, приобнимая его за талию. Андрей облокотился о плечо жены.
- Да я и так шел нормально, представь себе, ни разу не упал. Мы с тобой оба понимаем одну вещь, так что давай-ка не будем… ну, да хочешь я тебе пообещаю, что больше не буду? – хрипло и с пьяной ухмылкой спросил Андрей.
- Так дети говорят, - улыбнулась Ника.
- Дети… дети – это такие противные маленькие злые существа, они кусаются и все лезут на шею…
- Это ты точно…
- Слушай, а давай переставим мебель. Так у меня бабушка всегда делала, когда ей скучно было, - сказала Ника, сидя за столом и осматривая комнату. Это была очень захламленная комната, с темными однотонными обоями, с какой-то поломанной мраморной статуей в углу, со связкой соломы, с уличным фонарем и прочим хламом. Стены были все чем-то завешаны, картинами, бумагами, рисунками; ламп, бра, торшеров было по меньшей мере семь. Чуть не посредине стоял огромный рояль, рядом с которым было не слишком удобно протискиваться, затем магнитофон, целая куча разнокалиберных звуковых колонок, мольберт и столько всего прочего, что перестановка представлялась делом довольно смелым.
- А, вот в кого ты меланхоличка! Ну, понятно, - отозвался Андрей.
- Да… может быть… А ты что делаешь? – спросила Ника, пытаясь выглянуть из-за шкафа и увидеть мужа.
- Я-то?.. Делаю вид, что читаю какую-то ахинею… Давай вообще квартиру поменяем, к собачьим объедкам эту пошленькую дыру. Наклеим обои с дельфинами и будем в полном порядке!
- Тебе, значит, не нравится?..
- Да кто меня знает. Я тут живу сто лет, и давно пора все это выбросить в мусорку.
- Мне кажется, я нагнала на тебя хандру…
- Да нет, я просто подумал… что ты меня умнее…
Андрей, видимо, встал с дивана и стал с чем-то возиться.
- Ты что делаешь? – спросила Ника из-за шкафа.
- Сматываюсь!
- Да ты что, куда? – выскочила из-за стола Ника. Андрей был уже почти одет для выхода.
- Пошел искать новую квартиру!
- Какую квартиру, ты в самом деле? Да… куда ж ты пойдешь?
- За газетой, потом туда да сюда… со мной пойдешь таскаться? Тебе ж некогда.
- И правда некогда… Но ведь это столько мороки, Андрей! Новая квартира! Ведь ты хотел купить совсем не то…
- Плевать на хотел! Я теперь это все проверну только так! Не знаешь, что ли, меня? – ухмыльнулся Андрей.
Ника улыбнулась.
- Э, да тут в самом деле все обои с дельфинами; такая уж нам, вероятно, судьба.
- Есть просто белые, - улыбнулась Ника. Они стояли в магазине и смотрели на разнообразные образцы обоев, развешенные на стенах.
- Белые обои покупают те, у кого ума слишком много, - возразил Андрей; он смотрел на мальчишку, болтавшего со своей мамой, и, по-видимому, очень мало занимался обоями.
- У него такая крутая игра!! – в восторге рассказывал ребенок. – Там ты – такой злой, такой… типа лягушки… и воюешь с такими красными… ну, типа человеков такие…
- Типа людей, - поправила молодая мама.
- Типа людей, они там бегают и могут тебя убить тоже, но у тебя такая дубинка, и ты им так ДЫЩ по башке, так, и полголовы отлетает! И вся стена в крови! Представляешь?!! Так круто!! – захлебывался от чувств мальчик.
Андрей приподнял брови. «М-да, круто… а мы, старики, не понимаем уж такой крутизны…», - только и мог подумать Андрей.
- А тебе не нравятся вот эти, бежевые, с коричневым? Видишь? – спрашивала Ника.
- А?.. а, обои… для детской, все в крови…
- Андрей… - удивленно и беспокойно посмотрела Ника.
- Да так, че ты там показывала? А! Ну, вижу, какая-то осень, там еще такой типа сук для особо отчаявшихся меланхоликов.
- …Ну давай тогда купим вон те, в полоску.
- А ты когда-нибудь смотрела мухе в глаза?
- Нет, - прыснула со смеху Ника.
- М-да, ты лучше выбери че-нибудь другое. Вон, например, с маленькими кроликами. Просыпаешься этак с похмелья, уставишься в стенку, в башке все че-то мелькает не совсем веселое. А вот кролики – вполне замечательные, и весело так будут мелькать… Я, правда, слышал недавно что-то в новостях, что целая куча кроликов подохла где-то… в Австралии, что ли…
- Ну, Андрей! Опять ты про кроликов! А вон, смотри, как здорово!
- Голубые-то? Ну да… честно если, ффу.
- Да ну тебя! – усмехнулась Ника.
Андрей быстро посмотрел на жену и тоже улыбнулся. «Единственный человек нормальный у меня – не обижается», - подумал он.
- Короче, вон там что-то такое сиреневое… покупай, тебе понравится, - заключил Андрей.
- Где? Ой, действительно! Как ты нашел-то!
Андрей, который с утра успел без единого слова и без всякого шума выбросить в окно чужой квартиры чужой магнитофон, разбуженный, не спавший и одного часа за сутки и не завтракавший, лежал на диване, заложив руки за голову, и неподвижно смотрел в потолок. Свое поведение в такие дни Андрей обычно называл «вспомнить молодость», его недавнюю молодость, когда одного чьего-нибудь слова могло хватить для разрушительных и внушающих ужас выходок или депрессивного кризиса на неделю в комнате с обсыпавшейся штукатуркой, занавешенными окнами, разбросанными по полу нотными листами и суицидальными мыслями. Ника сидела тут же на кресле и вышивала; Андрею нравилось, когда она вышивает; его это всегда как-то успокаивало. Вдруг кто-то позвонил в дверь. Ника испуганно посмотрела на мужа; она ненавидела открывать нежданным гостям, потому что вообще боялась малознакомых людей, так что дверь всегда открывал Андрей. Теперь же Ника хотела было быстрее встать, чтобы избавить мужа, в его настроении, от лишних хлопот.
- Сиди, - хрипло сказал Андрей и медленно пошел к двери тяжелой и не совсем уверенной походкой; пока он шел, успели позвонить еще два раза. Открыв дверь, он оперся локтем об косяк и посмотрел на гостей – двух соседок с третьего этажа.
- Здравствуйте, - недовольно начала соседка. – Вы не разливали томатный сок на третьем этаже?
- Нет.
- У нашей двери кто-то пролил томатный сок; я уже всех обошла…
- Ниче мы не разливали, - перебил Андрей.
- …и все отказываются признать. Вот эти ваши соседи не могли, эти отказались, эти тоже; но кто-то ведь разлил. Вы одни остались. Полбанки, наверно, пролили, и больше некому…
- Слушайте – а, может, это вы и разлили, а? Как вы думаете? Эти вообще помидоры ненавидят, эти отреклись, эти посмеялись, мы сейчас зарыдаем. Только вы и остались, больше некому. Тем более что прямо у вашей двери. Ключики доставали, а те не доставались, затерялись, в сумочке барахла полно – тут баночка-то и выскользнула. Вам просто мыть самой неохота, вот вы и изображаете из себя невинную жертву несправедливости. А? Признавайтесь, давайте; я подожду.
Андрей наконец прорвался в первый раз за все утро; еще немного, и он перешел бы на крик; соседи начали было ужасно возмущаться, но Андрей вдруг услышал за спиной легкий, тут же затихший шелест шагов – Ники, он опустил глаза и, сказав: «Хотите чая? Нет? Ну так до свиданья», - захлопнул дверь и опять пошел к дивану, снова лег на спину и уставился в потолок.
- Этому парню с фашистскими гимнами надо деньги отдать за его рухлядь, - спокойно сказал он наконец. – И… слушай, кого они с этим соком? Пойдем, помоем их площадку, что ли… Пусть думают, что это мы… раскаялись, – Андрей усмехнулся, видимо очень довольный своей новой идеей. – Надо достать справку о моем сумасшествии; этак извиняться удобнее… - бормотал он, уходя на кухню. – Фу-ты, куда это весь чай подевался?
- Там в шкафу новая упаковка, - радостно отозвалась Ника, вскочив с места и бросившись за ведром и тряпками.
- Заходи!
Лена удивленно приподняла брови, но, однако, толкнула дверь и несмело шагнула за порог. В прихожей никого не было. Вдруг где-то что-то загремело.
- Тьфу ты, чтоб тебе, а! Дур-рацкая сумка… - послышалось откуда-то.
В прихожую почти выбежал Андрей, на ходу приостановился, сказав что-то вроде: «О! Привет!» – и убежал в другую комнату, откуда послышался какой-то шум и шорох.
- Вы…э-э… извините, я на автобус опоздал. Я щас, - слышалось из комнаты. – Сколько время, а?
- … двадцать шесть минут…
- Да вы че!
Андрей вышел в прихожую.
- И у кого из нас часы сбрендили?
- У меня точно. Я вчера ставила.
- А! Ну, так я и знал! Значит, не опоздал еще. Вы кто? – весело и насмешливо улыбнулся Андрей.
- Я Лена, Алексеева, бывшая одноклассница Ники, - улыбнулась Лена.
- Э-э… Алексеева… - говорил Андрей, вдруг сорвавшись с места и уходя кухню. – У-у… весело… Не чувствуешь? Щас почувствуешь! – дверь на кухню с шумом захлопнулась, голос Андрея приглушенно звучал из-за двери. Ужасно запахло чем-то горелым. – Алексеева… А! С бантиками, вспомнил! Ну-ну! Здорово! Тебе кофе или чай? Кофе отстойный у нас. Ты проходи в комнату, на кухне теперь только с противогазом сидеть. С дивана все на пол покидай…
Лена, улыбаясь, прошла в комнату, уже известную читателю (Андрей еще не успел поменять квартиру), и, удивленно озираясь, остановилась наконец взглядом на диване, закиданном какими-то вещами, сумками и книгами. Она осторожно отодвинула все это, освободив уголок, и села на диван. «С бантиками я на школьной, кажется, фотографии… в первом классе…» – подумала она. Андрей скоро быстро зашел в комнату и стал рыться в валявшихся повсюду книжках.
- Да где ж эта… - бормотал он. – Видишь ли, Ника-то на даче; я теперь к ней; ты со мной? – спрашивал он между делом.
Несмотря на весь видимый переполох, Андрей был очень спокоен и серьезен; казалось, что он очень от чего-то устал; особенно все это замечалось в голосе.
- А когда вы приедете?
- Э-э… через недельку точно, числа двенадцатого.
- Значит, я через недельку зайду.
- Пфф! Что за дела… - Андрей даже бросил книги и посмотрел на Лену. – На даче такая прелесть.
- У меня работа.
- А-а! – Андрей с досадой махнул рукой. – Тьфу ты, опять про чайник забыл. Так тебе чай или кофе? – кричал он, уходя.
- Да я, наверно, пойду…
- Чай? С сахаром?
- Да…
- Держи. Тихо-тихо, Лен, ты куда? – горячий, - усмехнулся Андрей. – Ну, рассказывай. Я тут пока соберусь… - говорил Андрей, собирая по всей комнате вещи, в том числе Никины, и толкая их в сумку.
- Да что рассказывать-то…
- Известно. Где работаешь, какой муж прикольный.
Лена стала рассказывать. Андрей собирал вещи, слушал и иногда улыбался.
- Ну, все. Я опоздал. Пошли. Лена… Та-ак… газ выключил, свет… че ж я забыл-то, а? А, плевать, на даче вспомню. Может, приедешь на выходные?
- На выходные мы с мужем уезжаем в деревню.
- Прелесть! Ты как к нам добралась? На автобусе?
- Меня знакомые подвезли; они теперь уж уехали.
- Ты вообще-то была здесь раньше? Нет? Вон туда иди, дойдешь до почты, свернешь направо – увидишь остановку. К тебе, по-моему, 13-ый идет; подожди… да, точно. Он часто ходит, - Андрей быстро посмотрел на часы. – Привет мужу. Через неделю тебя ждем, да мужа притащи тоже! – крикнул Андрей, уже уходя и оглянувшись; он поспевал на автобус и в последний раз, пристально посмотрев на Лену, улыбнулся ей своей непосредственной, проницательной и полунасмешливой улыбкой. «Такое впечатление, что он меня понял, изучил и запомнил на всю свою жизнь, так что, если он меня за что-то оценил, так ему и через тридцать лет будет приятно со мной встретиться», - за ужином рассказывала Лена своему мужу.
…
- И как мы будем добираться?
- Да следующий автобус через час!
- Через полчаса.
- Через час?!
- А деньги за билет?!!
- Деньги мы вам отдадим, покажите билеты.
- Фу ты, я в билет-то жвачку выплюнул, - тихо пожаловался Андрею парень, стоявший рядом с ним в автобусе.
Андрей, снявший наушники от плеера и молча прислушивавшийся к наполнявшим автобус восклицаниям, сочувственно посмотрел на соседа и усмехнулся; он, впрочем, еще не совсем отошел от музыки, и его светлые глаза на всегда будто уставшем и уже немолодом лице смотрели задумчиво и рассеянно. Парень тоже засмеялся, но, как только подошел кондуктор, посмотрел на нее в некотором замешательстве, видимо не зная, что сказать, и как-то даже сконфузившись.
- Это вот этого парня… а у меня был счастливый, - расхохотался Андрей, показывая кондуктору свой билет.
Девушка-кондуктор улыбнулась.
- Приятного аппетита, - сказала она и отсчитала деньги им обоим.
Андрей весело взглянул на соседа, и тот ответил ему конфузливым благодарным взглядом.
- Ничего себе брюнетка, - усмехнулся Андрей, озвучивая явно не свои, а мысли соседа; парень еще больше сконфузился и расхохотался, Андрей ободряюще стукнул его по плечу. – Ну и че ж мы теперь, будем ловить попутный ветер? – спросил он громко и с немного усталой веселостью. Девушка, стоявшая впереди, оглянулась и улыбнулась на слова Андрея. Андрей посмотрел на нее своим обычным серьезным, тяжелым пристальным взглядом. Девушка смущенно взглянула на него и отвернулась, сосед толкнул Андрея локтем в бок, на что он спокойно обернулся, видимо не поняв сначала, что от него нужно; но, увидев веселую физиономию соседа, Андрей поднял правую руку и помахал перед самым его носом обручальным кольцом.
- А-а… - протянул парень.
- Ага! – поддразнил Андрей с прежним спокойствием.
Автобус остановился, все стали выходить. Кто-то принялся останавливать машины, но единственный остановившийся водитель ехал совсем не туда; по этой дороге мало кто ехал на нужные дачи. Андрей сел на корточки на обочину, снова надел наушники и включил плеер, опустив голову, отчего его светлые волосы наполовину закрыли лицо. Со стороны в музыке, тихо доносившейся из его наушников, можно было разобрать только сильные ударники. Его внимание привлекли наконец машины, проносившиеся мимо на большой скорости и поднимавшие с обочин песок, тонкими струйками змеившийся по асфальту. Андрей поморщился на облако песка, но остался на месте. Ему нравилось смотреть на то, как змеится песок, ему нравилось и то, как ветер от проносящихся машин резко откидывает ему на лицо волосы. Было какое-то замирающее ощущение в сердце, когда он смотрел прямо на проносящиеся в одно мгновение машины, похожее на то, когда смотришь из окна на сильный ветер. Андрей устал сидеть на корточках и сел прямо на песок по-турецки. Время как-то сладко остановилось, и он неподвижно смотрел своим тяжелым взглядом с мертвым оттенком постоянной тоски на дорогу, на которой играли ветер и песок. «Я сняла наушники, слушала ветер в открытые окна пустой маршрутки», - вспомнилось Андрею. Он улыбнулся и порылся в сумке, надеясь найти диск Земфиры; но его отвлек какой-то громкий разговор. «Эге, да это сколько времени уж прошло?» – опомнился он и снял наушники, чтобы лучше расслышать, что говорят высаженные пассажиры.
- Я ж говорила – через час, а она – через пол, через пол!
- Через какой пол? – встряла старушка.
- Часа!
- Чего?
- Ай, тьфу!
- Через тридцать минут, - пояснил Андрей, поднявшись с земли, улыбаясь старушке и с любопытством ее разглядывая.
- Ах ты! Надо же! Что ж за люди-то такие эти водители?! Полчаса уж тут сидим! – брюзгливо разохалась старушка.
- Да ниче, сейчас притащится, - утешил Андрей.
- Чего? – не расслышала старушка.
- Я говорю: приедет, никуда не денется! – крикнул Андрей, наклоняясь к старушке.
- Да ведь я, молодой человек, не глухая, - обиделась старушка.
- Да это я оглох, - прокричал Андрей, указывая на плеер с чистосердечным видом, но не удержавшись от улыбки.
- Да уж, эта молодежь, натыкает себе в уши музыки да и ходит по улице, - возмущенно подхватила старушка и добавила, наконец посмотрев на лицо Андрея, которого по его обычной манере одеваться и вести себя действительно часто принимали за очень молодого человека. – Вот вы, кажется, и не совсем молодой, а туда же…
- Чего? – громко переспросил Андрей.
Старушка досадливо махнула рукой и отвернулась. «Надо же, и тут я уже не молодежь… А где ж это нас выкинули?» – вспомнил наконец Андрей оглядеться по сторонам, заметил знакомую дорогу, отходящую от главной, и спокойно пошел по обочине. До дач идти было часа два. Андрей привык много ходить, и для него такое расстояние не было ничем особенным; одиночество и музыка было всем, что ему нужно. Почти у самых дач рядом с ним остановилась машина.
- Эй, мужик, не знаешь, где здесь летний лагерь? Как туда ехать? – спросили его.
- Да я, честно, не знаю, - серьезно, своим хрипловатым голосом ответил Андрей, пожимая плечами и как бы еще не совсем опомнившись после своего одиночества и музыки в наушниках. – Полный аут. Хотя, знаешь, подожди… - усиленно припоминал он. – Вот теперь будет перекресток… да, там, кажется, написано… Короче, свернешь направо, потому что налево точно ниче нет, там дачи и пляж. Детей везешь? – спросил он, улыбнувшись и кивнув на двух мальчишек, сидевших в машине и весело разглядывавших его; Андрей тут же скосил глаза в кучу и выразительно глянул на детей; те расхохотались.
- Да вот, пацанов хочу сдать, - усмехнулся мужчина. – А ты чего тут плетешься? Подвезти тебя?
- Не, я прогуляюсь, - отговорился Андрей, улыбаясь своей привычной милой, умной полунасмешливой улыбкой.
Приезжая на дачу к дедушке Ники, Ника и Андрей целыми днями шлялись по окрестностям, в основном по лесу, правда, довольно жиденькому, в котором повсюду были проезжены дороги и валялись кучи мусора. Кроме всего прочего, там в одном месте был огромный растекшийся ручей, вытекающий из озера, через который было никак не перейти. Впрочем, Андрей тут же пустился искать подходящие бревна, притащил их к ручью и сделал крепкий мостик. Случившиеся рядом мальчишки только рты раскрыли от восхищения, уверяя, что они несколько лет мучались, таская в ручеек палки и падая в воду.
- Ну, конечно, - сказал один из мальчишек. – Он уж взрослый, а у нас силы-то нет такие бревна таскать…
- Да уж, реальная правда, парень, - ухмыльнулся Андрей и принялся объяснять им, почему нельзя было брать березовые бревна, какие нужно брать и как их нужно положить.
- Так что без меня, если на следующий год вся моя гениальная штуковина куда-нибудь провалится, сделаете и с вашими силами, - заключил он. Мальчишки с радости крепко пожали протянутую на прощанье Андрееву руку и помиловали ему звание самого «нормального» из всех взрослых.
Однако на второй день все небо затянуло тучами и пошел дождь, который никогда не кончался, но иногда заряжал очень не мелко.
- Да неужели мы теперь весь день будем сидеть дома? - пожаловалась Ника, смотря в окно на то, как по стеклу печально скатываются капли воды; Андрей только что позавтракал и вошел в дом из пристройки, где была кухня.
- Дождь! Да ведь лучше не бывает! – невозмутимо возразил Андрей, выглянул в окно рядом с женой, весело улыбнулся и исчез за дверью в другую комнату.
- Где тут этот дурацкий зонтик?! – орал он оттуда, производя немаленький шум.
Весь этот день они гуляли под зонтиком, хотя и довольно промокли несмотря на это спасительное средство, и болтали, как всегда, о чем ни попадя.
- Мне всегда не нравилось, знаешь, вот в школе например, когда учитель… обращается с тобой, как с учеником, и только… даже не знаю, как объяснить… - говорила Ника.
- Ну конечно! Сидит такая каменная физиономия и делает вид, что совершает суд над грешными душами, - подхватил Андрей, - попробуй-ка объясни, с каких щей ей взбрела в голову мания величия. Но это пусть, плевать на ее манию, но суть-то в том, что они в богов обращаются до кончиков ногтей, и ни-ни намекнуть им, что, дескать, они человеки, так же, как и мы, грешные, человеки, а не только их благолепные подданные. Ты думаешь, почему я сейчас с цепи сорвался? – да потому, что мое отношение ко всем этим важным лицам «пшел со своей фамильярностью» - … (Андрей изобразил, что его рвет)… - Тут дело не в том, я не то чтобы плюю и не уважаю, учитель – ясное дело, со всем почтением… но да ведь тут и не во власти даже дело. У меня, например, с химией один раз вышла презабавная комедь. Учительница была директор. Ну, ты знаешь, что такое директор: скопление власти, которое наряжается в прикольную кофточку и всегда носит при себе ключи – ну, типа для гипноза: несчастные детки как заслышат этот звон, то сразу превращаются в телепузиков. А наш класс был класс превосходный, самый свойский и надежный в мире класс: никто не готовился к химии. Ну, и представь ситуацийку: уж несколько человек поднимали, все делают большие глаза и мычат с видом: «святая правда: учил – но…» - и вот это «но» директора в конец доконало. Обстоятельства все, какие их сиятельства в подобных случаях заваривают – жаль только, что уши затыкать нельзя – я, знаешь, по секрету тебе скажу, один раз пробовал – ну, и допробовался, то есть буквально едва не остался без ушей… Ну, короче, сиятельства, обстоятельства, телепузики… И тут мне повезло. Мне всегда везет, я человек счастливый. Меня вызвали к доске. Ну и вот честное слово, я на этот раз был почти готов, то есть первый раз в жизни готов не в смысле (Андрей щелкнул по горлу), а в смысле самом благочестивом – я накануне глянул на задания, которыми нас засыпали, и запомнил, что четвертое я знаю – засело в башке с прошлого урока, там и была-то какая-то чушь, реакция типа входа-выхода, кто ее знает, я уж все забыл, но теперь плевать. Сообразил я больше уже у доски, потому что меня оставили писать реакцию, а сами обернулись к полуживому классу – там и реакция-то была почти вся написана в учебнике, только надо было смозговать, рассчитать малость – я еще тогда не забывал, сколько два плюс два. Ну, написал-то я быстро, оборачиваюсь к классу и с сочувствием наблюдаю, как у одного прекрасного хлыща, самого надежного из всего класса, вытрясают сумку и рвут тетрадки. Я уж пустил было в него сострадательный взгляд, да он не понял – не догонял парень, не оценил, что каждую перемену рожу размазывает великодушному человеку. Зато Глебка на первой парте очень даже на меня воззрился. Ну, я ему и улыбнулся, дескать: «что, попали мы, братец», - и он – ну, умный человек, понимаешь – мне улыбается, дескать: «что, плоховато знаешь-то? ну, что ж, все мы одного несчастия люди», - ну, тут, конечно, без довольной рожи с его стороны не обошлось, потому что довольная рожа – непременное условие выглядывающего из кустов. Да вот только в этом понимании и была моя беда: я обрадовался. Я – человек доверчивый, радуюсь быстро. Ну как, дескать, здесь поняли, значит, и там поймут. И тут как раз, после порванства-то тетрадок и того-этого оборачивается ко мне любезнейшая наша дорогая физиономия, а я – ну, что б ты думала? – а я стою и улыбаюсь. И мало того, что улыбаюсь, я ведь не просто улыбаюсь, а как умный человек, то есть с видом: «ну, прикинем, что я не так чтоб очень знаю, да ведь весна же на улице; притом если так с широкостью-то взглянуть, то я ведь и без этой реакции человеком сделаюсь, если такова прекрасная цель образования; однако что, влепите вы мне, небось, по состоянию своему душевному, пребольшую пару». И ведь действительно же дурак, потому что директор наша, недолго думая, как гаркнет на всю вселенную: «А ТЫ чему смеешься?!!» Я чувствую, что, если сейчас не то скажу, меня живо выставят за дверь, ну, и брякнул, что первое в голову пришло: «Я, - говорю, - не смеюсь, а только мило улыбаюсь». Ну, я дальше уже не описываю, там не для слабонервных. Ну, и от чего-такого, ты думаешь, вот весь этот идиотизм? Да потому, что мы не человек, мы учитель, а ты и подавно не человек, ты ученичишка. «Шапки ни перед кем не ломает и шуток тоже не понимает». А я вот теперь откуплю рекламный щиток на главной улице и напишу: «ВСЕГДА ОСТАВАЙСЯ ЧЕЛОВЕКОМ!» Только ни в какую ведь до них не дойдет эта поднебесная формула.
- Знаешь, а это хорошо было бы так написать, - вдруг сказала Ника. – Это, конечно, как-то странно…
- То есть ты хочешь сказать – тупо. Особенно девиз несколько по-кретински звучит, попахивает чем-то советским: мощным и до невозможности тупым.
- Ну да. Но как-то хорошо. У тебя рука устала, - сказала Ника, отбирая у мужа зонтик; Андрей, казалось, не заметил этого. Он быстро взглянул на жену.
- Как говорил Версилов, это глупо, но так мы и сделаем, - отозвался он.
Ника рассмеялась и посмотрела на мужа.
- И ты знаешь, девиз не совсем глуп, потому что в библейских видениях, например, человеческое лицо – символ любви… я где-то слышала… но, Андрей, ты это правда?!
- В совершенстве!
- Но ведь это дорого… Мы ж все до копейки истратили на квартиру, у нас ничего нет и никогда теперь не будет…
- Плевать! Я продам все свои доисторические колонки одному милейшему психу – он недавно выпрашивал, потом еще комп и… короче, можно много продать, только надо разузнать, сколько это стоит. Я вот еще не знаю, разрешат или нет… но, знаешь, я, кажется, соображаю, куда можно протолкнуть эту идею…
- Как же ты без этого всего?!
- Эх, Вия, знаешь, как говорил мне мой отец, который при жизни был самым веселым мизантропом: парень, сделай веселое лицо!
Некоторое время они шли молча.
- А знаешь… - вдруг сказал Андрей с каким-то странным чувством; Ника вздрогнула и быстро взглянула на мужа. – Лучше напишем: «Подыхай с музыкой!» Это им больше понравится, это лучше! Это гораздо лучше!!
Андрей говорил в каком-то безумном восторге и тяжело дышал. Ника попыталась что-то сказать ему, но он со злостью посмотрел на нее и резко убрал ее руку со своей – они все шли под руку.
- Кому это писать?! Как это можно оставаться тем, кем никогда не был?! – громко, быстро говорил Андрей, бессознательно вышедший из-под зонтика. – О, так гораздо лучше! Мы не люди, мы свиньи, и мы подыхаем, как те австралийские кролики, целыми кучами… Дети, которых мы научили пристреливать родителей, эти дети, которые дохнут с голода, как собаки… родители, которых пристукивают в грязном переулке бутылкой из-под пива из-за двадцати рублей в кармане…
- Андрей, ты… промокнешь… - слабо прошептала Ника, почти не понимая, что говорит; у нее слезы текли по лицу.
- Перестань… плевать… - пробормотал Андрей, усталым, низким голосом, все еще неровно дыша, выхватив из рук жены зонтик и снова беря ее под руку.
- Мы все-таки напишем, - болезненно улыбнулся он после довольно долгого молчания.
Ника с бессознательной просьбой в глазах посмотрела на него. Андрей посмотрел на нее и шире улыбнулся своей привычной полунасмешливой веселой улыбкой.
- «Всегда оставайся человеком». Как ты там говорила, в библейских видениях? – улыбался Андрей; у него в голосе дрожало что-то искреннее и очень хорошее. – Это чудо хорошо. Это прекрасно.
Ника бледно улыбнулась. Андрей рассмеялся и коснулся ее талии свободной рукой.
- А ведь я так мало рассказывал тебе о школе… - начал он и едва не уморил Нику со смеху, в своей манере рассказывая некоторые свои школьные приключения.
Одно из них было связано с тем, как однажды у классной учительницы украли деньги; украл кто-то из класса, по-другому не могло и быть; учительница оставила всех после уроков, заперла кабинет и решила морить всех в неволе, пока вор не признается в содеянном. Положение было не из приятных. Все сидели среди глубокого молчания; некоторые смотрели друг на друга и пожимали плечами, другие были серьезны и задумчивы, третьи как будто чего-то стыдились; были и такие, что чертили или рисовали что-то в тетрадках, видимо не обращая особенного внимания на то, что происходит. Андрей сидел за последней партой в углу класса, откинувшись на стуле, и мрачно разглядывал одноклассников. Он был немного бледен и, казалось, очень сдерживал себя от чего-то.
- Ну, так что, не надумали? Будем сидеть так до ночи? – спросила учительница.
- До первых звезд, - пробормотал Андрей. Все молчали.
- И ведь … рублей! Куда ж вы их денете? Что делать-то будете с такими деньгами? – через несколько минут опять сказала учительница.
- Жрать, вероятно, - отозвался Андрей.
Два-три человека фыркнули от смеха; Андрей, которого это видимо взбесило еще больше, в раздражении вскинул плечами. Учительница, знавшая, что с Андреем лучше не связываться, никак не реагировала на его слова. Однако Андрей случайно встретился с ней взглядом и вдруг покраснел, но тут же побледнел и вскочил с места.
- Почему бы вам не устроить обыск, а? – крикнул он, обращаясь к учительнице. – Все по форме, как положено: каждый выходит к доске и вытряхивает всю дрянь из сумки и карманов на пол; вы в ней роетесь в надежде найти свою драгоценность, весь класс свидетели. Обнаруженного вора вешаем тут же на рябине под возгласы всеобщего ободрения. Ну, как? Идет?
- Лично ты, Андрей, можешь идти домой, - как можно спокойней отозвалась учительница.
- Лично я! – едва не задохся от бешенства Андрей, уже совершенно не выбирая выражений и видимо плохо понимая, что говорит. – Как самая выдающаяся свинья – так, что ли? Вы посмотрите на этого вот дурня – он ведь по утрам никогда не жрет, а в столовой жратву в окно собачкам выбросил; каково ему, думаете, сидеть-то, а? А вон у той брат уезжает через двадцать минут – успеет она его проводить? И с какой это стати вы мне выдаете патент на праведность? Это, может быть, я и украл, откуда вы знаете? Откуда вы знаете все, к черту вас всех! Че вы сидите-то! Свиньи! Вот, берите, дорогая наша, несравненная Нинсанна, ваши деньги. Ваши, ваши, не сомневайтесь – откуда у меня такие? – бесновался Андрей, выбросив на учительский стол купюру. – Эй, всё! Расходимся! Катя, беги быстрей, через дворы, успеешь.
Выговорив последние слова с несравненной злобой, он сам выбежал из класса, как в лихорадке; ученики, большинство из которых действительно с радостью побежали из класса, скоро догнали его.
- Андрэ, ты че? Ты правда, что ли… - слышалось с одной стороны.
- Ну, ты даешь! Так держать! – слышался хохот с другой.
- Правда, правда; пошли вы все! – огрызнулся Андрей и быстро пошел к дому, не оглядываясь.
На другой день, с самого утра, Катя, уже проводившая брата, плакала на груди учительницы, окруженная и утешаемая толпой девчонок; она принесла украденные ею деньги и во всем призналась. Андрей, пришедший в самом мрачном настроении, горько усмехнулся. «Ниче, бывает», - равнодушно ответил он на извинения Кати, как будто только для того, чтобы отделаться, и развалился на своем стуле в углу класса.
Другое приключение было связано с церемонией первого сентября. Андрей, ненавидевший подобные торжества, так как в них «все искусственное», прибежал к самой лестнице, на площадку которой выходили все выступающие, наверное отбил себе ладоши, беспрестанно и восторженно аплодируя, и в каждом неуместном случае выкрикивал: «Да здравствует образование! Да здравствует Александра Михайловна (его директриса)! Ура!», «Просвещение и дружба!», «Спасибо учителям за их любовь и заботу!», «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Андрей, который каждый день дрался с мальчишками и каждый день выслушивал ругань учителей и едва не терпел побои от директрисы, если судить по его лицу, был исполнен искренней радости и был поистине счастлив, восхваляя школу. Праздник кончился тем, что выпускники должны были разобрать первоклассников, чтобы взять каждого из них за руку и отвести до школы. Андрей взял на руки беленькую девочку, которая ужасно всех боялась, и всю дорогу до школы пел советскую первосентябрьскую песенку, которую поддержали другие школьники. Белокурая девочка очень скоро развеселилась и, обняв Андрея за шею, явно не хотела спускаться на землю; он едва уговорил ее сходить на классный час, пообещав непременно проводить ее до дому, что действительно выполнил на пару с ее бабушкой.
У Андрея часто была бессонница, и Ника как-то приучилась к его режиму: засыпала утром и просыпалась днем. Ночами же они гуляли по лесу. В одну из таких ночей немного уставшая Ника уселась на скамейку под козырьком маленькой дачной остановки, при дороге, идущей среди леса и между дачами. Андрей сказал, что тут где-то должна быть «одна такая штука», и скрылся в темноте леса. Его не было уже минут десять, Ника отдыхала и дышала ночной лесной свежестью.
- Вия! Где ты там?! Иди ко мне!.. Какая чертова луна! – услышала Ника громкий и хрипловатый голос мужа, далеко доносившийся из леса.
Ника вышла из-под козырька и, идя на голос, скоро вышла на открытое пространство, возле которого было небольшое озерцо – очевидно, «одна такая штука». Над черными деревьями стояла почти белая, яркая луна, и все – черная вода в озерце, трава на берегу – было залито ее серебряным светом. Ника остановилась рядом с мужем, встав немного за его плечо, и смотрела на ночное серебро с восторженной зачарованностью. В это мгновение казалось, что она никогда не видела ничего красивей. Она узнала этот сон, она узнала в нем Андрея; в черной воде – его глаза, в мерцающем свете – его голос, так же, как она узнавала его уставшее лицо в выпавшем ночью и покрывшем землю инеем снеге; в бледном свете фонаря, в котором кружился снег, в гулкой темноте – его голос; так же, как она узнавала его в осенней, тоскливой легкости ветра, в шуме ливня за раскрытым окном и склоняющихся ветвях. И, если чувство красоты и смысла природы охватывало ее тогда, когда его не было рядом, она тосковала и ждала его, как будто эта красота только напоминала ей его черты, но не могла заменить его; когда он был рядом – она тихо устраивалась возле него, положив голову на его колени, а он смотрел в окно и осторожно перебирал рукой ее светлые волосы.
- Ну, как? – спросил Андрей веселым тоном, так, что было видно, что он уж знает реакцию Ники. Сам он смотрел черными блестящими глазами как-то грустно и почти по-больному.
Ника начала песню «Сумерки», которую они оба любили – ее грустный мотив как раз выражал то, что они теперь чувствовали – Андрей подхватил и продолжал довольно долго один, но вдруг оборвал на полуслове.
- Я когда учился в школе, то, смотря на лунный свет, всегда хотел в нем исчезнуть. Мне тогда все мерещилось, как последнему малолетнему мистику, что для этого надо всего-то умереть: «как легко и печально на сердце!/ Слышно мне, как отходит тоска./ Я хочу растеряться и петься,/ Как твоя неживая рука»… - не меняя тона разговора, вспомнил Андрей свои юношеские стихи, - до сих пор удивляюсь, как ума хватило не ликвидироваться… или тупости, не знаю. Какая досада, что вот мы стоим, как два идиота, и пялим глаза! – вдруг сказал он громко и почти со злостью. – Что ж, в этом великая сущность? Я когда-то с пьяни рассуждал, что красота – мысль объективная… ты, впрочем, это не слышала… ну да это неважно. Нет, ну что толку в этой красоте? Действительно, досадно, что никак нельзя избавиться от себя и исчезнуть в этом свете…
Андрей сел на берег и оперся локтями о поднятые колени, свесив ладони вниз.
- А вот послушай, похоже ли: я как-то в школе, утром, совсем тогда еще было рано, играла на площадке в волейбол, - чуть позднее отозвалась Ника, тоже опускаясь на траву и опершись об руку. – Вернее, там никто не играл, а я одна сидела на полу площадки с мячом и смотрела, как солнце блестит на асфальте… Я была счастлива, когда смотрела, и мне было так досадно, что это только ненужная какая-то минута, что счастье от блестящего асфальта – мираж, и что я даже эту минуту не могу прожить полностью, потому что думаю все это…
- Именно! Ну, ты же гений! – ухмыльнулся Андрей, все так же смотря на серебряную воду. – Только светлее моего. И ведь гении всегда идиоты, в самом прекрасном смысле, не обижайся. Ну, кто еще будет вот так философствовать возле обгоревшего холодильника? – Андрей говорил о действительно каком-то обгоревшем холодильнике, который валялся недалеко от озерца вместе с другим хламом, который вываливали здесь дачники. – Жить мы не умеем, только философствуем, на философии и выезжаем.
- Как же жить? – с любопытством спросила Ника, посмотрев на мужа.
- Жить?! Да вот хоть бы жрать, например! Вкусно жрать, всю жизнь вкусно жрать, все подряд: апельсины, людей… Да харкать, знаешь ли, Вия! Пошли отсюда подальше… грибы собирать, - Андрей поднялся с места и пошел по лесу.
- Ну, найдешь ты грибы… - усмехнулась Ника.
- Да вот давай поспорим, что один найду! – с легкой улыбкой отозвался Андрей, засунув руки в свой широкий летний плащ и пиная по пути какие-то суки под ногами.
Ника расхохоталась.
- Ну, и здорово! Поспорили! – отозвалась она и добавила заинтересованно: - Тебе фонарик дать?
- Дай! – совершенно развеселился Андрей, включая фонарик и пробираясь между сучьями.
Гуляя днем по дачам, Андрей и Ника увидели идущего в толпе с остановки знакомого молодого человека. Собственно он не то чтобы был им знаком, но недели две назад, сидя в гостях, они заметили среди прочих присутствующих молодого человека, которого никогда раньше не видели. Их быстренько познакомили, и им не удалось больше сказать с ним ни одного слова, так как он сразу забился куда-то в угол и только один раз сказал что-то, правда очень неуместное, за что его тут же пристыдили, и за что он сам чуть не умер со стыда. Андрей по возможности постарался спасти положение, и даже в этом преуспел, но бедный молодой человек все же остался решительно уничтоженным в своем сердце. Попрощаться с этим странным гостем – кстати, Алексеем – тоже не удалось, так как он удивительным образом стушевался в непонятном направлении.
Разговаривая после этого друг с другом, Андрей и Ника обнаружили, что им обоим понравился Алеша, и теперь, увидев его в толпе, они его вдруг прекрасно узнали и очень ему обрадовались.
- Алексей! Здравствуй, ну, не помнишь нас? – протянул руку Андрей.
Алексей сконфузился и крепко пожал руку Андрея.
- Ты тоже на дачу? Ну, брат, обрадовал! Куда? К кому? – пристал Андрей.
- Да здесь у меня дед и бабка… На Дорожной… - не поднимая глаз, скоро объяснил Алексей.
- А! На Дорожной! Фу, какая даль! Устал?
- Да нет… я только встал, и приехал… тут недолго ехать… я в автобусе сидел.
- Ну, слушай, значит, дед и бабка подождут, а ты давай к нам, - спокойно улыбнулся Андрей.
- Да я… вы что… - даже поднял было глаза Алексей, но по тону его голоса и по его быстрому взгляду на Андрея можно было догадаться, что его стеснительность как-то удивительно быстро проходила.
- Ну пожалуйста, мы так рады! – чуть не захлопала в ладоши Ника.
Разумеется, Алексею ни за что не удалось бы теперь убежать. Андрей вынес на улицу стол, устроил тень, пока Ника устраивала легкую закуску, а добродушный дедушка подсел к Алексею и засмущал его в прах, непонятно зачем подмигивая и непонятно на что намекая. Наконец, когда все уселись за стол, а страшный дедушка решил, что ему нужно соснуть, Андрей своей дружеской, веселой и спокойной болтовней и своим смехом добился того, что Алексей начал подолгу поднимать глаза и не так усердно набивать рот кушаньями. Он однажды так оживился, что решил даже сам сказать что-то веселое и к месту.
- Да, да, как, знаете, говорят, дрожишь, дрожишь, а все равно жизнь… но что все одна буква «ж»… то есть… я это забыл…
- Вот именно! Я то же говорил! – подхватил Андрей, но, несмотря на это, Алексей уже покраснел так, что на него страшно было смотреть, и в том, с какими глазами и с каким вдохновением он начал городить свою околесицу, и в самой околесице, и в том, как он теперь покраснел, было что-то до того замечательное, что Андрей, несмотря на свое смущение за друга, едва не лопнул от восторга.
- А, знаете, - вдруг серьезно и грустно сказал Алексей, - я ведь вот сейчас сказал ужасную глупость.
Андрей хотел что-то сказать, но от чрезмерной поспешности чувств подавился укропом и, кашляя, весь красный и счастливый, еле-еле выговорил:
- Да ведь мы это знаем, но, слушай, ведь это прекрасно!
- Милый Алеша, да что же вы? – с любовью и с легким укором сказала, улыбаясь, Ника, наклоняющаяся к мужу и с беспокойством положившая руку на его плечо, видимо в полнейшей готовности стучать по спине.
- Ты что так долго?! – встретила Ника, уже давно высматривавшая с дачного балкона мужа, ушедшего на небольшое квартальное собрание. Дедушка Ники, который должен был идти, не ходил ни разу в жизни и каждый раз, когда ему на это пеняли, плевался слишком выразительным образом. Ника и Андрей вовсе не должны были идти, к тому же Ника вообще не переносила никаких собраний, но Андрей, как всегда, сунулся, куда только было можно, надеясь сделать что-нибудь путное.
Андрей издал неопределенный звук и махнул рукой.
- Не спускайся, - предупредил он.
- Там такая галиматья кругом… - объяснил Андрей, поднявшись на балкон к жене и развалившись на шезлонге.
- Устал. Тебе принести чего-нибудь?
- Пфф! Кого там! – отмахнулся Андрей. – От этого дурдома не только аппетит пропадет, но и все остальное.
- Соку, может?
Андрей замахал руками. Ника села рядом с ним на скамейку балкона.
- Не жалеешь, что сходил? Что делал? – спросила она.
- Да махнул в это «правление», как его здесь называют, искал еще одну дамочку… У нас там вся великая суть дела была в том, что квартальная ворует, квартальной не было, все орали благим матом – не слышала? Одна какая-то Афродита, типа Шурочка, пришла в купальнике, бабка стала на нее пальцем тыкать и орать, что, дескать, это безобразие, чуть голову ей не отгрызла. Афродита плевала. Потом притащился один такой прикольный дед и стал божиться, что у него по ночам кто-то по чердаку ходит. На него никто там смотреть не стал. Я спрашиваю: «А Вы чердак закрываете?» Он не понял. Я говорю, типа, на ключ, замок, так вжик налево… Он долго слушал, потом долго смеялся и наконец-то сказал, что у него двери нету. «Я ночью-то, - говорит, - не сплю, так и слышу, а там чегой-то только не творится! Как что-то грохнется, да как покатится! А иногда так зашуршит… А иногда, слышь, мужик, - говорит и ко мне нагибается этак типа по величайшему секрету , - иногда как зарычит! И голос-то нечеловеческий!» Ну, я чуть со смеху там не помер на месте. Говорю: «так это, Тимофей Ильич, коты», - он так и не поверил. Это, говорит, я знаю кто… я знаю… - а сам быстренько так смывается. Уфф! Всё никак не могли квартальную найти, кто-то говорил, что она типа здесь, только в гости ушла… Я думаю: ну и дуру же из нее делают, – послал мальчишку на велике, чтоб они успокоились, по гостям, о которых все у нас орали. Мальчишка прикатил и заявил, что она, якобы, на Пионерской. Тут такое началось (Андрей присвистнул), что я отобрал у мальчишки велик и покатил на Пионерскую, хотя б только уж для того, чтобы от сего подальше. Она там, разумеется, прям так и сидела, чай пила с пряниками. Тетка с Пионерской вообще осталась в полном ауте после наших наездов. Я приехал, говорю: тю-тю, товарищи, - а они все вдруг посмотрели на меня и говорят, как всегда: вот вы и будете нашим квартальным. Я сделал веселое лицо и сказал что-то типа: «э-э-э…», да вовремя вспомнил, что дача-то вовсе не моя. Они очень пожалели. Вторая великая суть дела была та, чтобы заброшенную дачу продавать за неуплату налогов, тут я в «правление» махнул. Выясняли, кто забросил, когда ездили, что да как. Я сказал, что права не имеют продавать, нагородил че-то типа про личную собственность, сам не понял, так особо рьяные испугались немножко; пообещал, что сбегаю к этим хозяевам.
- Куда?
- Ну, в городе, телефона у них нет, они не так далеко от нас живут. Помнишь, эти Подгуляевы? Беднота же страшная, не знаю, че у них… подгуляли, что ли… Но я там немножко глянул – кажется, крику больше, чем налогов, так что это все еще можно устроить, «правление» у нас пока не совсем еще… как это… слово забыл… а, плевать. Все бесились, что сорняки с этой дачи к ним переползают, одуванчики летят – Афродита первая. Как услышала, что я какие-то права их качаю, так чуть меня на куски не разорвала. Я говорю: «Афродита Ивановна, Вы неужели не любите одуванчики?» Она психанула и слегка перешла на личности. Пфф!.. У меня там все башка болела, я только хотел смыться куда-нибудь подальше. Главное, все орут, и всё без толку. Честное слово, думал, что там хоть какое-то дело говорят.
- Тебе бы лени немножко… - сочувственно сказала Ника, не заметив, что почти цитирует Талейрана.
- Ну да, я ведь Наполеон, - ухмыльнулся Андрей и, откинув голову на наклонную спинку шезлонга, закрыл глаза.
«Может, уснет. Четырех часов не спал», - подумала Ника и сидела, не шелохнувшись, боясь сделать какое-нибудь неосторожное движение. Но когда она уже услышала ровное дыхание спящего, она все так же сидела, с едва заметной нежной улыбкой и взглядом чистого восхищения любуясь на лицо мужа, которое, когда он спал, становилось простодушным, светлым и немного детским.
…Ника познакомилась с Андреем в университете, в который поступила сразу после школы. Это был не первый университет для Андрея, и он был ее старше.
Однажды преподаватель раздавал работы, которые очень много значили для студентов, и Андрей успел взять как раз ту работу, на которую единственную очень рассчитывала Ника.
Ника никогда раньше не говорила с Андреем, только знала его по имени и видела несколько раз, да и то мельком. Однако каждый раз он оставлял у нее какое-то смутное тяжелое, как бы болезненное впечатление, которого она, впрочем, почти не замечала сама. Хотя он был старше большинства студентов, на вид его трудно было отличить от них по годам, но он выделялся другим – он всегда выглядел как-то мрачновато и даже несообщительно; лицо его, немного бледное, как будто изнуренное болезнью, обычно было серьезным, равнодушным и как будто уставшим. Серьезность его была такого рода, что, казалось, при нем должны были невольно затихать шутки и смех, как при виде похоронной процессии. Однажды, когда Ника случайно увидела Андрея в толпе студентов и заметила какое-то движение в его лице, ей показалось, что он сумасшедший, до того в нем было что-то странное, как во сне, и сне кошмарном; она болезненно сдвинула брови и скорей скрылась в толпе. Впрочем, Ника была слишком впечатлительной – на других студентов, кажется, Андрей не производил какого-то гнетущего, да и вообще какого-либо особенного впечатления. Ника была ужасно удивлена один раз, когда какой-то студент, куда-то спеша и со всех ног пробегая мимо Андрея, видимо в знак приветствия нелегко стукнул его по плечу; Андрей оглянулся ему вслед, свистнул и, хохоча, закричал: «Дурак! Запнешься!», - на что парень, уже почти скрывшийся из вида, отозвался: «Ниче, успеем!»
- Эй, товарищи, я беру «…», никто не в претензии? – выкрикивал Андрей, которого было едва видно в толпе студентов. Ника, стоявшая, как всегда, в стороне, уже давно размазывала слезы с тушью, почти потеряв надежду взять нужную ей тему, и теперь, уже точно услышав, что ее работу взяли, в совершенном отчаянии выбежала из кабинета и быстро побежала по лестнице к выходу.
Однако она тут же услышала за собой скорые шаги. Андрей догнал ее и остановил за руку.
- Ну вот. Конечно, так и надо, - сказал он с какой-то досадой, взглянув на страшные подтеки туши, и повел Нику за руку обратно наверх.
- У меня просто материал есть только на эту тему, я его так долго искала, - робко заметила Ника, виновато заглядывая в лицо Андрея заплаканными глазами.
- Ну да, материал – штука досадная. У меня сколько раз вот так же из-под носа забирали, - подтвердил Андрей, уже без всякой досады и таким дружеским тоном, как будто еще в детстве играл с Никой в песочнице.
Ника улыбнулась и стала рассказывать, как она собирала материал и как ей важна эта работа, сама удивившись тому, что так разговаривает с совершенно незнакомым человеком. Ей, между прочим, тут же стало ужасно стыдно, что она отбирает его работу, но Андрей ее совсем утешил. «Уж я-то выкручусь. Не в первый раз», - заметил он весело и совершенно спокойно со своей полунасмешливой улыбкой, которую Ника тогда в первый раз заметила.
Отметив за Никой в списке свою тему и взяв себе какую-то оставшуюся, от названия которой Нике стало в десять раз более стыдно, Андрей пошел вниз вместе с Никой и, болтая с ней, скорее всего незаметно сам для себя, пошел ее провожать. Ника болтала, как никогда, и чувствовала себя вполне счастливой. Андрей нес тяжелую сумку Ники и, по-видимому, собирался доставить свою ношу до места назначения; они поднялись до двери, которую открыл дедушка Ники. Вместе с дедушкой в коридор вышел полноватый молодой человек и с удивлением воззрился на Андрея.
- А тут твой женишок дожидается, - как всегда, подмигнул дедушка. Ника покраснела, дедушка явно испугался, «женишок» глупо улыбнулся, видимо не придумав ничего лучше.
У Андрея тут же появилось недвусмысленное выражение лица, как у человека, только что обнаружившего какое-то крайне неприятное обстоятельство.
- А это что, мусор? Я вынесу, - сказал он ледяным голосом, одним махом схватил два тяжеленных пакета, стоявших в коридоре, действительно с каким-то старым хламом, и вылетел за дверь. Ника побежала за ним.
- Это… это Рома, это мой знакомый, он, наверно, опять пришел, чтобы я решала ему задачи по геометрии, - робко сказала Ника, в отчаянии заглядывая в лицо Андрея.
- Ну, разумеется. Старый знакомый, немного не догоняет, но на наивности выедет, - заметил Андрей прежним голосом. Было видно, что он очень бесится.
- Да это дедушка просто пошутил, он всегда так шутит… Рома часто приходит с задачами… он меня младше на два года… - из всех сил оправдывалась Ника.
- Значит, восемнадцати еще нет. Ну, ничего, можно и подождать, это недолго, - продолжил Андрей.
Ника, давно стыдившаяся за свой тяжеленный мусор, не утерпела наконец наивно сказать:
- Какой ты сильный! Тебе помочь? – и протянуть руку к пакету.
По лицу Андрея она тут же увидела, что говорила очень напрасно, и в еще большем отчаянии отдернула руку.
- Да ведь дедушка просто пошутил! Да он мне не нравится! – сказала наконец Ника.
Андрей улыбнулся. Он выбросил мусор и посмотрел на Нику.
- Зато ты мне нравишься, только очень уж паникуешь… ну да это лучше всего, - сказал он. Ника улыбнулась. – А тому парню сделай рожу, как только придешь.
- Обещаю, если только он все еще не ушел, - счастливо подтвердила Ника.
Андрей еще шире улыбнулся и, развернувшись, пошел прочь.
- А как же попрощаться? – тихо спросила Ника в крайнем удивлении, и тут же опять удивилась еще больше: никогда и никому она раньше не стала бы так говорить. Андрей, успевший отойти только на два шага, тут же вернулся и, взяв руку Ники, перевернул ее ладошкой вверх и поцеловал в запястье немного выше часиков.
На следующий день телефонным звонком Андрей разбудил всех в доме, кроме Ники, которая только что встала собираться в университет, и принялся уверять ее, что не спал всю ночь и чуть не умер то ли со страха, то ли со скуки, то ли уж совсем непонятно с чего, дожидаясь, когда можно будет позвонить. Пережевывая колбасу и захлебываясь кофе, Ника восторженно мычала в трубку и уже счастливо догадывалась, что такие уверения будут повторяться теперь каждое утро…
…Она сама не понимала, как она могла жить без него, и ее детство, ее одинокая жизнь – впрочем, недолгая – представлялись ей теперь каким-то сном, светлым, но мертвым. Она многое понимала, но не умом, а сердцем – скорее, чувствовала; она много чувствовала, но как-то бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, путаясь в своих чувствах, не различая их между собой и совсем отдаваясь тем впечатлениям, на которые иногда просто не стоило обращать внимания. Ника и теперь, решительно, жила во сне, и реагировала так странно – кажется, чувствовала то же, что Андрей, но как-то по-другому. Она могла потеряться от любого чужого слова. Если соседка по даче начинает ругаться на то, что мусор стоит за воротами, Нике тотчас станет тошно, тоскливо, и какая-то грязь и боль впечатления останется на весь день, если она не услышит невозмутимо спокойного и как всегда насмешливого голоса Андрея: «А где ж мусору быть? Не на участке ведь, как вы полагаете, уважаемая?» Без Андрея она словно бы не могла ни думать, ни чувствовать; только тогда, когда ее чувства разделялись им, когда он давал им место в жизни, объяснял их смысл, значение словами, делал их мыслью, идеей – они становились живыми и ясными для нее и навсегда занимали место в ее сердце. Бессознательных чувств у нее было очень много, и они были созвучны чувствам и мыслям Андрея – оттого она так прекрасно понимала, когда он говорил, объяснял ей что-то новое, оттого она так просто и уверенно принимала это к сердцу; она всегда как будто предчувствовала его новую мысль, но ни за что не смогла бы прийти к ней сама...
- Больно? Да ты как же так? – с беспокойством спрашивала Ника, обмывая расшибленный подбородок Андрея.
- А ты когда-нибудь видела, как придурки падают?
- Видела, - слегка улыбнулась Вика.
- Ну, вот. Я только не понял, обо что я запнулся. Там была куча народу и все сделали довольные лица.
- Откуда ж ты видел их лица?
- Ну какой дурак не сделает довольное лицо, когда другой дурак шлепается? Я решил немножко полежать.
- Зачем?
- Со злости. Да стыдно было вставать. Мужик подошел и сказал типа: э, парень! – как всегда особенно мозговитые люди говорят в таких случаях.
- Когда кто-то падает?
- Когда кто-то падает и подыхает. Вся соль прикола в том: отзовется дохляк или не отзовется?
- Ну, и ты отозвался? – спрашивала Ника больше для того, чтобы отвлечь Андрея от боли, потому что рана была серьезной и действительно должна была очень болеть.
- К сожалению, да.
- Почему к сожалению?
- Ну, как дохляк может отозваться? Это ж романтика! А мужик романтику не признавал, по голосу было слышно. Ну, и обиделся.
- Почему ж обиделся?
- Что прикол прокололся! Хороший, кстати, мужик, долго не обижался, мы с ним чуть не расцеловались потом. У него жена в больнице… А! Это что?
- Всего-то раствор марганцовки, - ответила Ника с больным выражением в лице.
- Да я к тому, что не понял – в дверь, что ли, стучат? – улыбнулся Андрей.
- А, да, стучат… постучат… вот так мы теперь пластырем заклеим…
Андрей еще шире улыбнулся, глядя на жену.
- Да я же сам могу все это сделать, я ведь когда-то в больнице подрабатывал, - сказал он, мягко отбирая из рук жены упаковку пластырей. – Иди, открой.
Жена ушла и скоро вернулась с Саней.
- А, приятель притащился приятно поболтать, - сказал Андрей, уже управившись со своим подбородком. – Присаживайся.
Саня сел на стул и, облокотившись руками о колени, нервно сказал:
- Я бы совсем больше не пришел, если б не думал, что ты наврал спьяна и теперь по-другому думаешь.
Ника, помнившая, что вышло в прошлый раз у ее мужа с Саней, осталась в комнате.
- Ника, вы не могли бы выйти? – спросил Саня.
Ника удивленно посмотрела на мужа. Андрей пожал плечами. Ника осталась.
- Ну, добрался до Ники. Слушай, нам разговаривать нечего: я тебя не люблю, ты меня не любишь. До свиданья, - серьезно и как бы между делом выговорил Андрей, смотря на Саню.
- Ты… Ника, вы выйдете?! – разгорячился Саня, встав со стула.
- Тихо, - спокойно сказал Андрей. – Ника не хочет, чтобы был анти хэппи энд и поэтому не уходит, а у нас он непременно будет, если ты будешь тут орать.
- Значит, нам не о чем больше говорить?
- Тебе самому не надоели эти разборки? – поморщился Андрей. – Я же говорю – до свиданья. Это значит – прощай, друг.
Саня повернулся и вышел – на этот раз насовсем.
- Ну, а ты бы кричала: «Андрей, Андрей, не надо»? Да ведь я бросаюсь на людей только в пьяном виде, – спокойно улыбнулся Андрей, все еще мертвенно бледный, посмотрев на Нику. Ника опустила глаза.
Ника смотрела на озеро; ей нравилась это ощущение безграничности, свежести и свободы, когда смотришь на воду. С озера дул очень сильный ветер. Ника наконец оглянулась и посмотрела на заброшенную железную дорогу, которая проходила шагах в двадцати от озера на небольшой насыпи. Два велосипеда как попало валялись невдалеке от рельсов, Андрей сидел на рельсах и смотрел в сторону заходящего солнца; сильный ветер трепал его отросшие светлые волосы и воротничок джинсовой рубашки. Ника подошла к нему и встала рядом, тоже посмотрев на солнце.
- Иди-ка сюда, - сказал Андрей, не смотря на Нику, низким, серьезным и хрипловатым голосом, взял подошедшую жену за руку и усадил ее впереди себя на рельсы. Она откинулась на него и положила голову на его плечо; она смотрела перед собой, и ей была видна вся дорога.
- Видишь, какое солнце. Когда мне было восемь лет, я был тогда… свободный ребенок… короче, я тоже ходил на одну заброшенную железную дорогу, с такими же деревянными шпалами. Я один раз далеко зашел и нашел дрезину, дрянненькую, поломанную, вот по типу нашего обгоревшего холодильника. Только я-то не знал, что это дрезина, ну, и не понимал, как эта штука ездит, колеса-то есть у нее. Она прямо на рельсах стояла. И вот я все приходил туда вечерами, когда солнце заходило, забирался на дрезину и ждал, пока солнце, когда заходит, опустится прямо-прямо на рельсы, и все рельсы будут сверкать. Мысль у меня была обалденная: что вот в эти секунды дрезина поедет, и увезет меня куда-нибудь… подальше отсюда… Там тоже все были такие ветра. И солнце уходило, как теперь, так по-дрянному уходило, так было гадко на душе… вот как теперь… видишь ли, какая дрянь это солнце… я потом одно время все лежал на рельсах и ждал поезда. Не дождался! Там цветами пахло, особенно ночью.
Андрей посмотрел на освещенное солнцем нежно-бледное, молодое лицо жены, на прядку каштановых волос, которую ветер выбил на лицо и которая казалась рыжей на солнце. «Дурочка», - мелькнуло у него в голове.
- Ну, насмотрелись, поехали теперь малину жрать с молоком, - сказал он немного устало, вставая и поднимая жену за руку.
- Послушай, вот ты говорил: свободный ребенок… я не поняла, - сказала Ника, поднимая свой велосипед и взглянув на мужа.
- Да я такой по жизни, - усмехнулся Андрей, – в лесу заблудившийся и не нашедшийся. Ну, ты едешь?
- Еду, - поспешно улыбнулась Ника, впопыхах забыв даже отряхнуть сиденье и забираясь на велосипед.
Андрей вышел на темную улицу и сел на крыльцо подъезда, обхватив руками голову. Было уже часа три ночи. Он все вспоминал. Он вспомнил, как он вдруг почувствовал, в какое-то ненужное мгновение, что его песни, лунная ночь, даль заходящего солнца, заброшенная дорога, его сумасшедшее детство, тоска ураганного ветра и сумеречные ожидания, все это, все, что было для него всем, умерло вместе с ней и, если вернется теперь, то только с мучительной и тоскливой болью… нет, это будет уже не то… «Как же я думал? Я вот сейчас что-то думал…» – бормотал Андрей. Его тошнило от усталости, он не спал уже двое суток, или трое…. Он не помнил, он, может быть, спал, или никогда не спал… «Да! Вот что!» – он почувствовал, он вдруг вспомнил, как у него тогда, на железной дороге, промелькнуло – дурочка – и как он потом, уже после «несчастного случая», когда вот так же вспоминал, почувствовал, как ужасно дорога она была ему в ту минуту, именно в ту самую минуту… «Что ж, я теперь буду вспоминать?» – криво усмехнулся Андрей. Ему какой-то идиотской шуткой казалось то, что он теперь еще живет и может смотреть на траву у крылечка. И вся эта жизнь, его, чужая теперь казалась каким-то предательством, дрянным, омерзительным предательством, как бросить ребенка. Он, главное, старался не думать, что больше никогда ее не увидит, потому что это было «совершенно непонятно и поэтому тяжелее всего, ужасно, непостижимо, неестественно тяжело».
Он сидел, пока не стало светать, пока не наступило тихое утро, совсем раннее летнее утро, и вышло солнце… Он вдруг ужасно разозлился на это солнце и чуть с ума не сошел от злости. У него в голове промелькнуло, как она рассказывала ему, что сидела одна с мячиком на полу и смотрела на сверкающий асфальт, и эта картинка никак не оставляла его сознания… Ему все мерещилось что-то вроде «как смеет оно светить, когда ее нет, как оно смеет так прекрасно, так чертовски прекрасно светить!» «Чертовски прекрасно!» – повторил Андрей вслух и зарыдал. Прекрасное, тихое солнце нежным теплым светом обливало его светлые растрепавшиеся волосы.