Шпильки в зад постмодерна
или
разговоры на лестнице
или
после драки кулаками
Русские, россияне, т.е. вообще все те, кто населяют эту одну шестую земного шара, больны особой трудно распознаваемой болезнью, корни которой гнездятся даже не на молекулярном, а на атомарном уровне. Это поражение ментального тела российскости формирует линию отклонения в генетическом коде племен, народов, этносов, пребывающих на этом прекрасном и гнилом месте. Я бы назвал этот недуг империализмом души и комплексом провинциализма. Империализм души проявляется в том, что мы страстно желаем быть самыми самобытными, самыми оригинальными, самыми первыми, мы мечтаем быть “родиной слонов”, часто ставим на кон свою жизнь только для того, чтобы центрировать на себе духовные и совокупные творческие поиски всего мира, мы стремимся поместить себя в центр и образовать вокруг себя фокус культурного бытия. Можно сказать, что по плотности страждущих центрированного величия нам нет равных: на каждую душу населения у нас приходится по меньшей мере три честолюбца и три тирана. И в этом мы стремимся к тотальному захвату и овладению всего культурного пространства. Этот империализм души основан на потрясающем отсутствии в себе самостойкости - нам все время кажется, что мы отстаем (от Запада), не достигаем, не дотягиваем (до Востока), что мы сидим в медвежьем углу, далеки от райских кущей и живем где-то на КРАЮ, движемся где-то по КРАЮ. Опыт ощущения того, что мы провинциальны и далеки от центра, того настоящего центра, где и идет, протекает полнокровная жизнь, мы переживаем как высокую гриппозную температуру.
Результат этого переживания - неугасимая энергичная деятельность по сбиванию масла из пустоты, то есть огнем и мечом пред=ставление Края Центром, кровавая перманентная попытка постава и пре-вращения Края в Центр. И переживание этого опыта также тотально - мы все очень часто падаем почти что замертво от жуткой головной боли; тяжелая, мрачная тоска в желании вырваться из этого краевого, межеумочного состояния - наша непреходящая мигрень.
Поэтому мы ненавидим талант, ненавидим наше собственное существо, ставшее гением.
Дело не только в том, что мы умеем любить только мертвых, но мы и не можем любить своих великих мертвых. Мы их любим только в момент смерти. В начале мы их не признаем, тираним, преследуем, при их жизни мы уплощаем и умельчаем их до себя, пытаем, высылаем, а то и просто уничтожаем. Затем плачем и скорбим. Но только в момент смерти, поминанием в девять и сорок дней. И даже в момент их смерти нам печально и ... хорошо. И это все не уравновешивает того, что мы делаем со своими великими после переживания момента их физического исчезновения. Мы роемся в грязном белье их жизни, подвергаем насмешкам и расчленению продукты их горения.
Замечательно, что и для суицидента и для перформансиста необычайно значимо - наполнено смыслом знака - нахождение пространственной точки для совершения акции. Это сигнализирует о наличии у обоих потенциальных акцидентов необычайно развитого чувства связанности акта переживания с топологической формой. Форма топоса как бы являет содержательное условие для возможности акта; она собственно и есть тот необходимый и достаточный факт, при котором акт может состояться как факт, получить свою фактичность.
Поскольку в акте перформанса воплощается и получает жизнь отсутствие существования, то для перформансиста необходимо У-ДОСТОВЕРЕНИЕ, и вообще сама по себе достоверность случающегося и случившегося, происшедшего.
(23 апреля 1996)
Эта удостоверенность черпается в присутствии событийности в пространстве перформанса.
И эта удостоверенность есть то, что различает перформансиста действительного, аутентичного от перформансиста симуляционного, фантомального. То есть подлинность акта убийства и суицида в смысловом отношении несомненна, поскольку эти акты определены границами начала и конца. Фантомальный перформанс неизвестен во временном отношении: начало и конец события многозначны и всегда подвержены плюральной интерпретации. Поэтому в фантомальных перформансах роль смысла времени берет на себя форма места.
Постмодернистские перформансисты — фантомальные мертвяки, притворяющиеся живыми. Их тяга к жесту, их непреодолимая зачарованность жестом — есть не что иное, как тоска по “живой жизни”, желание на мгновение стать живым. Но произведение, автор, что и составляет тело искусства искусства, поэзии, литературы в их мертвом взгляде давно умерли, мертвы, а потому мертвый не может, не в состоянии родить живого.
Вопрос тогда заключен в следующем: чем и почему так важна форма топоса для суицидента? Ответ: топос (как всякое пространство) не бывает вне формы, без формы, в отличие от хроноса, (который всегда имеет и может быть только в условиях четкой формы - и это: прошлое, настоящее, будущее) но топос обладает чрезвычайным многообразием форм; поэтому-то для соединения времени с пространством, необходимо найти возможность обрести точку адеватности формы времени с формой пространства. Суицидент затруднен возможностью выбора из многого — единственного.
Современная ситуация в мире и. в частности, в философии наводит на мысль, что мир и за ним вслед Мысль об этом мире углубляет театрализацию своего бытия. То есть, сейчас как-то стало очень заметно, что бытие однотонно, монотонно, скучно до безумия. В результате для заполнения этой дыры Мир устремился за развлечениями. Скука как дыра в интересном должна быть побеждена.
Мысль также становится развлекающей и развлекающим началом, которое призвано удовлетворять (или замещать) ее энергетико-творческие потенции. И основной вопрос философии “что есть истина?” перестал быть центрирующим фокусом и направляющей линией для производства и само производства Мысли. Философская Мысль ищет обрамление, жаждет новейших, неизведанных форм и потому давно забыла о своей страсти устремления к истине. Она все больше и больше декорируется, все больше и больше располагается в зоне мгновенности, секундности, она как бы все больше стремится поместиться на пике настоящего времени.
Но парадокс времени заключается в том, что феномен интересного исчезает и из Искусства. Удивительным образом вакцинация телевидением живого организма искусства привела к его детеатрализации. Искусство упало в пропасть шоу-реальности и в бегстве от скуки с необходимостью вынуждено вступить в брак с Перформансом, как единственным рыцарем.
В основании культуры, вообще ее природным источником и импульсом для развертывания является размышление, которое может осуществляться, выполняться, бытийствовать в различных формах. Оно может осуществляться в искусстве, религии, конечно же в литературе, но также размышление, которое есть дух культуры, может про=являться и в политике, и в экономике, и в простом житейском труде и даже... в войне. Дух культуры также дышит там, где хочет, в том месте (а это та или иная сфера человеческого бытия), где ему это возможно, комфортно, удобно, где ему результативно. РАЗМЫШЛЕНИЕ - это точка умственного взгляда, из которой развертываются лучи видения, обозрения и это та точка, которая может и должна быть подвергнута сдвижению (или изменению) для того, чтобы найти, обнаружить новые горизонты обозрения.
Поэтому можно утверждать, что дух культуры располагается в зоне воображаемого и сама культура есть топология духа.
Природным импульсом цивилизации, совместно находящейся с культурой - или нет! - является расчет. Расчет как сложенность, приставленность к друг другу, приспособленность. Рассчитывание по времени характерно монотонностью повторов. Но так как математики нет без арифметики, то можно утверждать, что цивилизация и есть арифметика духа, - это та сфера, где дух присутствует в рядом уложенном и точно измеренном повторами количественно. Только это количество присутствует в рассеянном виде.
Беда всех нас русских (русских русских, русских украинцев, русских казахов, русских еврееев, русских грузин и т.д.) в том, что они не умеют и не хотят, и органически не способны отделять себя от государства. Обычный русский человек не может помыслить себя в качестве суверенного существа, независимого в отношении государства. И поэтому мы всегда живем на “вздерге”: государство в любую минуту может вмешаться тем или иным способом в мою приватную жизнь, государство по отношению к частному лицу всегда в ситуации режима произвола. И каждый из нас, как частное лицо не только считает, что так и должно быть, но и не может жить, быть без ощущения, что он принадлежит этому государству. У нас какой-то дремучий материнский паттернализм в крови.
Поэтому, например, когда мы, отделяем церковь от государства, то мы фактически отделяем государство от веры. И также мы отделяем государство (а значит и правительство и все государственное устройство) от закона.
Мир быстро и все уверенней вступает в эпоху цивилизации, которую Данелия своим фильмом “Киндзадза” фактически назвал “цивилизацией, построенной на принципе цветовой иерархии штанов”. Подумалось: современная философия все больше и больше основывается на принципе модности — сиюминутности вкуса, который паразитирует на уже склишированном материале. Современная философия — это философия от кутюрье. Комменсализм.
Несколько лет назад мне довелось присутствовать на философском семинаре, где выступал Пригов со “стратификационными текстами”. Обритый наголо с пего-седой полубородкой ерничающий 56-летний инфант-концептуалист прошлого андеграунда сел за стол и разложил на три стопки сброшюрованные малоформатные тетрадки. Стал их читать. Они вроде бы имели отношение к философии. В них много юмора. В начале я (как очень предубежденный) пытался сдерживать смех. Но постепенно он достал и меня — засмеялся и я. Читал он около часа. Эти тексты не были центонными, как у постмодернистов и у него бывают, они не были “повоплениями”, как давно выразился о приговских хреновинах Сережа Зимовец. Но в перерыве, когда ко мне подошел Вадим Рабинович со своим вечным — “ялюблюего”. Он, конечно, жулик, но талантлив.” Я говорю: “Смешно, но Жванецкий делает это много лучше.”
Только Жванецкий - честный литератор-актер, а не этот жулик-поэт-художник.
(6 апреля 1997)
У человечества есть всего две страшные и трагические проблемы: зеркала и лестницы. Зеркала поселяют в душе ужас одного и того же, монотонность, а любая лестница бесконечна, но ты с любой перекладины или ступени срываешься и обретаешь конец.
Автор в современном артавангарде и постмодерне отчуждаем от природы художественного и отчуждает себя от результата. Отделив от себя произведение (искусства, творчества), автор:
(1) не хочет, но хочет быть автором;
(2) намеренно создает не произведение технэ (искусное, умение), а осколки, суррогаты, эрзацы или просто мусор. (Из ненависти к музейности и от переполненности мира изобразительными артефактами, отсюда у современных авторов и критиков ненависть к образу как таковому.)
(3) как художнику, творцу хочется быть автором того, чего нет, автором отсутствия произведения.
Демократизация сферы творчества, его омассовление способствует выходу на арену субъекту одаренному посредственностью и задает возможность творить не-умея.
Истина нуждается в чувственно-продуктивном выражении.
Человека интересует, как поведана, показана, изложена истина.
Или его интересует интригующая, или красивая истина.
Важно, чтобы истина эстетически была бы безупречна или поразительна. (Из записей)
Услышал по «Свободе» интервью Вл. Сорокина. И вот такое его откровение: литература - это материал, тесто, из которого он лепит все, что хочет. Но не индивидуальное, а всеобщее. Он-де вылечился от авторства и от своего стиля, растворяясь в литературном месиве других и в языковой стихии социальности., очищая себя, деиндивидуализируя свои творческие возможности.
Тем самым фактически проговорился, что концептуализм, и всякая попытка изобразить жест - есть… фекализация культуры.
Об искусстве. Нынче все стали художниками. Творчество стало массовым и приобрело характер тотальности. То есть масса пытается персонализовать себя при помощи искусства. И парадоксальный результат - искусство исчезает. Но в массе все равны, все одинаково не одарены, а творить, ну страсть как хочется. Поэтому боди-арт и граффити.
А что же концептуальное искусство и вообще постмодерн? Так и хочется сказать "яйцеголовые" художники? Они все пытаются и стремятся изобразить жест. Результат - живопись как таковая погибает, из нее исчезает цвет, из музыки исчезает сначала мелодия, а затем сама музыка, нормальное искусство маргинализуется. И постмодерн вырождается в главенствующий жанр. Сам по себе встает вопрос: Изображение жеста и / или искусство?