(Русский гуманитарий и Египет)*
Мать-пустыня, куда уходили только
избранные, горькая, огненная...
А.Ремизов
Интерес в русском сознании к пустыне идет от евангельских и ветхоза-ветных текстов. Из них российским мышлением в первую очередь восприни-малось суггестивное содержание представлений о пустыне. В этом содержании главную роль играли знаки формы происходящих в пустыне событий. Из них важнейшими мне представляются такие: как правило пророки были пустынни-ками, жили в пустыне, являлись из пустыни; из пустыни шел “глас Божий”; Иоанн Креститель, которому европейская цивилизация и православие обязаны жестом крещения, фактически являл собою первое метафизическое ландшафт-ное разрушение пустыни; мотив пустыни постоянно присутствует в новозавет-ных евангелиях; Иисус был искушаем в пустыне и спасен был в Египет. Харак-терно, что в сакральных текстах пустыня не описывается, глаз пустынника или даже глаз Бога не показывает нам наполнение пустыни, она только отмечается, указывается как пустое место, как полное отсутствие, отсутствие объектов. В лучшем случае отмечается, что освещает пустыню не свет, а огонь, черный ве-тер, и состоит она из огня, песка и камня. Для русского глаза, однако, где вся земля покрыта лесами, зеленью, рельефна в своих складках, с широкими и не-обозримыми просторами, нет ощущения, что человек находится в центре зем-ли. Он внутри ее, но не в центре. Фактически для этого глаза вся земля была не-пустыней, были ландшафт без антропоида как Другого. Пустыня для рус-ского - свободное расстилающееся место. Поскольку в нем нет ничего антро-поидно-другого, что задержало бы умственный взгляд, то возможны и движе-ние Мысли и фантастическая Игра видений. Возможны и сами видения. Пус-тыня как пустая земля, поскольку в ней нет конкретных объектов и субъектов, обладающих волей, - абстрактна и трансцендентна сама по себе.
В русском сознании выявляется и ре-активная позиция к пустыне, страх и боязнь ее, желание убежать от ее соблазнов. Пустыня суггестивна по отноше-нию к Глазу и Уху, она провоцирует Глаз своей неясностью, неизвестностью, незнаемостью и напрягает, настораживает Ухо. Николай Ставрогин (главный персонаж “Бесов” Ф.Достоевского) мечтает поселиться в швейцарском кантоне Ури, в горах:
“Место очень скучно, ущелье; горы теснят зрение и мысль. Очень мрач-ное... Я нездоров, но от галлюцинаций надеюсь избавиться с тамошним воздухом” .
Вот это - нестеснение умственного взгляда, возможность к устроению и полаганию видений, бегство от неизбежного визионерства (визионерством, кстати говоря, полны откровения Пророков) и страсть к визионерству, неуем-ному, неустранимому, неизбежному и неостанавливаемому ничем и никем, - все это находится в подспуде русского ощущения и переживания пустыни.
Русский взгляд видит в пустыне только мираж и ищет только мираж. Миражированием он создает ландшафт из пустыни и в пустыне. Но только для того, чтобы вновь убрать ландшафт, вновь его разрушить и создать из ланд-шафта пустыню. Русское ухо слышит в пустыне голос и звон пустоты. Сгуще-ние пустоты в единицу времени рождает шум, затем шумо-звук, затем гром как голос, который раздается и простирается по всей пустыне.
Русский взгляд в пустыне: полная абсолютная прозрачность - сгущение прозрачности и - взгляд видит одно и то же, одно и то же.., т.е. Ничто. Тогда наступает усталость Глаза, взгляд угасает. Приходит замутнение прозрачности, появляется радужность в глазном зрачке, образуется пленка радужности, и взгляд Глаза уже не проникает сквозь прозрачность, а останавливается на этой радужной пленке. Взгляд нашел себе упор в самом себе. И из этого упора, ра-дужной пленки, возникают противовесы Пустыни.
Марево - основное в пустыне. Из него творится мираж.
“Скифы из Сфинкса” (Хлебников). В эссе “Русский Нил” Вас. Розанов рассказывает о якобы существовавшем “архилиберальнейшем” издателе, кото-рый издавал “книжки по естествознанию и социологии” и “имел обыкновение каждые два года хоть раз ездить на берега Нила”, в Египет, чтобы “отдохнуть и погулять”, прикоснувшись к остаткам древней цивилизации как образцу “соч-ности, жизни, цвета”. Этот образец поражает и самого Розанова в его писаниях о Древнем Египте. Возможно, рассказ Розанова чистая мистификация, но заме-чательно, что он обратил внимание на поразительный культурный факт во вре-мени русского “серебряного века”. Действительно, начиная с Вл. Соловьева и вплоть до 1918 года в северную Африку устремляется русский гуманитарий, особенно тот, кто был грешен перед истиной и красотой. При этом в Африке в целом для русского все Египет — Алжир, Марокко, Тунис, Абиссиния, весь се-вер Африки. Вл. Соловьев, А. Белый, К. Бальмонт, М. Кузьмин, Н. Гумилев - посещают Египет; Вас. Розанов, О. Мандельштам, М. Волошин так или иначе обращаются к теме Египта. Разумеется, эту увлеченность древней цивилизаци-ей, этот вдруг проявившийся интерес к Египту в среде русских гуманитариев можно было бы объяснить воздействиями французской культуры, в которой на протяжении всего XIX века существовала даже определенная мода на Африку. Но французам приходилось еще и воевать в Алжире, Марокко, Сахаре. И разве указание на влияние другой культуры или воздействие интеллектуальной моды объясняет, почему, как писал Розанов, “любителю Сен-Симона и социализма” нужно регулярно ездить в Египет и “бродить около старых сфинксов”? Более того, их тексты, в которых зафиксировался опыт посещения или изучения Египта или мечты о нем, прямо и недвусмысленно указывают, что в Египте русского гуманитария интересовали пирамиды не как пирамиды, но как пира-миды Пустыни и даже именно Пустыня.
И в этом “бегстве в Египет” больше всего поражает возникающее недо-умение: а почему же русский гуманитарий так стремился именно в это про-странство, в эту пустыню, а не, скажем, в азиатские пустыни? И разве пустын-ных пространств мало в России, где протяженность и расстояния обступали и вели взгляд российского человека в даль и ширь и давали ему возможность ощутить проклятую и трагическую связанность с землей, увидеть свою остав-ленность и осмыслить себя как точку в безмерном и нескончаемом топосе ми-ра?
Вот один из первых и главных “грешников истины” Вл. Соловьев, упер-шись взглядом в древнейшие мистические тексты в Британском музее в 1875 г., внезапно внутренними веками, в которых соединились воля и мысль, прерыва-ет чтение и видит:
Вдруг золотой лазурью все полно,
И предо мной она сияет снова -
Одно ее лицо - оно одно.
Мыслитель-поэт видит кого-то, какое-то женское лицо. Но эту женщину не называет. Вероятно, видение нечеткое, мираж не вполне еще мираж. Это “одно ее лицо” сияет, но больше ничем не поражает того, кто его видит. Воз-можно, это “одно ее лицо” еще не лицо, а только женская голова, развернутая в фас с сияющими глазами. Но само видение так неудержимо влечет увидевшего к себе, этот властный Взгляд прекрасного сияния так приказывает разглядеть Себя, что мыслитель бросает все свои занятия в Британском музее, срывается с места и мчится в Египет, чтобы в Пустыне - именно в Пустыне, в этой “золотой лазури” (которая, правда, располагается где-то в 40 минутах езды от центра Каира) - увидеть это лицо воочию и полностью, встретиться с этим лицом “гла-за в глаза”, встретиться с этим необыкновенным сиянием. Я вижу, как бредет он в сторону от дороги по песчаным барханам, подняв вверх восторженно свою косматую голову и пытается огненным (непременно огненным) взглядом уло-вить то Сгущение Отсутствия, что складывается из солнца, золотой лазури неба и песка, и из которого выплывает явное, безмерное прекрасное женское лицо, как космическая любовь-мудрость-благодать, т.е. София. Три свидания с Со-фией у Соловьева: в детстве - в церкви, в молодости - среди моря книг (можно сказать, в пустыне письменной речи) и в действительной Пустыне Египта.
Ясно, что: в ландшафте София не видится, и что в ландшафте практиче-ски невозможен мираж. И даже человек с таким мощным Третьим глазом, с та-кими могучими “волюнтатическими” веками вне Пустыни мог видеть лишь сияние лица Софии, подобно тому как Алиса могла видеть не только Чешир-ского кота, но и улыбку его. Но что же видел он, когда узрел сияющее лицо Софии в Пустыне?
Что есть, что было, что грядет вовеки -
Все обнял тут один недвижный взор...
............
Все видел я и все одно лишь было -
Один лишь образ женской красоты...
Безмерное в его размер входило, -
Передо мной, во мне - одна лишь ты
Но видеть Все (Das All) в “золотой лазури” как сгущение космической пустоты - это фактически видеть то самое видение в “Алисе” Л.Кэрролла — “видеть Никого”.
Если опыт первого видения божественной Софии Соловьев испытал в церкви, к чему его предуготовило церковное действо, то это еще не было ми-ражом. Приуготовленность шла извне, от всей сферы бытия, в центре которой он очутился в точке стояния, а не от приказа своего мыслеволия, не от указания собственного Духа своим векам; именно видение в Британском музее уже было частичным миражом. Миражирование всегда совершается как событие именно в соответствии с направленным желанием. Но этот мираж был не отчетлив, не ясен, он только дал ощущение безмерной радости, но радости очень призрач-ной, что была только приманкой, манком. Требовалось сейчас же мчаться туда, где неразличимость космической пустоты и вправду существовала, т.е. в Пус-тыню. И он срывается в каирскую Пустыню, так как он “хотел видеть знамени-тый фаворский свет и видел” .
Видения Соловьева Божественной Софии в Лондоне и Каире происхо-дят с ним в 22 года, кода еще создана лишь магистерская диссертация. Уже в это время он мудр, странен, с оригинальным и ярко выраженным метафизиче-ским складом ума. Вообще, замечательна личность Соловьева тем впечатлени-ем, которое он производил на современников. Худой, с внешностью аскета, с профетической речью, которая начиналась тихим голосом. Возбуждаясь собст-венными мыслями и тем, как соединяла его мысль в процессе артикуляции аб-страгированные знания с мистическими фактами веры, культуры, реальности, он входил в состояние пафоса, заражая магикой своей речи слушателей. Этот человек веселого нрава, склонный к иронии, смеется то заразительным, осо-бенным прекрасно-проникновенным, то трагически-грустным смехом с оттен-ком потусторонности и инфернальности; он эксцентричен и явно “не от мира сего”. Он не только склонен к поэзии, романтике, но он поэт действительный. По свидетельствам современников, его лекции артистичны, художественны. В беседах он был способен выстраивать философские конструкции как вариации на тему, с одинаковой силой развивая антиномические черты одной и той же проблемы. Его поэзия - это во многом ироническая рефлексия как по поводу собственных серьезных построений, так и по поводу своих мистических виде-ний, своих визионерских постижений, медиумических способностей и извест-ной всем его медиумической практики. К нему безусловно приложимо апо-стольское: “Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает мудрым быть в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым” . Фактически один из основателей русской трансцендентальной философии (кстати говоря, наряду с другим ее начальным и странным представителем - Николаем Федоровым) по складу своего мышления и образа бытия Вл. Соловьев представлял ту линию развития русского любомудрия, которая брала свое начало в фольклорно-мифологической практике и обыденной религиозной жизни. Как определенная техника движения мысли эта практика формировалась в ауре скоморохов, странников, мудрецов из низа, в монашеском феномене старчества, из мысли-тельной жизни низового культурного бытия. Этот способ мышления техниче-ски отпечатался в специфическую форму, оформился в практику бытия, жизни и речения русского Юродивого, как индивида Божьей милостью, как Божьего человека.
Вл. Соловьев - мыслитель-поэт. И в этом качестве он - отдельный чело-век, т.е. Идиот в том самом первоначальном смысле греческого слова: отдель-ный, частный человек, странный как сторонний, отставленный от других в сто-рону отличием от разумно-конвенционального бытия. Он живет среди жизни других не вместе с ними и не внутри нее, не так же, как все. Парадоксальным взглядом на реальность, парадоксальным подвигом Юродства он смотрит на жизнь других со стороны, так как его жизнь интенционально другая по сравне-нию с жизнью общности. Его подвиг Юродства и есть зрение, видение другого Глаза. Юродивый - Глаз православного Бога, который не прямо, но именно че-рез Юродивого осматривает жизнь русских людей, русскую жизнь (католицизм и Запад в целом не знает феномена Юродства, помечает Георгий Федотов).
Именно потому, что Юродивый блаженен (в самом этом слове слито во-едино высокое и низкое, верх и низ; блаженный - святой, благий, на нем благо-дать Божья, и блаженный - мающийся глупостью, безумец) - он человек Убо-гий, т.е. живущий у Бога, около него. В этом качестве он не нужен никому, ибо ни с кем личностно не связан (или обрубил личностные связи); он - абсолютно свободен. Русский юродивый подобен странствующему дервишу-суфию или восточному (дзенскому) отшельнику, но отшельничающему “в миру”. Он не нужен никому из людей, поскольку непредсказуем, бывает непонятно агресси-вен к ближним (за что часто бывал бит каменьями), и только Бог мог его при-зреть. Но Юродивый и выполнял функцию связки, он напрямую связывал лю-дей с Богом, через него лился чистый голос с Земли к Небу и с Неба к Земле, он являлся медиумом и медиатором между миром дольним и горним.
Юродивый - это жест культуры, демонстрирующей реальную свободу как образец бытия. Ему можно все — говорить, когда все молчат, смеяться, ко-гда все плачут, и плакать, когда все в радости, поносить правителей и толпу, ему можно быть непотребным, “эффектировать имморализм” (“похаб ся тво-ря”). Юродивый - рефлексивный жест культуры, лишенной рефлексивных на-чал собственного устроения и бытия.
Г. Федотов удивляется тому, что в житиях святых юродивых на Руси стерты личностные черты, представлены, как правило, шаблонные описания их подвига парадокса. Но именно персонально культура не могла сказаться как жест при отсутствии в ней способности к самооценке, к самосознанию. Рус-ский пифический юродивый с необходимостью вынужден был быть макси-мально эксцентричным, поскольку эта, такая странная сама по себе, становя-щаяся в сгущении отсутствия культура истекала из собственной Пустоты, “са-мовозбуждалась” (Розанов) от паров тумана сырой родины-земли.
Юродивый - живой парадокс. И более всего его отделяет от остальных (за что ему даны прощение и свобода от всех и всего) - его способности к слы-шаниям и видениям , способности к про-рочеству и про-видению, про-зрению. Но он может, способен ТАК слышать и видеть, и может поведать об этом. По-этому как Другой он необходим своему роду. У него нет современников, так как его язык не совпадает с их языком, у него нет и со-пространственников. Родившись в своем народе, в своем роде, он выламывается из него, выпадает, ... или род отделяет его от себя, от-страняет. В житиях святых юродивые часто представлялись чужестранцами.
Юродивый - принципиальный пророк. В русской религиозной практике часты (как отмечает тот же Г. Федотов) юродства “на время”, когда духовный человек, монах или послушник, с еретической, нонконформистской направ-ленностью мышления вдруг “на время” погружается в состояние и статус Юро-дивого, обретает его, если может слышать и видеть и поведать о слышанном и виденном. Разумеется, вообще “есть некоторый всемирный пифизм, не как особенность Дельф, но как принадлежность истории, и может быть, как суще-ственное качество мира, космоса” , который был присущ и древним грекам, и тому же Египту. Но эта культивация пифической деятельности, культивация ведовства, волхования и вещунья, культивация космического слышания и ви-дения мира прочно обосновалась и получила особое воплощение в становлении и развитии иудаизма. И только благодаря развитой и богатой культуре проро-чества в иудаизме смог появиться странный бродяга-царь Иудейский, который обрушил меняльные столы, выгнал торгующих из Храма, тем самым фактиче-ски огородил и создал место Пустоты, сакрализовав его, как резиденцию Бога, как место встречи “глаза в глаза”, встречи уха (верующего) и Божьего гласа.
В России, зародившись в Новгороде, высокое юродство культивируется в церковной среде; в XV веке “юродивые в Москве были многочисленны, со-ставляли особый класс...”, но уже к концу XVI века, “лишаясь духовной под-держки церковной интеллигенции, гонимое полицией, юродство спускается в народ и претерпевает процесс вырождения” .
Пророчество, пифизм и высокое Юродство, в котором человек мыслил всем телом собственной жизни в российской культуре, получили новый им-пульс в развившейся поэтической и литературно-мыслительной деятельности XIX века. Собственно, черты высокого юродства можно наблюдать у большин-ства русских поэтов. Вот у Лермонтова:
Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце - жадная тоска;
Дрожа, холодная рука
Подушку жаркую объемлет;
Невольный страх власы подъемлет;
Болезненный, безумный крик
Из груди рвется - и язык
Лепечет громко без сознания
Давно забытые названья...
Вас.Розанов, начиная эту цитату со слов “и язык” замечает:
“Что “пишу”, что “написал”? Даже и не разберешь: какой-то набор слов, точно бормотанье (подч. мною - В.К.) пьяного человека. Да, они все, т.е. эти три (Гоголь, Лермонтов, Достоевский - В.К.), - были пьяны, т.е. о п ь я н е н ы...” .
Лепетать - это значит бормотать. Но Розанов в силу других задач своего письма не обратил внимания на некое несоответствие: из груди поэта рвется безумный крик, а уста (язык) - лепечут (ведь лепетать - это не только несвязно бормотать, но это тихое говорение, радостное, смущенное или испуганное, это говорение от внезапности); рвется-то крик, а язык лепечет. Но крик этот - в принципе не развернутый бутон смысла, это зародыш мыслей и образов, кото-рые накрепко сцеплены в нем, как атомы в молекуле. Крик наталкивается на преграду языка; вероятно, ему закрывает путь волевая заглушка собственного уха человека, а язык вынужден под давлением крика выстраивать фонетиче-скую графику, давая возможность ему не выпасть бурным водопадом, но про-сочиться в ручейках вербальной орнаменталистики. Но крик не может выплес-нуться, возможно, и потому, что человека окружает не соответствующий, чуж-дый цвет, разлитый в атмосфере. Так, у многих людей крик - белого цвета, у других - серый, ядовито-зеленый, у некоторых женщин крик алый.
Уместен вопрос: видит ли человек, когда он в крике и, вообще, смотрит ли он? Из опыта крика ясно - когда человек кричит, он ничего не видит: его внутренние веки мыслеволия выключают его физический орган зрения, и Взгляд не только направлен вовнутрь, но Взгляд внутри обнаруживает ужас как преграду, что и рождает человеческий крик. Или же глаза человека раскрыты, даже распахнуты, и он видит то, от чего заходится в крике, что рождает его крик. В обоих случаях ясно, что Глаз человека не смотрит, его видение - это не Взгляд, это не мыслеволие, его Глаз (внутри или снаружи) видит не потому, что он хочет видеть. Глаз видит не в силу желания видеть, а в силу агрессии объекта. Глаз переживает акт насилия над собой, причем насилия гомосексу-ального порядка. Более того, возникает подозрение, что в случае крика Взгляд Глаза встречается наконец-то с собственным Взглядом. Возможно, здесь ру-шится перегородка того парадокса реальности, когда Взгляд, пытаясь в зеркале смотреть “себе в глаза”, видит свои глаза, но не видит себя...
Однако, когда органы не замещают друг друга, когда они не трансфор-мируются друг в друга, не отмирают, и когда пророческое бормотанье сильнее самого бормотанья, то Крик “нормального” Юродивого, как в случае с Лермон-товым, льется в слова, в ритмику речи. Эта речь с необходимостью связана со звуком (внешнее) и с автозвуком (внутреннее), т.е. с голосом. В прорывах соб-ственного голоса и к самому себе, и к другому есть, как мы уже видели, свои проблемы, особенно, если он (голос) рвется не по приказу Глаза, а по приказу Уха, органа ожидания, который по природе своей не способен к приказу, к вла-сти.
•••
Не желает ли Истина
В сердце своем опьянения?...
Из древнеегипетской лирики
(пер. А.А.Ахматовой)
“Скифы из Сфинкса” (продолжение). Возможности для появления и та-кие проявления Крика в Пустыне, чистота места, его сакральность, обеспечи-вающие максимум условий для аудио- и визуального миражирования, образуют и многократно усиливают возможности сферы проживания “вечного мгнове-ния” высокого Юродства. Для русских гуманитариев рубежа двух веков, этих своеобразных скифов из “Сфинкса” (России), влечение к Египту - это желание Юродивого. Желания последнего кажутся порой неожиданными, непонятны-ми, чудесными, нелепыми, странными. Но в вербализованных пассажах его пророчеств всегда можно заметить знаки попыток увидеть и рассмотреть бу-дущее, увидеть и услышать живое пространство времени, располагающегося ЗА настоящим моментом. Вот эта страстная забота о будущем, характерная для индивидуального глаза Юродивого, удивительно соотносима с той доминантой заботы, что выражала целостный стиль жизни древнеегипетского сообщества. “Египетская культура есть воплощение заботливости - душевного коррелята дали, заботливости о будущем. Увековечивание тела умершего - сохранение длительности его личности, его Ка”, - отмечалось О.Шпенглером и не только им. И если такая сила направленности в будущую жизнь, безвозвратно отде-ленную от настоящей разломом (смертью), сила заботы проявлялась в стране пустынь, то Глаз и Ухо пустоты не могли обойтись без практики пророчества. И бормотанье Пустыни материализовалось, сгустив отсутствие до предела, в безносое, загадочно улыбающееся, с инфернальными глазами лицо фараона Хефрена (3 тыс. до н.э.) колоссальной фигуры сфинкса-льва, прародителя бес-численных сфинксов Древнего Египта.
Человек вышел из пустоты и ушел в вечную жизнь...
...из безмерной полости пространства космо-земли в полость бесконеч-ности времени (вечность).
Но в африканских пустынях, где все — “астрал, элементали - иное, иное клише “видения”, нежели в Европе (А.Белый), русский пифически устроенный гуманитарий мог встретиться со своим собратом - Юродивым.
“Сейчас видели ужасного араба. Он полз на четвереньках по дороге, выги-бая спину верблюжьим горбом; злые на нас его покосились глазки, и он сердито что-то про себя промычал; может быть, это какой-нибудь “марабу”; “марабу” - юродивый мудрец; его по-читают при жизни, а по смерти хоро-нят в полях, воздвигая белоснежный ку-полок; такая могила тоже называется “марабу”. С “марабу” связана целая культура воинствующего мусульманст-ва” .
Но марабу - и птица из семейства аистовых, а в Др. Египте часто все сакральное сплетено с перна-тыми. Словари сообщают: Мара-бут - в средние века в Северной Африке - мусульманский монах- во-ин, ныне - дервиш. Бормотософе-мы, изрекаемые в экстазе мира-жирования хронотопа, пережива-лись Магометом в его эпилептиче-ских полетах над мирами.
(Удивительно: Алжир, Тунис, Сахара, Египет - Восток ли? Какова аберрация якобы узнавания! Раз арабы - значит Восток, пришли из Малой Азии - значит Восток?! И, может быть, эта маркировка неадекватна Африке - этого Юга по отношению к Европе, этого Юго-Запада по отношению к Рос-сии. И тогда эта маркировка: “Восток”- ложь, есть прилепленная маска, кото-рая закрыла Африку для понимания и не дала возможности увидеть европей-скому глазу инаковость, незнаемость Африки как своеобычной культуры.)
Что же происходит? Египетская пустыня - подземная полость земли, вывернутая наружу; в этой наружности есть родственные персонажи Юродства, которые бормочут так же, как наш, русский деревенский сумасшедший или старец, который не боится никого и ничего, и который “в пламенных песках... чего-то ищет” и “чему-то внемлет жадным слухом с довольством тайным на челе” (Тютчев). Что-то недоставало русскому Юродивому в пустынных про-странствах родной земли. А здесь, может быть, имелось в избытке?
Возможно, русское пустынное пространство ландшафтно. И хоть пус-тынник, поселившийся где-нибудь на севере, в диких, без живой души на мно-гие версты, лесах и не видит лес, пригорки, овраги, озера, реки как ландшафт, но этот ландшафт есть сам по себе, без его Глаза-Взгляда, без его Уха-Слуха, в нем есть и проходит событийная жизнь природы и, следовательно, - нет той чистой пустоты, которая была бы смертна, которая бы одна и определяла воз-можность встречи моего глаза с Глазом горним, моего уха с Голосом небес. Но так может ощущать простодушное, низкое Юродство. А искушенный русский гуманитарий рубежа двух эпох, отравленный Европой до мозга костей, объев-шийся ею и уже не преемлющий ее и в первую очередь так сложившуюся ра-циональность, рвется к истокам всякой истины, истины не рационально добы-той, не объяснимой, понятной и понимаемой, истины от-КРОВЕ-ния, истины от-КРЫВА-ющейся. Для этого же необходимо поднять градус Юродства, при-близиться к сердцу космо-земли, уподобиться путнику, идущему в пропасть, в бездну, найти ту точку чистого пустого пространства, в которой безотказно бы действовали мыслеволевые приспособления органов жизни и где было бы воз-можно напрямую, без мешающего шума настоящего и ландшафта культуры увидеть фаворский свет и услышать голос Божественной Мудрости-Любви (Софии). Ведь ситуация складывалась, прямо скажем, неприглядная - даже без анализа причин, без генеалогии случившегося, культурные факты 18-19 веков свидетельствовали как сами за себя, так и против себя:
- российского платонизма нет;
- развернутого представления о когитальности нет;
- метафизики как анализа сознания нет;
- православное богословие закостенело бубнит о троице и анализирует отношения человека с Богом в рамках потлача и в стиле дореформаторских ересей, опираясь на самодостаточность и самоочевидность византизма;
- литературы в чистоте своего жанра, как особой профессиональной сферы, не смешивающейся с учительством жизни, нет;
- искусства (музыка, театр, живопись, архитектура) во многом или вторично, или только-только (18-19 в.в.) начинается;
— поэзии... впрочем, поэзия есть и поэзия действительная, а не только пророческая. Но она все равно с особым свойством лирики: как бы расплывает-ся и в ритмике слова, и в прозе, и в искусстве, и в мудрости жизни. И благодаря искусству поэзии пифизм и высокое Юродство получили особенное развитие в русском духе.
Да, конечно, были Нил Сорский и Гоголь, Серафим Саровский и Пуш-кин, Иосиф Волоцкий и Достоевский, Леонтьев, Толстой и многое другое, а также чистая, первоклассная поэзия. Но поэзия вообще наполовину пифична, а русская - в особенности, и в ней-то, разумеется, расцветало высокое Юродство. И были: бродяга “рекущий” Василий Блаженный и пифист-мыслитель Петр Чаадаев, бормочущие и выборматывающие постижения, единицы мудрости и фактов будущих событий. Если не было метафизики, картезианской или канти-анской разрабтанности, то была мощная, хотя и не вполне очевидная традиция Бормотософии, которая зародилась и жила сначала в городском низе, затем возвысилась до кельи иеромонахов (вспомним огненного протоп. Аввакума); затем Бормотософия в прямом Юродстве гаснет и испаряется в ядовитых тума-нах петербургских низин, а оживает в культурном слое: среди политиков (де-кабристов), поэтов, литераторов, художников.
Русская дума в своих наиболее выразительных образцах на пути станов-ления от Аввакума к Достоевскому, Толстому и далее есть бормотософия - осо-бая мыслительная деятельность: если Кант - философ, то Чаадаев - мыслитель, если Фихте и Гегель - философы, то Достоевский и Толстой - мыслители. И бормотософия - это специфически свойственное русскому духу философство-вание в вербализованных видениях, слышаниях, откровениях, в крике, воплях, “умозрениях в красках”, линиях, звуках и речевых потоках.
Уместен вопрос: для чего она тогда?
Ощущая неприглядность такого культурного ландшафта, наиболее вы-разительный и рефлексивно проговаривающийся странник в Египетской пус-тыне, Андрей Белый, предлагает свое бормотософское объяснение необходи-мости наркотического опьянения истиной в пустыне:
“И опять тайна веков заглядывает в глаз, голос все тот же внушает: “Будь в Египте”. Там, у пирамид, можно взглянуть в лицо (нубийской) ливий-ской пустыни - взглянуть на мир с вершины пирамиды” (подч. мной - В.К.) .
...Беспредельная опьяненность Истиной в чистоте, в пустоте, в полной воле, когда ничто не есть ограждение, когда жизнь обретает после разлома (смерти) слова мудрости, любви, беспечальности...
...среди скал и песка чистого, смертного, жаром пышущего солнца и ди-кого ночного холода, раскалывающего камни, где щелкают почти немолст-вующие птицы ибис и марабу, Голос пустыни падал на напряженное ухо, вста-вал стеклянным глазом сфинкса перед путником, жаждущим откровения.
Примечания
1. Достоевский Ф.М., ПСС, т. 10. С.513.
2. См: Лосев А.Ф. Владимир Соловьев, М. С. 168.
3. I посл. к коринфянам св. ап. Павла. Гл. 3. Ст. 18.
4. Розанов В.В. Мысли о литературе,. М., 1989. С. 244.
5. Федотов Г. Святые древней Руси. М., 1990. С. 205-209.
6. Розанов В.В. Там же.
7. Путешествие на Восток. Письма Андрея Белого. // Восток — За-пад. М., 1988. С. 157.
8. Там же. С. 157-158. Комментатор Н.К.Котрелев прямо связыва-ет мистический приказ “Будь в Египте” с поэмой Вл. Соловьева “Три свидания”. (Об этом см.: там же, с. 158.)