В мире скрипа

Витим Кругликов
Я много еще не знаю. Мне мало лет. Маленьким быть ужасно. Хочу быстрее вырасти. Скорее, скорее! Вот еще два сантиметра. И защищаюсь - маленький, да удаленький. У меня много чего есть. Чего совсем нет у взрослого. Можно пролезть в любую дырку забора, можно везде спрятаться, можно протиснуться в толчее хлебной очереди. Я совсем не тот, каким стал потом, взрослым. Я не стану взрослым. Не хочу и не буду. Плохо ведь будет. Хуже, чем сейчас. Я не хочу, изгоняю; между нами разрыв. Это хорошо. Я очень могу быть маленьким и не умею быть взрослым. Не умею. Я маленький в маленьком не-южном городке. Правда, он для меня большой. Здесь много мальчишек на улицах, взрослых мало: работают должно быть. Недалеко от нашего дома я стою у громадной чугунной калитки в проеме стены раскачиваю ее. Мне не скучно. Совсем не скучно. Калитка скрипит не просто. Мир звуков. Чугунная масса вытягивает их за собою в мелодии из ржавых петель. В разные мелодии. Их много. И я слушаю их целый день и день за днем.
Михаил Александрович никогда затем не сможет услышать тех звуков, тех мелодий. Это было длинное счастье, но оно кончилось, кончилось внезапно. Раскачивая чугунную калитку с утра до вечера, я худел, таял на глазах и мама все слезы пролила и водила меня по всем военным врачам (гражданских еще не было в городе) и никто из них не мог спасти меня от неминуемой смерти. Наконец, какой-то военврач увидел, как я внимаю ржавым звукам чугунной песни и мне запретили подчиняться магии скрипов-мелодий. И напрасно. Звуки-скрипы сращивались с чем-то в горле, утончали мои руки, тело, ноги, вытягивали к небу, где я восторженный и горестный смотрел, как все они не могут "когда железом по стеклу". И если бы я истаял, умер, то влился бы в Скрип и стал бы им. Неиспорченным слухом слышал японские скрежещущие песни. Не так как потом Михаил Александрович пытался постичь их в постепенности, через логику развертывания японской культуры в различных моноготари, дзен-буддистских притчах и словесных реконструкциях театрального действия НО. Мишины уши, Мишина душа еще не хранили в себе звуки внешности, которые потом многократно повторенные стали ужасно привычными. Миша весь открыт для вытянутого в линию течения мелодий.
Раздавленные звуки плоской лентой опоясывают худое и рахитичное тело, и ласково трепещут на ветру. Налегая на чугунную калитку, я вытягиваю скрип в тончайшую паутинную нить и оберегаю ее от разрыва. Мелодия паутины охватывает мои узкие плечи, толкает вперед, прижимает плотнее и плотнее к теплой чугунной поверхности. Толчок, прижим! Отталкиваюсь ногой от земли и распластанный на чугуне вытягиваюсь в длиннющий скрип. Пропадаю в объеме и вырастаю выше взрослых, выше деревьев, выше домов. Прижимаюсь щекой к луне и хлопаю в одну ладошку.
Не могу разорвать скрип. Не могу. Страшно. Ведь останусь тогда один. Маленький и голый. Скрип закрывает меня лентой. Великий Скрип! Когда он умирает в закрытой калитке, я возрождаю его снова. Теплое, темное, радостное …
Хорошо ему подчиняться. Он, мое божество. Его власть опускается на меня. Он лишен чего-то, что не изменит его, он будет всегда. Он не оставит меня, он всегда сможет повести за собой. Может он - неизменность? Может бог - неизменность? Я знаю: Скрип лишен предательства, лишен возможности предать. Неизменность в нем из-за отсутствия текучести, жизни. Он не живой. Бог-то - неживой?! Неужто возможно? Да нет, не то … Живой - не живой! Я-то живой, я-то всегда смогу к нему прикоснуться, всегда смогу развернуть его в ленту. Всегда, когда захочу. Всегда. На черном небе горит красное слово - ВСЕГДА. Горит как молитва, что выше поэзии. А выше ли? Выше ли? Никто не знает. Да и не важно: - молитва или стих. Важно, что кладу стих в подножье чугунной калитки и ржавых петель. Важно, что молитву возношу утонченному пространству звука. Пупырышки, пупырышки гусиной кожи и дрожливая стрела в позвоночник.
Передёрг, передрыг, вздрог …
- Что с тобой, Миша?
- Нет, ничего.
- Ты болен. У тебя с нервами что-то. - И потом врачу: - Вы знаете он такой нервный. У нас в роду все были здоровые, кровь с молоком. И в кого он такой?
- Может быть в японца?
- Ну что вы доктор? Японцы - ведь самураи. У них мечи деревянные.
Не бред, что Скрип японец. Не бред, что Скрип не обманет. Я, я, я, смогу обмануть его, я обману его. А ему некуда меня обмануть, не к кому меня передать. Он есть и, если я хочу, он ко мне. А не хочу - он все равно есть. Скрип знает это про себя. Ну что ж, что я не хочу к нему. От него ведь не убудет. Не я ему нужен, а он мне. Это я не полон, во мне нет полноты. Может человек - это неполнота? В том несовершенство? Потому всегда нужно что-то еще. Отсюда - стремление. Но мой обман его будет потом. Потом, когда я вырасту. Сейчас же он меня направляет, двигает … Туда - сюда, туда - сюда, скрип - скрип, скрип - скрип ….
По квадратным плиткам тротуара Белостокской улицы шел дядька, и я не знал, что я гол, ничтожен и нелеп. Я не знал о нелепости добра и зла, нелепости привязанностей, нелепости любви и страдания, о нелепости страха и храбрости.
- Хочешь посмотреть кроликов?
- Хочу!
Мы идем с ним в другую и очень далекую для меня часть городка. Во дворе его дома много-много клеток с белыми и черными кролями. Этот недалекий человек, невзрачный, серой внешности и серого нутра выдает нелепое добро. Я глажу пугливых и жующих кроликов и получаю в подарок большую белую шкурку: "на шапку". Я не говорю ему про скрип. Не могу. Скрип - скрип, скрип - скрип … А ведь можно: "о музыке можно разговаривать лишь с тем, кто познал Дао". Да, да, нелепость поступка говорит о знакомстве этого человека с Дао. Он сделал так не "потому что", не "из-за того, что", не "для того, что". Он сделал так не-почему. Но вдруг я проникаюсь смущением, что Дао в нем мимолетно. Скрип-скрип только коснулся его, только задел его. Ну, хорошо, хорошо! Добро само по себе нелепо. В нем самом причина и довольство. А зло разве лепо?! (Неразумно и необъяснимо желание постичь причину. Ну узнаю почему, ну вскрою причину! Что мне легче станет? Нет, не станет. Но крест тяжел всегда. Всегда. Несу, несу, несу …).
Разве зло не питается лживыми причинами? Ведь "когда в сердце человека чувства гнева, то звуки его музыки грубы и свирепы". Счастливый от встречи с кроличьим дядей, я бегу к маме поведать и показать подарок. В подъезде здания, где она работает, лежат носилки, накрытые брезентом. Мне весело и любопытно. Я отворачиваю брезент и вижу грудой наваленные куски человеческого мяса, руки, ноги, ступни с застывшей, запекшейся кровью на них. Гулкое эхо разносит мой вопль и уже какой-то мужчина нежно обнимает меня:
- Успокойся, малыш!
Вскидывая к нему голые глаза, вбираю в себя неукротимое желание мести на его лице. Тоже зло. Вырываюсь из его рук и кричу:
- Ма-а-а! ..
Может быть был смысл в том, что троих водолазов разорвало миной. Был злой умысел. Только оправдать его никак нельзя. Но какой смысл в падение зла на Мишу? Какой смысл мести в лице взрослого? Голос шепчет: "Зло нужно для гармонии". Скрип - скрип, туда - сюда, скрип - скрип, скрип … Длинная нить длинной мелодии отводит ритм в сторону. Он не входит в Мишину жизнь. Миша течет по беспрерывной ленте.
Длинная винтовая музыка … В ней нет остановок и отбитых тактов, нет рубежей, нет маленьких концов и начал. Все началось еще далеко за мной и кончится за мной. Когда тело мое распадется и дух рассыпется в брызги, рассосется. Я - это остановка в жизни Скрипа. Он свернулся во мне и там разворачивается. Я - окончание длинного пламени Скрипа. Он делает что-нибудь - и я делаю тоже самое. Меня нет, я существую не-сам, не знаю себя, своих желаний. Да и не хочу их знать. Я - не следствие Скрипа, не его результат; я - застывший Скрип, Скрип - благость. Скрип - достигший себя и вошедший в единое.
Мне не нужно стискиваться, не нужно вжиматься. Есть Скрип - скрип, скрип - скрип, туда - сюда, скрип - скрип, скрип … Я пришел к нему и он не запирает меня. У него нет ко мне запретов. Я свободен, свободен, свободен. Странное слово - "свобода"? Что оно значит, когда есть скрип - скрип, скрип - скрип, скрип … Я не знаю о свободе, мне она не нужна. Вчера мама принесла первую американскую посылку. "Ленд-лиз"! В ней сгущенка. Бесподобная штука сгущенка. Сразу съел целую банку. Я не знаю о сгущении в себе Скрипа. Но я обожаю сгущенку. А про свободу узнаёшь, когда несвобода падает на тебя: - "Нельзя туда, нельзя сюда, нельзя то, нельзя это".
- "Не садись на мокрую траву, простудишься".
Берега реки со странным названием Муховец заросли мягкой свежей травой. Она здесь всегда свежая, сочная. Кругом давно уже лето, а она весенняя. Мне, пятилетнему, нельзя туда одному. Говорят: утонешь. В жаркое воскресенье мы с мамой лежим на этой траве у воды. Еще мало запретов и я не хочу свободы. Зеленый стебелек травинки я бросил в брызг волны. Они соединились! Это потрясло меня. Зеленый стебелек и капля! Большая, серебристая. Они стали вместе. И желтое полыхнуло по глазам. То Скрип, Скрип! А ржавое - желто. Они соединились. Стебель и капля. Свежая, почти салатовая зелень и серебро! Они вошли в меня. Проникли. Угнездились и разметались. На это у них ушло много труда. Им было тяжко. Редкость! Фантастическая редкость! Так же освещает солнце дно узкогорлого кувшина. Стеблевая капля очень звенела. Взглянув на меня, мама спросила:
- Ты хочешь купаться?
- Волна не слышит песни.
- Не болтай чепухи. Иди в воду.
Обида хлестнула меня по глазам. Волны, маленькие, нежные, мягкие, с тонкой кожей смыли ее. Стебель с каплей растворились, исчезли, я потирал плечо о волну и ничего, ничего не понимал. Да я знал, конечно, знал, как "легко войти в мир Будды и нелегко войти в мир дьявола". Но у меня и в мыслях не было, что это так странно. Истина и мудрость - разные вещи. Именно этого я не знал еще. Только в душе остался след от слияния стебля и капли. След зеленого серебра. Он сидел в душе весь день и вечером. Тем же вечером мы сидели в гостях у тети Кати, маминой подруги. Она позвала нас на картошку. Когда мы пришли, ее дочь Лидка сидела за столом, наклонив голову над газетным листом. Но она не читала: ей тоже только пять лет. Нет она не читала. А тетя Катя гребнем, смоченным в керосине, вычесывала на газету из ее головы насекомых.
- Лидка, ты вшивая?! - изумился я. Лидка показала язык, а ее мать сказала:
- Вшивая, вшивая! Ты вот не умываешься - тоже будешь вшивым.
Потом она долго мыла ее на кухне, а мы сидели в комнате и ждали, когда же можно будет поесть горячей вареной картошки. След зеленого серебра дрожал в моих пальцах, а на столе "свеча горела" - электричество часто отключали. Я провел ножом по пустой тарелке и мама раздраженно цыкнула:
- Миша!
Но звук протягивался и вытаскивал зеленую каплю и я исподтишка провел еще раз.
- Ну что за ребенок! Почему та назло все делаешь? Перестань сейчас же!
Я повиновался. К тому же тетя Катя внесла кастрюлю с картошкой. Лидка с надменной улыбкой взгромоздилась напротив меня. Она стала очень красивой. Я завидовал ей. Зеленая капля, копоть свечи, Лидка, запах картошки нагнетали тревогу и окутывали все глухим ватным одеялом. Внезапно что-то рвануло и грохнуло. За окном началась гроза. Мы долго ели, наслаждаясь, картошку, а потом долго еще сидели, пережидая грозу, а когда шлепали с мамой по лужам, стало ясно, что только Скрип может ответить на все это, может объяснить и рассказать.
Наутро я стоял около чугунной калитки. Стоял, смотрел на нее с надеждой и страстно шептал:
- Скрип, пожалуйста, скажи! Прошу тебя! Очень прошу! Скажи!
Сделай понятно. Скажи, что нужно?! Я все сделаю. Скажи, прошу тебя, скажи …!
Я толкнул калитку. Скрип скрипнул другим голосом. Я не понял и толкнул сильнее.
- Скр-о-ок, скр-о-ош, скр-о-ошк …
- От дождя, от дождя. Петли мокрые, догадался я и потянул чугун на себя.
- Скр-о-ок, скр-о-ош, скр-о-ошк …
- Ожк-ошк ввинтилось в череп.
- Ожк-ошка, ошка-ошка, карт-ОШКА, карт-ОШКА.
Скрип остался Скрипом и стал Скр-ошком, нахлынул на меня, накрыл с головой и двинул вперед … И я пошел. Шел очень определенно. Шел к Лидке. Встретил ее на углу нашего дома.
- Идем к нам!
- Идем, - согласилась она. - А что мы будем делать? - Я был краток: - Играть!
В то время мы с мамой жили в двухкомнатной громадной квартире на втором этаже, куда вела винтовая лестница. Лидка сказала:
- Я помню, как ты зимой замерз.
- И я.
- А я тебе руки грела. Помнишь?!
- Идем! - властно потянул я ее. Мы пошли в квартиру и я закрыл дверь на ключ. Руки дрожали, покрылись потом, напряжение и непонятность росли. И хотя я уже догадывался о многом, о потрясении, о радостном ужасе, двигался среди привычных вещей как механическая кукла, неловко и неуклюже. Наши слова звучали отрывисто, без смысла.
- Слушай! - натужно произнесла она.
- Что? ...
- Как … мы-мы будем? …
- Что будем? …
- Ну –у … играть …
- Сейчас я … Сейчас я придумаю …
- А-а …
Я не знал, как сделать все хорошо. Но очень хотел. Проклятая Лидка явно что-то подозревала. Но Скрип послал и к тому же зеленое серебро. Мрачно объявил:
- Мы … - э … - э … - в прятки …
- Ага, давай! Два широко распахнутых глаза, теперь уже чистые блестящие волосы, полуоткрытый в тревоге рот все в ней стало ужасно деловитым. Я прошел к стене, прислонился к ней, уткнув лицо в руки:
- Раз - два - три - четыре - пять.
- Я иду искать …
- Уже, - крикнула Лидка. Я нашел ее за шкафом. Она напряглась, замерев и не сделала попытки бежать. Я же, влекомый инстинктом игры, рванулся к стене:
- Я тебя застукал, застукал! Выходи! Теперь ты.
- Не хочу … - её большие глаза дрожали.
- Нет, давай ты! - Она молча подошла к стене и безразлично забубнила:
- Раз - два - три - четыре - пять.
-Я иду искать …
Я забрался под кровать и молчал. Хотелось, чтобы она искала долго. Она искала долго. Вскоре мне надоело так лежать и Скрип с зеленым серебром сжал грудь, придавил и вытянул меня в струну. Задыхаясь, хрипло позвал:
- Лид, а Лид, иди сюда …
Приподняв покрывало, она глянула и шепотом:
- Ты … - ты … - почему не выходишь?
-Я … - я …, залезай сюда …
- Сейчас …, я …, надо …, м-мм … - она сбросила платьеце.
Лицом к друг другу мы лежали на крашенном теплом полу в одних трусиках. Под кроватью плыл полумрак. Её выдох выползал в ухо, а моя правая рука неумело обнимала ее за шею. Рука стала тяжелой и робкой. Ей очень захотелось протянуться дальше, туда, туда … к ногам, но … Скрип завертывал нас, закручивал, и руки наши дрожали, и хотелось плакать, и внутри все вспенивалось зеленой волной с белыми бурунчиками. Это напряжение, этот восторг взрывались и полыхали как начало. За ними и через них мы пытались протянуться к другому. Мы не знали его, другого. Но оно выкручивало нас, выворачивая из себя и мы вытягивались к нему в узкую, жесткую и тонкую линию, длинную как скрежещущий Скрип. Непонятность. На первом этаже взрывом грохнула дверь.
- Давай - яростно зашептал я, дергая ее трусики.
- Ага … - и мы молча стянули с себя эти неподдающиеся трусики. И неизвестно наступило ли Другое …, только все завертелось, дыхание закрылось … Скрип железным колом встал в горле и я, голый, без трусиков помчался берегом реки. Мокрая трава хлестала по моим ногам, в моих руках вертелся громадный хрустальный шар. Стало радостно и страшно. Так страшно было его разбить и так хотелось его разбить. Упорно, упрямо, разрезая головой воздух, я мчался с этим шаром вперед и вперед по траве, и солнце слепило мне в глаза. Вдруг руки вскинулись вверх и толкнули шар в небо. Он взлетел прямо к грозовой туче, столкнулся с ней, и молния, сверкнув и спалив все тело жаром, загрохотала громом …
Очнулся я от того, что Лидка дергала меня за рукав:
- Миш, Миша! Да проснись ты. Стучат!
- Миша, открой. Это я, мама!