Нечасто Валерке в деревню удается попасть. Стыдно ему, конечно, что времени нет родную мать проведать, по хозяйству помочь. Домик родительский со временем давно не в ногу шагает: жизнь вроде бы все краше, обещанный коммунизм вот-вот наступит, а он, словно человек – горбится, сереет и дряхлеет. Да и не может никакая изба быть красна тридцать лет кряду. Когда-то батя, вернувшись с войны, пять лет строил добротный флигелёк для каждый год нарождающихся ребятишек. Валерке веселое детство досталось: отец-то первым гармонистом на селе был, а с войны привез невиданное в этих местах прежде чудо – аккордеон. Все свадьбы, сватания-братания – это его хлеб. И верные сто грамм для начала. Потом батю приносили трое-четверо дюжих мужиков и оставляли на крылечке. От него дурно пахло самогоном вперемешку с чесноком, солеными, забродившими внутри огурцами, квашеной капустой и прочими деревенскими закусками. Мать выбегала на крылечко, начинала голосить: «Ой, лишенько моё, ой, смертынька ты моя, что ж ты с собой делаешь-то! Постыдился бы детей!».
Потом все дружной ватагой – кроме Валерки, было в семье еще трое младших девчонок - тащили папку через три высоченных порога, роняя и царапая родителя на каждом повороте. Валерка старался из всех сил, ему было жалко отца, он не понимал, как такой большой и сильный человек, напившись самогона, становится слабым, словно только что народившийся теленок. Ноги не держали его совершенно, руки не могли поймать даже дверную ручку, а глаза, казалось, не понимали ничего, не видели, далеко ли, близко ли пред ними человек. Вот же он - Валерка, рядом: плачет, размазывая слезы и сопли по лицу, уговаривает батю лечь на кровать, а тот смотрит куда-то вдаль и лыбится кому-то неведомому, далекому.
Наутро батя стыдился. Детей стыдился, соседей, бригадира, гостей со свадьбы. Он держался, не пил месяца два-три, а когда повезет, и все пять. Жизнь ребятишек в это благодатное время, вплоть до очередной пьянки была настоящим сбывшимся сном: вместе с отцом они ходили на головах, боролись, скакали по двору. А еще устраивали театральные представления, даже шили кукол для кукольного театра, чтобы к вечеру, натянув посреди двора ширму, позвать зрителей – такую же босоногую детвору – и показать им сказку. То были всем известные «Колобок» или «Репка», а потом и Буратино, и Тим Таллер со своим проданным смехом.
Специальных сценариев для этих представлений, конечно, никто не писал – никто и слова-то такого не знал. А диалоги были весьма вольным пересказом услышанной по радио постановки или прочитанной книжки. Отец учил Валерку говорить голосами разных персонажей, будь то человек, трусишка-заяц или хитрая лисица. Постепенно театр разрастался, и порой зрителей во дворе было меньше, чем артистов за самодельными кулисами. Ролей батя ни для кого не жалел, и если не было столько персонажей в постановке, сколько желающих в ней поучаствовать, то всегда можно было придумать и пробегающую мимо Жучку, и любопытную сороку, и бабочку, и даже комаришку. Лишь бы вставить хоть какую-нибудь фразу в общем действе! Никто так, как Валерка, не мог менять голос: он басил за Карабаса, пищал за Буратино, ревел медведем и изображал шум сроду не виданной морской волны. Особо удавались ему роли командные, когда надо было отдать какое-нибудь распоряжение. Нравилось мальцу командовать, и так входил он в роль, что слова лились как бы сами собой, от чего сценарий каждый раз получался новый, порой неожиданный. Потому смотреть эти спектакли можно было хоть сто раз подряд – и каждый раз удивляться. Валерку за это артистом и прозвали. И даже большое будущее в этом плане предсказывали.
Но жизнь по-своему повернула, не дала мальчишке всерьез заиграться. Однажды после чьей-то свадьбы отца, как всегда, принесли под утро на крылечко. Он плакал, пробовал встать на ноги, что-то пытался петь, требовал аккордеон, а перепуганные ребятишки тащили его на кровать под привычные причитания матери. Утром отец не проснулся. На лице его застыла блаженная улыбка, мать билась в истерике, проклиная свою горькую судьбу, ругая отца и причитая на все лады: «Я же говорила тебе, говорила».
Вместе с отцом ушло со двора веселье, и бесшабашные игры, и театр, и смех. Валерка стал все больше прогуливать школу, и мать не успевала оправдываться за него перед учительницей. Ругать не ругала, поскольку как никто другой знала причину школьных опозданий да прогулов. Все чаще он ходил с ней на работу – в колхозе хоть и мало платили, но бригадир всегда давал ему за работу то ведро картошки, то карман пшеницы разрешал набрать, да и кухаркам дал распоряжение кормить пацана вволю. Ребятишек в семье худо-бедно, но голода все же не знали. Так и выросли девчоночки при старшем брате, словно при отце. Учиться определились, а потом и вовсе разъехались по белу свету.
… С дочерей какой спрос – они свои гнезда свили и на мужей молятся. Теща, если честно, мало какому мужику в радость. Ну, посылку ей послать или телеграмму ко дню рождения – еще куда ни шло. А чтоб к себе забрать или наездами заботиться – не нашлось такого зятя. Вот сын и наведывался к матери, стыдясь, что не каждый год это получалось сделать.
В этот приезд стало ясно: крышу на доме надо чинить – черепица в негодность пришла. Валерий деньги из кармана вынул, протянул матери:
- Иди к Петру Петровичу, тебе как ветерану шифер выписать обязаны.
Пошла баба Катя к «преседателю», как она его называла. Рассказала беду свою, узелок с сыновними червонцами развернула. Какой там! Как раздулся колхозный начальник, как раскричался на бедную бабку! Ты, говорит, чего, старая, прикрываясь наградами, решила общественное добро заграбастать? В общем, объяснил ей, что не частная лавочка здесь, и растаскивать материальные ценности он как руководитель и коммунист никому не позволит. И еще аферисткой ее обозвал. Ушла тетя Катя, посрамленная из председательского кабинета. Идет, сына про себя ругает, слезы утирает. Сколько лет служила крыша, еще год – другой постояла бы. Не до двухсот же лет она собирается жить. Ну что поделать, если стройматериалы просто так не купить, а блата у них никакого нет. Вернулась домой, все как есть рассказала сыну.
Разозлился тот, шапку в охапку и за дверь. Даже «до свидания» не сказал. Бусурной – он и есть бусурной. Так на деревне называют вспыльчивых да задиристых людей. Катерина норов своего сына знала хорошо. Кабы еще чего не вытворил.
Валерка на попутку - и в райцентр.Там у дружка его телефон дома – тогда, в семидесятых годах теперь уже прошлого века, он такой редкостью являлся. Провести связь даже потрудней было, чем шифер достать. В общем, вспомнил Валерка своё театральное детство, прокашлялся, глаза от важности закатил, в образ входя. Набирает родную деревню – телефон там только у председателя и был, и диктует: «Запишите, гражданка, телефонограмму для Петра Петровича. В ваш колхоз направляется шесть гималайских медведей. Необходимо обеспечить их содержание, питание и сохранность в течение двух-трех месяцев». Потом, чуть поубавив важности в голосе, объяснил секретарше, что это распоряжение крайкома. Что стоимость медведей – 90 тысяч рублей, и в случае чего…
Тут следует удивить молодых читателей: автомобиль Жигули тогда стоил то ли пять, то ли шесть тысяч рублей, и далеко-далеко не всем по карману он был А медведи – девяносто!!!
Ну, в общем, гражданочка поняла всю важность возложенной на их колхоз миссии и побежала сообщать «самому». Петр Петрович при таком известии схватился за голову. Поди собери народ, когда завтра выходной, а потом – Новый год. Срочно приказал найти всех специалистов. Довел до них директиву. Дальше разговор обрел практический характер. Никто не знал, чем питаются гималайские медведи. Агроном-практикант вспомнил сказку, где медведи мед бочками ели.
-Точно! Меда в магазине купить. «Золотой улей» подойдет? – повеселел председатель.
Дальше – больше. Предложили сгущенки достать – у главбуха жена в сельпо работает. Ну и мясо, наверное, этот зверь жрет. «В зоопарке тигру мяса недодают», - вспомнили набиравшего в те годы популярность Геннадия Хазанова. Неужто тигр ест, а медведь не будет?
- А что,– приободрился Петр Петрович, - телят у нас неплохо уродило. Десятка два-три можно запросто списать.
Витамины! Хорошо, что вспомнили о них. Поспорили немножко, а потом решили яблоки из детских новогодних кульков извлечь. Хватит им апельсинов да мандаринов.
Пока шла планерка, посыльный разыскал бригаду слесарей да сварщиков. Надо срочно сооружать клетки для экзотических животных. Работяги почернели лицом:
-Праздник ведь. Как насчет оплаты?
– Не обидим! – развернул плечи председатель. - Плачу вдвойне. Приступайте к сооружению вольеров!
Искры электросварки, на несколько дней опередив новогодний салют, весело осветили хоздвор, где всякого строительного добра было видимо-невидимо. Впопыхах нечаянно наехали на кучу шифера, что заприметил еще накануне бабкатин Валерка. Часть листов, конечно, повредили. Петр Петрович не стал сильно ругаться. Только махнул рукой:
-Спишется. Главное, к поезду успеть, зверей встретить. Машины не забыли заправить?
Когда до встречи поезда оставалась пара часов, строительно-монтажную суматоху прервала еще одна телефонограмма, которую принесла секретарша. Председатель зачитал ее и помрачнел. В крайкомовской бумаге говорилось: «Для обеспечения полноценного рациона гималайским медведям необходимо мясо суслика. Природно-климатические условия вашей местности не позволяют вам обеспечить животных необходимым его количеством. Груз следует далее».
Но что же делать с почти готовыми клетками? Куда девать столько яблок, молочную флягу с медом? Да и пятерых телят успели забить… Короче говоря, за бутылкой послали самого молодого, студента агрономического факультета. За второй – тоже его. Потом, когда практикант уж не мог ни ходить, ни говорить, его заменил спринтер поопытнее. Пило-гуляло колхозное начальство до самого утра. На рассвете обнаружили, что забыли занести в помещение несколько ящиков с яблоками, а на улице – минус 20. У фляги с медом всю ночь пиршествовала собачья свора. Причем каждая особь, насытившись пчелиной продукцией, сочла своим долгом «пометить» емкость известно каким способом.
На хоздворе стояли несколько почти готовых металлических вольеров. Пришлось сделать новогодний подарок местному участковому: готовая камера для здешних дебоширов. Другой забрал себе председатель – ему на днях щенка кавказской овчарки подарили. Остальные клетки сваркой разрезали, в угол побросали.
-Ну и хорошо, что сусликов у нас не оказалось, - тешил себя председатель, - меньше хлопот для колхоза.
А что же баба Катя? А вот что. Едва секретарша объявила отбой по поводу гималайских медведей и начальство бросилось это дело обмывать, водители да сварщики, среди которых появился вдруг Валерка, быстренько выбрали из раздавленной шиферной кучи десятка два-три целых листов. К полуночи они доставили их к бабушке во двор. Та, конечно, страшно перепугалась: не ворованное ли? Хлопцы успокоили: сам председатель прислал, только велел никому об этом не говорить – даже при встрече с ним делать вид, что ничего не произошло. А еще дал приказ: утром же приступить к работе. В общем, ночная бригада на другой день срывала старую черепицу и прилаживала на ее место новенькие листы шифера. Тетка Катерина по такому поводу даже индюка зарезала, в погребок за капусткой да огурчиками нырнула. Тут же бутылка самогона появилась, граненые стограммовые стаканчики.
…Валерка, уезжая, еще раз настрожил: «Не досаждай, мать, своими благодарностями председателю. Строгий он человек – не любит пустой болтовни». Баба Катя было заподозрила, что дело тут нечисто и без сыновых проказ не обошлось, но допытываться было бесполезно, а со временем и забылась вовсе эта история. Какая разница, что да как, главное – каков подарок к Новому году – новенькая крыша, причем без особых хлопот. Молодец сынок, а ей-то как стыдно пред председателем было, когда тот ее аферисткой называл.