Случилось мне гостить у дядюшки в польских землях.
Дядюшка мой служил лесником, жил в непролазных панских владениях, в коих сам хозяин часто охотился на сохатого зверя.
Красив и умён был панский сын Янушек. Статная его фигура привлекала взгляды местных девушек. Каждая из них мечтала о его благосклонности, имела надежду, что вдруг забудет он про титул и наперекор отцовскому желанию осчастливит простую крестьянку.
Но не таял Янушек от глаз игривых обращённых к нему, смотрел в их сторону так, будто и не было вовсе прелестниц молодых. Так сквозь оконное стекло глядят на мир.
И вот пришлось мне раз хозяйничать во дворе. Сам-то мой сродник на обходе проверял всё ли спокойно в лесу, не надумал ли кто без его согласия сечь дубы вековые, аль на зайца силки ставить.
Сидела я, травы перебирала, что на зиму сушить насобирала. Зимой при хворях польза от них великая, ежели отваром пить.
Песню нашу русскую завела про дубравушку да про девицу, что рекрута любила.
И так мне хорошо сиделось на ганках: солнце припекало самую маковку, золотило распущенные по плечам рыжие волосы, ветерок ласковый колыхал подол, расшитый узорами.
Голос у меня дивный, в ту пору самый лучший был в церковном хоре. Батюшка-то мой дьяконом служил в Тульской губернии. Бывало, люд не так на службы любил ходить, сколько меня послушать.
- Добра поёшь, соловейко, - услышала я рядом да обернувшись, панича Янушека увидела.
Зарделась я от испугу, куда деться не знаю. Стыд превеликий узнала я тогда. А он присаживается ко мне на ганок, за руку берет. Рука холодная у него, а во мне будто крови больше стало, щёки зарумянились, сердце забилось голубком за пазуху засунутым.
- Не всяк весел, кто поёт, - отвечаю да руку из его руки выдёргиваю.
- А чего так? Неправильно это. Ты же красавица, - улыбается он. - Почему не ходишь никуда, нигде не бываешь? Такой красоте не место на дворе лесника. Хочешь, в Краков тебя повезу на бал? Уверен я, что покоришь всех, - и от шеи к плечу моему проводит пальцами нежно.
- Некогда мне по балам развлекаться, - отодвигаюсь от него.
- Норовистая.
- Какая есть.
- Счастливая ты!
- А ты?
- Не везёт тем, кто в благородстве рождён. Несчастная судьба у нас, не можем мы по любви жениться, - стал хмурее тучи. - Давно я тебя приметил, да подойти не смел, - замолк, а я горю от внимания его ко мне. - Есть у меня накопления. Пойдёшь ли за меня?
- Нет! – как крикну я и фартуком лицо закрою.
Шестнадцать годков мне тогда было, а Янушеку двадцать четыре.
- Да я тебя не обижу. Веришь ли, но ночами не сплю, всё о тебе думаю. Я буду самым несчастным человеком, ежели отказ дашь. Не можно так издеваться надо мной. Застрелюсь, не вынесу! Вам, в подлости рождённым, хорошо - по любви браки заключаете, - и пистолет достаёт.
- Не надо! – только и смогла сказать я, опытом амурных дел не владея.
- Тогда дозволь хоть издали на тебя приходить любоваться.
Я киваю головой, лишь бы ушёл поскорей: скоро дядюшка вернётся, позору не оберусь перед ним.
- Во двор не заходи, боюсь я разговоров разных. Уходи! – толкаю его, оглядываясь по сторонам. – И волков бойся, их в округе тьма развелась.
Ни жива ни мертва я была, и некому было научить меня, что делать и что говорить.
Стал Янушек каждый день являться да смотреть на меня издалека, скрывшись от дядюшки. А мне боязно: вдруг узнает кто, да доложит гневливому пану. Куда потом деваться?
Сама не знаю, как то со мной случилось, да полюбила я Янушека.
Понимала я умом, что худое меня ждёт, ежели паничу дозволю с собой встречаться, а сердце рвалось к нему. Ежели не придет в какой день ненастный – я сама не своя: то молоко пролью, глядя в окошко, то палец иголкой уколю и гляжу на кровь в думы свои обращённая.
Уж и дядюшка стал беспокоиться, не случилось ли мне заболеть душевной болезнью. Я только отшучивалась перед ним или же говорила, что тоска по дому одолевает.
Так и лето прошло, осень пожаловала. Помню, уж и листья облетели, лес затих, подморозило грязь, и первый снежок, будто сахарной корочкой, покрыл траву.
А Янушек стал реже приходить. Я уже сама тогда была готова искать встречи с ним, ибо другой судьбы не представляла, грезя ночами о счастливой жизни, о роскоши да богатстве.
Не велел мне дядюшка со двора уходить.
Волки свирепые, на коих запретил пан охоту иметь, на людей в тех краях нападали даже днём. При мне хоронили троих пастухов, коим горло перегрызли… Ночью такой вой со стороны леса шёл, что тревожно было даже дядюшке. «Ям бы нарыть всей деревней, да кольями дно уставить, - ворчал он с печки. – Только пан согласия не даёт».
Раз записку я в траве нашла от Янушека: «Решайся, соловейко, завтра ехать со мной в Краков. Дядюшку держи в неведении».
Каково мне тогда было? И дядюшку жалко, и к милому сердце рвалось. Проревела всю ноченьку, как уснула - не помню.
- Вставай! – кричит дядюшка. – Что задумала? – грозно спрашивает, а я спросонья ничего понять не могу, глаза глупые таращу.
- Ты обронила? – записку разворачивает да кладёт на стол.
Молчу. Чую, что не быть мне в Кракове.
- Вечером пойдёшь со мной! – сказал дядюшка и, собравшись скоро на обход, загремел замком дверным.
Осталась я взаперти. Как день тот прожила – не помню. Места себе найти не могла. Мысли из головы о Янушеке не шли. Ведь застрелится - ясное дело. И как потом жить? Придётся в скит уйти молиться о грешных душах наших да вспоминать кудри его соломенного цвета над бровями угольными, глаза васильковые с улыбкой задорною.
Дядюшка в тот день дольше обычного пробыл в лесу. Как пришёл, так платок мне кинув, сказал чтобы собиралась.
Куда? Зачем? – не знала я тогда, да дядюшку ослушаться не смела.
Подошли к деревне уж затемно…
В панской усадьбе праздник: кареты подъезжают и выходят из них вельможные панове в маскерадных костюмах. Я с интересом глядеть стала на длинные их плащи красные, на волосы специально начесанные – чудища все, ведьмы да вурдалаки.
Дядюшка кривится:
- Тьфу! Срамота! – да крестным знамением себя осеняет.
Бочки смоляные горят, далеко светят. Я Янушека глазами ищу и помышляю к нему кинуться со всех ног от дядюшки хоть за руку подержать суженого, чтобы облегчить страдания, тоску по другу сердечному.
Не нашла я нигде Янушека, хоть и всматривалась в каждого высокого и плечистого панича.
Как зашли все гости, пошли мы с дядюшкой к обрыву речному, в кустах ивовых пристроились ждать чего-то.
- Запомни: тихо надо сидеть, - предупреждение сделал дядюшка, - иначе беда приключится. Великая беда!
Закурил дядюшка. Я же думала тогда, что должно приключиться на этом месте, гадала: кавалера мне сосватает или же в тайное дело посвятит?
Через сколько-то времени затрещали ветки, луна вышла яркая. Слабый морозец стал прихватывать руки мои. Зябко.
Гляжу – Янушек идёт. Так обрадовалась, что крикнуть хотела, да дядюшка рот зажал.
Скинул Янушек плащ, саблю в землю воткнул. Перевернулся он через неё клубком и развернулся волком матёрым!
Крик небывалый вырвался из меня, да навзничь я упала без чувств.
Очнулась от шершавого языка на щеке. Глаза открыла и морду вижу волчью: слюна блеснула в лунном свете, зубы в оскале частоколом белым расставлены – вот-вот укусит.
И откуда у меня сила взялась? - сама не пойму. Вскочила я и бежать!
Дядюшку в стороне приметила с горлом кровоточащим. Загляделась на него и наземь рухнула, зацепившись о саблю…
Два прыжка и волк рядом рычит, задними лапами землю скребёт, передними переминается...
Боязно помирать – саблю схватила да махнула зажмурившись.
Сшибла голову я тому волку. Отлетела голова, а с нею и моя любовь к Янушеку пропала. А может… и не любовь то вовсе была, а колдовство.
Так и нашли меня зорькой над дядюшкой: руки в крови, дрожу от страха, коленки к себе прижимаю. Хорошо я подумала в ту ночь и о чувствах к Янушеку, и о бедном дядюшке, которого погубила криком своим.
Посадили меня в телегу. На ватных ногах шла. Помутнело все передо мной, закачалось… и в горячку я впала.
Никому не рассказывала историю сию. Сватались ко мне не раз после того – всем отказывала, потому как доверие потеряла к красавцам всех кровей.