Героем не был он советским,
Трубой на смертный бой не звал,
Ни силой русской молодецкой,
Ни удалью не обладал.
Но он боролся в этом мире,
И джаз его вовсю звучал,
Его от Бреста до Сибири
Народ восторженно встречал.
Давно уже нет в живых Эдди Игнатьевича Рознера. Память о нем постепенно уходит, тем более что записей его концертов в Советском Союзе практически не осталось, а людей, знавших его, остается все меньше. Несколько лет назад его дочка Эрика показала прекрасный фильм об отце, но в нем почти не нашел отражения последний период жизни его коллектива – 60-е годы. Мне довелось именно в этот период несколько лет проработать в оркестре Рознера, и я хочу, как свидетель его успеха, отдать дань памяти этому яркому музыканту и людям, которые с ним работали.
В 1962 году, пройдя трехдневный вокальный конкурс в «Москонцерт», я была направлена на гастроли в оркестр Рознера. В то время я была очень далека от понятия «джаз». В школе Гнесиных меня воспитывали на классическом вокале, и я плохо представляла, что меня ждет впереди. Но меня направили в коллектив Рознера как исполнительницу советских песен, голосовую певицу, которая действительно нужна была для оркестра. В Мурманске, куда я приехала, меня сначала встретили солисты Эдди Игнатьевича, а позже, на репетиции, я впервые увидела его самого: невысокий, лысеватенький, с тонкой ниточкой усов, говорит немножко с акцентом. И напоминал он мне какого-то героя из западных кинофильмов – какого-нибудь бизнесмена, или шпиона даже… Во всяком случае, никакого особого впечатления, видно, ни я на него, ни он на меня не произвели… Меня прослушали, подобрали мне прямо с ходу репертуар, и в этот же день я была включена в концерт. Все прошло нормально, хорошо, и потом уже я начала знакомиться с оркестром.
Меня поразило то, что в оркестре много было собрано людей, которые говорили каким-то особым лексиконом, понимая друг друга. Здесь реплики всякие были – и на польском языке, и на идиш, и на английском языке – как дети разных народов. Сам Эдди Игнатьевич тоже говорил с акцентом, большим довольно, и солисты, например, Луи Маркович, его близкий друг – то же самое. Я тогда не знала, что в оркестре Рознера было немало людей, переживших репрессии и гонения. Я не знала и трудной судьбы самого Рознера… В фильме Эрики более подробно было сказано, что он был в ссылке в течение восьми лет, и там у него была другая еще семья, что настоящее имя его было Адольф, и это гонимое было имя во время войны, что он из польских евреев, и вынужден был эмигрировать из Польши и Германии, что его братья и сестры поехали кто в Аргентину, кто в Израиль, кто в Америку. Он-то поехал в Советский Союз. И как только он, как он сам рассказывал, пересек границу, он сразу понял, куда попал: из окна купе он вдруг увидел женщин с ломами, работавших на железнодорожных станциях. Он ужаснулся: он никогда не видел нигде, ни в одной стране, чтобы женщина держала в руках тяжелый чугунный лом и работала на такой работе. Ему сразу захотелось обратно, но было уже поздно…
Уже позже, когда оркестр был на гастролях в Одессе, я встретила Эдди Игнатьевича. Мы присели с ним на скамейку, и он впервые рассказал мне о своей ссылке. Кем только ему не приходилось работать – и поваром, и парикмахером, и санитаром, и даже акушером! Он показал мне пожелтевшие ногти на пальцах рук, и сказал, что на допросах его пытали – зажимали ногти в тиски… Я тогда почему-то подумала, что он просто хотел вызвать у меня жалость, а ногти были желтыми от табака…
У Рознера я выступала в первом отделении. Но заканчивали концерт у Эдди Игнатьевича всегда популярные гастролеры. Например, работали у него Бедрос Киркоров, Альберт Баяджан, исполнитель неаполитанских песен, работала изумительная певица-грузинка Гюли Чохели. Когда она пела: «Где б ни скитался я вечернюю порой, Ты все мне дорога. Ах, этот дивный сон, что ты была моею, ах этот дивный сон, что ты была моей…». Это старинный грузинский романс, он очень большим успехом пользовался. Очень красивая была женщина. У Гюли был очень свободолюбивый характер, она не боялась спорить с Эдди Игнатьевичем, настаивать на своем. На концерты она иногда приводила свою дочку Динару, лет трех-четырех. Девочка спокойно сидела за кулисами на диванчике, ждала финала. Иногда она засыпала, и музыканты по очереди несли ее в гостиницу на руках.
Как-то раз на гастролях мы с Гюли пошли на рынок, где можно было купить импортный материал. Она купила светло-серую ткань, и что удивительно, часа за два – за три сшила себе из него на руках очень эффектное платье на двух бретельках. Смуглянке Гюли оно было очень к лицу.
Майя Кристаллинская выступала со своими изумительными песнями. Из танцоров выступали очаровательная Кира Гузикова (кубинский танец «Птичка»), братья Зерновы и другие. Большим успехом пользовались выступления Луи Марковича. Это был друг Эдди Игнатьевича, он сам был из Дрездена и все время вспоминал свою маму, семью, дрезденские бутерброды.
Эдди Игнатьевич и Луи Маркович были из небогатых семей. Мать Луи Марковича готовила такие бутерброды: черный, белый хлеб мазала маслом и посыпала какими-нибудь мелкими кусочками сыра, колбасы, селедки, редиски, огурцов – все, что было под рукой, и сверху густо-густо посыпала мелким зеленым луком. Это подавалось все к кофе, к какао. Луи Маркович на гастролях каждое утро готовил себе этот завтрак. Из его номера доносился ароматный запах. Хитрые артисты заходили к нему: «Луи Маркович, нет у тебя соли, нет у тебя спичек?» И бедный старик вынужден был тогда всех приглашать к столу и угощать.
Вот выходит из оркестра веселый, в роговых очках, улыбающийся, немолодой Луи Маркович. «Был я мальтшик молёдой, и в Тирольских жиль горах…» - начинает он. «Там вечернюю порой все тирольцы пели так….». «Как?» - выдыхает хором оркестр. «Ой ля-ля ля-руля…» И начинается прекрасное тирольское пение, так называемые «йодли». Они льются каскадом, как водопад с высоких круч, отражаясь эхом в горах. Мне приходилось бывать в Австрии, в Тироле. Там действительно в любой корчме, в любом ресторанчике местные жители пели так.
Судьба Луи Марковича окончилась печально. Жена его, молодая красавица, владевшая несколькими языками, интеллигентная женщина, рано умерла от болезни. Она работала на улице Горького продавцом в магазине иностранной литературы. Сын, Вики, студент музыкального училища, юный виолончелист, в 16 лет ушел из дома и не вернулся. Сердце старика не выдержало – он умер. Ему так и не довелось вернуться на родину, в свой любимый Дрезден. Впрочем, судьба многих музыкантов Эдди Игнатьевича, к сожалению, заканчивалась печально.
Хорошее впечатление на меня произвела жена Эдди Игнатьевича Галина Ходес. Она была неплохой танцовщицей, а главное – приятным, милым человеком. Она очень помогала в работе Эдди Игнатьевичу. По характеру он был человеком непредсказуемым и довольно вспыльчивым. В коллективе его называли царем! Он ведь был руководителем этого всего, от его настроения многое зависело в оркестре. Когда кому-то из артистов надо было подать ему заявление, помочь уладить конфликт с кем-нибудь, а «царь» был не в духе, Галина говорила: «Придите после обеда, придите вечером, сейчас не надо». То есть она как-то смягчала острые моменты в коллективе и этим помогала мужу. Надо сказать, что он очень был привязан к ней. Перед тем, как ему удалось уехать за границу – а он добивался этого 40 лет! – Галя попала в больницу, у нее была тяжелая операция от рака. Он очень переживал. И только после того, когда все благополучно закончилось, он уехал с ней за границу. Она за ним поехала. Но, к сожалению, он там прожил только три-четыре года – совсем немного. А она там осталась.
Первые полтора месяца на гастролях я не получала зарплату. По приезде в Москву Эдди Игнатьевич пригласил меня домой. Они с женой жили около сада «Эрмитаж» в кооперативном доме, в трехкомнатной квартире. Меня встретила Галина, показала квартиру. Длинный коридор, три комнаты. Она мне показала спальню: большая кровать посредине, большое трюмо со множеством косметических баночек. Но самое главное – это стенной шкаф во всю стену с раздвижными дверями. Тогда такие шкафы были новинкой, я, во всяком случае, таких еще не видела. Было видно, как она с радостью и гордостью, раздвигая дверцы, показывала, что весь шкаф был заполнен одеждой. Потом Эдди Игнатьевич потихоньку от Гали подозвал меня и привел в кабинет, где открыл сейф, показал мне сберкнижки, помахал ими и сказал: «Вот, их у меня восемь штук!» Я не знала, как на это реагировать, и молчала. Он мне выдал деньги без расписки в счет аванса.
Интересной личностью был у него и музыкант Терлецкий, тоже из гонимых. Владимир Евгеньевич Терлецкий четырех-пяти лет остался без отца, без матери. Он рассказывал, что мать у него носила партийную кличку Роза и была членом ЦК партии, как и его отец. Взяли их одновременно – отца и мать. Он остался с бабушкой. Бабушка повела его в Гнесинскую школу, где его приняли в класс фортепиано. Ему не удалось окончить институт, но он был очень хорошим аранжировщиком, очень интересным человеком, и с Эдди Игнатьевичем они как-то пикировались, говорили на каком-то особом, им только понятном лексиконе. Они оба пользовались огромным успехом у женщин и как бы соревновались друг с другом на этом поприще. Так что всегда было приятно наблюдать за ними и слушать их реплики.
Терлецкий был великолепным музыкантом. Когда я пела мексиканскую песню «Эстреллиту», он такие мне аранжировки делал! А Эдди Игнатьевич играл соло на трубе, замечательно было! Но, к сожалению, все пленки стерты. Эдди Игнатьевичу не разрешали ни выступать по телевидению, ни записывать концерты… Вот то, что он был гонимым, и каждые гастроли ему давались с огромным трудом, он всегда ругался, выколачивал эти пути-дороги – это все было, конечно, тяжело. Поэтому мало осталось об этом материала.
Ведущим конферансье – тоже очень хорошим товарищем – был Гарик Гриневич. Род он был из Риги, сын цирковой артистки. Мать трагически погибла. Она ходила по проволоке, держала во рту свежую розу. Из зависти и интриг ей подпилили лонжу, и она упала, насмерть разбилась.
Гарик Гриневич не имел высшего образования, но был умный, остроумный, прекрасный товарищ, смелый человек. С ним просто невозможно было ходить в гостиничные рестораны. Он сидел за столом и говорил голосом Хрущева, голосом Брежнева: «Они там в своих Нидергландах… кузькину мать»… и так далее. Он так прекрасно имитировал голоса вождей, что все оглядывались и вздрагивали. Гарик был очень хорошим конферансье. Зрителей он приветствовал так: «Проходите, не стесняйтесь! Не бойтесь, если сами не сядете, вас посадят!». Эта смелая по тем временам реплика вызывала улыбки и аплодисменты.
Вспоминаю гастроли в городе Кирове. В этот день Гарик был «подшофе». Днем он пришел к нам в номер и попросил помочь ему поскорее протрезветь. Костюмер Елизавета Ивановна поставила кипятильник, заварила очень крепкий чай. Дали ему выпить. Положили его на кровать и сделали ему интенсивный массаж: я даже сделала ему «трактор» – прошлась коленками ему по спине. Пот тек с него градом. Потом Гарик принял душ и на концерте был уже свеж как огурчик.
Днем мы осматривали зал филармонии, где должен был проходить концерт. Там я встретила свою сокурсницу – она с мужем работала в областной оперетте. Работой были довольны: концертов много, она – Сильва, он – Эдвин. А за кулисами по очереди артисты качали их трехмесячного ребенка.
Город Киров был весь в цвету. Мы долго гуляли. Я и не заметила, как меня укусила пчела. Начала опухать щека. Ни кефир, ни одеколон не помогали. К вечеру щека раздулась так, что правый глаз вообще закрылся. Когда Эдди Игнатьевич увидел меня, он стал страшно ругаться. Сделали вот что: сцену погрузили в красный свет, меня поставили здоровым боком к зрителю, спрятали за кулису, и свой номер я исполняла как «голос певца за сценой».
Остался в памяти забавный случай. Концерт проходил в каком-то парке неподалеку от ВДНХ, на открытой эстраде-«раковине». Погода хмурилась, и вскоре накрапывать дождь. Зрители укрылись под зонтами. Приближалось мое выступление. Только я начала петь, дождь припустил сильнее. Большинство зрителей вскочили со скамеек и бросились к забору, чтобы укрыться под большими деревьями. На своих местах остаются только самые стойкие парочки. Концерт продолжается. Оркестр играет, я пою. Чувствую – музыка постепенно затихает. Оборачиваюсь назад, вижу спину Эдди Игнатьевича, удаляющегося в глубину сцену. Оказывается, струнные уже давно ушли, а духовые выливают из труб и саксофонов дождевую воду. Володя Терлецкий уже опустил крышку рояля и закрывает его брезентовым чехлом. Так что песню я допеваю a capello – в полном одиночестве. Тут-то ко мне на выручку и подошел Гарик с веселыми монологами. Концерт продолжался.
В Московском Театре эстрады работала костюмершей Галя Иванова – очень милая девушка, с тонким вкусом, с женственной фигурой. Она всем нравилась, в том числе и Гарику. Но она обратила внимание только на него. Руки у нее были золотые: она сама себе шила, вязала, делала прически, украшения. Выглядела всегда очень привлекательно – сейчас бы сказали: «сексапильно». Эдди Игнатьевич взял ее в коллектив костюмером, и она долго ездила с нами. Галя часто грустила, а Гарик перед ней всегда бывал в ударе: рассказывал анекдоты, шутил, смеялся, в общем, всячески ее веселил.
Они встречались довольно долго, но в конце концов расстались. Вскоре Гарик женился на девушке, которая работала на телефонной станции и знала о нем все, так как он большую часть зарплаты тратил на междугородные разговоры.
Слава богу, Гарик добился известности и за свою работу получил звание «Заслуженный артист России». К сожалению, он рано умер.
Незадолго до смерти, почти через сорок лет после моего ухода из «Москонцерта», Гарик неожиданно позвонил мне и, как ни в чем не бывало, сказал: «Милашенька, я хочу с тобой встретиться. Приду с бутылкой вина. Будем всю ночь выпивать и вспоминать былое». Я почувствовала, что Гарик – одинокий человек, которому хочется с кем-то поговорить, вспомнить молодость. Он сообщил, что в Израиле недавно умер Володя Терлецкий. А с Гариком я так и не встретилась.
Недавно по телевидению был концерт памяти Эдди Игнатьевича, и выступал Боречка Матвеев. Боря Матвеев великолепно солировал на ударных, к тому же у него был приятный голос. И Эдди Игнатьевич ему «за верную службу» разрешил петь. Надо сказать, что Боря пел хорошо, как Фрэнк Синатра, и пользовался успехом. Он был заметной фигурой в оркестре. Иногда к нему на гастроли приезжала жена Нина, которая играла на ксилофоне. Тогда они выступали дуэтом. Номер был очень своеобразный. Но что было оригинально, так это фасон мужской рубашки, который придумал Боря. Он носил рубашки, только сшитые на заказ. Они отличались тем, что на воротнике была пришита небольшая петелька. Это был фасон «a la Matveeff», которым он гордился. Больше я таких рубашек не встречала никогда в жизни.
В годы перестройки я встречала Борю около ресторана «Прага» на Арбате. Он руководил квартетом музыкантов, которые исполняли репертуар Рознера, и этим зарабатывали. К сожалению, в 2008 году он скончался.
В оркестре еще были очень развиты розыгрыши, потому что на гастролях все как-то чувствовали себя раскованно, и иногда выдавалось свободное время… Особенно часто подшучивали над Луи Марковичем. Он говорил с небольшим акцентом. В каждом городе артисты заходили на рынок, в магазины. Однажды в Свердловске на гастролях Луи Маркович похвастал: «Я купил зубную пасту, она просто необыкновенная! Так хорошо, - говорит, - всем рекомендую!» И все, значит, решили его разыграть. Вечером на концерте подходят к Луи Марковичу и говорят: «Луи, ты пастой чистил зубы?» «Чистил». «А вот я почистил, так у меня теперь живот болит. Я отравился, меня тошнило», и так далее. И так почти весь оркестр. И даже сам Эдди Игнатьевич сказал: «Луи, что ты там всем насоветовал? Паста-то отравленная!» Бедный старик побежал в магазин, волнуясь, по-немецки стал ругаться, говорить, что все отравлено. Ну, в магазине перепугались, потому что Свердловск был городом полурежимным… Написали какую-то бумагу… Но потом через час-два все сознались, что его разыграли, он извинялся перед директором этого магазина.
Также со мной был такой случай, неприятный довольно для меня. На гастролях в одном из сибирских городков было свободное время, часа два-три, и на автобусе оркестр повезли на берег реки – покупаться, погулять и так далее. Ну, женщин было в оркестре мало: я, костюмерша, балетные девочки. Мы отошли на расстояние от мужчин, потому что они там купались в воде… кто купался, кто костер разжигал… Идем по берегу. Смотрим – сидят два человека у костра. Приветливо нам говорят: «Подходите. Вот, можем вас ухой угостить». Мы спрашиваем: «А вы кто?» «Да мы, - говорят, - местные художники». Оказалось, это действительно ссыльные были – за подделку документов. Вот так они отрекомендовались. «А вы, – говорят, – кто?» Мы говорим: «Да вот, оркестр приехал в город, сегодня в клубе концерт, приходите». Вечером во время концерта раздаются крики, шум, выбитые стекла. Администратор кричит: «Не могу ничего сделать!» Охранник, милиционер, тоже ничего не может сделать… Вваливается группа пьяных здоровенных мужчин, в сапогах. В руках у них – с корнями вырванные из клумбы цветы. И, значит, направляются прямо к сцене. Эдди Игнатьевич останавливает оркестр, ехидно поворачивается ко мне и говорит: «Это ваши гости, ваши друзья! Ничего, товарищи, не беспокойтесь, освободите первый ряд, это пришли друзья нашей певицы!» Первый ряд освободили, эта публика вся расселась. Мне было очень неприятно. Концерт прошел. Весь оркестр перестал со мной разговаривать, потому что концерт был, можно сказать, почти сорван. Три дня со мной не разговаривали – я думала, меня уволят. Бойкот мне объявили. Но потом как-то меня простили, все утряслось, видно, тоже все так решили – меня немножко разыграть, наказать. Все потом было хорошо.
Вообще я очень благодарна этим товарищам, солистам – тем, о которых я говорю. Отношения внутри коллектива были очень хорошие. Но конечно, оркестр имел успех, и все это – благодаря Эдди Игнатьевичу как руководителю. Особенно большой успех был, когда оркестр был в Театре эстрады в Москве. Как жаль, что никаких не осталось записей от этого…
Хочу сказать о том, что все-таки очень много было тяжелых судеб. Эдди Игнатьевич, поскольку и сам был из «отверженных», не отказывал в работе детям «врагов народа», репрессированных… В квартете Юр («4-Ю») из четырех солистов, из четырех ребят, остался в живых, наверное, только один – Юра Диктович, который работает в театре Петросяна. У него такая была история: его отец был ответственным работником на железной дороге, и когда в город Владивосток, где они жили, приехал Каганович и ходил по путям, он задел головой за какую-то свисавшую балку. В этом усмотрели покушение. Отца Юры посадили, мать сослали, а его самого отдали в детдом, и мать потом с трудом нашла его по бирке, висевшей на шее – больного, маленького, тщедушного, пострадавшего.
Также вот о Терлецком я вам рассказывала, ну и другие тоже были… Кончилась судьба многих очень печально. Ну вот, например, Леня Рехштейн. Хороший очень был скрипач, немолодой уже мужчина. У него было четыре девочки. И он очень беспокоился всегда в поездке, что им купить. Денег было мало, все время ему было очень от этого тяжело, что он не мог обеспечить своих четырех хороших девочек. Он покончил с собой, повесился…
Коля Хрипунов был партнером по танцу Галины Ходес – жены Эдди Игнатьевича. У них был чудесный номер – легкий, веселый «Матросский танец» с чечеткой. Коля был одинокий человек, красивый такой, с русской внешностью. Хорошо танцевал. Раньше он много пил. Мне рассказывали, что в то время он приходил к Эдди Игнатьевичу и просил: «Отдай мне мою Галю!» В коллективе знали об этой его слабости и запрещали его угощать. Даже пивом. Закон этот соблюдался.
Помню один праздничный банкет, на котором присутствовал весь коллектив и руководство местной филармонии. Коля сидел в середине длинного стола, я рядом с ним и напротив сидели серьезные, дисциплинированные музыканты. Эдди Игнатьевич внимательно следил за всеми. Коле наливали только морс. Когда он вставал из-за стола, Рознер делал знак музыкантам, чтобы пошли за ним – проследить, чтобы он где-нибудь не выпил. Но уже к середине банкета было видно, что Коля, пивший только морс, пьянеет на глазах: помутневший взгляд, замедленная речь. Так на него действовало общее возбуждение и веселое настроение.
Коля коллекционировал пластинки, везде покупал их, менял. Говорил, что у него прекрасная коллекция. Судьба его окончилась трагически. Погиб он в Новосибирске, попав под поезд. Так и не известно, покончил жизнь самоубийством или это произошло случайно.
Ваня Просенков, замечательный был трубач. Эдди Игнатьевич брал высокие ноты, Ваня его страховал. Тоже мог брать высокие ноты. К сожалению, он, как и Коля Хрипунов, тоже рано умер. Говорят, много выпивал…
В программе работали акробаты Злотниковы. Два брата – Саша, Володя, и акробатка Люда. Саша, старший, был очень жесток к Людмиле, держал ее в ежовых рукавицах. Он не разрешал ей ни с поклонниками общаться, ни гулять вечерами. Все думали, что он хочет на ней жениться, хотя он был вдвое старше ее.
Людмила была хорошей акробаткой, делала сальто, а братья подкидывали ее и ловили. Но однажды они ее не поймали – приземлившись на пол, она сломала обе щиколотки. Пролежав и проходив на костылях в гипсе восемь месяцев, Люда создала свой номер: она садилась на шпагат на слабо натянутой проволоке – настоящая циркачка!
У нас работала костюмером Лиза Попова. В молодости танцовщица, они жила с сыном Юрочкой, которого боготворила. Однажды в одном концерте она столкнулась с бывшим мужем, которому она в свое время помогла стать танцором. Мы ехали в автобусе на концерт, и он сидел прямо перед нами – веселый, с молодой женой-партнершей. Обычно веселая и смешливая, Лиза всю дорогу не проронила ни слова.
Самыми молодыми артистами были ребята из квартета «4-Ю» (троих звали Юрами, одного – Женей). Они были веселые, спортивные, красивые, талантливые – выпускники летного училища Владивостока. К тому времени, когда они стали работать на сцене, уже сорок процентов выпускников разбилось. Они пели, хорошо двигались, сами сочиняли себе репертуар. Особенно музыкальным был Женя. Работали они много. Надо было зарабатывать на съемные квартиры, у некоторых были жены - не москвички.
Первым умер Женя. Незадолго до смерти он мне позвонил (а я работала тогда концертмейстером в спортшколе при Стадионе юных пионеров), и сказал, что придет со своей дочкой, которая захотела заняться фигурным катанием. Он приехал, и я с горечью увидела, как он поднимался на второй этаж, останавливаясь на каждой ступеньке. У него не работали почки, и каждые два дня жена Ляля его возила в больницу.
Мы поехали к нему домой. Ляля поставила на стол тушеное мясо с картошкой в глиняном горшочке – изысканное ресторанное блюдо. Женя сказал: «Я на диете, мне ничего нельзя, а ты, Камилла, ешь. Мне приятно угощать гостей – как будто я тоже здоровый». Через несколько месяцев он скончался.
Один из Юр попал в тюрьму за прописку в Москве по фиктивному браку.
Состав квартета менялся, но всегда пользовался неизменным успехом. Номер был веселым и остроумным. У «4-Ю» было много поклонниц. Девочки из провинции мечтали о любви москвича, но ребята никому ничего не обещали и никого в этом плане не обманывали. Тем не менее, к отъезду поезда некоторые приходили на платформу, плакали. Однажды с перрона в окно к Юрам полетела тяжелая коробка. В ней лежали дорогие мужские ботинки – на память…
Одно время в оркестре Рознера работал танцором Владимир Зернов. Он был уже «пенсионного» возраста. Когда-то он выступал вместе с женой Зиной, а когда она умерла, стал выходить на сцену с братом Гришей. Он танцевал степ (чечетку), и был настоящим мастером этого жанра, в свое время очень популярного, а потом фактически запрещенного.
Однажды, когда оркестр гастролировал в Молдавии, к нам прилетел Володин сын Женя – молодой выпускник хореографического училища при Большом театре, принятый в труппу этого театра в качестве солиста балета. Привез он с собой «Гопак» из классической оперы (какой именно, уже не припомню). Его выступление было очень ярким. В синих шароварах, в широкой алой рубахе, серой папахе и красных сапожках, этот «гарный парубок» совершал такие высокие прыжки, что казалось, будто он прыгал с подкидной доски или батута. В воздухе он делал шпагат и касался руками носков сапожек. Словно огромная птица, он буквально летал над сценой и маленьким оркестром, оставшимся внизу. Эдди Игнатьевич, следя глазами за Женей, как бы кивал головой, а оркестр паузами и аккордами «подчеркивал» его прыжки. Из-за кулис на сына неотрывно смотрел Володя, и в его повлажневших глазах отражалось все: и тревога, и гордость, и большая отцовская любовь.
Одно время в оркестре Рознера работала танцовщицей Кира Гузикова. В эстраде ее знали: до переезда в Москву она была артисткой Ленинградского мюзик-холла. Веселая, общительная, доброжелательная, она всем нравилась, и у нее было много поклонников. В Ленинграде я жила с ней в одном номере, и помню, что ей постоянно звонили по телефону, заходили в гости. У нее было много друзей, и для всех для них она находила время. У нее была своеобразная манера говорить – она говорила с улыбкой и слегка прищуривала глаза. Однажды войдя в номер, я увидела, как молодой мужчина о чем-то ее просил. Я хотела уйти, но она сказала: «Камилла, познакомься – это мой муж». Он обернулся ко мне, и я увидела красивое молодое лицо и очень яркие голубые глаза, полные слез. И мне, совершенно незнакомому человеку, он вдруг сказал с отчаянием в голосе: «Прошу вас, повлияйте хоть вы на нее». Сказав это, он стремительно вышел из номера, и Кира объяснила мне, что подала на развод и с сыном переезжает из Ленинграда в Москву: к тому времени у нее умерла мама. Но повлиять на Киру было невозможно: она уже шла навстречу новой любви.
Кира исполняла под кубинскую музыку танец «Птичка»: с Кубой тогда у нас были отличные отношения, и все кубинское – музыка, песни (в том числе гимн) и танцы были очень популярны. Кира выходила на сцену робкой неуверенной пташкой в смешном и пикантном костюме: на голове перышки, а вместо юбочки – разноцветные коротенькие оборочки. Музыканты невольно смотрели не в ноты, а любовались Кирой. В танце она постепенно «вырастала» в веселую, живую, темпераментную птицу.
В разговорах со мной Кира делилась своей мечтой: ей хотелось работать за границей, в варьете или ночном клубе. Она хотела сама ставить для себя танцы – темпераментные, свободные, чувственные. Я удивлялась: в моем представлении, танцевать в ночных клубах, в сигаретном дыму и чаду – что в этом могло быть привлекательного? Впрочем, ночных клубов у нас в стране не было, и как они выглядели, я себе даже не представляла. Кстати, одна моя знакомая певица Марина Дивлева, бывшая топ-модель («90х60х90», объехала в те годы четырнадцать стран!) жаловалась, что ей приходится каждый день выполнять заказы подвыпившей публики, знать все популярные песни. Деньги ей клали на поднос, но распоряжались ими музыканты и администратор, так что самой Марина из этих денег мало что доставалось. Зато, по е рассказам, она каждый вечер ела черную икру. Работа в ОМА (Отделе музыкальных ансамблей), который обслуживал рестораны и кинотеатры, считалась непрестижной и второсортной. Это «там», за границей, артисты, певшие в ресторанах и ночных клубах – Вертинский, Боянова, Рубашкин, Токарев – стали мировыми звездами.
Лет через двадцать с лишним с той поры, в тяжелые послеперестроечные годы, я встретила Киру в продовольственном магазине на Сивцевом-Вражке. Она была в компании двух мужчин, выбиравших вино и закуску. В одном из ее спутников я узнала Бориса Брунова: серьезным, профессиональным взглядом конферансье он окинул полупустые полки. Кире было, наверное, уже лет пятьдесят, но она была привлекательна, элегантна и очередь невольно любовалась ею. Одета она была во все черное – черную каракулевую шубку, черный головной убор, черные по локоть перчатки, замшевые сапоги на шпильках. Ее виски обрамляли две белоснежные седые пряди, которые ей удивительно шли. Она меня не заметила, а я ее не окликнула… Дальнейшая ее судьба мне неизвестна.
С оркестром Эдди Инатьевича в разное время гастролировали вокальные звезды – Капитолина Лазаренко, Тамара Миансарова, Аида Ведищева, Нина Бродская, Нина Дорда, Гелена Великанова, Майя Кристаллинская, Володя Макаров.
Володя исполнял в основном советские песни. Хорошо помню его выступление в Москве на конкурсе артистов эстрады. Он вышел на сцену в образе паренька с рабочей окраины. Выйдя на сцену, он начал речитативом, почти шепотом, в низкой тесситуре, таинственно и загадочно: «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе…». Второй куплет он поднял на полтона или на тон выше. Дальше уже в баритоновой тональности запел: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой». И закончил высоким теноровым голосом, уверенно и громко призвав публику грудью проложить дорогу в царство свободы! Искушенная столичная публика замерла от неожиданности: казалось, еще миг – и Володя достанет из-за пазухи пачку прокламаций и начнет швырять их в зал… Раздались овации. Володя стал лауреатом конкурса.
Иногда Эдди Игнатьевичу удавалось приглашать для выступлений певиц из Польши. При мне работала и пользовалась большим успехом Катажина (фамилию не помню) – высокая, крупная, красивая, доброжелательная. Всем она нравилась. Эдди Игнатьевич часто приходил в гримерную, целовал ей ручки. Она смеялась, и всем было весело. За счет оркестра ей пошили красивое серое концертное платье. Спереди оно было скромное и закрытое, а сзади разрез был ниже пояса. Когда Катажина, уходя со сцены, поворачивалась к публике спиной, аплодисменты становились просто оглушительными.
К тому времени в оркестре я уже работала три года. И вот мои друзья Гриневич и Диктович как бы в шутку поставили вопрос перед руководством о новом платье «для Милашки» (так они звали меня), и пошли с подписным листом по оркестру. И действительно, вскоре мне в мастерских Большого театра сшили великолепное белоснежное платье, расшитое искусственным жемчугом. Моя фотография попала на афишу оркестра, и в этом платье я выступала потом в Театре эстрады.
Однажды на гастролях в городе Шахты нас поселили в гостинице, которая раньше была общежитием. На первом этаже находился большой зал, где стояло штук двадцать железных кроватей и три длинных деревянных стола. В день переезда концерта не было, и мы решили провести конкурс на лучший салат. Купили на рынке овощи, приготовили салаты, все их попробовали. Распределили 1-е, 2-е и 3-е места, хотя победы на конкурсе были довольно условны – ведь все готовилось из одних и тех же продуктов. Но на столе стояла бутылочка вина, было весло, расходиться не хотелось, и кто-то предложил поиграть в жмурки – вспомнить детство. Все обрадовались. Водящий должен был поймать прячущегося и на ощупь, по одежде отгадать, кого он поймал. Гасили свет, прыгали по кроватям, вскакивали на подоконники, залезали под стол. На шум пришел парторг и включился в игру.
Осведомители донесли Рознеру, что у женщин гасят свят, скрипят кровати, раздается хохот. Эдди Игнатьевич вместе с директором Майстровым стучат в дверь: «Что за безобразие? Чем вы там занимаетесь? Откройте немедленно!» Открываем двери. На пороге, гневно вращая глазами, стоит Рознер. Перед ним, понуро свесив голову, стоит парторг Матвеев – крупный, немолодой уже человек, – с завязанными вафельным полотенцем глазами. Немая сцена…
На гастролях бывало всякое. Как- то в Ташкенте в гости к Терлецкому после концерта пришли девушки из знаменитого узбекского танцевального ансамбля «Бахор». Прознав об этом, родственники девушек схватили Терлецкого и доставили его в милицию. Концерту и гастролям грозил срыв, назревал громкий скандал. Эдди Игнатьевич с директором оркестра и парторгом приехали в милицию. С большим трудом скандал удалось уладить, и Терлецкого отпустили. Он вышел – без шнурков, поддерживая брюки руками (ремень у него отобрали) и обритый наголо, как настоящий преступник! Но концерт был спасен.
Хочу еще рассказать один эпизод – это об отношении Эдди Игнатьевича к отверженным. Мы были на гастролях в Свердловске. В те годы там жили мать и родная сестра известного скульптора Эрнста Неизвестного. В журнале «Крокодил» шла его постоянная травля. Я знала, что его родные живут в Свердловске. Я поговорила на эту тему с Эдди Игнатьевичем, и он пригласил их на концерт. И вот после второго звонка потушили в зале свет. Две женщины в темноте, согнувшись, прошли к первому ряду, где были уже два места для них. Это были мать и сестра Эрика Неизвестного. Женщина с короткой стрижкой, седая, со светлыми глазами, и темненькая, молодая – сестра. Начался концерт, дали свет. Эдди Игнатьевич вышел на сцену, улыбнулся и поклонился этим двум женщинам, приветствуя их глазами. Они прослушали весь концерт. И перед самым финалом, перед тем как включить яркий свет, к ним подошел служитель театра и вывел их на улицу. Они были очень довольны.
Однажды на Рижском взморье мое внимание привлекла красивая пара –броско одетая женщина с ярко-рыжими волосами, а рядом – черноволосый, черноглазый привлекательный молодой мужчина. «Михаил Таль» – сказал кто-то из артистов. Рядом с женой самый молодой и знаменитый чемпион мира по шахматам держался скромно и улыбался застенчивой улыбкой.
Вечером Эдди Игнатьевич появился на сцене с шахматной доской под мышкой и, обратившись к залу, объявил, что на концерте присутствует знаменитый шахматист, которому он хотел бы подарить шахматы. На сцену поднялся Таль, сидевший в первом ряду, и зал разразился аплодисментами. Эдди Игнатьевич передал ему доску, Таль протянул руку, и я увидела, что на правой руке у него только три пальца.
Позже, когда по телевидению показывали документальный фильм о Тале, я узнала, что он родился с трехпалой ладошкой, и родители очень огорчались, что ребенка невозможно было учить играть на музыкальных инструментах.
Одно лето Эдди Игнатьевич с Галей и ее маленьким внуком Вадиком отдыхали в селе Троице-Лыково (сегодня это уже Москва), где работала врачом моя мать. Они очень любили ходить в лес гулять. Эдди Игнатьевич очень хорошо относился к мальчику, всегда сам возил его в прогулочной колясочке, весело играл с ним. Говорил: «Вырастет – сделаю из него трубача».
Моя мать, хорошо знавшая всех местных жителей, помогла им снять дом по соседству. Хозяйка дома, который они снимали, была женщиной бедной, забора почти не было, и местные женщины, проходя мимо, смеялись при виде необычного «господина». А Эдди Игнатьевич, подперев голову рукой, лежал на раскладушке в огороде, заросшем лопухами и крапивой, и весело шевелил усами. Картина была довольно живописная.
Иногда Эдди Игнатьевич заходил к нам на участок. Участок тогда еще только осваивался, но на грядках уже росла клубника, и мой отец приглашал Эдди Игнатьевича с Галей и Вадиком на чай. Он ставил на стол большой старинный самовар с медалями (угли в нем раздувались старым сапогом, оставшимся чуть ли не со времен Первой мировой войны) и миски с клубникой. Разговоры за столом велись на «плодово-ягодные» темы, и, что удивительно, Эдди Игнатьевич живо в них участвовал.
Была у нас в селе очень удобная прогулочная детская колясочка. Мои дети к тому времени из нее уже выросли, и отец одолжил ее Эдди Игнатьевичу для Вадика, которого он сам любил возить на прогулки в лес. А лес в то время (кольцевой дороги вокруг Москвы еще не построили) был замечательный! Полон грибов, ягод и всякой живности. Водились в нем тогда не только кроты, белки и ежи, но даже зайцы, а на просеку иногда выходили огромные лоси.
В этом же селе, кстати, одно время отдыхала Майя Кристаллинская. Я встречала ее с мужем – импозантным, крупным мужчиной, когда они шли к реке, накинув на плечи махровые полотенца.
К Эдди Игнатьевичу постоянно заходили музыканты и композиторы. Помню, часто бывал у него Юра Саульский, с вечным насморком и красными глазами. Он был очень популярен, поскольку написал песню «Черный кот».
Видела молодого Георгия Гараняна, музыкантов Чижа и Чижика. Однажды пришел очень худенький молодой мальчик. Он сел за рояль. Эдди Игнатьевич и Терлецкий его внимательно слушали. Я видела тонкую шейку, из-под широкой рубашки выступали костлявые лопатки. Это был Алеша Мажуков, который впоследствии стал известным композитором.
Меня попросил знакомый студент-тенор Игорь К. прослушаться в оркестр. Эдди Игнатьевич разрешил. Игорь был довольно упитанным парнем. Когда он пришел в оркестр, Эдди Игнатьевич глянул на него и сказал мне: «Золотце мое, передайте ему, что я его приму только если он будет петь дуэтом с Гаркави. А Гаркави был пожилым конферансье очень крупной комплекции, весом больше 100 килограмм.
Однажды пришла прослушиваться Люся, молодая девушка красивой славянской внешности – голубые глаз, белокурая толстая коса. Она пела песню «Облака»: «Я пойду, пойду за вами, облака» - звучал ее нежный, ласковый, чистый, пронзительный голос, так что внутри все начинало щемить. Ее приняли. Вскоре между ней и одним черноглазым музыкантом возникло чувство симпатии. Эдди Игнатьевичу это не нравилось: он привык, чтобы обожали только его. В следующую поездку он Люсю не взял.
Был и такой случай. Пришла молодая певичка Галина Р., пела на польском языке. Всеми силами пыталась очаровать Эдди Игнатьевича. Каково же было наше удивление, когда ночью по телефону из гостиницы наша «пшечка» (так ее прозвали в оркестре) на чистом русском языке громким шепотом разговаривала с матерью из Ростова-на-Дону. Оказалось, она выдавала себя за польку, и ей это было нетрудно, потому что некоторое время она жила в Варшаве: ее бывший муж был поляком.
Со мною вместе работала моя подруга, балерина Юля Чувелева. Она исполняла танец «Лунянка» со своим партнером Плоткиным. Юля была очень высокого роста, классическая балерина. Оркестранты между собой шутливо звали ее «стропилой». Когда я шла с ней по улице, меня останавливали и спрашивали: «Это не баскетболистка?». Кумиром молодежи тогда был баскетболист Сабонис.
Танец строился так: давался голубой свет, сцену покрывали зеленой сеткой, выходила Юля в голубом трико, с голубым лицом, делала классические па, изображая лунянку. Слева из-за кулисы выползал ее партнер-«космонавт» Додик Плоткин – приземистый, коротконогий, невысокого роста человек. Пока она делала батманы и арабески, он успевал прошмыгнуть между ее ног. Танец был в стиле времени: шло освоение космоса, и Юля с Додиком вносили в него свой «скромный вклад».
Юля строила кооператив. Она была переводчицей с французского языка, давала частные уроки. В 55 лет она поступила на заочное отделение Иняза и выучила второй язык – английский. Она была одной из лучших переводчиц на международных выставках. Стала одним из авторов учебного пособия по французскому языку.
Она любила приходить ко мне, потому что моим соседом по дому был натуральный француз Жан-Луи Шампенуа, корреспондент журнала «France – URSS» («Франция – СССР»). Придя к нему в гости, Юля с удовольствием садилась в просторное кожаное кресло, вытягивала свои длинные ноги, Жан-Луи закуривал свою трубку, и с удовольствием начинал с ней беседовать по-французски. Он всегда дарил ей книги из своей библиотеки. Однажды подарил книгу стихов Аполлинера.
Однажды, когда мы шли по Кропоткинской, Юля вдруг побледнела и стала падать. Я ее подхватила, прислонила к стене. Говорю: «Юля, может, вызвать "скорую"?» Она сказала: «Не надо, пройдет. Я только что сдала стакан крови – вчера пришла квитанция на очередной взнос за кооператив…».
После смерти моего мужа и потери голоса Юля помогла мне найти работу концертмейстера в детских спортивных школах, где я благополучно доработала до пенсии. Вскоре после этого Юля умерла от рака… Позже я узнала, что и Додика Плоткина уже нет в живых.
За все годы моей работы в оркестре Рознера лишь один его концерт запомнился мне как неудачный: публика устроила ему обструкцию. Случилось это в Ярославле в рабочем клубе шинного завода. Клуб этот напоминал красный уголок: большая комната с низкими потолками, маленькая сцена. Оркестр на ней не помещался, и его кое-как втиснули туда, попросив сидящих в первых рядах сдвинуть стулья назад, чтобы освободить небольшую площадку для выступлений.
Когда мы приехали, в комнате уже сидели хмурые зрители. Меня еще удивило, что первые пять-десять рядов занимали одни мужчины. Они сидели в напряженных застывших позах, не разговаривая друг с другом, с недоброжелательным выражением лица. Эдди Игнатьевич сразу понял, что публика «тяжелая» и объявил: «Работаем одно отделение, без перерыва и в темпе». Первые номера прошли при негостеприимном молчании публики. Было видно, что она недовольна, словно ожидала приезда другого коллектива. Постепенно с помощью веселых монологов обаятельного Гарика зал удалось немного расшевелить: с задних рядов раздались аплодисменты и женские возгласы: «бис!», «браво!». Но их тут же зашикали, а какой-то мужчина громко возмутился: «Зачем я сюда пришел! Да вместо билета на ваш концерт я бы лучше купил на эти три шестьдесят килограмм сливочного масла!». Эдди Инатьевич зло сказал местному администратору: «Немедленно возвратите деньги всем, кто недоволен!». Он был очень расстроен…
Пока Рознер разбирался с администратором, мы в подавленном настроении молча сидели в автобусе. Подъехала легковая машина, в которую сели Эдди Игнатьевич с директором, и мы уехали в гостиницу, чтобы никогда больше не возвращаться сюда с концертом.
Но чаще всего концерты Рознера проходили «на ура». Для истинных поклонников он иногда устраивал третье отделение. Оставалась часть публики, для которой он с энтузиазмом играл дополнительно. Выходил на авансцену – помолодевший, легкий, играл на трубе, не чувствуя усталости после полуторачасового, а то и двухчасового концерта. По сцене он двигался, как будто пританцовывая, и зрители ревели от восторга, сраженные его мастерством и обаянием.
Что еще можно тут сказать? Эдди Игнатьевич был исключительной личностью. Он был человеком властным, вспыльчивым, мог кого-то резко отчитать, правда, был отходчив и мог неожиданно простить провинившегося. Я никогда не слышала от него русской матерщины, хотя в других коллективах это было чуть ли не нормой. Когда он сердился, то ругался по-польски: «холера ясна» и «пся крев».
Понять его поначалу мне было трудно, но потом я многое узнала о его жизни, о тех трудностях, которые он пережил в тюрьме. О том, как он боролся за то, чтобы выехать из России. И фактически ему это удалось только тогда, когда умер его отец, и все его сестры и братья отказались от наследства в пользу Эдди Игнатьевича, ему разрешили выехать за границу. И то ему препятствовали. Предлагали валюту в качестве компенсации за наследство – чтобы он только не уехал.
Из Америки к нему – правда, редко – приезжала его любимая дочка Эрика, и для него это была огромная радость. Помню один ее приезд к отцу на юг к морю, где оркестр тогда гастролировал. Она тогда была подростком, очень скромная, с короткой стрижкой, без косметики. Вела себя спокойно, дружелюбно, с достоинством. Но Эдди Игнатьевич беспокоился, как бы ее не соблазнил кто-то из музыкантов, и ревниво посматривал на ее окружение. Терлецкий подтрунивал над Эдди Игнатьевичем по этому поводу. Но Эрика была воспитана хорошо и не давала никаких поводов для беспокойства…
Сам же Эдди Игнатьевич, вырвавшись из СССР, прожил там, на свободе, недолго. В Германию, где он жил, к нему приезжали Володя Терлецкий и другие музыканты. Но уже оркестра ему там, конечно, не удалось создать, тем более после пережитой здесь, в Союзе, автомобильной аварии…
Но он – энергичный, веселый, живой, остроумный, красивый – таким он остался в памяти людей, которые с ним работали. Сейчас мне кажется, что внешне он подражал своему любимому автору Дюку Эллингтону и принял его сценический образ. Потому что я смотрю – та же черная полоска усов над верхней губой, та же манера дирижировать, держать в руке трубу, тот же белый костюм… В моей памяти остался такой сценический образ.
Во всяком случае, воспоминания об Эдди Игнатьевиче и о его оркестре у меня остались самые лучшие… Но я так и не стала поклонницей джаза.