Со мной случилась обычная для российских мужчин неприятность: я умер от ишемической болезни сердца в самом цветущем возрасте. От всей предыдущей жизни в моей памяти осталось женское лицо, которое я видел всего лишь один миг. Наверное, это случилось в 1970 году: на сцене выступал университетский ансамбль «Бригантина».
Мы еще не привыкли к живой и оглушительной электрической музыке, в зале не оказалось свободных мест, я стоял в проходе и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Из сотен лиц смотрящих на сцену, только одно направлено в мою сторону. Незнакомая девушка посмотрела на меня очень внимательно, потом она улыбнулась и сняла очки. Я увидел ее беззащитные и добрые глаза. Кто-то на секунду заслонил ее от меня, и она навсегда исчезла из моей жизни. Я запомнил только эти глаза.
Сейчас я вообще смутно представляю свою жизнь до момента смерти, но отчетливо помню каждую секунду после ее наступления в течение своих законных сорока дней. Тогда я еще хорошо различал цвета и понимал сущность человеческой речи. Нет никакого желания вспоминать свои похороны и все эти нелепые, опоздавшие слова, которые следовало произносить еще при жизни. Возникло ощущение неловкости, которое сменилось холодной отстраненностью. Потом от слов остались только интонации, а от ярких красок – масса оттенков белого, черного и серого цвета. Земля стала с невероятной скоростью удаляться, пока не исчезло всё.
Я очнулся в багажнике легкового автомобиля. Пахло бензином и еще какой-то дрянью, вероятнее всего, диэтиловым эфиром C2H5(O)C2H5, открытым еще в 1544 году. Наверное, меня усыпили перед варварской операцией. В паху ощущалась непривычная пустота и тупая боль. Сознание вновь покинуло меня.
Я очнулся, когда мешок с моим телом вытащили из багажника и бросили с огромной высоты куда-то вниз. Я чувствовал, что падаю, равнодушно ждал страшного удара, но мешок зацепился за корни дерева и я не разбился о камни. Я услышал грубые мужские голоса, а потом звук мотора, который удалялся.
Где-то совсем близко была вода, я слышал ее журчание и чувствовал острый речной запах. Я очень хотел пить, но не хватало сил выбраться из мешка. Я не знаю сколько времени прошло, пока мне удалось освободиться и ползком добраться до воды. Каждая моя клеточка казалась отравленной и источала тошнотворный запах. Я долго пил ледяную влагу и дышал холодным речным воздухом, пока не исчезла дурнота от сладких паров эфира, которыми я пропитался насквозь.
Мое истерзанное тело желало покоя и неподвижности, но мощный инстинкт заставлял пусть медленно, но все-таки двигаться в одном и том же направлении. Я не мог перебраться через огромную реку, в которой по замыслу тех, кто сбросил меня с обрыва, мог утонуть. Я почему-то знал, что идти нужно вверх по ее течению, но не вдоль берега. Я чувствовал, что она делает огромную петлю, а я должен сократить расстояние до цели и вновь выйти к этой же реке, но совсем в другом месте.
Я шел ночами, потому что боялся людей, которые меня изуродовали. Я боялся их больше, чем диких зверей, присутствие которых ощущал каждым своим волоском. Я шел по незнакомой местности, избегая дорог, пересекал поля, окутанные холодным осенним туманом, видел исполинских лосей, которые поедали нежную зелень озимой ржи, но, услышав мое приближение, немедленно растворялись в тумане, освобождая мне дорогу.
На моем пути попалась лесная речушка, заросшая по берегам ивняком и осинником. У меня не было сил ее переплывать, но я услышал, как по воде ударил плоским хвостом огромный бобёр и пошел вдоль берега, прямо на этот неповторимый звук. Вскоре я нашел место, где речка уважительно замирала, а потом терпеливо, тысячами отдельных струек просачивалась через хитроумное переплетение веток, сучьев и кусков деревьев, сваленных бобрами, и намертво скрепленных между собой глинистым илом. Очень осторожно, чтобы не потревожить хозяев плотины, я перебрался через реку.
На другой стороне, прямо из сырого облака лежавшего на земле, торчали тёмные избы заброшенной деревни. Когда-то здесь бурлила жизнь: сопливые Ванюшки, конопатые Федьки и белолицые Аннушки появлялись на свет среди гогота гусей, крепкого запаха коровьего навоза, кудахтанья кур и аромата свежескошенной травы. Они незаметно вырастали, хрустели первыми огурцами, макая их в душистый мед, помогали пасти коз и коров, учились скакать на лошадях без седла и уздечки.
Они пели грустные песни и удили рыбу в окрестных прудах, от которых остались сегодня только едва заметные следы старинных плотин. Они впитывали запахи и звуки деревенской жизни, не думая о том, что вот это все и есть их Родина. Такая же уютная и безопасная в детстве, как ситцевый и теплый живот матери, в который можно уткнуться носом, чтобы долго и сладко плакать от жалости к себе.
Я крался мимо заброшенных изб, утопающих в холодном тумане и зарослях засохшей крапивы. Как будто я пробирался между надгробий какого-то заброшенного и страшного кладбища, хранящего жуткие тайны бессмысленной и всегда беспощадной русской жизни. Боль в паху мешала идти, но я не думал о том, как буду жить дальше и кто я вообще без пола. Я просто шел к своей цели, которую еще не понимал. В моей душе не осталось жажды мести. Все произошло так быстро и подло, что я даже не запомнил лиц своих мучителей. Наверное, они поняли, что я не смогу больше жить и решили, что убить меня будет актом милосердия.
Мое путешествие продолжалось бесконечно. Я ничего не ел, а только пил воду. Вода изменяла свой вкус, и это подсказывало, что я приближаюсь к большому городу. Я не знаю, как среди многих тысяч домов мне удалось найти именно этот дом, я не помню, как нашел эту дверь.
Я очнулся в теплой воде огромной ванны, куда мое исхудавшее и грязное тело положили чьи-то руки. Я чувствовал их легкие прикосновения, но не мог от бессилия и усталости открыть глаза. Но я уже точно знал, что это её руки, что я пришел туда, куда мог прийти еще двадцать пять лет тому назад. Потом я увидел эти милые и беспомощные глаза, ради которых стоило ещё раз умереть, и поклялся себе, что больше не произнесу ни звука.
***
Мир моей госпожи огромен. Она чувствует себя активным радикалом, который способен непрерывно создавать новое вещество своей синтетической жизни, взаимодействуя с другими частицами. Мой мир ограничен пределами моего мозга. В нем умещаются только холодные туманы, бескрайнее небо, поля озимой ржи, брошенные деревни и грязные полутемные города с ожесточенными людьми и бродячими собаками.
В моей голове есть место для лесной речки, замершей у порога бобровой плотины. В ней умещается мокрая паутинка, сверкающая в лучах ленивого осеннего солнца. Там есть тайные уголки, где пахнет грибами и прячется детский восторг от съеденного комочка первого снега. Все это невозможно увезти за пределы России.
Если соленый русский рыжик с прилипшей сосновой иголкой бросить в очищенную европейскую воду, то очень скоро он отдаст все свои соки и превратится в нечто безвкусное, но по-прежнему хрустящее на зубах. Можно ли все это объяснить в том мире, где единственными съедобными грибами считаются шампиньоны и трюфели?
Уже почти десять лет я живу в доме госпожи Д и даже не пытаюсь покинуть его пределы. Моя госпожа позволяет мне жить рядом с ней и уже одно только это для меня счастье. Большую часть времени я провожу в своем любимом кресле и наблюдаю за тем, что происходит в доме.
Моя госпожа периодически уезжает за границу, и я предаюсь унылому ожиданию ее возвращения. Когда-нибудь она не вернется. Госпожа Д – успешная женщина, но в ее дела я даже не пытаюсь вникать. Все эти дела происходят в иной жизни за порогом нашего дома и не имеют ко мне отношения. Иногда от моей госпожи пахнет другими мужчинами, но, наверное, человеческая натура не может обходиться без маленьких приключений, ласкающих самолюбие и сохраняющих благополучие семейной жизни.
Я все это замечаю, хмурюсь, но молчу и прощаю своей госпоже все ее мелкие грехи. Она – женщина. А женщины, как редкостные цветы. Они созданы для любви всех тех, кто неожиданно для себя подмечает их особенную красоту и пленяется их тонким и неповторимым ароматом.
Моя госпожа позволяет мне, несчастному и бесполому существу, наблюдать все интимные подробности жизни женщины от момента утреннего пробуждения до ночной физической близости с мужем. Ее муж не нравится мне, но мы относимся друг к другу терпимо, наверное, потому что она – наша госпожа. Это нас объединяет.
Из всех звуков, окружающих меня, я различаю только ее голос. Она советуется со мной по всяким мелким поводам и задает массу милых вопросов. Нравятся ли мне ее духи? Какие трусики ей больше идут? Не стоит ли похудеть? Я вижу ее тело, любуюсь им, но замечаю, что оно уже чуть-чуть потрачено жизнью.
Иногда я получаю право лежать с ней в постели и чувствовать ее родное тепло. Она гладит меня и говорит: «Бедный мой котик, любимый мой евнух, как мне жаль, что с тобой случилась такая беда».
Я старательно прячу острые когти на лапах, чтобы не оцарапать нежную грудь своей госпожи, начинаю мурлыкать, лизать шершавым языком ее руки и щекотать ее теплый живот своим пушистым хвостом.
Моя госпожа не знает, что уже почти десять лет назад со мной случилась обычная для российских мужчин неприятность: я умер от ишемической болезни сердца.
Моя голова лежит на мягкой женской груди, я закрываю глаза и чувствую себя счастливым. Я пришел, это главное.
Кто знает, как сложится моя следующая смерть…