Осенние сумерки. А. Бергер
ОСЕННИЕ СУМЕРКИ
Анатолий Бергер. «Монологи». Стихотворения. СПб, 2004
В названии новой книги стихотворений Анатолий Бергера – монолог, шёпот, бормотание, заклинание, ожидание «отклика неба» (О.Мандельштам) сквозь холодные и влажные предзимние сумерки. Подчеркивает это впечатление и строгое тонкое графическое оформление, с бирюзовым акварельным отблеском на обложке.
«Нельзя научить писать стихи, можно научить писать стихами» – отметил поэт и прозаик в одной из своих предыдущих книг. «Научить» - значит научить себя, впитав и пережив опыт «Сумерек» Е.Боратынского и «Тяжёлой лиры» В.Ходасевича, по-своему, через свой горький опыт поэта и человека двадцатого столетия преломив сумеречные образы их лирики. Чтобы стих мерцал таким же неброским взволнованным сиянием, вбирая ритм проходящего поезда, уносящего туда, где строки и человек, сливаясь в едином, «только голос и тень...»
В этом веке я так же случаен,
Как в египетских «тёмных веках»,
Бедный житель стандартных окраин –
Вся судьба на тетрадных листках.
На чём бы ни оставались письмена поэта, порой неразгаданные – на папирусе, камне, бересте, они всегда вопиют о неком противостоянии, потаённая суть которого темна, как сама поэзия. Поэт говорит непосредственно от лица Слова, на узурпацию и присвоение коего претендует любая власть в большей или меньшей степени.
Но тяжба, эта, возможно, дальше и глубже – она в чём-то сродни противостоянию и предстоянию Иова:
Что жизнью длилось и мелькало
И в ней по-разному звалось –
Как сновиденье предрекало,
В единый миг оборвалось.
И только память напоследок
Бормочет, шепчет что-то мне,
Как будто первобытный предок
В пещере чертит на стене.
«Ночные страхи» – тема снов о предстоящем лагере, но и не только. Сны в разящей
и не менее страшной яви как бы уравновешены ясным сознанием о грядущей расплате за содеянное зло:
Есть суд времён – в его уставе
Статьи – кто виноват, кто прав.
Уместно вспомнить, что Анатолий Бергер составитель сборника «Современники о Владиславе Ходасевиче», в своём роде одной из лучших книг о великом поэте, работе над которой он бескорыстно посвятил многие годы. В предисловии он пишет: «Я бы назвал поэзию, в которой происходит слияние человеческого и Божьего, мировой лирикой. Ходасевич достигает этих высот в своих поздних книгах». В поэзии, соответствующей подобным канонам, слово о подлинном звучит непритязательно и как бы невзначай, но всегда отмежёвывает шелуху и трескотню фраз и штампов от подлинно пережитого, ¬– говоря о себе и от своего лица, автор обращается к нам и голосом многих беззвучно шевелящихся губ:
Шестидесятником зовут,
Рисуют схемы, шьют узоры,
Но помню я тюрьму и суд,
И помню читку приговора,
И в этот миг глаза жены,
Отцовские сухие слёзы.
И доказательства вины –
Мешки стихов моих и прозы.
Прямоугольный воронок,
Стучат конвойных автоматы,
И день за днём свой помню срок,
Свои безжалостные даты.
В его книгах почти нет весны или оттепели. И в летнем пейзаже – предчувствие осени, «под зыбкий птичий пересвист», будто живой оттиск тютчевских строк: «И кой-где первый жёлтый лист, Крутясь, слетает на дорогу...»
Город – Петербург ¬– как вневременное наваждение, обуреваемое злобой и гордыней:
Эта белая сила бесовская,
Эта цепкая мутная вата –
То не царской ли дурью петровскою
Петербургская полночь объята?
Призрачны сами призраки, фантасмагорична реальность, уводящая к небытию:
То ли ангел, то ли вертолёт
Пролетел над зимнею Невою...
Иль мелькнула тень? И был полёт ли?
Но от города этого никуда не уйти, возможно, он перейдёт с любящими и ненавидящими его после жизни в другое измерение, где таким и останется – усталым и безнадёжно раздробленным – по повелению Петра:
И чуждый вдруг, и смутно свой,
И проклятый, и возрождённый,
Фонтанкой, Мойкой и Невой
Крестообразно разделённый.
И поэтому Петербург не устоит перед нашествием новых варваров, им же взращённых
в мстительной и затаённой стихии коммуналок и новых районов, пока, быть может, только во снах поэта:
Гибнет город, черна Нева,
Тени предков во мгле снуют,
Небеса не порвав едва,
Адским блеском слепит салют.
А не слишком ли горька эта книга, как и другие книги Анатолия Бергера, может спросить читатель и критик. Есть великое утешение и милосердие, как мне кажется, в подобных книгах. Потому что они ведут непрерывный диалог – со всеми душами, открытыми «древним сновидениям» поэта:
Там сумрачное счастье
Вновь воскрешённых встреч,
Без гнева и пристрастья
Там Вечность держит речь.
Мы соучастники и соученики этой Речи – здесь и сегодня, подобной полноводной и призрачной реке, – Неве, Лете – здесь и сегодня, под скупым северным осенним светом, где «...сам себя не узнаю, И вопрошаю: «Кто ты? Кто ты?». Узнавание поэта может быть долгим и бесконечным – как эхо его строк в сумраке осени.