ЖУЛЬКА
Николай Борисов
Тургайская степь, утопающая в дрожании далекого горизонта, сливающаяся с небом, звала в себя своей миражной прозрачностью.
Зенитное солнце палит, обжигая землю, иногда погладит уставшим дыханием ветер и стихнет все, замрет, вслушиваясь в неустанную песнь поднебесного певца, столь же неутомимого, как и неисчерпаемого в своей мелодии.
Степь, с прядями седого ковыля и томного марева, пропитанного трелью жаворонка, раскинулась без начала и края. Посредине знойно-палящего безбрежья, игрушечными домиками стоял целинный совхоз.
Прямые улицы, окантованные рукотворной зеленью, еще чахлой и местами не до конца прижившейся, были прострочены бетонными опорами линии электропередачи.
Дома, деревянно-щитовые, аккуратные, под шифером с ровной строчкой свежеструганного штакетника, ровнялись единой шеренгой, словно макетики на столе обозрения. Это была новая часть совхоза, его гордость, его будущее. А его настоящее стояло здесь же, через дорогу.
Понурое и уставшее, не так чисто и свежо, оно еще было довольно крепко, с буйной зеленью, протоптанными дорожками и местами не тронутой пустошью.
Все здесь говорило об устроенном постоянстве, дышало жизнью и трудом. Даже сараи, хозяйственная необходимость оседлости, нагруженные всякой всячиной, всем своим видом напоминали морские каравеллы, невесть какими ветрами сюда занесенные и готовые вот-вот поднять свои якоря и отправиться в путь. Они словно кричали о сытости и достатке, но были будто несколько смущены эдакими купеческими размерами.
А чуть в стороне, немного на отшибе, как бы стесняясь за себя и досадуя на свою судьбу, стояло прошлое. Три дома, покосившиеся и иссеченные дождями и буранами, иссушенные солнцем и суховеями, подпертые укосинами, стояли дряхлыми, морщинистыми старичками, опершимися от усталости на палочки. Это были первенцы целинного совхоза, они давно отслужили свое, но в них еще жили люди. Жили жизнью дружных соседей, сполна испытавших на себе тяготы и лишения первоцелинников. Люди, не привыкшие роптать и сетовать, они знали, что только от их труда и желания зависит происходящее вокруг, не говоря об этом, они сами творили свое счастье.
Подходил их черед переселяться в новые дома или переходить из прошлого в будущее. Они конечно же стремились побыстрее занять новые квартиры, но многим из них было грустно расставаться с частицей своей жизни. Может по прошествии времени, когда обживутся на новом месте, они будут вспоминать, каждый о своем, а в единстве об одном и том же, о том, что они совершили, преодолев трудности и сросшись с этой землей, но это будет гораздо позже. А сейчас люди просто жили, дома же доживали, выполнив свое предназначение до конца. Они стояли облупившиеся, обнажив замешанную на глине солому и она поблескивала белизной умудренного жизнью волоса.
В старых домах и жизнь текла как-то по особому, ни так, как во всем совхозе, люди так же работали, так же отдыхали, ходили в кино, в гости и у единственного на три дома телевизора, любили посидеть молча, пораженно. Так же радовались радостным вестям и так же печалились, если что приходило печальное, но было в их отношениях что-то не так, как у всех. Они могли друг к другу зайти в дом без хозяина и взять то, что нужно. Иногда забыть предупредить о взятом и часто хозяин взятой вещи пускался в поиски, а найдя не ругался, а посидев, если позволяло время, перебрав новости шел к себе и вовсе не думая о непорядочности своего соседа.
В сараях люди держали скот и птицу, многие разводили кроликов. И словно подражая человеку, животные и птицы жили мирно, не враждуя.
Особенно привольно жила собачья стая, а в ней насчитывалось не меньше дюжины, разных, непохожих друг на друга псов. Когда же стая, по естественным причинам, разрасталась, люди попросту отстреливали подвернувшихся под руку собак.
Но вот в стае появилась еще одна дворняга, и была принята. Откуда она пришла и чья - люди не знали, да и память особо не напрягали. Прибилась собачонка не злобная, не назойливая, игривая, о себе лишний раз не напомнит и ее приняли, как свою, не только собаки, но и люди. Кормили кто чем мог и, наверное, от того, что была она маленькой и вертлявой, прозвали Жулькой. Собачонка оказалась очень смышленой и отзывчивой на ласку. Серенькая, на тоненьких длинных ножках, с острой мордочкой, она всегда чуть скалилась, играя, и от этого казалось, что она чему-то улыбается. Ее никто не обижал и, наверное, каждый, немножко полюбил, а может просто жалел за ее хрупкий вид. Особая же дружба у Жульки сложилась с Лешей, белокурым мальчиком лет пяти. Леша часто болел и от этого был бледен и худ. После перенесенных болезней он бывал тих и замкнут, поэтому сторонился ребячьих игр, что вызывало тревогу у его родителей. С появлением Жульки все изменилось к лучшему. Он играл, бегал, смеялся и на лице его стал появляться розовый румянец. Родители с нескрываемым любопытством следили за их дружбой, и было непонятно радуются они произошедшим переменам или тревожатся, но как бы там ни было в эту дружбу они не вмешивались.
Целые дни друзья проводили вместе и порой казалось, что они чем-то схожи. Оба маленькие, колобкастые, они, играя, перекатывались по двору и часто смех с лаем сливались и чудилось, что смеются дети. Непонятно было, как Жулька узнавала, когда Леша выйдет из дому. В это время она бросала все свои дела и летела к нему, ничего вокруг не замечая. Подбежав, прыгала перед ним высоко и радостно, все, кто видел это, невольно улыбались. Леша стремился поймать ее, обнять, но она в своей собачьей радости не давалась. Только когда, по её убеждению, этот танец уважения был исполнен до конца, Жулька неожиданно затихала у его ног, переворачивалась брюхом вверх, сложа лапки на груди, и Леша гладил ее, а она лежала в удовольствии, прикрыв глаза.
Леша баловал ее, то кусочком вареного мяса, то конфетой, и в это время, когда он приходил со своим маленьким подарком, радости Жульки не было предела. Она носилась кругом, как безумная, а под конец, набегавшись до сыта, подходила к лакомству и тихонько, осторожно брала из рук. Бывало, что и Жулька приносила Леше кое-что из своих запасов, часто это была или косточка, или лапка забитой курицы, или утки, чем ее часто подчивали сердобольные хозяйки. В это время она подходила к Леше, клала возле него свое скромное подношение, садилась и смотрела на него, жалобно повизгивая. Ее мордочка и взгляд выражали любовь и покорность Леше, она как-то трогательно, с интересом смотрела на него, наклоняя свою головку немного, то на один, то на другой бок. Леша принимал подарок и она была рада, щерясь, показывая свои мелкие зубки, она поскуливала, вихляясь всем телом, словно, хотела ему что-то сказать и не могла, и вот так намаявшись с этим и расстроившись, неожиданно уходила, чтобы через неко-торое время появиться вновь.
Время шло, люди готовились к новоселью, но, неожиданно, сроки переселения передвинулись на более позднее время. А тут окончилось лето, прокурлыкали небом журавли, и наступили холода, и выпал долгожданный, для детворы, снег. Затем ещё и ещё. Он окутал землю тепло и надолго.
Пришла зима с темными, длительными ночами. Бураны мели сугробы и солнце, казалось, навсегда спряталось за толстой серостью неба.
Когда было очень холодно, или особенно вьюжно Леша брал что-нибудь из съестного и шел к Жульке. Она была здесь, недалеко, под старым крыльцом. Крыльцо Леша, еще до наступления холодов, утеплил, принеся из дома разное тряпьишко и аккуратно разложил его, стара-тельно затыкав щели так, чтобы ветер не задувал Жуль-ку.
Не всю зиму дули ветры и трещали морозы. Кружась, поутихли метели. Словно подустав опустили холода и выглянуло солнце, оно было необычным, его раскаленный шар, словно раскололся на мириады разноцветных лучиков, они играли в белизне снега, они вырывались слепя и жмуря прохожих, они швыряли в лица блики то жаркого, то холодного сияния.
День скрипел, слепя и радуя.
Леша был дома, когда что-то ахнуло, отдавшись гулким, низким ударом в стеклах. Бух! Ухнуло еще, и, словно догоняя в след, повторилось резким, нехорошим шлепком. Леша насторожился. Что это? Стреляют. Он кубарем скатившись с табурета кинулся на крыльцо. В носках и легких брюках, в вязаной кофточке, он появился на крыльце в тот момент, когда рослый мужчина в унтах, полушубке на распашку и огромной собачьей шапке кричал кому-то: «Слева заходи, слева! Ух, уйдет, шельма».
Он держал в руке сломанное пополам ружье, силясь вытащить из ствола пустую гильзу. Чертыхаясь, он загнал патрон во второй ствол и навскидку выстрелил. Бух! Густой, холодный воздух ударил Лешу в уши, лицо и он увидел то, во что стрелял верзила. Что-то маленькое, серенькое, кружило возле сараев, то стараясь припасть, притаиться, то вдруг припускаясь по кругу, не зная, где укрыться.
- Жу-улька-а-а! - вскричал Леша и бросился с крыльца. Да, это была она, его Жулька. Кровавый бисер стелился рубиновыми мазками по ослепительно белому снегу. Она кружила, ища защиты. Она не знала, куда ей деться. Она стремилась к крыльцу, к своему тихому, теплому домику, но туда было нельзя. Она видела своих убитых друзей и, не понимая, что происходит, Жулька кружила не останавливаясь.
А кровь стелилась за ней, сначала едва заметной струйкой, но вот уже широкая полоса, словно цепляла ее за задние ноги и они у нее отказывали. Но вдруг знакомое, родное, послышалось ей, она вскинулась, увидела бегущего к ней Лешу и, взвизгнув, радостно схватив зубами снег, кинулась к нему навстречу, едва волоча прострелянные ноги.
- Пацана! Пацана! Убери! - орал кому-то верзила, а сам, вскинув двустволку, ахнул из нее белым пламенем. Жулька вспрыгнула, словно натолкнулась на что-то невидимое, и уткнулась носом в снег, как бы желая последний раз зачерпнуть оскалом холодную белую массу. Глаза ее были открыты, она еще видела, как к ней бежал Леша, как упал на нее, обнимая и пачкаясь в ее теплой крови. Но вот глаза ее померкли, подернулись холодной, безжизненной дымкой и полузакрылись.
Жулька не слышала, как Леша целовал ее в нос и звал. Она не видела и того, как люди, еще минуту назад, разгоряченные охотой на нее, теперь стояли пораженные. А верзила, что-то сказав своим напарникам, повернулся, и тяжело опустив голову, побрел, уходя все дальше и дальше от этого места.
Со всех сторон бежали люди, это были те, кого она знала, они были в ярости, кого-то ругали. Здесь были и родители Леши. Он уже не кричал и не звал Жульку. Весь в снегу и в крови Леша хватал открытым ртом морозный воздух.
Его унесли домой, и был вызван врач. Леша заболел тяжело и надолго. Больше двух недель врачи боролись за его жизнь, потом болезнь понемногу отступила и родители увезли его к бабушке, где он провел лето и зиму, и только на другое лето Леша вернулся к родителям. К тому времени многое переменилось, и тех домов уже не стало. Только Лешу тянуло на старые развалины, и он бывал там. Тихо побродит, повздыхает или просто посидит. О чем он думал в эти минуты? – Не знаю. Наверное, о многом. Вот только о Жульке никогда и ни с кем не говорил, словно и не было её вовсе.
Иногда во сне, вдруг заволнуется, завсхлипывает и зашепчет жалобно и страстно: Жуля, Жулечка.- И тогда его мама с тревогой присаживается у изголовья. Нежно погладит Лешу по голове приговаривая: - Спи, мой маленький, спи.- И ей самой видится смешанный с кровью снег и маленькая серенькая собачонка, словно хотевшая сказать что-то людям, но так и не успевшая, будто захлебнувшаяся белым, с кровью, снегом.
* * *
* *
*