ГЛАВА 7. Философ.
С 14.00 он не пропустил ни одной телепередачи, начиная с интеллектуального шоу " Умники и умницы", и далее по нисходящей теле слабоумия. Счастливы те, кто не смотрят в завтрашний день. Но философ смотрел не только в завтрашний день, но и прогнозы погоды на него, которые отличались друг от друга в зависимости от телеканала. Он мог делать два дела одновременно: смотреть в одну точку и думать о чем угодно еще. Все чаще в это " что угодно" стали примешиваться отрывки рекламных фраз, мрачные впечатления от сводок новостей и прочий телехлам, становящийся со временем хламом человеческим, личным. Философ нацепил яичницу на вилку и влюблено посмотрел на нее. Настенные часы, стилизованные под лису, прокукарекали 17.00. Скоро родители вернуться с работы. Он подтянул одну из гирь в форме шишки, переведя часы на два часа назад. Дело не в том, что таким наивным образом философ хотел избавиться от прихода родичей, а в том, что с некоторыми своими движениями души он не мог последнее время совладать. Так, он беспрестанно стал включать телевизор и тянуть за " шишки" часов. Впрочем, время и все скорее двинется вспять прежде, чем философ совершит хоть какие- нибудь деловые шаги для зарабатывания денег. Это потому, что по жизни его устраивало все, и лишь как философа мучили некоторые вещи.
В прихожей квартиры висел бежевый плафон в форме самовара в чугунном абажуре. На стенах - русские березы в масле и в рамках перемежались с плетеными половичками красно- бежевой расцветки и такими же "панно" с пришитыми посередине искусственными цветами. Во все ручки мебельной стенки были продеты шнурки с глиняными колокольчиками, которые бились при резком захлопывании дверец. Страсть родителей к плетеным и глиняным изделиям философ абсолютно не впитал, поэтому не носил лаптей и ел из фарфорового сервиза. Задетый и раздосадованный очередным разбитым колокольчиком, он решил, что настал момент сделать в своей комнате ремонт. Он спилил ножки у стола, стула и кушетки, прикрепил по периметру комнаты полки, покрашенные снизу коричневым, а сверху - оранжевым цветом. Так же он сшил шелковый чехол для клавишных, чтобы они не мозолили глаза и не вызывали неудобные чувства, какие бывают у человека, бросившего свою семью на заре существования и не вернувшегося даже и к закату. Дело в том, что философ играл на клавишных в детстве и ненавидел их с тех пор. Он был не в высоких отношениях не только с музыкой и звался друзьями философом, потому что учился на философском факультете. Его интеллект, впрочем, не имел ничего общего ни с манерой поведения, ни со средой его обитания. Мещанская обитель, в которой жила его семья, хранила атмосферу уюта и дружбы. Он и его родители хорошо соотносились между собой. Этому способствовала, как ни странно, ограниченность жизненного пространства и обширные возможности их суммарного интеллекта. В сумме это была семья с широкими природными способностями и обычными намерениями. Никто не хотел перевернуть мир, вступить в партию, угореть от музыки, танцев или чего бы то ни было еще. Их мещанство граничило с мудростью и берегло здоровье и уют.
Находясь в замкнутом пространстве небольшой квартиры, начинаешь серьезно относиться к вещам и придавать значение каждой мелочи. Так, философ долго рисовал карандашом на белой бумаге треугольник, вписанный в круг с ромбиками и другими фигурками внутри, заштрихованными под разным нажимом. В это ничего незначащее занятие он вкладывал всю душу и мастерство, на которое был способен в течение трех месяцев. Вымеряя кропотливо каждый миллиметр, он никому так и не смог объяснить смысл проделанной работы. Этот мозаичный шедевр смахивал на какой- то символ. Как и всю обстановку в комнате, философ считал его восточным. Каждый год он приклеивал за уголки в вертикальный ряд по одному белому листу формата А4 и от года к году наблюдал, как они желтели или серели, нанося на себя естественные жизненные цвета энергий, излучаемые обитателем комнаты. Философ был человеком интеллигентным. Он читал и думал, не занимаясь больше ни хозяйственными делами, ни приготовлением пищи, ни какой- либо еще работой по дому. Он даже предпочитал не курить, когда заканчивались сигареты, чтобы не выходить из квартиры и не отвлекать себя лишний раз от интеллектуальных дел, отказываясь иногда и от других необходимых походов.
Философ носил волосы до лопаток всегда распущенными. Это единственное, что он позволял себе распускать, в остальном придерживаясь плотного графика интеллектуальных бдений. Волосы загораживали лицо и этим больше, чем спасали от мешающих ему внешних раздражителей и эмоций. Единственный раздражитель, который философ не избегал и даже позволял себе при этом расстроиться - не без удовольствия - это нищие. Он подавал им на улице всегда не менее десяти рублей. Неизвестно, правда, сколько бы он кинул, попадись они ему на глаза чаще. Нищие собирались всегда в одном месте - у забора, огораживающего церковную территорию. Философ жил в многоэтажном доме через дорогу от церкви, но никогда туда не заходил. Он считал ниже своего достоинства просить, молиться и каяться, выстаивая по 3-4 часа к ряду на службе. Впрочем, люди, живущие у моря, редко окунаются в него, а рыбаки на брегах Испании и вовсе не умеют плавать. Так что ни в праздники, ни в выходные дни он не захаживал в церковь напротив.
Закончив с ремонтом, он завел разговор с родителями о том, какое комнатное растение лучше было бы завести. Романтичный папа предложил пальму. Уставшая от романтизма отца мать предложила купить фикус, потому что не прихотлив и пыль на нем не так заметна. Листья фикуса хорошо отпечатались в памяти философа еще со времен школьных подоконников и детской поликлиники. Поэтому, с фикусом у него " срастись" ничего не могло, так же, как и с пальмой. Зачем раздражать себя совершенно неизведанным растением. Его пришлось бы познавать, переживать по поводу жизнеустойчивости в российских условиях, убивать слишком много времени на заботу и любовь. Любовь не входила в планы философа, так же не входила она и в картину его мира. Имея неприятный опыт общения с одной девушкой, он свел всех остальных под одну гребенку, считая, что отношения с ними - это игра в одни ворота - в его. Женщин, по его мнению, всегда нужно развлекать и тем самым проводить сверх лишнюю работу над собой, представляя им интеллектуальные блюда очищенными от всяких плевел, и обязательно с историческими корнями, иначе не проглотят.
Философа мало волновало, что молодость он проводит над книгами, потому что типаж его лица сохранит свою моложавость и в 50 лет. К тому же он не ел мясо - это было ниже его человеческого достоинства. Есть или нет достоинство у человека - можно понять только в пограничных ситуациях. Философ же всячески их избегал, поэтому его достоинство пока оставалось эфемерным, пустым звоном, конечно, если не считать, что отказываться от так любимых им пельменей из мяса молодых поросят - чего- то да стоит. Возможно, что философ больше любил себя, чем жизнь и потому совершенствовался, насколько хватало сил. Но сил у него на все про все оставалось немного, потому что трапезничал не часто. Дело в том, что его родители вслед за собранием сочинений Толкиена, засели за чтение Гарри Поттера в оригинале. Поэтому приготовление обедов и ужинов задвигалось его матерью на последний план. На втором плане стояло общение с сослуживцами, на третьем - общение самой с собой, на четвертом - планирование отпуска и не последним делом они с мужем любили… просто любили. Мать философа, неизвестно, изначально или со временем, внешне очень стала похожа на своего мужа. Они делали друг другу по три хвостика на голове, собираемых на затылке в четвертый. Отец философа работал монтером - высоковольтником. В справочнике профессий это занятие определялось как монтирование рекламных и других информационных счетов на фонарных столбах, верхних этажах зданий и других высотных сооружениях. Отец мог позволить себе такую прическу, потому что на работе всегда носил каску и, вообще, был оторван от земли, да и от жизни. На высоте его преследовали разные страхи, поэтому время текло быстро. Опасные профессии имеют большой плюс. Они вбирают и удовлетворяют человека целиком, являя собой чистый адреналин. Но отец философа был не так прост. Ему помимо физического страха необходимо было создавать вокруг себя целый мир. Мир он давно создал - свой, домашний, разукрашенный плетеными половичками и такими же панно на стенах. Все недостатки своей жизни он восполнял чтением сказочных историй Толкиена и других в том же духе. Им с женой часто было так хорошо, что они бы не заметили рядом с собой и слона. Все было сказочно и приветливо в их умонастроении, но только для них двоих. Окружающие не разделяли восторгов и редко заходили в гости, потому что отец имел удовольствие сразу же выставлять на показ видеокассету с заснятой на камеру собственной персоной на работе. Кассета около часа показывала, как он висит на тросах с карабинами, закрепляя какой- то рекламный плакат над 22 метром от земли. Наслушавшись критики о скуке этого зрелища, отец как- то сделал из этого " шоу" шестиминутный клип под музыку Баха. Четыре голоса в произведениях Баха всегда могли создать отдельную тему для разговора, но все это вместе взятое удручало еще больше. Отец повадился делать клипы, вернее накладывать музыку на разные бытовые сюжеты, от чего зрителей его творений, к его удивлению, не прибавилось. Многие предпочли бы с большим удовольствием увидеть глаза отца философа в момент разрыва троса или что- нибудь еще в таком роде. А мало сюжетные съемки каждого члена семьи или всех вместе взятых были абсолютно бездарными даже и для узкого домашнего просмотра.
Если у родителей было больше ярких: желтых, оранжевых, красных резинок в волосах, то это означало, что настроение у них особенно хорошее, не тревожное. Если хвостики завязывались синими, фиолетовыми или черными резинками, то лучше в эти дни было не приставать. Благоприятных дней было у родителей намного больше, нежели критических. Так что получалось, что никто никого не доставал, не портил настроения и не удручал. В доме было спокойно. Все оставалось без определения в том смысле, что никто никого не определял ни в дураки, ни в моральные уроды, например. Философ еще со школьной скамьи, записав себя в гиганты мысли, также не мучался ни самоидентификацией, ни какой- либо другой конкретной идеей фикс. Он любил прохаживаться по философским схемам и системам вдоль и поперек, не беря себе за правило ни одну из них. Ему нравилась японская живопись и некоторые танки. Поэтому он легко согласился с восточной концепцией пустоты, достигая которую человек, по идее, перестает мучиться разными противоречиями и со временем достигает нирваны. Философ в то время специально познакомился с девушкой, полагая, что нирвана- это оргазм. Но с ней он получал больше хлопот, чем оргазмов и, в конце концов, решил, что ни одна нирвана не стоит таких усилий, расходов и предприимчивости. Разочаровавшись в девушке и в отношениях, он остался верен Востоку и его размеренности. Интересно даже, какая встряска смогла бы вырвать его из "лодки без весел", в которой он плыл, в общем довольный, по реке жизни.
Философ не боялся повторений и не сильно переживал, что по земле ходят много таких же прототипов. Или, что вернее, он являлся чей- то копией в сфере взглядов на жизнь и прочих интеллектуальных умозрений. Для таких людей главное- это уметь говорить и хорошо интерпретировать чужие мысли. Впрочем, у него возникали и свои. Он исписал целую тетрадь своими танками, против которых трудно переть даже родным, японским:
Я смотрю в стену
В точке нет ничего
Я всюду вижу измену
Так сильно я тебя люблю
Мне согреть тебя нечем
Я холодный как стена
Но в самый жаркий праздник - Новый Год
Я африканскую пальму тебе подарю
Я умный, но глупей твоих глаз
Они зеленые и никогда моими не будут
Я покрашу комнату в зеленый цвет
Чтобы даже стены напоминали о тебе
Я мчусь так медленно как облака
Подуй на них - я стану дельней
Ты не знаешь, что цветы на твоей рубашке
Заводят меня сильней, чем твои руки
Так просто я живу
Не замечаю, таю
Но прелести твои не пропущу
Я век их буду помнить
Я грею руки над плитой
В ожидании твоей яичницы
Ты меня прости - я всегда голодный,
Твой волк, и от тебя никуда не уйду
В моем окне видно только небо
Я фотографирую его для тебя
Оно и я сливаемся в скромный и
Ненужный подарок
Я твой сакральный жених
Такой же тайный и скрытый
Узнай это по моей улыбке
Я делаю ее только для тебя
Когда ты будешь со мной
Я причешу свои волосы
И увижу тебя во все глаза
Пообещай, что я не ослепну
От твоей красоты
Я сделаю все, что ты захочешь
Я растеряюсь, но постараюсь.
Об одном молю - не проси меня
Играть на рояле - точно на этом
Я облажаюсь.
32- ое неведение мое
Я подсчитываю свои незнания
Ты- 33-ее мое несчастие,
Единственное, что я хочу сохранить
Я не делаю ничего, чтобы ты жила
И ловлю себя на этой мысли
Что подарить могу тебе в свой День Рожденья?
Только себя - больше я ни на что не способен
Ты красива
Это лучше, чем ходить лохматым
Боюсь, что за ординарностью моих мыслей
Ты увидишь такое же лицо
Я люблю спальни
Они пахнут покоем
С тобой они пахнут страстью
Хочу стелиться страстно для тебя
Черные места в моих мыслях
Это ты капаешь своим рассудком
Значит ты сильнее меня
Я белая, вялая простынь
Я признаюсь в любви к тебе
Это не белые стихи
Это танки - я шлю их за тобой
На край света
И туда я за тобой пойду
На самом деле философ не обращал эти, с позволения сказать, танки, ни к кому конкретно. Просто он был не чужд чувств и содержал в себе любовь, узнавая о ее существовании только, когда писал о ней.
Я соберу чемоданы и упакую слезы
Они прорастут фонтаном
Но я сделаю все, чтобы
Уберечь тебя от этой соленой воды
Философ не имел реального предмета страсти, умышленно предпочитая ее объекту философский субъект. На место субъекта он часто замышлял себя, но и это не всегда получалось. " Пропади все пропадом", - его типичное мудрое отношение к неполадкам.
Я привык к пустоте
И не люблю, когда ее заполняют люди
Делая исключение только для тебя
Наполни меня собой-
Это мое самое заветное желание
Я много курю и количество сигарет,
Помноженное на шесть прокуренных минут-
Посчитай сколько я думаю о тебе
Оцени и, может, скажешь мне когда- нибудь об этом
Я опускаю руки в желание
Как в ведро с холодной водой
Дай мне знак
Тогда вода станет теплой
И я залезу туда целиком
Моя фамилия - Дубосарский
Что это навевает тебе?
Я думаю, ты нежна как твой голос
И не хочу ничего больше знать
Я в тумане ничего не вижу
Ничего не чувствую во мгле
Только с тобой я - человек
И даже полноценнее - мужчина
Что лучше как ты думаешь?
Осень, осень, летят листья
Они и летом летят
Вот так и я, как ручной аист
Длинным носом своим всегда тычу
Туда, где ты живешь
Я ленив и не брит
Зато кое- что знаю
Может и не так плохо
Что я не самый дурак на свете
Если тебе будет плохо
Я скажу, зачем ты рождена на свет
Только не заплачь от того
Что сделана, на самом деле, для меня
Зачем это мне лесть ногой в золу
Для боли - ты есть у меня
Чем больше ты кричишь
Тем сильнее разгорается костер моей любви
Что поставить мне эпиграфом к жизни?
Чем я сыт и кому принадлежу?
Пропади все пропадом
Только бы с тобой кончить жизнь,
Одновременно
Я куплю себе юлу
И крутить не перестану
Я бездельник и герой, потому
Что не стесняюсь того,
Что все еще ребенок
Им и останусь всегда, по- твоему
У философа хорошо "шли" стихи, чистописание и философия. Дальше этого он не пошел. Не понимая в физике ничего, включая правило Буравчика, он не пытался сосчитать даже до 100 и хоть так поладить с математикой. Зато четко всегда знал, сколько денег было у него в кошельке. Этот парадокс, не имеющий ничего общего с философией, объяснялся тем, что он очень редко что- либо покупал. Все из- за того, что не любил разоряться. Материальные вещи для философа не имели никакой ценности. Главное это спокойствие, только спокойствие и примирение с собой, которое не купишь ни за какие деньги. Деньги он искусственно исключал из вопросов философии, потому что боялся такой глобальной темы. Эта тема все равно сама настырно напоминала о себе, и отмахиваться было уже бесполезно. Чтобы поддерживать сумму в кошельке неизменной, философ хотел было пойти на работу почтальоном - разносить почту по вечерам. Сразу задумавшись о том, как снизить временные издержки, он решил, что было бы неплохо, если бы существовал справочник электронных адресов, хотя бы для его региона. Тогда можно было бы сканировать и рассылать за определенную плату, которую каждый получатель платил бы в виде почтового налога. Тогда и количество почтальонов резко бы сократилось. А насчет конфиденциальности - так все равно, как только в его подъезде выкладывали письма стопкой на батарее, так к вечеру оставались всегда только пустые конверты. Кто- то воровал и читал зачем- то письма. Зачем - это уже другой вопрос. А как компьютеризировать поголовно всех, пусть даже и в одном только его регионе - это уже вопрос десятый. Философ стал размышлять и над этим и в итоге решил для себя, что глупее не будет, чем участвовать в таком нерациональном предприятии как разнос " вручную" писем и газет. Эту количественную задачу в качественную одному ему не перевести, понятно. Это тоже вопрос отдельный. Но поскольку он не имел ничего общего с вопросами философскими, тои думать о нем философ скоро перестал.
Философ не чувствовал никаких запретов, потому что мало куда совался по жизни, за исключением интеллектуальных бредней или дебрей, конечно. Когда случалось, что не знал, что поделать с собой, то готовил свой любимый салат из риса, чеснока, моркови, кальмаров, майонеза и получал от этого занятия огромное вдохновение, тем более что делал это не часто. Никогда вдохновение не превращалось в бремя, поэтому он бывал даже слишком счастливым для философа. " Счастье всегда одно и то же, каким бы способом оно не достигалось",- говаривал он и не завидовал никому. Философ был превосходно красноречив, когда молчал, и неподобающе косноязычен, когда говорил, поэтому последним занимался редко. Он отказывался от языка не для того, чтобы прикоснуться к жизни. Чтобы жить, нужны деяния, а не только мыслительные обороты. Но философу не приходило в голову активно жить и учиться на своих ошибках, он изучал метафизические опыты других. Зато ему хорошо удавалось писать танки и выражать свои мысли на бумаге, как - будто они слетались на кончик ручки, стоило ему занести ее над белым листом. Философ любил запах бумаги и мог с закрытыми глазами отличить книжные страницы одной книги от другой. Он также отличал напечатанные страницы от исписанных вручную, и последние - от чистых белых листов. Садиться сытым за письменный стол- этот кайф не поддавался описанию, потому и не упоминается больше ни у одного из известных философов.
Не известно, в обще, произошло бы с ним что- нибудь или нет, если бы он не встречался время от времени со своими знакомыми. Они сетовали ему в подробностях на жизнь, и глянец его начищенных и отполированных мыслями дней постепенно тускнел, обнаруживая под собой до боли неприглядную изнанку. Она заключалась в том, что он слишком редко жил и часто ел для настоящего философа: а стоящие мысли приходят, как известно, через боль. Все чаще он стал снижать цену своей голове и думал, что на месте окружающих не дал бы за нее и ста рублей и еще меньше стоило его мало потрепанное тело. Какой прок, в принципе, может быть от его туловища: этой торбы для измельченных продуктов питания, биомассы, вкрапливающейся в него по 3-4 раза в день и беспрерывно разлагающейся. Но "сдирать" кожу с этого вонючего мешка с костями он не хотел, боясь стать совсем не для чего непригодным, кроме как для чувств, никому не ненужных.
Все чаще философа тянуло на подвиг. Тогда он пристально всматривался в асфальт с балкона девятого этажа, где он жил. Его спасало внутреннее отсутствие границ. То есть ни одна обдумываемая проблема не натыкалась на свои пределы. Мысли были очень длинными и уничтожались только вместе с обожаемыми философом макаронами, бесконечно накручиваемыми на вилку. Эта была нирвана. Избавляться от дурных помыслов он научился, исправно посещая семинары на философском факультете, где искусно продлевал чужие мысли, которые прикрывали его, как одежда.
Философ ненавидел книжные магазины, потому что, по его мнению, всякая отдельная, частная мысль терялась, обесценивалась на фоне бешеного количества книг. В такие моменты его чуть ли ни тошнило, на самом деле, от духоты и большой скученности народа, пробивающего себе путь локтями к стеллажам с книгами. Иногда он задавался вопросом, зачем, в обще, нужно столько знаний, если он, например, чувствует себя счастливым от двух тарелок рыбного салата. Да и запаха книжных страниц вполне достаточно для возвышения души и поднятия настроения. Особо тщеславные вполне могут ограничиться просмотром художественных или фотоальбомов с собственными фотографиями, как это делал его отец.
Философ все чаще подумывал о жизни без прочтения обязательного количества запланированных страниц в день и молчаливого их усвоения за ужином. В конечном итоге не останется ничего, сравняется с нулем время, убитое на отношения. Мысли умрут на страницах вместе с их хозяином или паразитом, и никто не захочет воспользоваться их трупом. Что можно взять или оставить с человеком после смерти. Что он сам может сделать после нее. Кладбища все похожи на книжные магазины, потому что на них человеческая жизнь обесценивается совершенно на фоне миллионов таких же закопанных тел. Чем могут порадовать они кроме как тем, что уже мертвы. Есть только один выход - увековечить себя при жизни. Со способом увековечивания философ еще не определился. Он все больше склонялся к тому, что помимо злодеяний, остаться в умах и сердцах людей, наверняка, можно лишь сказав новое слово о главном. То есть, предложив невиданную до селе интерпретацию древнего и хорошо забытого. В этом и состоит, по сути, смысл режиссерской и писательской профессии. Философ перечеркнул последнюю мысль, потому что она была очень категоричной. Категории - это не его амплуа. Он считал, что гораздо актуальнее - жизнь и философия маргиналов вплоть до заурядных убийц, считающих себя сверх - человеками. Конечно, при условии, что убийство, в принципе может считаться заурядным. Он относил себя к маргиналам, когда переставал считать, что он философ. И даже больше - он хотел стать маргинальным философом, потому что таких еще не было. Он спивался на корню, зря в него остекленевшими глазами. Мир стеклянными глазами казался прозрачным, понятным, безразличным и безопасным, как за бронестеклом. Тогда мир переставал конфликтовать и, в обще, отказывался вступать с ним в какие- либо отношения. В том то и беда, что философ в такие моменты менялся или раскрывался, что одно и тоже, но мир - так и вдруг - никогда не платил ему тем же. Ну и пусть. Тем легче его будет измыслить.
Философ не любил, когда на него кричат, но именно крикливых он к себе и притягивал. По идее, они должны были добавлять к его меланхоличной натуре толику истерии. Но даже малая толика действовала на философа как ложка дегтя на бочку меда: его глаза прищуривались в стервозе, и он начинал спорить, не помышляя о нахождении истины. Срывы у всех происходят по разному: кто - то дерется, бьет мебель, кто - то плачет, замыкается в себе. У кого- то месть и разочарование становятся смыслом и содержанием жизни. Философ же, не в меру раздраженный, срывался на чуть более торопливый, чем обычно, бас и спор. Преодаливая низкие ноты и спорные аргументы, он сосредотачивался на том, что хотел сказать, стараясь не упустить мысль, при этом совсем забывая о собеседнике. Собеседник платил ему тем же. Когда голос у обоих начинал садиться, каждый рад был предоставить последнее слово оппоненту, и спор заканчивался полным измождением. Таким образом, философ исчерпывал себя. Бас исчезал вместе с завершением спора, и он заговаривал голосом обычным, но еще чаще просто замолкал. Молча, он съедал порцию чего- нибудь и восполнял тем самым свои силы и мысли. Он не переставал удивляться, что темы для разговоров приходили в него вместе с едой, но скрывал этот факт от окружающих. Возможно, если бы он чаще выпивал, то тем возникало бы еще больше. Но сумма в кошельке у безработного студента- философа не позволяла ставить подобные эксперименты.
Когда он не находил никаких дел, то откидывал волосы с лица и смотрел на мир широко открытыми глазами. То, что он видел в эти редкие моменты, сильно трогало его, и это являлось своего рода толчком для выхода из депрессии. Депресняк всегда приходил весной. Наверное, он любил талые воды и демисезонную куртку философа, поддеванную рыбьим мехом. Депрессия вила гнездо в его душе и исчезала, стоило философу убрать волосы с лица, поговорить за жизнь и посмотреть вокруг без надуманных философских фильтров. Встречаемые в разговорах люди быстро разворовывали депрессняковые яйца из его "гнезда" и забрали бы по инерции и дерьмо, будь оно там у философа. Но человек, каждый день наблюдающий за самочувствием комнатного растения, почти друга, по определению не мог содержать в себе много дерьма. Так философ жил: замыкаясь осенью и зимой, и раскрывая глаза и душу по весне. Все проговоренное, продуманное и накопленное к этому времени вылетало, уступая место новым веяниям и подлинным эмоциям и чувствам. Философ ценил себя за то, что мог так легко справиться с депрессией, просто дождавшись весны, что был готов давать советы нуждающимся. Советы, как ни странно, срабатывали. Выговорив застойные явления из своих голов, нуждающимся какое- то время не требовалось спасительно цепляться за новые дела и идеи. В эту паузу философ забивал им мозги своим любимым философским изречением: "Все меняется ночью. Купи коньяк и иди к 00.00". После коньяка и сопутствующих философ и его печальные подопечные обычно чувствовали себя не важно. Однако в полу- разбитом теле дух воспарял, и в еще недавно депресняковой голове не оставалось абсолютно ничего стоящего огорчения или пристального внимания. После такой " философской" терапии все тяжкое выбивалось дополнительным алкогольным клином, который испарялся на третий день. Дальше, как водится, шла тихая радость. Бесцельность и самодостаточность этого переживания не проявляла себя шатанием по углам комнаты. Философ и, уже в прошлом, депрясниковые товарищи в таких случаях втыкали в телевизор. Философу нравилось такое состояние, как и то, что телевизору не надо было отвечать и что- то доказывать. В такие моменты он забывал думать и со временем стал к этому привыкать. На удивление, но именно в такой стезе он стряпал свои танки также просто, как и яичницу. В такие моменты он также не жалел времени на приготовление вкусной и здоровой пищи. Через какое- то время съеденные им продукты питания, пропитав тело, доходили, наконец, до мозга и философ на время выключал телевизор. Он думал, за что ему такая благодать: жить и быть всем довольным. На самом деле его часто равновесное состояние объяснялось крайне прозаично. Все дело было в неизменной сумме в кошельке, небольшой, правда. Родители и не помышляли жалеть ничего для сына, кроме надежд на него. Их они в тайне похоронили, мечтая только об одном: чтобы практическая неприспособленность сына к жизни не перешла со временем в его полную недееспособность. Раньше они еще надеялись, что сын нарушит этот свой философский уклад жизни за их счет, как только закончит институт. Но необходимая ему учеба так сильно дисциплинировала, что он решил сохранить этот стимул, поступив на второе образование. К тому времени философ отрастил небольшую бороду и, как- то случайно увидев себя в зеркале, испугался своего взрослого образа и бездельничества в обыденном смысле этого слова. Он устроился продавцом в церковную лавку при церкви, через дорогу от его дома и там пристрастился к колокольному звону. Звон действовал на него как алкоголь в критические для философа дни, выбивая из него низкие басовые ноты и малейший депресняк. Дома философ стал часто позванивать в развешанные всюду колокольчики, но подобного эффекта не достигал.
Не смотря на то, что стал работать продавцом в православной церковной лавке, философ продолжал читать свои любимые восточные притчи. В " Чжзан - Цзы" приводилась притча об императоре мира, которого посетили императоры Севера и Юга - Поспешный и Вспыльчивый. В благодарность за гостеприимство гости ежедневно просверливали в Хаосе по одной дыре. Так они просверлили семь дыр. На седьмой день Хаос умер. Если верить написанному, то - думал философ - ни в его голове, ни в мире не должно быть никакой неразберихи, чего не наблюдалось. Нельзя закрыть основной закон мира - возрастание энтропии или хаоса во всех мыслимых областях. Хотя, может, сам хаос и умер, но сумел оставить после себя непонятным образом живыми все свои свойства. Как он это сделал - этот вопрос составлял насущную проблему жизни философа с недавних пор, вернее его жизни после того, как умрет. От Хаоса он переходил в мыслях к его знакомой- Матери, на чьей свадьбе философ гораздо больше запомнил ее, чем себя , по причине, о которой легко догадаться. Философ считал, что причина такого легкого прохождения Матери по жизни в том, что она совсем не напрягалась и занималась, в обще, не понятно чем. Как она могла выносить такую легкость бытия. Наверное, потому, что у нее была любимая и такая родная уже до боли буква " Х". С одной стороны - это первая буква в слове " Хаос". И в то же время - она являлась важным магическим знаком. " Х " в математике соответствует неизвестной величине и как скрытое оккультное число представлена - 10, соответственно являясь десятым арканом Таро- Колесом Фортуны. Философ давно заподозрил Мать в тайных связях с фортуной. И сожалел, что не может полюбить букву " Х " больше, чем Мать могла.
Философ всегда был разборчив в аллюзиях. Работая в церковной лавке, он помнил о соответствии чисел 22-ум арканам Таро, потому что не видел в таком сочетании ничего противоестественного. Его знакомый священник, брат бывшего мужа Матери- Юраши, держал колоду карт Таро всегда на окне и даже более. Он считал, что джокер или глупец в колоде - это он сам. Такая заниженная самооценка происходила оттого, что более невзрачную внешность, чем у священника, трудно даже себе представить. Причем тут внешность? А притом, что с ней он чувствовал себя полным идиотом, которому не светило ничего ни от женщин и, видимо, от Праотца тоже.
Будучи человеком сильно интересующимся, посвященным, философ при желании легко мог проникнуть в символику Таро и уверял священника, что для настоящих кретинов и глупцов нет места в этой карточной системе. В связи с этим он советовал ему встать по другую сторону идиотизма, то есть на сторону мудрости. Сам философ стоял где- то поодаль от каббалистических премудростей, даже не посягая охватить ее обширные и сложные интерпретации и толкования Библии. Он никогда не искал ключей к духовным измерениям космоса, сосредотачиваясь сугубо на мыслительных системах и ее ходах. В свое время он убил много времени, изучая критику пяти доказательств Бога Ансельма Кентерберийского Кантом. И положил с тех пор себе за правило не соваться ни в Кантовские материи, ни в божественные откровения с их критикой и всевозможными интерпретациями. Хотелось жить спокойно, ничего не пытаясь перевернуть, с надеждой, что мир будет платить ему тем же. По крайней мере, так он считал на тот момент.
Через какое- то время философ стал настороженно подумывать о том, что давно не замечает в себе никаких изменений, и даже выражение глаз остается тем же. Радовало, что оно хотя бы не поддавалось пока полному забвению в необратимом потоке времени. Философ стал мечтать не о себе прежнем или далеком, а о себе - будущем. Он пришел к выводу, что измениться можно только с чьей- то помощью. Иными словами необходим толчок извне. Толчок, плевок, досадное недоразумение или неслыханная до селе информация. Он даже стал сожалеть о том, что никто не хочет его убить. Это значит, что он - ничто, не великое ничто, а так, чувак в потертых джинсах над сковородой с яичницей. Хорошо, что не в трениках. Он все время так стремился к покою, оберегал его и лелеял, что почувствовал себя вдруг и сейчас никому не нужным. А может и грош цена будет его необходимости, если добиться он ее сможет только, давая что - то взамен. Философ подозревал, что отдавать нужно даже в денежном эквиваленте. Еще иногда полезно быть жалким и несчастным, чтобы от тебя не отвернулись последние; или удачливым и смешливым, чтобы к тебе потянулись не самые последние. А что делать людям бедным и самодостаточным? Что плохого в том, что они работают над собой, из гуманных соображений не производя эту работу над другими. Философ все чаще стал подумывать о приемлемом в его душевной ситуации подвиге, разглядывая асфальт с балкона девятого этажа. Если он не меняется, значит, он вечность, и ничего плохого в том, если эта вечность сольется с другой вечностью. Но может быть на этом свете, в этом мире тоже есть вечность, с которой можно познакомится. Он очень хотел видеть женщин, видеть и не более того. Все представлялось ему сложным и необъятным. Он закинул свою мысль в церковь, но она разбилась о ее стены, потому что он никогда не интересовался Праотцом и тому подобными персонажами, отметая их как пустую блажь, о которой уже и думать поздно. Как заставить себя отказаться от этого мнения? Как заставить себя отказаться от себя? Философу не приходило в голову ничего кроме действий с летальным исходом. Но подобные варианты не сильно разнуздывали его воображение, так как это было равносильно расписке в собственной смерти, в первую очередь, как философа. Все, что могло произойти, не случиться никогда, и виноват в этом только он сам. Ничто и никто не отзывается на его крик в экстремально мрачные часы. Последняя мысль, была, правда, скорее, из разряда поэтических, потому что так плохо часы философ еще не проводил. Мировоззренческие кризисы не разлагали его несчастьем до самого основания.
Пока философ разбирался: то ли он скучал, то ли постепенно надоедал себе, он все чаще стал обращаться к телевизору. После работы в лавке, нахлебавшись телевизионной рекламы, он просыпался с доведенной со временем до автоматизма в сознании и вне его мелодией и фразой из рекламы йогурта фирмы" Данон". Приятнее было бы даже, если по утру в нем первым делом всплывал какой нибудь похоронный марш или " Реквием" Моцарта. Но в интонационно приподнятом " Уонд - Данон" тоже что- то было. Так философ коротал не то скуку, не то приедание собой, затирая и то и другое то алкоголем, то рекламными роликами. И жизнь как- то улучшилась. И так бы и пошла в гору кривая его самочувствия, если бы в разбившихся на горячую сковородку яйцах он не увидел вкрапления крови. Это было все равно, что найти крысиную лапку в пачке творога или обнаружить вдруг у себя на теле сделанную без твоего согласия ужасную татуировку. Ему бы надо было поменять меню, и тогда, глядишь, с новой пищей, возможно, и новые мысли пришли бы в голову. Но теперь аппетит сошел на нет, а с ним и чуть было уже не наладившееся настроение.
Философ вспомнил, что у него ведь есть замечательно интересные знакомые. Они все, правда, нелепые немного, такие же, как и он. Чего только один священник стоит. Можно только гадать, что именно препятствует ему по долгу задерживать людей около себя: невзрачная внешность, благородный характер, скромность или сумасшедшая преданность Праотцу и своей работе. Философ отправился к нему домой, минуя церковь, в гости. Они жили в одном доме. Священник открыл дверь, заулыбался и протянул для рукопожатия руку. Под левой лопаткой у него сильно кольнуло. Эта острая боль продолжалась до тех пор, пока он не отдернул руку. Священник счел, что сообщение такой боли - это визитная карточка философа и потому стал избегать прикасаться к нему в дальнейшем. Они прошли на кухню. Там философу бросились в глаза тараканы и стопки фотографий на столе.
- Почему ты не прибьешь их тапком? Вот эти широкие тараканы- матери, набитые личинками. Они размножаются как китайцы и скоро выселят тебя из квартиры, - обеспокоился философ.
- Ну и что. Я могу жить на церковном подворье. А божьих тварей я не убью никогда, - резонно возразил священник.
- Оставь только пару, сделай им дом из стеклянной банки, остальных прибей или подари соседям.
- Я пробовал им пристроить, а они взамен предложили мне котенка, который якобы с тараканами играл. Я взял.
- Играют?
- Нет, как видишь. Кот оказался гулящим.
- Значит это кошка, - сослался на свой человеческий опыт философ. - Она тебе еще котят принесет, вот помяни мое слово.
- Я помяну тебя в своих молитвах лучше, если хочешь, - произвел неравноценный словесный обмен священник.
- А сколько это будет стоить?
- Бесплатно.
- Как же это бесплатно. У вас там целый прейскурант, - продолжал возникать философ.
- Там, где есть настоящее для меня сокровище, там и мое сердце. А где мое сердце - там нет месту деньгам и другим стяжательствам.
Философа немного покоробила эта напыщенная тирада. Наверное, потому что он не принимал священника и его занятия всерьез. Его раздражение вылилось во фразу, которая задела бы самолюбие священника, если бы таковое имелось.
- Я уверен, что будь ты женат - у вас бы обязательно родился мессия.
Женщины, вернее их отсутствие могли стать содержанием самой больной темы для священника, если бы он мог чувствовать боль. Но, в отличие от философа, он перешел уже все возможные границы душевного мрака, по своему опыту зная, что существует 666 оттенков черного. От пережитого, от прошлой жизни у него сохранились: иссини - черное знание, которое светилось в его существе неземным светом, и одна песня- " Боже царя храни", которую он запевал, когда не знал, как еще можно выразить по временам одолевающую его радость.
- Мессия давно родился, умер за нас и воскрес. Чему вас там только учили. Поражаюсь тебе, - предложил достойный ответ священник.
- Здоровому скептицизму.
- И нездоровому атеизму. Ты, наверное, программу коммунистической партии знаешь как " Отче наш".
- Скажи лучше, что ты делаешь, когда тебе грустно, скучно или больно? - начал составлять свой мини дайджест философ.
- Раньше жег руку над свечой. Сейчас это не помогает, поэтому молюсь.
- Почему не помогает и как это в принципе может помочь?
- Боль из души устремляется в руку, и ты начинаешь ценить, как хорошо тебе было до этого, смотреть на произошедшее другими глазами.
- Ой… мне такого не надо… А на исповедях то же самое советуют?
- Нет…Ну так вот. Сейчас у меня понижен болевой порог настолько, что я не расстраиваюсь вообще.
- Главное не сходить с ума.
- Главное не скучать - это грех.
- Да что ж это такое - куда не плюнь - все грех.
- Правильно, куда плюешь - там грех. А куда плевать не следует - там греха нет.
- Что еще расскажешь хорошего?
- Хорошего? Вот праздник Пасху отмечали, - и священник протянул философу стопку фотографий. На них был священник отдельно и с толпой таких же ряженых, как и он. Только он один, правда, был одет в длинную тогу и три сшитые вместе кроличьи шапки таким образом, что этот огромный лохматый ком чем- то напоминал овечью морду.
- Ну как? - поинтересовался священник, расплываясь в улыбке.
- Что- то в этом есть, определенно. А что это у тебя за наряд такой? Остальные все люди как люди - в кокошниках, шароварах…
- А это мы сценки из библейских сюжетов разыгрывали.
- Ты один, что ли разыгрывал в наряде таком?
- Да, я играл в трех лицах…
- У человека должно быть только одно лицо, а то как- то не по- божески получается. Или желающих вступить с тобой в тандем не нашлось? - опять подколол философ.
- Я разыгрывал притчу о потерянной овце. Я был пастухом, целым стадом и одной отдельной овцой из этого стада. Рассказать?
- Нет, помилуй. Я все и так понял. А кто режиссер?
- С божьей помощью, а так без режиссера.
- Уму не постижимо! Это же сложным каким мышлением обладать надо, что бы вот так и пастуха и стадо и сразу одну овцу изобразить. Хотел я было в свое время на режиссерский пойти, но меня мать моя отговорила. Говорит: " Где ты будешь режиссировать? Кого ты будешь строить? Все театры уже заняты." Я поддался и не очень жалею, так как характер у меня интровертный, задумчивый. Я весь в себе и редко выхожу оттуда. Вот как сейчас, например. К тебе шел специально, не просто так.
- Ценю, спасибо, - отблагодарил, но не дополнил мысль философа священник.
- Ну и про театры мать права тоже. Если только на кухне с тараканами постановки ставить. А так, где еще? Правильно? Свой театр от и до создавать хлопотно. Послушай, если тебя не затруднит, давай уйдем из кухни в комнату.
В первый момент философу в комнате подурнело. На всей площади обоев сидели на равном расстоянии друг от друга тараканы. Но, приглядевшись, он перевел дыхание с облегчением, потому что тараканами на этот раз оказались просто декоративные цветочки на обоях. На тумбе у кресла выделялась настольная лампа. Философу показалось, что именно такие стоят на столах в Ленинской библиотеке. Но спросить, как и зачем священник вынес лампу из библиотеки философ постеснялся. К тому же все это не укладывалось в голове.
- Может по …блюзу?- предложил философ, нащупав глазами в комнате магнитофон. Но язык чесался предложить по рюмке.
- Ой, царство ему небесное, - перекрестился священник, глядя на магнитофон.
- Кому, блюзу?
- Нет, магнитофону. Почил своей смертью, не помню, сколько лет назад.
- Не помнишь? А ты что ж годовщину его смерти не справляешь? Хм, у меня была знакомая, которая отмечала годовщину своего аборта. Извини. Держу 33-ех тараканов против одного, что магнитофон все еще живой. Просто ты его не пробовал лечить.
Философ попросил что- нибудь спиртное и ватку. Священник принес Кагор. Философ протер им магнитофонные головки и следом пригубил из горла.
- Что ты. Давай я тебе в чашку налью.
- Хм, ты, что кагор чашками пьешь?
- Нет, он у меня для красоты стоит.
Философ решил замолчать тему о том, что странная какая- то у священника красота, и не она ли должна спасти мир?
- Мир спасут сумасшедшие, алкоголики, вернее выживут в нем, ты не находишь? - задал каверзный вопрос философ.
- Пути Господни неисповедимы. Не знаю.
- Я тоже не знаю. А думаешь ты что?
- Я думаю, что этот кагор выдержан в русских традициях православного застолья, - неожиданно повернул священник.
- Ты намекаешь на то, что у тебя и рыбка к нему имеется?
- Шпроты, лук и пасхальный кулич.
- Так Пасха же, это когда было? - затруднился назвать точный месяц философ.
- Неделю назад. Ну и что. Я его в холодильнике держу, а ты как думал. Ну что у тебя за скептицизм такой.
- Оптимизм я бы сказал. Я думал, что ты мне жареных тараканов сейчас предложишь, честно говоря.
Священник отлучился на кухню. Философ отключился. Он вышел опять из себя, когда священник засовывал в его руку кусок хлеба со словами: " Здравия желаю."
- И тебе того же. Какой столик ты сообразил, молодец. А у тебя нет случайно улиток законсервированных?
- Нет.
- Ну да, конечно, они ведь дорогие. Просто я часто склоняться стал к тому, что я - улитка в домике. И было бы очень кайфово съесть, разделить ее именно с тобой. Ну да ладно. За тебя!
Священник закусил свежей луковицей, не моргнув, как - будто он откусывал от сладкого яблока. Философ подумал, что не ощущать разного рода боль может только человек с очень темным прошлом, которому, видимо, не то, что луковицы - говно есть приходилось, ложками. Если у священника не было женщин, то он в определенном смысле - темнота. Хотя, кто знает. Может, на самом деле, они у него были. Внешность обманчива - совсем застращал себя философ.
- Ты и лимоны так ешь?
- Как так?
- Не морщась.
- Лимоны не ем совсем - не люблю. Люблю лук, шпроты, кагор и шоколад. Да и какая разница - как бы не раскусил подвоха священник.
- Никакой. Как ты думаешь, большая ли будет разница, если я теперь включу блюз?
- Блюза у меня нет, к сожалению.
- Тогда я сам спою, если ты не против.
И философ запел, не дожидаясь ответа:
Вот я сижу на тротуаре
И ничего не замечаю
Даже ваших бесконечных ног
И я для вас никто, ничто и звать никак
Но для нее я- Бог!
И она для вас каких погон и серых и в полоску
Такая просто- Кошкина дочь!
И весь день вот ваша работа-
Магазины, таксопарки
А для нас осталась- звездная ночь!
И вы учтите - никогда, никто, нигде и никому
Не говорил ей, что я говорю.
И, возможно, что услышав обрывки этих строк
Не просечете даже слова - Люблю!
- Ха-ха. Ну что ни говори - ты философ, как есть философ, - нейтрально охарактеризовал его пение священник. - Ну, будь здоров! - поставил он последний аккорд в песне.
- Подожди, так не годиться. Теперь ты тост говори.
- Я так скажу: все, что не делается - все к лучшему. И то, что ты зашел вдруг ко мне - обернется тебе, обязательно, чем- то до селе невиданным. Возможно, конечно, я точно не могу сказать, и не произойдет ничего особенного. Но одно я знаю - ты хотя бы напьешься, как следует, и напьешься, надеюсь, в приятной для тебя компании. Я поднимаю эту чашку за тебя и за обновление твоей жизни, пусть даже только и внутренней.
- Спасибо.
Философ подчеркнул для себя, что священник очень самоуверенный, если считает, что сможет привнести в него что- то новенькое. Впрочем, поживем- увидим. Философ выпил чашку кагора, не закусывая. Он откинулся в кресле и подумал, что с удовольствием просидел бы еще неделю вот так за одним столом со священником. Тот был ненавязчив и обладал таким сочетанием качеств, которое трудно себе представить. Священник умел вести себя так, как - будто его и вовсе не существовало по близости. Не распрашивая, ничего не рассказывая, он обволакивал философа уютно и тепло как удобное кресло, сливаясь, в силу своей невзрачности с окружающей обстановкой. Он казался бы даже жалким, если бы внимательный взгляд не пронаблюдал в нем черты, свойственные человеку сильно пожившему. Священник пытался отделаться от них, но всего скрыть не мог. Например, он всегда, непреодолимо брал свечу в рот как сигарету, когда зажигал ее. Сейчас он не курит, но эта привычка так и не исчезла с уровня его рефлексов. Реже, но так же непреодолимо священник бросал огарки свечей на пол и затирал их ногой. Мало кто знал, что на его груди ранее уродствовала татуировка: " Прячьтесь все - я иду". После того, как он ее свел, на том месте остались не мене уродливые шрамы. Сам он был похож на вытянутый пожухлый баклажан с головой неровной формы, запечатлевшей кривые родовые пути его матери. Высоченный рост, доброжелательное выражение лица, немного прогнутые назад колени и плетеные кожаные босоножки цвета того же баклажана - все вместе производило бы впечатление даже гаденькое, не будь он священником. Цвет его глаз был таким же не проясненным, как и его прошлое. И то и другое по мутности своей не могло конкурировать с цветом его баклажановых босоножек и такого же цвета кудрявых волос, свисающих как листья баклажановой верхушки. Из- за такой внешности его связь с миром была односторонняя. До 21 года он считал, что имеет друзей, пока как- то раз не прекратил свои звонки, расспросы и прочие активные напоминания о себе. Тогда он понял, что никому не нужен, и морально приготовился умереть ни с чем. Он искал соответствия внутреннего мира с внешним и к 22 годам понял, что они расходятся по основным пунктам. Священник стал подгонять одно под другое, заработав неадекватное внешнее выражение своих внутренних движений души и других намерений. После таких осложнений была темнота, кошмар, который он преумножал, срываясь на не свойственный ему, чужой черный юмор и, заучивая банальные фразы, которые так никогда и не сложились в уютное и теплое повествование о его жизни. Потому что жизни и не было. Вернее она била его по голове, заставляла ночевать на уличных лавках, сидеть вместо школы с младшей сестрой, пускаться во все тяжкие. Он долго привыкал к себе. Одному Богу или Праотцу известно как он вылез из всего этого. Потом священник постарался забыть о существовании всяческих сношений и свел татуировку. После ее выведения его темперамент изменился. Он стал спокойный, как израненный, но умудренный своим и чужим опытом матерый волк с внешностью пожухлого баклажана и смиреной полуулыбкой на лице. Но звериный оскал никогда ему по- настоящему не давался из- за особенностей строения лица. Даже когда смеялся - снаружи не было видно зубов. Глядя на себя в зеркало, священник нащупывал их языком, каждый раз, проверяя все ли на месте. Эту привычку он так в себе и не прикончил, дав зарок больше не убивать и прибавив к нему еще девять заповедей. На удивление, но на службе в церкви он не терялся, а, наоборот, привлекал внимание своей рослой несуразной фигурой и подлинной полуулыбкой на губах. Прихожане часто думали о нем, потому что не могли взять в толк - как можно за столько времени не свести бордовые прыщи, заполоняющие его лицо. Фурункулы цвета баклажана прописались на его физиономии и не желали съезжать. Он гнал их вручную, выдавливал из них соки, но сетка темно-бордовых капилляров снабжала эти фурункульные отростки продуктами питания каждый раз во время и потому они продолжали жить. Эта история продолжалась уже 9 лет, в течение которых священник решил, что это баклажановое лицо с гнойными паразитами дано ему в знак того, что он должен неминуемо отдать себя служению Праотцу в церкви. Иначе и нельзя было решить, потому что за все время он нигде и никому больше не пригодился. Со временем эта мысль окончательно укоренилась в его сознании и с тех пор он его не менял. Перестала меняться и жизнь, ему на руку. Священник был рад передохнуть от бесконечных жизненных неурядиц, и был готов стать похожим хоть на редиску лишь бы все продолжалось, как оно идет. Он был уверен, что выведи он хоть один прыщ, жизнь повернется на круги своя и опять никому, кроме милиции не будет до него никакого дела. Ранние предрассудки священника часто доводили его до отрезвителя, а некоторые- до тюрьмы. Но теперь он сменил уголовную ориентацию на религиозную и чувствовал себя прекрасно, правда, по-прежнему страдал. Он научился выжигать свои страдания пламенем свечи и заедать свежим луком. Теперь он не чувствовал ни печалей, ни обжигающего огня, ни изжоги. Священник мог бы стать, если захотел, сверхчеловеком, но для этого ему не хватало злости, которую полностью обкурили до смерти дымящийся ладан и прогорающие церковные свечи. Он нашел в себе среди прочих наклонностей набожность, и на этот раз это оказалось не предрассудком. Он находил силы в простаивании часами перед иконами и, проштудировав Новый и Старый Завет, мог бы с ходу ответить даже на вопрос, что такое Синедрион. Преодолев любовь к Князю Тьмы, он, минуя Alice, решил отдать себя сразу на поруки Праотцу. Поэтому даже философ не смог бы сбить его с пути истинного. Священник любил и почитал Праотца гораздо больше, чем себя, в этом и крылся секрет их многолетних отношений. Об этой связи он изредка водил речи, когда видел, что человеку больше нечего предложить.
Священник после выпитого кагора побагровел еще пуще прежнего и его прыщавый нос стал клониться ко сну, загибаясь к подбородку. Философ был не против того, что он такой же слабак, как и его приятель, и поэтому прилег на широкий подлокотник кресла и тоже задремал.
Очнувшись от неудобного сна, философ спросил своего хорошего знакомого, что же он любит петь и слушать. Тот сказал, что не любит слушать себя, но если и поет, то только " Боже царя храни". Эту песню он помнил в полном ее варианте. Она, в отличие от татуировки, не поддавалась выведению и наполовину. Протодьякон вдохновенно запел:
"Боже, Царя храни
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам,
Царь православный.
Боже, Царя храни!
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю:
Слабых хранителю,
Всех утешителю -
Всё ниспошли!
Перводержавную
Русь Православную
Боже, храни!
Царство ей стройное,
В силе спокойное, -
Все ж недостойное,
Прочь отжени!
О, провидение,
Благословение
Нам ниспошли!
Перводержавную
Русь Православную
Боже, храни!
Царство ей стройное,
В силе спокойное, -
Все ж недостойное,
Прочь отжени!
О, провидение,
Благословение
Нам ниспошли!
К благу стремление,
В счастье смирение,
В скорби терпение
Дай на земли!
Философ уставился в стену напротив. Он отводил глаза всегда, когда собирал свои мысли. Сосчитав узорчатых жучков на обоях, он постарался успокоиться после прослушивания такого немодного произведения, и мог говорить нормальным голосом:
- Послушай, ты такой классный. И чего ты сидишь в этой своей церкви с утра до ночи. Ты гораздо полезней здесь, среди людей, - услышал свой голос как бы со стороны философ. Он не ожидал от себя такой выдержки и подхалимства.
- Чтобы оставаться таким, какой я есть - нужно много времени.
- Для чего?
- Я созидаю.
- Что?
- Пойдем покажу.
Священник отвел философа в другую комнату, зажег свет и глазам их предстала комната со светло-оранжевыми стенами, на которых черной тушью были зарисованы 69 поз соития.
- Ручная работа, моя, - пояснил священник.
Философ обомлел. Видимо для 70- той не хватило пространства:
- Потрясающе, это же графика. А почему не фрески?
- Дорогостоящая техника. Не могу себе позволить.
- Беден, как церковная мышь, да? Послушай, ну ты же священник. Как тебе в голову пришло такое изобразить?
- Мне доставляет удовольствие рисовать то, о чем я только догадываюсь. Может и ты когда- нибудь оценишь такой кайф- мечтать или обрисовывать в уме то, к чему ты не имеешь никакого отношения.
- Запретный плод…укус змеи, да? Как- то так.
- Вроде. Не укус, а искушение.
- Ты сублимируешь свое либидо, да?
- Чего?
- Я говорю я в восхищении.
- Спасибо.
- Мне пришла в голову идея. Ведь ты можешь при твоем- то таланте освоить запросто технику фресок и предлагать свои услуги богачам в их загородных особняках и коттеджах. Например, во фресках изображать их самих и членов семьи в бытовых или других сюжетах, тех же самых библейских, например. Это очень будет подогревать их самолюбие. Представь- 12 апостолов с лицами олигарха, его домочадцев и друзей. Можно и более приземленные сюжеты подобрать.
- Куда уж более приземленней?
- В смысле?
- Потом, за столом об этом. Идея твоя отличная. Только из- за денег я, так получалось, всегда оказывался в…
- Где?
- Ох…да и времени нет. Когда этим заниматься? Живу без отпусков.
- Уверяю, что когда начнешь нормально зарабатывать - и девки тебя полюбят. Не смогут не полюбить, - нашел неоспоримый аргумент в пользу нового занятия философ.
- На что мне девки?
- Вот и я так считаю. Отлично, у нас кажется, появилась общая тема. Пойдем к столу?
- Пожалуй.
- А почему та комната у тебя пустая совсем?
- Чтобы не засиживаться
- ??? Ну да. Глупый вопрос
Священник с философом прошли в комнату с накрытой под стол тумбочкой и лампой из Ленинской библиотеки. Не закрытая на щеколду фрамуга резко открылась от сильного порыва ветра. Лежавшая на подоконнике колода карт разлетелась по комнате. Не сколько карт подняло ветром и сдуло наружу. Священник бросился спасать остальные. Среди поднятых им карт Таро не оказалось Джокера или Глупца, Смерти и Дьявола. Они улетели. Озябшие после внезапного порыва сильного предливневого ветра их тела затрепетали в страхе.
- Аркан Первосвященника на месте. Это радует. Но я то на самом деле соотношу себя больше с арканом Глупец, - сокрушенно поведал священник.
- Ну, ты, скорее всего, мудрец, раз так считаешь.
- Ты не понимаешь. Моя карта, карта меня улетела. Это что- то должно значить.
- Только то, что тебе нужно купить новую колоду.
- Да нет. Это знак. Карты говорят своим языком. Они предупреждают меня.
- О чем?
- Не знаю. Ох. Может, я просто много выпил сегодня. Сбрендил совсем. Это обратная сторона алкоголя.
- Сбрендить? Оригинально. Нет, ты мало выпил сегодня, а не много.
- Может, я скоро умру теперь? Скажи, как философ, что ты думаешь об этом?
- Дай мне картинки у карт посмотреть. Сейчас скажу…Я не признаю всякие чувства, но по моим ощущениям ты будешь жить долго. А я вот, мне кажется, отжил уже свое. Кончился, докатился.
- Как докатился? У тебя же все нормально.
- За исключением того, что нельзя вместо своей головы приставить другую, сердце заменить, мозг, образно говоря.
- Но душа то твоя тебя устраивает?
- Устраивает. Только что это меняет. Грош ей цена в базарный день.
- Не говори так.
- Не говори…Детей я себе не нажил, да и не хотелось бы, откровенно говоря, и сейчас с ними возиться. Никому ничего хорошего не сделал, но и плохого тоже. Гореть не горел, а чувствую, что истлел, изжил я себя. Только вот состав крови удается менять периодически, как вот сейчас с тобой - разбавляю кровь кагором.
- Но я же слышал, что ты так хорошо от депрессии спасаешь. Даже мне этого не дано. Это уже много.
- Потому и выручаю других, потому что я с депрессией на ты уже давно. Это моя сестра, жена, если хочешь. Поэтому я и философ. Кому как не мне отдергивать ее от других. Я чувствую, что закольцован. Шестеренки пробуксовывают, я не двигаюсь вперед. Хожу по кругу, по философским системам, по себе с чемоданами, а уехать куда- либо не получается. Я думал, что жизнь- это река, а теперь понимаю, что для меня жизнь- болото, а я - пустой перрон без поездов: никто ко мне не причаливает, и уехать я не могу. Я утоп, погряз, застрял по шею на одном месте и душа моя рвется - куда и сам не знаю - вон из меня. Впрочем, я не уверен, кто больше портит жизнь: я душе или она мне. И кто я в таком случае? Ну, вот опять этот вопрос, с него я начал в свое время. Говорю, что закольцован. Не хочу ничего. Всё. Я устал - пишите письма.
Философ пока говорил, выбрал из колоды карту "Первосвященник" с изображением церкви - точь в точь как та, что у их дома - и священником в рясе на переднем плане. Не желая ставить приятеля в неловкое положение - думать, что сказать в ответ, философ без паузы сразу же спросил, что значит этот аркан на языке карт Таро.
- Это посвященный, иерофант - доказательства, религия. Он сидит на троне, как король, демонстрируя власть духовного авторитета. На голове у него тройная корона- знак тройного владычества: в физическом, интеллектуальном и духовном мирах. Символизм трех повторен в тройном кресте - особенно распространенном на Востоке - который он держит в левой руке, выражая мистерию Троицы- следы влияния христианского Востока, зафиксированные в картах Таро. В форме трезубца даны два закругления спинки кресла за его спиной, повторяющих также тему дуализма, заданную некоторыми другими картами. Одеяние иерофанта - оранжевого цвета - в данном случае - знак сумасшедшей духовной силы, и голубое - знак чистоты и цвет первопричины…
- Извини, что перебиваю. А почему церковь на заднем плане один в один повторяет ту, рядом с которой мы живем, на улице Ленина? Это что, какая- то эксклюзивная колода, сделанная специально на заказ, да? Не может же быть таких совпадений.
- Может, почему нет. Слово" карта" имеет ведь не одно значение. Так же как слово "ключ" или " брак". Это не только карта духовных дорог и ситуаций, но и карта местности. И за одно и карта нашего коллективного, сущностного тела- Адама Кадмона.
- Ну, ты загнул. Что значит карта местности?- спросил философ и стал по новой рассматривать картинки.
- Эта церковь, что изображена здесь, как и многие другие, является ключом, входом для тех, кто желал бы стать посвященным. Быть посвященным - это не тяжелое бремя, но пожизненное. Лучше не бросать начатый путь. Это будет равносильно потери талисмана, приносящего удачу. У меня знакомый один потерял как- то такой и в тот же день вылетел с дороги, с моста на машине. Подробности я не знаю - я не автомобилист. Так вот. Быть посвященным - это не практика, не терапия, не образ жизни, а сама жизнь.
- Это у тебя жизнь. А что, только те, кто в церкви служат и есть посвященные?
- Нет, ты меня не правильно понял, то есть я плохо объяснил. Знаешь, за то время, что я служил в качестве священника, я делал кое- какие записи. Я скину их тебе на дискету. Сначала там идут чисто документальные заметки - о том, что я там видел, читал и слышал своими глазами. Потом, разберешься там, я соотносил этот свой опыт со значениями и изображениями карт Таро и общедоступной религиозной информацией-библейской - в первую очередь.
- Мне нравится, что ты хоть и священник, но совершенно не морализаторствуешь и не указываешь, как быть.
- …Ну вот. И возможно, все это укажет тебе новый путь. Не знаю, как ты им воспользуешься, в какую сторону повернешь. Прочитай и, если будет желание, приходи на службу, посмотри своими глазами, прочувствуешь все сам. Но и не так все просто, конечно. Необходимы определенные интеллектуальные и душевные усилия. Это может занять время. Фокусы только в цирке происходят - быстро и красочно. И только у кроссвордов есть ответ непременно в следующем номере газеты. Кто знает, каким образом ты обмозгуешь, интерпретируешь все это для себя. Откроешь ли ты свое сердце...
- Я открываю рот и поднимаю эту чашу, чтобы уверить тебя, что глупец это я, а не ты. Поздравляю. Но моя глупость, вероятно, скоро вылетит из меня как та карта, что с ветром упала далеко или близко отсюда. На самом деле это все пафосная чушь, но не совсем. Что я хочу действительно сказать, так это то, что общение с тобой греет мне душу не менее твоего кагора. За тебя.
- Ну, будь здоров.
- Спасибо. Мне кажется, что нагло с моей стороны отнимать у тебя кагор и еще большую дозу твоего внимания. Я пойду.
- Не говори глупостей.
- Я же глупец, ты забыл?
- Ну ты и впрямь докатился. Откуда такой скептицизм по отношению к собственной персоне?
- Я же скептик. Ты забыл?
- Нда, с философом разговаривать бывает не просто.
- А с тобой легко. Ну ладно, я пошел. Пока.
- Пока.
Философ ушел вместе с дождем, не забыв дискету и своей головы. Как же ему хотелось ее потерять. Он протянул священнику руку для рукопожатия. Под левой лопаткой у того опять сильно кольнуло. А в остальном: и небо, и пропавшие с ветром арканы Таро перестали предвещать для священника плохого расклада жизненных и духовных сил. " Хорошо бывает жить на свете"- подумал священник. Этой фразы не было в его словаре на раннем этапе его никому не рассказанной жизни.
Философ в одно не прекрасное утро прочитал то, что скопировал ему на дискету священник. В то же утро он решил отказаться от какого бы то ни было широкоформатного изображения в своей квартире и сбросил с балкона телевизор, поставив на его место ватман с изображением букв : Т-Е-Л-Е-В-И-З-О-Р. Телевизор стал раздражать его потому, что включал он его последнее время беспрестанно. Чтобы оправдать свой варварский утренний поступок, ему пришлось подвести под него некий концепт, а именно: уничтожение изображения изображением, т е взаимоуничтожение формы и содержания необходимо совершать во имя невыразимой сущности предмета. Сущность телевизора от этого не изменилась, только поломалась. А философ стал больше времени уделять своим делам и мыслям. Его мысли составляли суть его дел, но гораздо чаще оставались просто самими собой.
Размышляя над своим поступком, иначе он не был бы философом, решил, что содержание телевизора давно достигло предела, вошло в период разложения, слилось с обыденной жизнью. Были и свидетельства такого телевизионного сознания - от священника в чине протодьякона, который смотрел напропалую религиозные передачи из цикла " Русский дом" и в итоге стер все границы между религией и жизнью, навсегда заняв презрительное отношение к любым попыткам преодоления реальных границ человеческих возможностей. До произведений одного писателя, воплотившего антихудожественный синтез, вмененный ему безвкусицей различных сериалов и заполонивших телеэфир боевиков. На фоне углубляющегося разложения телевизионного содержания индивидуальная рефлексия как основной объект внутренней и художественной деятельности отходила на второй план. Философ о знал это по себе. Впрочем, это было уже, чуть ли не единственное, что он с уверенностью знал. Его одноотраслевое философское знание обволакивалось от частого просмотра всевозможных телепередач рекламными "обоями" и становилось разветвленно-многоотраслевым, а значит исчезало. Этому способствовало: и прочитанный философом не к месту вышеупомянутый антихудожественный синтез, и уничтожение всяческих границ на примере его знакомых: не только между религией и жизнью, но и между творчеством и бытием, наукой и искусством, между всеми художественными формами. Философ почувствовал, что достиг некоего предела и стал разлагаться вместе с содержанием телевизора, приближаясь к своей противоположности. Он боялся, что это станет заметно и его портрет снимут с континуума в музее редких видов Шизо де Люкса, потому что он становился как все, полным придурком. Но философ, как и подобает философам, чрезмерно драматизировал на свой счет, потому что далеко не каждый скажет про себя, что он не знает и не умеет практически ничего. Впрочем, и драматизировать доступно не каждому, потому что драма- это самая высокая духовная форма. Она существует в природе глубоких вещей, соединяющихся, сталкивающихся друг с другом в игре. Игра является принципом самой жизни. Философу было приятно, что именно игра, а не действие, потому что к действиям он был не способен никогда. А сейчас, в обще, единственно, на что стал способен - так только на интерпретацию чужих мыслей, схем, правил…что на самом деле тоже не мало. Иногда он соблазнялся оживлять свои интерпретации, делать из них зримые фигуры не для каждого правдоподобных чувств, создавая на основе такой театральности общую картину мира. О запредельном, лишенном известной формы и содержания мире поведал ему священник через свои записи на дискете. Ничего не известно о том, чего можно дождаться в том мире, кроме как то, что это- преисподняя. Даже одна из пиктограмм - журнал, в магическом квадрате на дне одной из глазниц Князя Тьмы заполняется Праотцом каждый раз разным текстом, как будто, в зависимости от того, кто читает его в данный момент. Может все это не поток нескончаемой информации, а каждый раз разная интерпретация одного и того же? И тот, кто достойно - сложно и внятно сможет объяснить, нет, объяснить это слишком - проинтерпретировать явления вышнего мира, тот сможет сравниться с Праотцом? Так думал философ. Но, к сожалению, не всегда сиюминутное впечатление пусть даже и философа становится подлинным ответом и даже содержанием загадки. Он взялся думать над высшей реальностью, не желая имитировать и повторять мысли других, тем более напрямую связанные с этой темой - например, Библию. Вскоре философ пришел к идее о невозможности выразить необъяснимое с помощью слов и о несовместимости такой задачи с задачей не повторения или не совершенствования уже написанного. Он так же не смог в уме довести ситуацию в преисподней до чрезмерности, не воспринимая ее как реальную. Если бы не записи священника, то эта взятая им нагрузка для мозгов так и не переросла бы в большее. Не в силах до сих пор сократить дистанцию между своими мыслями и вышнем миром, он решает выбросить себя из общего контекста своей жизни и попасть туда. Такой прием он осуществит впервые для себя, боясь, что долгопрежний мучительный разрыв мог стать причиной того, что Праотец, Князь Тьмы или кто- нибудь еще неожиданный начнет мстить за себя, и та чистота и поэзия, которой давно уже не было в нем и которую более не удавалось обнаружить ему в вещах , начнут вдруг пробиваться с неизвестной, страшной стороны. Его не интересовало прямое изображение вещи, собственное ее наименование. Искать ответы на такие вопросы казалось ему резонерством. Куда более актуальней на тот день стало для философа реализовать себя, оправдывает свое существование через волевой творческий акт. Зайти в церковь и усилием не мысли, но нуждающейся души попасть в описанное священником место казалось ему искусством, чистым творчеством. В основе его миропонимания лежала восточная концепция пустоты и вытекающая из этого традиция: возможность вмещать противоположные смыслы, не облекая их не в одну форму. Философ всегда стоял не перед лицом Бога, а перед бездной, и ничего божественного не заключал, по собственному мнению, в себе. Конечная цель в таком случае - это наполненная пустота, где противоречия сняты.
Все остальное было бы для него искусственным или искусством, творческим актом, а не жизненным делом. Впрочем, в реализации идеи пустоты он незаметно для себя зашел слишком далеко. Заполняя ее всем подряд, философ опустошался в обыденном смысле этого слова. Разбив такую дребедень, как телевизор, он пока еще неосознанно стал тянуться к чему- то другому. Священник со своими записями и намеками на опыт вхождения куда- то пришелся кстати. Философ решился познать и интерпретировать этот новый для него опыт. Было бы желание. Желание созрело.
По его старому восточному верованию отсутствие знаков значило не меньше, чем непосредственно выраженное. Но то, о чем писал ему священник, соблазнило философа своей реальной возможностью ощутить. Ничего, не дождавшись от пустоты, он вошел по ступенькам в церковь и, созерцая подводную икону Alice попытался растворить свою личность в ней, но не без остатка. Философ старался сохранять некоторую отстраненность, чтобы сказать потом свое слово, новое слово о ныне увиденном. Он не мог игнорировать концепцию церкви и все с ней связанное в том виде, в каком она сложилась к его веку, но и не стал вести свою личность по лабиринту религиозного - так по циничному сказать - мифа, также как и через внутренний трагический конфликт. Спасти и сохранить веру было, по его мнению, очень легко. Легче, чем, что бы то ни было в этом мире. Чего стоят только ощущения и впечатления от первого его захода. Но это только пока внешняя сторона веры. С другой стороны, если бы то, что предстало его глазам, было, всего лишь иллюзией, то ее власть рано или поздно была бы обречена на исчезновение. Этого же не происходит уже очень много лет.
Молитвы могут иметь в себе эту силу иллюзии или не иметь ее. У них есть свое собственное значение. Но поклоны, свечи, иконы и обращаемые к ним крестные знамения никогда бы не смогли заменить ожидаемую вышнюю реальность. Да и не это важно - создание особой реальности, непривычное течение жизни - рассуждал философ. Зачем - то еще нам подарен этот эфемерный, но подлинный мир, соприкасающийся с повседневным, более реальным.
Философ пошел дальше по неглубокому морю, вопрошая себя, зачем это ему надо, с нетерпением ожидая, что - то произойдет. Сквозь прозрачную воду он увидел темноту на дне и нырнул. Там было то, о чем писал священник. Все остальное философ домысливал сам, создавая свою самонадеянную интерпретацию: Лицо Князя Тьмы здесь, наверняка, для того, чтобы являть собой в некоторой материальной проекции все то, что есть в духовной жизни темного, скрытого и не явленного. По его мнению, не стоит давать даже и такую жизнь явным, ощутимым образам, замаранным вечным разочарованием. Одна из основных причин зла, несущего страдания, кроется в безудержном опредмечивании и тем самым беспредельном увеличении силы. У болезни и злотворной мысли остается, таким образом, слишком много шансов укорениться и окрепнуть. Это лицо без тела явно искусственно и механистично. Приводить в движение отдельную связку мышц, а именно глазных (Князь Тьмы открывал и закрывал глаза) можно при помощи электрозарядов. Такая конструкция студентам физикам или медикам при желании была бы по плечу. В пользу правильности такого изложения вещей свидетельствовало, по мнению философа и то, что многие были в полном отчаянии от механистичности на разных уровнях нашего сознания. Но истинные корни зла кроются все- таки гораздо глубже. Они на вскидку в том, кто стоит над этим всем, кого не видно и как - будто не существует - в самом Праотце. Конечно, нельзя помыслить ничего более властвующего, чем он. Он то все здесь без сомнения и устроил. Это и ежу понятно. Впрочем, если еще посмотреть и подумать…
Философ заглянул в один из открытых глаз Князя Тьмы и увидел квадрат пиктограмм с изображением всевозможных атрибутов и нарезанную по 24 кадра пленку негативов на месте, где у людей находится сетчатка. Пиктограммы менялись местами и походили на явление компьютерное, по крайней мере, не менее искусственное, чем само лицо. Хотя сама идея пиктограмм пришла в современную цивилизацию из древнего Египта, а сейчас они всего лишь - ярлыки настоящего. И это теперь уже не более чем информационный факт.
Священник писал, что меняющиеся местами пиктограммы атрибутов являются прообразами поступков и, следственно, отражают собой изменения в соотношении особо весомых сил, их перераспределение. Эта беспрерывная борьба происходит на разных уровнях: посвященных, сподручных и людей. Уровень посвященных и сподручных отличается в этом случае показательностью. Уровень сознания и состояние их дел во многом определяет расклад у людей и может повлиять на него. Священник также упоминал, что понимание того, кто что заслужил или потерял в этой беспрерывной битве доступно только Праотцу. То есть он же это понимание и производит, предлагает свою интерпретацию. И в зависимости от нее участники попадают в свое время в ад или в рай. Значит все, что рождается от плодотворных заблуждений духа, от иллюзий чувств, от столкновения вещей и ощущений, поражающих, главным образом, своей материальной плотностью, представляется Праотцом под невиданным прежде углом зрения, не в своей чисто природной животности, со своими явными и естественными выпуклостями, а с одной ему известной стороны. Но чего в таком случае стоят оценочные критерии Праотца, если о них кроме него никто не знает. Разве что его сын - Superstar. Выходит, что он сноб, или никаких критериев не существует. Так или иначе, Праотец тотально и беспринципно издевается, используя свое положение. А если все- таки принципы отбора и существуют, то не грех и предположить их в слух. Но философ не заинтересовался это делать, потому что до смерти, он надеялся, ему еще далеко.
Возможно, каждый в свое время, когда почувствует, что скоро часы его будут сочтены, максимально отойдет от себя самого, чтобы приблизиться к Праотцу и узнать, как можно исправить свои прегрешения. Хотя, как считал философ, для этого не нужно ни к кому приближаться кроме себя самого, потому что интуитивно ты сам себе судья. А если ты опустился настолько, что перестал различать цвета, то и бесполезно даже и стараться думать о том, каким образом и что будет тебе зачтено. В общем, гадать о своем будущем, тем более, загробном, нет никакого смысла. Очень важно, что философ видел смысл не во всем, иначе бы давно сошел с ума. Пусть кто - нибудь кроме него переживает о максимально широком спектре далеко не всегда возвышенных прижизненных желаний и деяний. Он сам не присоединял к ним напрасных мук, и потому не желал залезать в плавильню богобоязненных сожалений и вопросов.
Но по-прежнему для философа оставались не проясненными много других вопросов. Во- первых, что эта такая за игра или битва у Князя Тьмы с Alice, и главное на что они играют, их ставки. Очевидно, что сам факт их игры является признаком беспорядка в преисподней или, как приятнее философу было считать, в поднебесье. И видел он причину этого беспорядка в разрыве связей между Alice, Князем Тьмы и людьми, и, если копать дальше, то между предметом и словом, идеей и ее знаком. На что бы ни велась их игра, это сам по себе уже неуместный, жестокий, эксцентрический поступок. И это отклонение от божественной нормы свидетельствовало о том, что наша жизненная, людская энергия не иссякла настолько, что способна даже задать направление божественной. Точно так же всякая цивилизованная культура ищет опору в примитивных варварских средствах. Философ дорассуждался до того, что не мы сделаны по образцу и подобию бога, а там все устраивается не без нашего влияния, в душевном аспекте, а не телесном, разумеется. Если внешне мы, скорее всего, как и сказано в Библии, сделаны по подобию бога, то внутренне Князь Тьмы, да и Alice похожи на нас, иначе бы и не играли, не пойми там на что. Главное, по крайней мере, не считать, что такое действие, как игра, священно или неприкосновенно, и его не может совершить кто угодно другой. Хотя, для этого, вероятно, нужна особая подготовка, как у посвященных, например. Все это помогает отбросить привычные для человека границы и бесконечно раздвинуть пределы того, что принято называть реальностью. Играть, чтобы прикоснуться к божественному, значит, быть может, играть в карты или режиссировать театр.
Удивительно, что такие мысли приходили в голову философа, потому что он не мог ведать о разговоре Шизо де Люкса с Князем Тьмы, в котором последний просил Шизо способствовать выявлению и генерированию, так сказать, особей с необычным, не библейским сознанием, режиссеров небывалой еще волны, за которыми было бы интересно наблюдать и иногда, чем черт не шутит, копировать.
Упоминание философа о картах было более прогнозируемо, потому что он видел, как священник использует колоду Таро в качестве многочисленных закладок в священных книгах и, в обще, не гнушается их разглядывать, раскладывать, вчитываясь и вдумываясь в значения.
В случае игры именно в карты - разум Alice и Князя Тьмы верит тому, что он видит - значениям карт, и делает то, во что верит. В этом тайна игры. Они называют эти карты по имени и с радостью узнают в них знакомые символы. Таро является грозным слиянием сил, которые возвращают их сознание к истокам конфликтов. Из- за этого о людях всегда помнят, то защищая, то воздавая им за прошлые прегрешения. Это уж как Праотец на душу положит. То есть карты - это своеобразная терапия, в силу которой Alice и Князь Тьмы помнят о прошлом, о людях, узнают и обсуждают символы и знаки нынешнего и грядущего. Это дельное занятие спасает их от ссор и депрессии на вышнем уровне. А то кто знает, что бы еще было. Может им обоим, тогда было бы совершенно не до людей с их болезнями и чаяниями. Но с другой стороны Таро - зло, так как представляют собой высшее равновесие, которого нельзя достичь без потерь. Так, из- за двоякой природы, оказывается возможным сочетать "поэзию" Таро с вульгарным языком ставок. В связи с этим Alice и Князь Тьмы, как и их ставки, кажутся живыми иероглифами. Они не понятны, чужды, враждебны для тех, кому известно о ставках. Но об этом знают не многие, а постоянно помнят - еще меньше. Философ чуть было не снял и этот вопрос - о ставках, но после философских борений, отражающих накал вселенских страстей, он сделал немыслимые сцепления, странные для его мозга. Получилось, что ставки игры пришли не через чувства, а через состояния духа, неподвижные и сведенные к схемам. Это духовные ставки, они не имеют точный смысл, чтобы сделать бессмысленным любой перевод их на язык логики и рассуждения. В их игре или карточных раскладах не может быть ни какого творчества. Все исчерпывается 22-мя значениями и столькими же изображениями. Таким образом, даже будущее сведено к некоторым схемам, как и их ставки, а значит, они сегодня играют на него, на будущее. За кем оно будет, и что это значит: то ли выигравший уйдет на покой, то ли, наоборот, завладеет правом беспардонно вмешиваться в дела людские? Alice играет честно. Она никого не вербует, только приоткрывает тому, кто ищет и искренне в ней нуждается некоторые радости, дарует исцеление от болезней и скорбей. Она награждает именно радостями и знаниями, ведущими к ним, а не раскрытием тайн мироздания, от которых не становится легче ни умным, ни глупым. Князь Тьмы же сам ищет, кому может понадобиться и того, кто нужен, в свою очередь, ему. Своими активными действиями и скрытыми договоренностями он в обход правилам пытается повлиять на будущий расклад всевозможных сил, но, не смотря на это, знаки Таро не всегда к нему благосклонны. Впрочем, такой впечатление, что они просто тешат себя этими ставками и якобы выигрышами, а на самом деле все шло и идет одному Праотцу известным чередом.
Как ни крути философ все равно " упирался" в Праотца. Любые другие соображения и их истоки не пробивались через психический импульс, который есть речь без слов. Он не мог оформить в слова то, что наседало на его чувства, как - будто всякое истинное чувство в действительности непереводимо. Выразить его - значит его предать. К тому же он не хотел слышать свой голос. С ним такое бывало. Говорить - значит надоедать в первую очередь себе. Выражение, произнесение, формулирование не обнажало то, что было скрыто. Говорливость противопоставляет слова реальной пустоте природы, как считал философ, порождая в ответ некоторую полноту мысли, но не надолго. Всякое сильное чувство вызывало в нем идею пустоты, потому что философ был уверен, что его никто не слышит. Тогда, с опущенным сердцем он протянул руки, взывая к Праотцу, одновременно желая проверить его наличие. Мутный язык его просьбы, препятствуя былой пустоте, не препятствовал проявлению его мысли. Содержание просьбы философа осталось космической тайной. Потому что произнес он ее про себя, не определившись еще, где находится Праотец. Может он только в его голове, в таком случае, может, его стоило убить прямо сейчас…
Солнце заходило в церкви и было прекрасно благодаря тому, что оно отнимало у философа что- то, кроме надоедливого света. Если Праотец не понял или не услышал его просьбы- этого фразеологического шедевра, так это потому, что он был слишком фразеологичен. Она была зафиксирована в формах, схемах, которые не отвечали простым человеческим требованиям, а именно: четкости, ясности, доступности. Его прошение, рожденное отчаянием и отвращением, появилось на свет только что. Это было не выношенное движение души, не мирровозренченский бунт, а крик ограниченного человека, брыкание его бытия внутри против всякого принуждения. И, прежде всего против принуждения Праотца. Это его движение было глубоким внутренним бунтом против всех форм Отцовства, против растущей власти Праотца в сфере идей и нравов, и в первую очередь в сфере его собственных идей, т.к тайна религии в том, что она с самого начала была погружена в бессознательное, в котором было все и все в нем бывали. В религии была и скрытая мистика, которая выражала себя аллегорически и через образы, имеющие человеческий облик. Загадка Праотца состоит в том, что он не нападает на свой предмет изнутри, поэтому никто в точности не знает, в чем он состоит. Alice и Князь Тьмы спокойно занимаются своими делами, как и все люди. Но религия, это духовное движение и место, выраженное через образы, не приняла или не смогла вобрать в себя форм открыто выраженного протеста и отрицания. С помощью самодельных молитв, в пустоте философ стал воскрешать дух древних аллегорий. Он боялся слиться с тем, что слетало с языка. Пиктограмма с атрибутом журнала в глазах Князя Тьмы засветилась и после 666 раз произнесенных философом самодельных молитв, пустота страниц выродилась в слова, и он смог прочесть: " Там, где слова атакуют бессознательное, желания атакуют образы икон, но дух, скрытый в еще больших глубинах, ожесточенно пытается вновь склеить тебя, напомнить о том, что ты еще живой и, возможно, что- нибудь сможешь еще придумать нового в защиту своего существования. Идея в том, чтобы разбить реальность себя, ввести в заблуждение постаревшие чувства, сбить с пути надоевшие образы… " Однако и сейчас философ не смог потерять себя в ментальном кругообороте. Из этой непрестанной бойни, которая продолжалась уже года два между собой надоевшим, но еще не заскорузлым и чем- то, куда он боялся ступить, просто из- за того, что не находил в себе душевных сил - философ пытался изо всех сил что- нибудь извлечь. Но он не знал, как это сделать. Жизнь священника была, по его мнению, построена алогична, но в этом было что- то упорядоченное, через которое просвечивала тайна жизни. Душевное благосостояние философа иссякало. И куда оно делось? То ли само ушло в пустоту, то ли вобрало ее в себя. Он не знал впервые, как подытожить даже такой простой факт, поэтому все чаще домысливал про себя ответы интересующих его людей. Что бы они могли сказать на это? Еще вопрос, кто действительно скрывается за картой Глупец: священник или философ? Уже не трудно уловить эту связь. Философ терпел крах, но продолжал размышлять. Чтобы мыслить у него были логические фигуры, слова для этих фигур и представления предметов. Наверное, не хватало образов. Сознание расщеплялось на отдельные состояния сознания. Но только на словах. На самом деле все это было не более чем механистический, рационалистический процесс, дававший ему возможность мыслить. Чтобы рассмотреть то, что методично " засовывал" себе в голову, он вынужден был разделять, в противном случае способность рационально мыслить, позволяющая видеть свои мысли, вообще не могла бы ни случиться, ни развиться. В мыслях философа было много остановок или сквозняков, им не хватало объединяющей смазки. Чем она могла быть, какого состава. Бог, природа, человек, судьба, жизнь и смерть - были для него лишь формами, которые принимает жизнь, когда он нацеливал на нее свое мыслительное усилие разума. За пределами разума ничего нет, и в этом заключается самая большая ошибка философа, от которой ему не приходило в голову отказаться. Что он загадал? Хотел ли умереть? Что мог предложить его разъединенный разум?
В то же время философу было противно идолопоклонство, а идолопоклонство это когда разум начинает верить в то, что он видит. Но и что в этом плохого? Древние верили в сновидения, не доверяя внешним формам своих сновидений, они верили в их знаменательную ценность. За сновидениями древние постепенно прозревали определенные силы и погружались в их среду. Они чувствовали присутствие этих сил и любым способом, доходя иногда до настоящего умопомрачения, пытались найти в своем организме средство удержать контакт, когда эти силы исчезали. Сейчас же эти силы двигались в мозгу как бессильные подобия, принимаемые за собственные образы, но чаще за кошмары и не более. Философ избегал как жизнь, так и кошмары и, в конце концов, перестал пытаться почувствовать что- то стоящее, боясь влекомых за этим грандиозным чувством опасностей. Но почему тогда он не мог поднять свое сознание на уровень божественной мысли?
Потому что даже сейчас философ, пытаясь создать новую интерпретацию, не мог отказаться от рационального продумывания и использовал тот же аналитический метод, хотя целью и было его преодоление. Но как бы он не домысливал все в своем воображении, тем самым, справляясь с определенными силами, или, наоборот, создавая их священную модель, эти силы вертелись по своим собственным законам. Вот почему неизвестны ни ставки игры Alice и Князя Тьмы, и содержание атрибута журнала всегда разное. Чтобы нечто, имеющее власть, вошло в ментальную и душевную реальность, нужна техника, аппарат, инструмент. Вот таким аппаратом и являются музыкальные ступени к церкви и камни мостовой. Это не просто сумма нот. Вообще музыка не может быть суммой, которую можно передать другому. Это что-то, с чьей силой инструмент может породить в голове какой-то переход, какой-то опыт, какое-то впадение в любовь, в чувство, но не в понимание. Нельзя измыслить все, нельзя, например, предусмотреть свою судьбу и невообразимое. Трудно представить, как выглядит суммарное сущностное тело всех людей и нелюдей - Адама Кадмона. В обще, когда маленького ребенка начинают учить существительным, не заглядывая в словарь, то понимают, что их ничтожно мало. Что с их помощью можно помыслить? Как по ним можно вскарабкаться куда- то вверх, по какой лестнице нужно идти, если не по музыкальной?
Философ посмотрел на квадрат на сетчатке одного из глаз Князя Тьмы, выложенный кадрами негативов со сторонами- 24 кадра , и почему- то решил, что там обязательно должен быть и его негатив жизни, в прямом и переносном смысле этого слова. Глаза налились слезами, съехали с пленочного квадрата, потому что в зрительной памяти не всплыло ни единого радостного момента кроме поедания яичницы со сковороды. Но шутки в сторону. " От чего я такой умный, а не безумный. Тогда мне было бы все все равно. Все равно, как пережить полный обвал, коллапс, который нагрянул так не заметно",- подумал философ. Его мыслительные схемы, всегда с таким тщанием исключающие веские отношения, которые, по его мнению, отнимали время, рушились. Долгое отсутствие радости всплыло на поверхность коры головного мозга обратной стороной поплавка. Философ плакал и впервые в жизни почувствовал, что на него кто-то смотрит, а значит хоть кому- то он нужен, но вряд ли необходим. Философу было противно оттого, что жизнь не заставила его понимать такие простые нефилософские истины, как горе и наполненность от испытания разных любовей и далее продолжать этот список не стоит, чтобы не выбиваться совсем из умных страниц его жизни. Он не позволял себе никаких глупостей и в принципе не мог учиться на своих ошибках, потому что избегал действовать, что- либо предпринимать. На последок он решил вырвать из себя тормозное плато, нарушить преемственность и непрерывность философских схем. Он взялся сразу же вершить великие, как ему казалось, дела - переписывать вечность, которая сама по себе уже стала данностью. Отзовется ли вечность гулким эхом, гуляющим по его пустоте. Или, может, она - твердь, которая посчитает нужным отшвырнуть самонадеянные замашки философа, повалит его навзничь, прибьет рикошетом?
У философа была еще надежда найти ссылки на настоящую жизнь между строк атрибутивного журнала. Но в нетерпении он переключился на близлежащий квадрат с фотопленками и стал искать среди прочих свою, нашел и увидел себя в ранней юности. Это были кадры его жизни в летнем пионер лагере. То было запоминающееся время. Он вспомнил, как ночью в палате сверстники рассказывали друг другу страшные истории. Кто- то рассказывал про татуированного человечка с грязными волосами, импозантно одетого , который приходил в снах и предлагал продать ему 24 года жизни в обмен на какой- нибудь талант. Философ припомнил, что эта история показалась всем наименее страшной с самого начала и не предвещающей ничего захватывающего в конце. Другие истории лезли из ртов и памяти лагерных обитателей. Но только эта, как сейчас стал догадываться философ, дошла до них от Князя Тьмы. В ту ночь ему приснился тот самый небольшого роста человек, менеджер желаний. Он купил года будущего философа. Все это казалось не более чем, шуткой тогда, мрачным впечатлением прошедшего дня. Потом, как сейчас анализировал философ, стало гораздо проще жить: он всегда знал, чем занять свои мысли и куда пойти их пасти. Он закончил школу с четким представлением о том, кем дальше быть, легко поступил в институт, взял себе за правило правильно заваривать чай, принял какую- то модную концепцию пустоты, развесил у себя в комнате китайские бумажные фонарики и так далее. Хорошо, что хоть хватило ума во время понять, что деньги - это не самое важное в жизни. На что это больше смахивало? На талант вести правильную, рационализированную жизнь или на талант жить так, как считаешь нужным, не оглядываясь ни на кого? А как же способность беспрестанно думать? Вот именно - думать, и только думать. Голова философа походила на хорошо организованное подсобное хозяйство: эмоции, чувства изредка брались из ящичков и за не желанием долго мараться, философ чистил их, клал на место и задвигал обратно. Он был похож на основательный, но недоделанный дом с глубоким, хорошо заложенным фундаментом, крышей, но без окон.
Сейчас до философа стало доходить, что та сделка во сне была реальной. Вместе с 24 годами жизни он в легкую променял, так просто продул, считая, что это игра, сон, то единственное, что делает жизнь жизнью, а не голым фактом. Этот недостающий ингредиент он даже не смог сейчас перевести ни в слова, ни в образы. И чем он думал? А главное, зачем он только этим и занимался? Лучше бы собирал крышки от бутылок кока- колы в надежде на призовую, ждал воскресного розыгрыша лотыреи ТВ- Бинго шоу или что- нибудь еще в таком идиотическом роде…
"Да. Я не философ, я - глупец" - приравнял себя к значению одного из улетевшего с подоконника аркана Таро - Глупцу - бывший философ. Он запутался и растерялся, как никогда. Он походил схожестью своей " архитектуры" на архитектуру компьютера или телевизора далеко не самой новой модели. Наверное, не спроста попал он сюда. Но зачем силы показывают ему свое наличие и его подчиненное положение? Что тут отвечать. Философ долго отрицал, потом сам замахнулся на них, затем стал просить о чем- то про себя - никакой последовательности, цельности, философии. Философ разваливался у себя на глазах. Это было пережить сложнее всего. В левую лопатку поддал вдруг резкий и болезненный удар его сердца…
Священник как- то утром вышел вынести мусор на помойку, которая находилась с обратной стороны подъезда четырнадцатиэтажного дома. Священник был суеверен, потому и не выносил мусор из дому под вечер. А то денег, согласно народной примете, не будет совсем. Не говоря о том, чтобы они клубились и размножались, тем более на глазах у неприхотливых тараканов. На пути от подъезда к помойке он увидел на траве карту Таро, повернутую рубашкой к небу. Перевернув ее, увидел, что это - " Глупец" из его недавно разлетевшейся с подоконника колоды. Священник спрятал карту в нагрудный карман - вдруг за " Глупцом" стоит все -таки он, а не философ - припомнил разговор за кагором священник. Ему казалось, что не подбери он ее, обязательно вскоре случиться с ним что- нибудь непоправимое. Может быть, упадет на дно шахты с лифтом на смерть или бог знает что еще. Ближе к помойке, под окнами валялось что - то разбитое: тысячи микро и макро схем, проводок, поводов, накопителей, следствий, предпосылок, мыслей, слов, контроллеры устройств, блоки питания, оперативная память, различные устройства, в том числе и управления, органы, трубочки… Священник хотел было подобрать несколько - вдруг с их помощью удастся понять, как функционирует телевизор или … Или что? При движении по направлению к обломкам под левой лопаткой у него сильно кольнуло. Философ вернулся в его голову вместе с болью и дурацкой мыслью: " Философ умер."
Дома священник открыл книгу с разъяснениями значений карт Таро и прочитал жгучего интереса ради еще раз про " Глупца":
"Решительно не рекомендуем вам пытаться узнать о Джокере или Глупце больше, чем вы уже не знаете. Наиболее законченные кретины - каковых, безусловно, депрессивное большинство - принимают глупцов за интересных, занятных людей. Это слепые и нелепые люди, достойные самой глубокой жалости. Остальное маниакальное большинство - это те, у кого хватает здравого смысла, увидев дом с колокольней, понять, что это церковь, принимают их за блаженных, не от мира сего. Однако же, на самом деле, эти бедолаги глупцы, как ни странно, настолько отфармотированы собственным рационализмом, что у них не достает ресурсов даже на традиционную мистику, не говоря уже о новейшей психоделике без потери такого человеческого свойства, как дееспособность. И, на конец, даже те из вас, кто по своей конфигурации напоминают другим Глупцов, не представляют себе, каких жертв и усилий им в некоторой действительности требуется. Ведь узнав это, вы никогда не станете стремиться к инициации - а это означает абсолютное сохранение не только вашей жалобной жизни, но и модальности вашего бессмертия. Глупцов можно распознать по часто задаваемому себе и другим вопросу, связанному с глобальной мотивацией - в чем смысл жизни, трактуемый как вопрос не только о каких- то бытовых фишках, но и о смысле видового выживания на Земле, о целях, которые себе поставил Праотец- творец при создании этого мира. Приводя аргументы в полемике по этим вопросам, Глупцы поддерживают процесс мироздания. Они нужны нам - наши джокеры. Одна из духовных задач человека- опровержение второго начала термодинамики, или закона возрастания энтропии, который говорит о выравнивании энергетических уровней различных систем, о стремлении систем к беспорядку, деградации, о торжестве хаоса над космосом. Если в действительности энтропия на тех или иных участках не убывает и не прибывает, то это значит, что ей противостоят так называемые Глупцы или Джокеры. Они поддерживают симметрию сил и цементируют собой восходящие к небу потоки мыслей, скрепляя их между собой издревле окаменевшими уже философскими вопросами. Они склонны проникать в культурные ниши и окружать нас добытой в одиночестве, спорах или сумасшествии мировоззренческой свободой до тех пор, пока каждый не начнет ею пользоваться или хотя бы не осознает себя в ней. Совет Глупцам - пока вы не обретете жизнь вечную, к коей вы склонны, предпочитая больше мыслить нежели жить, отформатируйте свои мыслительные ресурсы в церкви, где ждут вас отцы, спасите и сохраните свою копию. Может ей удастся отыграться за вас".
Священнику показалось, что ранее он читал о значении аркана " Глупец" что- то другое…