В больнице

 


 Дежурство было воскресное. Заспанные медсестры делали утренние назначения, а доктор Екимова, сдававшая мне смену, рассказывала о прошедшей ночи.

- В целом всё более-менее спокойно было. Старуха Гаева бузила – давление поднялось, да Лёвкин поступил - острая коронарная.

- На ЭКГ у него что?

- Да вроде всё спокойно пока… К обеду надо будет переснять.

- Ладно.

 Екимова собрала свои манатки и натянула потрёпанную кроличью шубу.

- Там в седьмой палате лежит Смирнова, это мать нашего доктора со «Скорой». Она и сама врач, кстати. Вы уж за ней присмотрите повнимательней…

- Да уж не обижу.

- Бабка тяжелая. Там амилоидоз почек давний, ну и почечная недостаточность, соответственно. А вчера она отёк лёгких выдала – сердце сдавать начинает.

- А чем отёк купировался?

- Да как обычно – морфин, мочегонные в вену…

- Ладно, разберёмся.

 На утреннем обходе я задержался у постели этой Смирновой. Она оказалась милой, интеллигентной старушкой, с которой приятно было поговорить (в отличие от большинства больных отделения – злобных, недоразвитых люмпенов, в оцепенении лежащих на койках). Сорок лет она отработала терапевтом, обе её дочери трудились врачами. К тому же, как оказалось, я учился на одном курсе и даже был приятелем с её внучкой Валентиной. Мир тесен. Битый час я сидел на краешке её кровати и беседовал с ней - про Валентину, наш институт, медицину. Умными старушечьими глазами она смотрела на меня и улыбалась.

 Приятно, когда старый человек сохраняет здравый ум и адекватность восприятия.

 Расстались мы, чувствуя себя почти близкими родственниками. Я продолжил обход, а она взялась читать какую-то книжицу.

 Меня вызвали к ней через час. Губы её подернулись синевой, на переносице выступили капли пота. Под мембраной фонендоскопа в лёгких клокотали и булькали хрипы.

 Отёк легких. Я кое-как улыбнулся старушке, потом еще раз перелистал историю болезни и отдал распоряжения медсестрам, помог им правильно усадить больную – приподнял головной конец кровати, а ноги опустил пониже, чтобы освободить лёгкие от избытка крови. Вышел в коридор и увидел её дочь. Врач скорой помощи с двадцатилетним стажем.

 Сейчас мои действия будет оценивать.

 - Ну как там?

 - Отёк легких. Альвеолярный.

 Она на секунду замялась. Неудобно, но хочет спросить, что я с её мамой делаю.

 - У неё давление высокое. Поэтому я назначил нитроглицерин в вену с малой скоростью. Он и давление снизит, и лёгкие разгрузит. Плюс кислород, мочегонные. С морфином пока подождём – она его ночью получала. Нужно оставить что-то в запасе.

 - Да, да...

 Мы помолчали. Неудобно, но сказать все же надо. Я вздохнул.

 - Вы извините… Вам лучше тут не оставаться.

 - Д-да… - в глаза не смотрит. Не доверяет, ясно. – Хорошо.

 И медленно пошла по коридору.

 В палате дела шли не очень, но некоторые сдвиги были. Давление немного снизилось, булькать в легких тоже стало поменьше. Я притормозил инфузию нитроглицерина. Если давление начнет терять, тогда я с ней намучаюсь.

 Она молча наблюдала за моими действиями. У ноздрей её шипели кислородные трубки. Я напустил на себя слегка беззаботный и вместе с тем уверенный вид.

 - Ну что, полегче? Сейчас ещё немного отдохнете, и все будет нормально. Через неделю выпишетесь как огурчик. Еще надо внуков женить, верно?

 Эту дежурную фразу про женитьбу внуков я повторял всем пожилым хроникам. На многих она действовала ободряюще.

 Однако старый врач знала цену этим прибауткам.

 - Второй отёк за сутки… - свист и бульканье в легких пробивались сквозь шипение кислорода. – Думаю…

 - Тихо. Молчите. Поговорите потом. – я незаметно вздохнул. – Всё будет нормально.

 Она закрыла глаза.

 Через два часа всё возобновилось. Холодный пот, влажные хрипы, хватание воздуха синими губами. Кислород, мочегонные, морфин. Без нитроглицерина отёк легких мгновенно нарастал, и я вынужден был продолжать инфузию. Но она стала терять давление, и мне пришлось добавить добутамин, который подстегивал слабеющее сердце и сосуды.

 Заведующий реанимацией Ненцев, худой, нервный человек в тонких очках, пришел по моей просьбе. Написав в истории болезни «с назначениями согласен, дополнений нет», он отказался перевести старуху к себе.

 - Должен же старый хроник когда-нибудь уйти! – Ненцев посмотрел на меня со злостью.

 Я ничего не ответил, поскольку он был прав. К тому же я уважал Ненцева как классного врача. Но мне от его слов не было легче.

 Потому что Смирнова никак не хотела уходить. Отёк легких не купировался уже несколько часов, а смерть не наступала. К тому же она оставалась в сознании, и постоянно смотрела на меня.

 Я понимал, что не могу спасти её. Жить Смирновой оставалось в лучшем случае часы. Но эти последние часы и минуты были наполнены жестоким физическим страданием, и что еще хуже - ясным пониманием близкой смерти.

 Остановить инфузию? – снова закралась крамольная мысль. Я ведь только продлеваю её мучения. Или – другой вариант: у меня под рукой есть совершенно невинный, широко применяемый препарат. Его можно вводить только капельно. Если ввести в вену струйно пять… ну, десять кубиков, сердце остановится, одна-две секунды – падение мозгового кровотока и выключение сознания. Еще несколько секунд агонии ничего не чувствующего тела – и всё. Конец страданиям, бессмысленным мукам хорошего человека.

 Нет, нет… Нельзя.

 Дикость… Ну и работёнка – как ни кинь, все равно остаёшься сволочью. Обдумываешь, пусть даже гипотетически, как помочь человеку не мучаясь, уйти в мир иной – и ощущаешь себя убийцей. Исполняешь свой долг до конца, лечишь до последнего – и понимаешь не только полную бессмысленность, но и жестокость этого.

 После полуночи состояние больной ненадолго улучшилось. Она обессиленно задремала. Я сидел за столом и под жужжание прикроватных мониторов, по экранам которых бежали извилистые кривые, вспоминал её внучку Валентину. Год назад мы вместе жарили шашлыки на озёрах в Кавголово. Сладкий майский воздух и бриллиантовые брызги воды. Молодость, впереди – безграничный простор… А сейчас передо мной лежит Валина бабка, легкие её заполнены клокочущей розовой пеной, обессиленное, выжатое до предела сердце на последнем издыхании работает под плетью добутамина.

 В окне палаты висит диск полной луны. Третий час ночи… В раннем детстве луна смотрела с неба, как застывшая улыбающаяся маска. Лет в десять у меня появилась близорукость, черты небесного лица стерлись, как-то поблекли, стали туманны и неопределенны. А сейчас даже в очках уже нет такого острого ощущения новизны и свежести, как будто грани зрительного восприятия стерлись и потускнели. Дело, наверное, не только в близорукости. Может быть, к старости мир предстаёт однотонной, ветхой картонной действительностью. А на смертном одре совсем теряет четкие границы и очертания …

 Дыхание Смирновой понемногу становилось тяжелее и чаще, клокотание в легких снова нарастало. Я подошел к монитору. Оксигенация гемоглобина падает. Давление – 60/40. Да, дело идёт к концу.

Она открыла глаза.

 Всё бы ничего, но этот понимающий взгляд старого врача мне было выносить труднее всего.

 На фиолетово-синей кайме губ засохшая слюна и пена образовывали причудливую тонкую линию. Верхняя губа приклеилась к зубам и чуть задралась. А выше – черные зрачки, глядящие на меня из бездонных глубин ужаса.

 Надо её загрузить - мелькнула мысль. Пусть умрет во сне.

 Вспомнилось, что на Востоке считается большой удачей встретить смерть в сознании. Имею ли я право лишить её этих последних минут понимания, ясности ощущений, возможности мыслить, чувствовать?

 Вдруг она вцепилась мне в руку и чуть приподняла голову; в гортани её раздался отрывистый, странный звук. Дышать она уже не могла. «Конец…» - мелькнула мысль с робким оттенком полунадежды-полурадости. Я внутренне сжался – не буду ничего делать, дам ей умереть!

 Умирай! Умирай… Но через секунду, не выдержав, я схватил её подмышки и рывком, почти стащив с кровати, поставил ногами на пол. Она мешком висела у меня на руках, глаза её смотрели в упор, не мигая; поверх головы я видел экран монитора, на котором сердце вдруг метнулось, забилось еще чаще, грудная клетка дёрнулась под моими ладонями, и она судорожно вздохнула.

 - Лена!! – заорал я. – Набирай реланиум…

 В палату вбежали медсестры. Метнувшись к процедурному столу, Ленка задела толстую стеклянную банку аппарата Боброва и – хрясь! – по полу разлетелись уродливые куски стекла, тут же затрещавшие под нашими ногами с мокрым хрустом; Смирнова опять дышала, но говорить явно не могла, лишь молча наблюдая за нашей суетой… Я с помощью сестер снова полусидя устроил её на кровати. В венозный катетер вошла игла, и поршень шприца двинулся, неся перед собой забвение и сон…

 Веки старухи дрогнули, зрачки еще раз упрямо уцепились за меня, потом вдруг поплыли, потеряли вектор… Еще через секунду она утратила сознание. Мышцы обмякли, и только грудная клетка продолжала судорожно сокращаться, делая резкие, короткие, всхипывающие вздохи.

 Я опустошенно сидел на стуле, глядя на санитарку Михалну, подметавшую стекла. Сколько времени? Восьмой час… Скоро смена. Неужели я сдам её живой?

 Так оно и вышло. Утром заведующая отделением Гонишвили, посмотрев на меня, непривычно мягко сказала:

 - Доктор, идите домой… После таких дежурств нужно хорошенько отдохнуть.

 - Но у меня еще работа в отделении, больные…

 - Идите… Мы тут всё сделаем.

 Видок у меня был, видимо, неважный. Уходя с отделения, я заглянул в открытую дверь палаты Смирновой. Она была по-прежнему без сознания и по-прежнему жива.

 Умерла она только в полдень.

 В это время я лежал дома, чувствуя подступающий озноб, и к вечеру заболел окончательно. Лихорадка трепала меня несколько дней, потом отступила, оставив слабость и апатию.

 Я сидел на подоконнике и смотрел во двор через оконное стекло, по которому бежали причудливые узоры дождя. Намокшие желтые листья кустов трепал ветер.