Сколько уже раз читал я высказывания на эту поганую тему «бойлав». Высказывания разные – от умилений по поводу «любви», до кипящих гневом реплик. Вот и на «Проза ру» Сережа Кузнецов опубликовал свои рассказы, главная идея которых сводится к одному знаменателю – педофилия. Красиво пишешь, ничего не скажу. Умеешь ты завораживать. Еще от «Ласкового мая» твоего полстраны в свое время в осадок выпало...
- А если это любовь? Что, пацан 12 лет не может любить? Ты ничего в этом не понимаешь! – так, кажется, ты говоришь, припертый к стенке Мишей Филимовым.
Миша, может, и нет, а я понимаю в этом, Сережа. С другой стороны, правда, но очень хорошо понимаю.
Все правильно, хлебнули «твои мальчишки» говнеца в жизни. Все, как в твоих рассказах. И родители пьянь, и Дом детский «такой родной, и накормит и спать уложит, только ****юлей вломит и в рот даст пару раз, а потом полы ночью мыть заставит...» (из твоего произведения) И жизнь – хоть в петлю головой. И понимаешь ты их, «твоих мальчишек», как никто другой, самое главное просекаешь – это чувство ненужности. Все у тебя правильно, Сережа. И про «лав» у тебя правильно, там где пацан пацана хочет. И все это я понимаю. Одного только понять никак не могу. Ты что, на самом деле себя благодетелем считаешь?
А знаешь, как это бывает, Сережа, на самом деле?
Его опускают в этом «родном детском доме» лет так в одиннадцать. Двое, в лучшем случае, из «выпускной» группы. На такие подвиги в одиночку ходить не принято. Один держит, другой ****. Потом меняются. Он орет, вырывается. Больно. Но не это самое страшное. Он же все понимает. И что происходит сейчас, и что будет потом.
Ты очень хорошо все это знаешь, Сережа, ты ж в доску свой для этих «твоих мальчишек».
«Нормальным пацанам» жрать с ним за одним столом «в падлу», поэтому в столовую он допускается после всех. И боже упаси ему этот закон нарушить. Нассать ему в тарелку считается «мелкой шалостью», избить, сунуть мордой в говно – а на что еще нужен «пидар»?
А потом (Славься Отечество Наше Свободное!) появляется ОН (то есть ты) – добрый дяденька - педофил, «снимает» пацана – двенадцатилетку у гостиницы, или детдомовский же учитель (руководитель кружка) вдруг обращает внимание на него за красивые глазки. У меня был как раз такой вот учитель музыки.
- Музыку нужно чувствовать...
- Ты должен знать, что такое страсть, должен пропустить это через себя, иначе как ты сможешь сыграть то, чего не знаешь?
Ты тоже говоришь это «своим мальчишкам», а, великий композитор?
И они чувствуют... немного не так, как ты это называешь. Терпит просто пацан твой член в своей заднице. Он же понимает, что такой вот дядечка для него подарок судьбы – никто за просто так его домой к себе не заберет, и не скажет никто
- Я буду любить тебя просто так
- Я буду защищать тебя просто так
- Я дам тебе все, что тебе необходимо просто так
И ты, благодетель обездоленных, этого уж точно не скажешь.
Нет, ты не принуждаешь его тебе отсасывать! Конечно нет! Зачем? Он и так понимает, что должен тебе понравиться, должен сделать тебе «хорошо», чтобы ты захотел его еще и еще раз, чтобы взял к себе, вытащил из этого ада, о котором тебе очень хорошо известно. Он понимает, чем и как должен тебе за это ЗАПЛАТИТЬ. И, как правило, он уже давно к этому привык. Он будет улыбаться. Он будет мечтать об этом душными инкубаторскими ночами, когда в очередной раз проснется распятый на собственной кровати для сексуальных опытов. Он молиться об этом будет, Сережа, где же тот милый дядечка – педофил, пусть **** хоть в хвост, хоть в гриву, только избавит пусть от этого. И ты очень хорошо это, Сережа, знаешь.
Ничего страшного ведь не случится, небо не свалится на голову, если позволить «нежному дяденьке» себя любить. Это куда лучше групповой «любви» в инкубаторе, изрядно сдобренной ****юлями, и даже лучше «любви» за деньги, когда не знаешь, на кого нарвешься. И – о чудо! – чтобы сунуть тебе в рот, он не хватает тебя за волосы. В порыве страсти не до разрывов терзает твою задницу. Он гладит тебя и ласкает. Впервые в жизни прикасается с нежностью и даже шепчет что-то там ласковое. И уже думаешь – Черт, так может это и есть любовь?
Это самое паршивое, Сережа, они на самом деле принимают это за любовь. И сами начинают тебя любить, всей детской своей душонкой, потому что ты единственный, Сережа, ЕДИНСТВЕННЫЙ в его жизни, кто так умело создал иллюзию душевного тепла. Ты не просто пользуешься его телом в свое удовольствие, тебе этого мало для ощущения «счастья», тебе нужна «взаимность», и ты намеренно, расчетливо (ты ведь взрослый человек, Сережа, ты знаешь, отчего «твой пацан» растает) его в себя влюбляешь. Не так уж много ему для этого нужно.
- Он имеет право на секс, двенадцатилетний пацан - твоя излюбленная догма.
Имеет. Не спорю. Но кто тебе сказал, что с взрослым дяденькой он хочет этим заняться? Даже если он гей.
- Что в этом плохого? – спрашиваешь ты – Если это действительно любовь?
Но не любовь это, Сережа. Убей меня – не любовь.
Илья Томилин.
* * * *
Он шел сам не зная куда, ежась от холода в казенном клетчатом пальтишке. Иногда заходил в попадавшиеся по пути магазины, погреться. Но продавщицы безошибочно признавали в нем «государственного» ребенка и откровенно злобно следили за каждым его движением, как бы чего не спер. И он снова выходил в сгущающийся сумрак зимнего города, в снег и холод.
Он не знал, куда идти. Дома у него не было. Когда ему было года три, его забрали у вечно пьяной матери, и поручили заботам государства. С тех пор он ее не видел. Может, спилась на какой-нибудь помойке, а может, наоборот, живет и процветает, он этого уже не знал.
Свернул в какой-то двор, тут хоть ветер не дул в лицо так сильно. Зайти в подъезд? А если жильцы увидят и сдадут в милицию? Впрочем, он так замерз, что уже почти все равно.
Димка подошел к ближайшему подъезду, поднялся по занесенным снегом ступеням. С трудом открыл закоченевшими пальцами раздолбанную дверь без ручки. Вошел внутрь, прижался спиной к еле теплой батарее. Если б можно было остаться тут, не уходить…
Он и раньше сбегал из интерната, сколько уже раз за свои тринадцать лет. Но сейчас все было иначе. Сейчас виноват он сам. Он убил человека. Хотя, на его взгляд, Витьку Можаева по кличке Додик человеком назвать было нельзя. Все издевательства, какие только ни учиняли над Димкой старшеклассники, придумывал именно Додик. И веселило это больше всех Додика. Но все равно, он не хотел его убивать. Все это вышло случайно.
Вечный дежурный, он убирался в столовке, отскабливая ножом липкий со столов. Малышне в обед давали пирожные, которые прислали шефы на праздники. Ну, а те липкие руки вытирали о край стола, туда же смазывали и излишки крема. Крем засыхал, и он скоблил столы ножом, перед тем, как мыть. Большой такой хлебный нож…
Он даже не заметил, как в столовку вошел Додик. И какого черта его туда принесло? Ведь пил же он где-то два дня, пил бы и дальше.
Когда Димка услышал за спиной до отвращения знакомый голос, даже вздрогнул от неожиданности. Обернулся. Додик стоял перед ним, скалил зубы в похабной усмешке, и делая пальцами выразительные жесты, предлагал ему большую любовь. И, видно, это так его веселило, что смеясь он начал хлопать Димку по бедрам, по щекам, по затянутой в выцветшие штаны заднице. Додик был пьян, хотя и трезвый он вел себя не лучше. Димка отодвигался от него назад, к столу, а когда отодвигаться стало больше некуда, он вытянул руки вперед, чтобы оттолкнуть все больше наглевшего Додика. Хотя, это было бессмысленно. Додик был старше, сильнее, наглее…
В руке был нож. Димка и забыл уже, что все еще держал его в руке. Большой хлебный нож. И когда Додик с перекошенным от злобы лицом попер на него, он его ударил. В живот. Просто взял и ударил. И удивился сам себе. Потом молча смотрел, как Можаев, вытаращив глаза на торчавшую из его живота рукоятку, медленно заваливался на бок, цепляясь за соседние столы и стулья, потом скорчился на полу и затих.
Из оцепенения его вывел чей-то пронзительный визг. Вокруг быстро столпились ребята, кто-то крикнул, чтобы вызвали милицию и скорую. И он испугался. Быстро растворившись в общей суете, схватил пальто, шапку, сунул ноги в валенки, и выпрыгнув в окно первого этажа, побежал прочь.
И вот теперь он стоит в каком-то подъезде, пытаясь отогреться возле еле теплой батареи.
А может, подняться на самый верхний этаж, выпрыгнуть в окно, да и покончить со всем этим разом? И не будет больше ни Ментов, ни Додиков, никто не будет больше его бить, насиловать, издеваться под смех и шутки одноклассников. Никто ничего ему больше не сделает, потому что его, Димки, вообще больше не будет…
Где-то на верхнем этаже хлопнула дверь. Послышался собачий лай и одергивающий грубый голос, кажется, нетрезвый. Топот ног по ступенькам вниз.
Димка оттолкнулся от так и не согревшей его батареи, выбежал на улицу. Стало совсем темно и еще более холодно. Тяжело буровя наметенные за вечер сугробы, он снова побрел не зная, и не видя дороги.
Может, укрыться в подвале, как раньше? Отсидеться там, а потом вернуться в родной интернат, когда о нем уже все забудут. А если не забудут? Если его уже ищет милиция, чтобы схватить и бросить в следственный изолятор, переполненный такими же Додиками?
Не хочу! – мотнул головой Димка. - Лучше с крыши…
Он задрал голову, посмотрел на крышу стоявшей перед ним пятиэтажки. Из-за темноты ее не было видно.
Димка решительно повернул к подъезду. Новый порыв ветра бросил ему в лицо хлопья колючего снега. Он быстро отвернулся. Ничего, еще немного потерпеть, и все. Все кончится.
Подъездная дверь открылась так резко, что он не успел отскочить в сторону. Прямо на него вышел мужчина в длинном пальто, и голосом интернатовского учителя рисования удивленно вскрикнул
- Сплавинский? Дима?
Димка развернулся, чтобы удрать, но цепкая рука Эдуарда Петровича успела схватить его за воротник.
- Постой! Куда ты? А ну, пойдем!
И художник втащил его в подъезд.
Сперва Димка испугался. Подумал, что учитель сдаст его ментам. Но уже через пару фраз понял, что ему на самом деле надо.
Димка давно научился угадывать желания людей. Надо же было как-то приспосабливаться к этой долбанной жизни, заранее вычислять опасность. Вот только избегать опасности ему почти никогда не удавалось.
- Заходи, - открыл Эдуард Петрович дверь своей квартиры. – Сейчас чаю попьем, поговорим. Все обсудим…
Димка вздохнул. Дальнейший сценарий ему был известен. Вот только разговоров лишних он не любил. И чего зубы заговаривают, как будто он не знает, чего они хотят?
Он стянул пальто, валенки, и шагнул за Эдуардом Петровичем в кухню.
- Сейчас яишенку сообразим, сейчас… Вот так… - художник засуетился у плиты.
Димка подошел ближе
- Тебе помочь?
Эдуард Петрович обернулся да так и замер, держа в руке сковородку.
Димка подернул плечом и улыбнулся…
* * *