Когда я впервые решила покрасить потолок в эти безумные цвета? В шестнадцать? Нет, чуть раньше, в пятнадцать с половиной. Под дикие вопли матери («Совсем обалдела, это все твои столичные штучки») три дня корячилась, смешивая краски так и этак, перемазанная, как маляр, но счастливая до безумия. Потому что смотреть бесконечно на эту белизну было для меня равносильно сумасшествию. Потом, каждый вечер, засыпая, я различала над собой все новые и новые узоры. С моей легкой близорукостью я могла видеть в «творческом экстазе» такие картины, что все мои сны превращались потом в бразильский карнавал красок.
«Столичные штучки». М-да… Мама выросла и прожила всю жизнь в нашем городишке. Местные острословы сразу после того, как ему было присвоено звание «город поселкового типа», окрестили его «Болотом на Гудзоне». Квасной патриотизм мамочки, которая в юности мечтала об актерской карьере и подмостках БДТ, но не выезжавшей дальше областного центра, сводился к одной фразе: «ТАМ нам делать нечего». «Столица» стала со временем в нашем доме едва ли не ругательным словом. Поэтому когда на горизонте появился Максим, маму чуть кондратий не хватил.
Макс приехал сюда погостить к двоюродной сестре. Он был отличником и умудрился еще в апреле сдать все экзамены. Ему прочили большое будущее, а пока у него было просто море свободного времени.
Наш роман вспыхнул, как сухой валежник, и оборвался, как тонкая нить над пропастью. Но за это время мы успели покуролесить так, что мое поведение обсуждалось чуть ли не полгода всей улицей. («А вы слышали, Дуська-то опять со своим на мотоцикле ночью… А потом в озере голяком купались. Бесстыдники, хоть постеснялись бы кого»).
Количество людей, якобы наблюдавших наши с Максом забавы, стремительно увеличивалось такими темпами, что со временем мне начало казаться, будто весь поселок ночами только и делал, что выбирался на озеро и подглядывал за нами.
Макс сделал меня женщиной. Но не на озере, как боялась моя мамочка и как считали всезнающие соседи, а на этой самой кровати, пока мама торговала с утра на рынке, а для всей школы я якобы сидела с температурой тридцать девять и два.
Максим находился тогда на пике сексуальной активности – ему как раз недавно исполнилось семнадцать, да и я, честно говоря, сопротивлялась, что называется, «ради приличия». Мне повезло. Невинность была потеряна настолько прекрасно и феерически, что боли почти не чувствовалось. Было только чувство бесконечного падения сквозь яркий, ослепительный свет, сжигающий откуда-то изнутри и постепенно блекнущий, но не исчезающий, а превращающийся в мягкое свечение.
Потом, лежа рядом с ним и гладя его мускулистую грудь, я наивно спросила: «А что теперь?». Он только улыбнулся своей фирменной загадочной улыбочкой, сжал меня в объятиях и ответил фразой из мультика: «Завтра будет завтра».
Май пролетел быстро. Макс уехал, потом снова появился в июне, и все лето возил меня на мотоцикле в город. Уж не знаю, откуда у него с его абсолютно пролетарским происхождением были такие правильные представления об ухаживании за девушкой, но обрабатывал он меня, что и говорить, красиво. А в принципе, разве много надо для пятнадцатилетней дурочки? Театры, кафе, кино, компании с гитарой («Ух ты, Макс, откуда ты такую штучку выцепил? Пить будешь, красавица?»). Областной центр затягивал меня сильнее и сильнее. И с каждым разом, уезжая оттуда, я понимала, что возвращаться домой мне все тяжелее.
– И как ты, такая умная, в своей дыре появилась? – Спросил меня однажды Максим, когда я его затащила на выставку восковых фигур и битых полтора часа рассказывала о каждой скульптуре – благо по истории у меня была твердая пятерка, а дома лежала невесть откуда взявшаяся многотомная энциклопедия, выученная мною от скуки чуть ли не наизусть.
Умная… Да уж не дура. Но ценил он меня не за ум, а за дерзость.
Однажды я переступила все мыслимые и немыслимые запреты и, позвонив из города Пахомычу – у него как у бывшего председателя колхоза был телефон, отчаянно хрипевший и перевиравший слова так, что приходилось каждое выкрикивать чуть ли не по три раза, попросила передать маме, что меня не будет до понедельника. На дворе стоял тягучий вечер августовского четверга. Впереди унылым призраком маячила школа, и мне, молодой и только открывшей для себя радости не какой-то несбыточной, а самой обыкновенной плотской любви, хотелось только одного: жадно впитывать в себя новые ощущения до боли, до безумия, до предела, не задумываясь о том, а что же будет после того, как этот праздник жизни прекратится.
Дома я появилась не в понедельник, а только в следующую пятницу. Меня не было более недели, правда, я исправно отзванивалась Пахомычу и каждый раз переносила день своего приезда. Как говорится, семь бед – один ответ, влетело бы мне по любому.
Мама устроила мне истерику, посадила под домашний арест, грозилась подать на Макса в суд, короче, метала громы и молнии. Всю ночь я проревела как белуга, действительно испугавшись за Максима и подозревая, что мамочка способна еще и не то выкинуть. Бояться надо было, как оказалось, совершенно другого.
Дождь зарядил под утро. Крупные капли били в стекло пулеметной очередью. Я, задремав над мокрой от слез подушкой, вздрогнула от раската грома и потом уже не засыпала до девяти часов.
…Когда в дверь постучали, открывать пошла мать, и уже тогда какое-то непонятное чувство тревоги сжало мне сердце.
Следующие три дня я помню плохо. Бледное лицо Пахомыча, трясущего меня за плечи: «Дуся, Дуся, очнись!»… Невнятно бормочущая слова утешения мать… Родители Максима – удивительно красивая пара в черном на похоронах, сочувствующие взгляды каждого встречного…
Автобус из областного центра идет как раз по этой трассе, и каждый раз я проезжаю мимо того рокового перекрестка, где Макс не справился с двухколесным ревущим монстром, несущимся по скользкой дороге на полной скорости…
* * *
– Митрич, ну что ты как дите малое, честное слово! – Грошев встал из-за стола, разводя руками. – Дел на копейку, разводишь базар на целый рубль. Что от тебя, убудет, что ли?
– Виктор Палыч, нехороший ты человек. – Я закурил двадцатую за это утро сигарету и глубоко затянулся. – У меня компания на море, шашлыки, девочки, полный рок-н-ролл, а из-за этого му… Ладно, ладно, не смотри на меня так, знаю, что не любишь мата… Из-за этого чудака, который, видите ли, слег по пьяни, мне тащиться в какую-то дыру! Не так обидно, что пять дней отпуска потеряю, как то, что ребята мне не простят. Ну посуди сам: полгода готовились, с разных концов страны стягивались, чтобы как в старые добрые времена… И вот тут самый главный организатор неожиданно исчезает, потому что ему в срочном порядке надо в Тьмутаракань!
– Митрич, ну не в последний же раз вы собираетесь… – Палыча понять можно, я на работе котируюсь высоко, но из-за проклятого сезона отпусков сейчас не найти ни одного мало-мальски толкового специалиста, а выручать компанию надо. Будь проклята моя исполнительность! Да и Палыч – мужик замечательный, о таком боссе только мечтать можно. Быть мне битым моими бывшими одноклассниками, это точно. Обидятся ребята – это понятно. Впрочем, еще дня три мы с ними покуролесим. Не тот праздник, конечно, ну да ладно, работа не ждет. Пристально смотрю в глаза Палычу и пускаю в ход последнее, запрещенное оружие:
– Платишь по двойному тарифу.
– Митрич, по тройному! – И по радостному энтузиазму шефа понимаю, что могу запросить хоть премию за полгода сразу – согласится. Потому что дело не терпит отлагательств.
– Как ты, говоришь, эта дыра называется? Водителя мне хоть дай, не на электричке же туда тащиться!
* * *
– Ить какая молодежь пошла, ни стыда тебе, ни совести! Слышь, Маня, Дуська-то с очередным гуляить! Сама видела. Выходит этакий мистер-твистер из машины, а она уже ему глазки строит. Понятное дело, случайно проходила мимо. Ну да, конечно случайно, она ж у нас все ненароком делает. Тьфу на нее! Да в наше время мой тятька меня б за одну такую юбку розгой по заднице вытянул! Иихх! Нет на них никакой управы.
Ой, да шо ты мне брешешь про чуйвству! Нетути там никакой чуйвствы, одни гульки да деньги в башке дурной. Все город клятый, чтоб им ни дна, ни покрышки! Понаехали сюда, ларьков своих понаставили, теперь вот хотят, небось, завод построить. Да я те говорю, Маня! У меня внучок умный, в институту ходить, так он приезжал, балакал, дескать, в городе от этих вонючих заводов не продохнуть, они их к нам теперь переносют! У-у, буржуи клятые… Никакой чуйвствы у них нетути, только эти… как их… баксы на уме. И девок наших, небось, думают, купить, как те заводы… Шо ты говоришь? Да ну? Не первый уже у Дуськи? Тьфу на нее! И как ей стыд глаза не выест?
* * *
Повезло! Просто колоссально повезло… Невероятно, но я умудрился найти всех нужных мне людей буквально за день. Хвала мобильной связи и Интернету, который добрался даже до этой Богом забытой дыры! Палыч на том конце провода бился в экстазе, обещая чуть ли не должность зама по коммерческой части. Ну, потом он остынет, конечно, опять начнет занудствовать, но это ж будет не сейчас…
И вот только одна беда: машину обратно не вызвать. А тащиться на электричке смысла нет. Ну да ладно, сутки потерпеть можно. С водителем, Колей, мы договорились, он завтра подъедет, подвезет мне документы, а уж уболтать его съездить со мной на море – дело техники. Эх, до чего ж иногда приятные сюрпризы подкидывает жизнь! Уже совсем скоро я присоединюсь к ребятам. Ну, поворчат они немного – никуда от этого не денешься. Зато какое я здесь нашел домашнее вино – просто сказка! Привезу им канистру – растают. Да и тем более, тут появилось такое обстоятельство, что и не очень-то мне хочется побыстрее уехать…
* * *
– Тебе хорошо?
Он лежит рядом со мной, гладя мою грудь. Теперь я уже знаю, что этот идиотский вопрос задает чуть ли не каждый мужчина, но ответ на него желают получить далеко не все. Что ему сказать? Правду? Не поймет… Вопрос уже не в том, КАК мне, а в том, КЕМ я пытаюсь заглушить свою боль.
Мне попался просто хороший самец. Не дурак, опытный, без сопливых изъявлений любви, просто и естественно принимающий меня как свою очередную победу.
Да, мне хорошо… С физиологической точки зрения. Подумать только, не так давно мои прародительницы считали, что удовольствие в любви получает только мужчина! Но «хорошо» - это такое странное понятие. С каждым новым любовником я становлюсь не мудрее, а несчастнее. Количество не заменит мне ощущения пустоты…
Я снова смотрю в раскрашенный потолок и узоры издевательски сплетаются в неповторимую улыбку. Так умел улыбаться только один человек на свете. Только один…
– Да, мне замечательно… – Я сильным толчком переворачиваю его на спину и, немного помедлив, склоняюсь над ним, дразня его губы своими, щекоча волосами ему плечи, чувствуя, как этот самоуверенный столичный житель испытывает непонятные ощущения. Не так должна себя вести провинциальная простушка, не так… Но я сейчас сделаю все, чтобы он почувствовал себя победителем, покорителем вершины, самым лучшим из всех возможных. И пускай это будет только иллюзия. Но ведь в борьбе иллюзий и правды первые зачастую одерживают такую сокрушительную победу…
* * *
… На перроне стояла удивительно привлекательная девушка. Она вся просто светилась той внутренней красотой, которая дается не природой, а приобретается только опытом, страстью, поиском и – пороком. Полуприкрыв карие глаза, она исподволь наблюдала за пассажирами, сходящими на станции, опытным взглядом отсекая провинциалов и задерживаясь на тех, кто отдавал столичным лоском.
- Ух, какие красотки встречаются в русских селеньях! – Раздался позади нее рокочущий басок.
Медленно поворачиваясь, она уже трансформировала усталую гримаску в игривую улыбку, обещающую многое. Очень многое.
– Вы и правда так считаете? - Сделала она шаг навстречу к полноватому мужчине, благоухающим дорогим парфюмом. Оступившись, едва не упала, но он вовремя подхватил ее под локоть. – Ах, боже мой! Эти столичные жители! Не успели сойти на нашу землю, как уже начинают распускать руки!
Прелюдия к привычной игре зазвучала знакомым, неизменяемым аккордом…
июль 2004 г.