Третий холодильник
На Руси говорят "Сытое брюхо к учению глухо". А голодное? Голодное чутко? Если бы так, то к 20 годам я был бы академик.
В те худобедные года я не был сытым никогда.
Наступал Новый год, все разъехались по домам, в общежитии оставались только монголы, да я. Монголы жарили кислую капусту, пели заунывные песни и громко гортанно смеялись.
А я тосковал. Теснились какие-то виденья, обрывки песен, стихи, цитаты, афоризмы - мешанина, которая с детства дурманила мозги, делая меня ни к чему не пригодным. "Дурень - думкою богатие", - помню горько смеялась надо мной моя мама.
"Одиночество. Одиночество страшней любви. В конце концов любовь - это искаженная картина другого человека. Ты выбит из привычных ролей. А человек есть клубок ролей. И ничего кроме ролей нет, ничего. Никакой сердцевины нет. Пожалуйста, разматывайте клубок, что вы там найдете? А одиночество опасно. Ты должен играть роль самого себя. Но тебя нет. Есть только отражения других людей в тебе. Химеры. Вот, чем страшны одиночные камеры. Не от кого отражаться. Это как луч света закупоренный в зеркальной комнате.", - вереница мыслей носилась в моем мозгу не находя выхода, именно, как запертый луч.
Из коридора потянуло вонючей капустой. Я открыл форточку - с улицы дохнул сибирский морозец. «Новый год уже наверное в пути», - ревели репродукторы по всей огромной стране. Я вспомнил о далеких школьных друзьях - и комок подступил к горлу.
Вдруг, как от шквала, дверь распахнулась и в комнату ворвался Толя Федоров. Вечно растрепанный, то ли босяк, то ли битник, он при том знал всех и вся. Качество, которое я презирал, ненавидел и, которому, правду сказать, завидовал. Толя застрочил, как пулемет:
- Хорошо. Застал. На Третий. Полутушки. Разгружать. 10 рэ. И 2 кило. Впридачу. Идёшь?
Ещё бы. Моя стипендия была 35 рублей в месяц. Я всегда мечтал попасть в бригаду, но меня туда не звали. Я не был Атлантом
До холодильника добежали минут за 10. Толя, конечно, свой человек. Раз, в конторку - и документы готовы. Еще крутанулся - и познакомил с бригадиром и братвой.
Толя остался на выгрузке, а я попал в склад, на укладку. Эта работа считалась легче, и действительно, поначалу дело пошло легко и гладко. Женщина подцепляла погрузчиком поддон и тащила его к углу, где я стаскивал полутушки и укладывал их в ряды. Мерзлые полутушки скользили слизкими боками и лепились друг к дружке, как сельди в банке. Первый ряд даже не пришлось перекладывать: они остались лежать на поддонах.
Когда мясная гора доросла до груди, мне пришлось забраться наверх и балансировать на скользких бычьих мослах. Бывало я оступался и проваливался в расщелины, а то, бывало, ногу заклинивало. Тогда женщина поддевала мёрзлые глыбы и вызволяла меня. Благодарный, я прикладывал сложенные ладони к груди и кланялся, как болванчик. Она смеялась.
Я уже хорошо притомился и оступался чуть ли не каждый шаг, когда наконец объявили перерыв. Исцарапанный и голодный я соскользнул на пол. Еды у меня не было, сидеть было не на чем, но хоть ноги стояли на твёрдой земле, - уже немало.
- Ох, заклякла, - потянулась женщина, слезая с погрузчика.
Она источала первобытную самкость. Это женское волнение, когда оно есть, никаким бушлатом не скроешь, а когда его нет - и декольте не откроет. Видимо, это была та самая сатанинская женская тяга, что раздражала ноздри Господа, когда Он изгнал нас из Рая.
- Чаю хочешь, студент, - это не был вопрос, скорее резолюция.
Она вытащила большой китайский термос и налила чай в крышку, отрезала толстый ломоть черного хлеба, сверху положила кусок вареного мяса и подошла ко мне так близко, что её грудь упёрлась в мою.
- На, бери, - повелела она.
Я глотнул горячего чаю – и зажмурился, переживая растекавшееся по трубам тепло.
- А который это час? - хохотнула она, и запустила руку мне за пояс, в трусы.
Я стоял бесмыссленно улыбаясь с хлебом и чаем в руках.
- О, да твои куранты готовы к бою, - нащупала она.
Озноб пробежал по мне - и я обмяк.
- Завод кончился, - буркнул я сконфуженно.
- Ерунда. На то и завод чтоб его заводили. Будет ходить у меня как миленький. Ты где живёшь?
- Девятый корпус, 108 комната, - отбарабанил я, как на поверке.
- Я найду, - улыбнулась она.
Новый поддон появился в воротах. Перерыв кончился, и я опять взобрался на мясную гору.
С каждым новым уложенным рядом гора росла и потолок, приближаясь, давил на меня. Я уже не мог стоять в полный рост. Чем выше я взбирался, тем сильней горбился. От постоянного напряжения скрюченная спина болела нестерпимо. Я не успевал справиться с одним поддоном, как другой поджимал меня. Руки онемели и я толкал туши чем попало: локтями, ногами, головой. Я уже не укладывал туши, а отбивался от них. Бесполезно. Туши увертывались и все тесней обступали меня.
Я должен был поскользнуться, и я поскользнулся. Падая, я ухватился за ближайшую глыбу, и она накрыла меня. Я лежал придавленный жирной мёрзлой тушей среди таких же омерзительных жирных мерзлых туш.
- Новенький, - радостно взыграли полутушки.
- Свой. В доску свой.
- Да, нет. Проверить надо.
- Уж больно худой. И башка не бычья.
- Нет, раз наверх вылез - значит свой.
- Оклемается. Мы сперва тоже бодались пока жиру не набрались.
Они гоготали, ерзали и терлись своими сальными боками.
- Отпустите меня, - закричал я. - Отпустите меня. Я не ваш. Я не хочу. Я больше не могу-у-у-у. Отпустите меня-я-я-я.
Но никто не слышал моих воплей. Они не вырывались наружу.
- Последний поддон, - прокричала женщина. И сбросила его на меня.
Мне было одинаково. Я вымерзал.
Как я спустился – не помню. Я тогда сильно вымерз, особенно память. Многое отмерзло навсегда. Я больше не мечтал о старых вечеринках, друзьях и песнях под гитару. Сеть моих друзей сильно сузилась, проводов, из которых состоит человек, стало меньше, и токи слабей и слабее.
***
Бригадир вручил нам по 10 рублей и по 2 кило мяса.
- Молодец, армян, - хлопнул он меня по плечу на прощанье.
Я не стал досадовать его, что еврей. Армян, еврей – не в этом суть. Какая разница.
Мы вышли на дорогу. Было ещё темно. По улицам разносились пьяные крики. Новый год уже наступил.