Ахматова в период частых посещений «Бродячей собаки» любила изображать из себя женщину-змею, сидя на стуле до невозможности изгибая своё тело. Ее, впрочем, всерьез в тот период никто и не воспринимал - достаточно посмотреть рецензию Блока на первые книжки.
Это я к тому, что Гоголь начинал с того же. «Его большой и острый нос был так длинен и подвижен, что в молодости (изображая в качестве любителя нечто вроде «человека-змеи») он умел пренеприятно доставать его кончиком нижнюю губу...».
***
Возведение на престол и принудительное изучение как-то затмило само творчество Н.В. А ведь он был литературным революционером, разрушившим многие стереотипы.
В свое время его словопись произвела на современников впечатление сравнимое с реакцией французов на импрессионизм. (Когда вдруг все увидели то, что много лет находилось прямо перед глазами. Тень оказывается не черного цвета, а цветная!)
«До появления его (Гоголя) и Пушкина русская литература была подслеповатой. Формы, которые она замечала, были лишь очертаниями, подсказанными рассудком; цвета как такового она не видела и лишь пользовалась истертыми комбинациями слепцов-существительных и по-собачьи преданных им эпитетов, которые Европа унаследовала от древних. Небо было голубым, заря алой, листва зеленой, глаза красавиц черными, тучи серыми и т.д. Только Гоголь (а за ним Лермонтов и Толстой) увидел желтый и лиловый цвета. То, что небо на восходе солнца может быть бледно-зеленым, снег в безоблачный день густо-синим, прозвучало бы бессмысленной ересью в ушах так называемого писателя-«классика», привыкшего к неизменной, общепринятой цветовой гамме французской литературы XVIII века. ... Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь писатель, тем более в России, раньше замечал такое удивительное явление, как дрожащий узор света и тени на земле под деревьями или цветовые шалости солнца на листве.»
А чего стоит «грубо-ощутительная правильность» в описании сада Плюшкина из «Мертвых душ»:
«Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубо-ощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности».
Не особо церемонился Гоголь и со своими героями. Для нас уже давно стал каноном принцип определения будущего прошлым или в более литературной форме: «Если в первом акте на стене висит ружье, то в третьем оно должно выстрелить». Но в его повестях и романе царит просто вакханалия случайных персонажей, произносящих всего только одну реплику и сразу же исчезавших за поворотом сюжета.
Начало «Ревизора». Сквозник-Духановский читает письмо своим подчиненным и обсуждает настоящее положение дел. На какое-то мгновенье из небытия возникают судебный заседатель, учитель истории, что бы оставить о себе напоминание только репликами, сказанными по их поводу: «Он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдаёт немного водкою», «Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?».
Или то же начало «Мертвых душ».
«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом, все те, которых называют господами средней руки.... Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет», — отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой».
У любого другого писателя той эпохи следующий абзац должен был бы начинаться: «Иван — ибо так звали молодого человека...» Но, увы, ни молодой человек, ни мужики больше никогда не появятся в романе.
О любом писателе можно говорить с двух позиций – «как» написано и «что» написано. (См. «Слово о книгах 2. Написанное «что» и написанное «как»).
И есть две прекрасные работы, рассматривающие Гоголя именно с этих точек зрения.
Анализу «как написано», несомненно, посвящено эссе Владимира Набокова «Николай Гоголь» (которое и цитировалось многократно). Помимо того, что из этого интереснейшего произведения можно почерпнуть множество мало известных фактов, это взгляд писателя на писателя. Причем весьма трезвый взгляд – не как у нас «снизу вверх», а взгляд на том же самом уровне.
О «чем написано» у Гоголя можно прочитать в работе Андрея Синявского (Абрама Терца) «В тени Гоголя». Продолжение «Прогулок с Пушкиным» вышло гораздо более академичным. Возможно, сказалось место написания. «Прогулки» писались в Дубровлаге, Гоголь – в эмиграции.