Первый контакт
Впервые услышала я словосочетание «Марина Цветаева», означающее известного поэта, в начале 70-х годов (приходится дописывать – прошлого века). Одна знакомая, не очень вроде бы интересующаяся стихами, на вопрос: «Кто из поэтов тебе нравится?», ответила: «Марина Цветаева». Я пожала плечами: «Не присоединиться, ни отвергнуть – не знаю, и всё». Имя, правда, слыхала. «Моими поэтами» были в те времена Роберт Рождественский, Римма Казакова, Евтушенко, и конечно, Окуджава и Высоцкий (последние – в песнях) – короче, джентльменский набор студенческих пристрастий.
Но тот разговор забыт не был. Когда в каких-то завалах книжного магазина раскопала синюю обложку «Поэмы» Марины Цветаевой – купила, а, прочтя несколько первых поэм («Молодец», «Царь-Девица»), почувствовала – да, эти стихи можно … отличить от других. Необычные ритмы, незнакомые рифмы, яркие образы – какая-то глубина, омут чуялся в поэмах. И такое при чтении возникало увлечение вихрем слов, что будто сам уносишься с Марусей и Молодцем в «огнь синь». Ну, и что-то необычное – в авторе. В «Молодце» - мужское, (или детское, знакомое ещё по «Бежину Лугу»), бесстрашное описание «нечисти», обнажённых до натурализма картин разгула мертвеца («Грызёт упо…»). Вспоминалось, как ещё в пионерском лагере сжималось ужасом всё тело от рассказываемых на ночь в палатке историй, и ты лезла глубже под одеяло, а из темноты раздавался завывающий голос рассказчицы: «А на столе чёрный-пречёрный гроб».
А потом фильмы Эльдара Рязанова… «Ирония судьбы…», и неузнаваемый голос Пугачёвой: «Мне нравится, что вы больны не мной» или «Хочу у зеркала, где муть…». «Жестокий романс», где уже Пономарёва пела «Под лаской плюшевого пледа…». И сцена в фильме «О бедном гусаре замолвите слово», где героиня поёт жующему на пленере высшему обществу губернского городка, и постепенно слушатели отрывают взгляд от тарелок и слушают, туманя глаза, о генералах двенадцатого года:
«…Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, -
Цари на каждом бранном поле
И на балу…»
Строчки запомнились. А вот кто эти строчки сочинил, я узнала позже, гораздо позже…
Прошли года, а мы с Мариной нигде больше «не пересекались». Студенчество в сибирском городе, вдали от «городской молвы», работа инженером, бытовые заботы. Ни моя специальность, ни круг общения – никак не могли свести вместе наши тропинки. Ну, так, по касательной, слышала кое-что о ней: что повесилась, что отец Пушкинский музей в Москве основал, что была в эмиграции, что ее дочь ни за что сидела в лагерях... Какое-то время её имя стало часто упоминаться, но Ахматова – пересиливала: лирические стихи, будто написанные от лица блоковской «прекрасной дамы», и - «Реквием», враз превративший тонкую и загадочную, под тёмной вуалью, в скорбную страдалицу, затаённо и терпеливо стоящую в очередях у «Крестов»... И на фоне этого, такого невыразимого, поэтически изображённого, страдания, имена Анастасии Цветаевой, Сергея Эфрона, Ариадны Эфрон воспринимались как что-то назойливо стучащееся в мозг, но отторгаемое за ненужностью, за неосознанностью.
И вот, осенью 2000 года я случайно попала на вечер, посвященный памяти Марины Цветаевой. Это был даже не вечер с докладчиками, чтецами и тому подобной мишурой, а что-то вроде клуба любителей поэзии, собравшихся в небольшом зале нашей областной библиотеки - «Пушкинки». Я чуть опоздала, начало пропустила, но то, что услышала о Марине Ивановне - мне не понравилась. Хоть «докладчица» от Марины без ума, стихи читала одно за другим (подняв голову, глядя поверх стеллажей с книгами, с восторженным придыханием), но из ее рассказа просвечивала явна неуравновешенная до истеричности натура, жестокая к детям, всюду увязывающаяся за мужем и изменяющая ему направо и налево. Я, было, кинула реплику, мол, что это за женщина, как она обращалась с детьми. Ну, что ты! - целую отповедь мне сделали, мол, не нам судить поэтов, тем более с такой судьбой, такого таланта и так трагически закончивших жизнь..
Не будь Пушкина и прочих (Жуковский, Тютчев, Фет и т.д.), я бы, может, и сама уже сделала вывод, что поэту надо все прощать за его талант. Но талант от Бога, а твоё поведение – это твой выбор, человеческий, а не призванный (там никуда не денешься, если в голову текут и текут мелодии или рифмы, и пока их не выплеснешь на бумагу - нет тебе покоя, или рука, не держащая кисти, воспринимается, как непонятно зачем тебе данный орган), - если ты сам выбираешь для себя в быту никчемные или порочные поступки, если ты не обуздываешь себя, то почему тебе талант - оправдание?
После вечера Наташа Ч. принесла мне старую "Литературку" (октябрь 1992 года) с подборкой статей о Цветаевой, сопроводив своё приношение словами: "Ох, и женщина была!..» - и носом покрутила
И вот читаю эту подборку.
Открывается она изумительная вступительной статьёй Рассадина, просто чудо, что за статья. А дальше - воспоминания современников...
И передо мною вырисовывается до того неприглядный портрет: жутко распустившая себя женщина - все наружу, все на поверхность, и грязь, и гной, и слезы, и надменность к не таким, как она, и неистовость в желаниях. Жуть берет! - И дар!
Прочла всю газету, кое-что и перечитала - опять те же мысли: оправдывает ли талант самое натуру? Не могла быть иной? Это присвоение дара как собственного достижения: "Я создана писать стихи, а вынуждена чистить кастрюлю", это о домашней работе. Гордыня, непомерность в исполнении собственных прихотей, требовательность к окружающим, эгоцентризм - и наказание: в конце жизни выпрашивать должность посудомойки в столовой литераторов. Эпатажность, пренебрежение к внешнему виду (по одежке встречают), претензии на то, чтобы ее воспринимали только как великого поэта и лишь за это уважали. Скандал за не туда поставленную соседкой солонку и обвинения вследствие этого в неуважении к себе. А отношение к детям! Абсолютная неграмотность и нечуткость. Монстр - а не женщина! А лесбиянская любовь, а многочисленные увлечения и романы! Она сама разрушила себя. И здесь - Бог! А. Кушнер считает, что ее любят взвинченные читательницы, отождествляющие себя с выраженными ею образами и чувствами - нараспашку, в крике, страсти, и тут же признаёт - нельзя не преклоняться перед ее поэзией.
И правда – нельзя! Такое она вытворяла со словами, рифмами, знаками препинания ("любимый знак - тире"), что диву даёшься – полная свобода, что хотела, то и делала. «Каноны всякие»! – да она, по собственному признанию, и в стихотворных-то ритмах ничего не понимала, уже став признанным поэтом…
И, тем не менее (уже мой вывод), "мухи отдельно, суп - отдельно". То есть дар был дан - необычайный, но она не склонилась в благодарности как перед несказанным подарком судьбы, а присвоила, как свое достижение:
«… К вам всем - что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
- Послушайте! - Еще меня любите
За то, что я умру».
"… меня любите за то, что я умру"... Любовь не вымаливают. Сначала любовь вызывается в другом на подсознательном уровне (почему именно он? или она? Кто ж знает?), а потом - надо соответствовать. Трудно ли, легко, но если жалко оттолкнуть человека от себя - соответствуй, смиряйся в раздражении (оно временно, если человек дорог), жалей в неудачах, люби во всякую пору, тогда и жди отдачи; а если на всех кидаться, защищая свою индивидуальность, то и получишь в конце концов - все будут от тебя шарахаться, будь хоть ты четырежды гений.
Современники пишут, что она в доме была главой, Эфрон ей подчинялся. Представляю эту главу: истерика, всех выстроила, а последствия - расхлебывать «всему дружному коллективу», а она - жертва обстоятельств. Дочь и муж - работники НКВД, она якобы не знала; жили на эти деньги, а она - не знала. Чушь, все знала, только "не вмешивайте меня, я - поэт". Но "чтобы все было по-моему, как - не мое дело". Журналы, любовники, стихи, встречи, прощания, погони за новыми ощущениями и впечатлениями. Полное затмение насчет реальностей в России. Потом - муж с дочерью в тюрьме, сын напрочь духовно чужой, сама расхристанная, но с претензиями, чтобы ее любили….
У меня лично впечатление от чтения этой газетной подборки - ушла Цветаева не от безысходности бытовой; раз была готова работать посудомойкой, то выжила бы, подаяниями бы выжила. Да и не дошла бы она до подаяний. Нету примеров, чтобы поэты (поэтессы) у нас от голода умирали, тем более такие, как она. (Клюев, разве? Да, нет, и он – не от голода, а был репрессирован, вроде). Она не могла смириться с тем, что ее, оказывается, «никто не любит». Даже за то, "что я умру". Она себя ощущала настолько неповторимой индивидуальностью, что не могла понять, как это другие воспринимают ее, как обычного человека (в бытовом плане). Получается, что она "наказала" всех своей смертью, как незрелый подросток, что шагает с крыши, чтобы зануды-родители потом над гробом плакали. Подумать только - сыну 16 лет, как бы не складывались их отношения - на улице война, взрослому нужны силы, чтобы выжить, она же в предсмертной записке поручает его чужим "возьмите его в семью, не дайте пропасть", ну, это ли не дичь! Она уходит, а сына (кстати, по воспоминаниям их знакомых - жуткого эгоиста) «садит» на шею посторонним. Нет у меня к этой женщине сочувствия, не моего она плана.
А поэт, конечно, изумительный!
Включаюсь в «группу риска»
Из письма к поэту N:
«Ваше последнее письмо замечательно по нескольким ответвлениям. В первую очередь опять относительно Марины Цветаевой (бедная женщина, нет ей и после смерти покоя). В качестве защиты ее от «биографических» упреков Вы пишете: «Цветаева была заражена болезнью серебряного века – романтической уверенностью в превосходстве поэта над «толпой»…» Но, возражу я, до нее было столько поэтов (и до серебряного века, и после, и рядом), которые не были больны этой болезнью, вольно ж было именно ей заражаться! Увы, по-моему, «болезнь» ее и не искала, М.Цветаева сделала себе сама прививку, да дозу не рассчитала… В моем уме две Цветаевых – удивительный одаренный поэт (носитель небесного дара необыкновенной силы), вызывающий уважение своим служением этому дару, отринувший от себя все земное и бытовое ради творчества, и женщина, играющая своей судьбой и, в конце концов, заигравшаяся до погибели. Может быть, это мое мнение уровня «домохозяйки», но очень мне жаль и ее детей, и мужа, и многочисленных ее друзей (поклонников), которых она обошла с обещанной чашкой счастья в руке, так и не дав напиться очень многим близким, а некоторых даже и погубив. Простите за выспренность, может быть, но за нею скрыто нежелание говорить резкие слова. (Но Цветаева – у меня еще впереди. На мой взгляд, ее дар так безоговорочен, так привлекателен, но сама личность так неоднозначна (мягко выражаясь)… Тем более ее жизнеописания сделаны близкими. Как выразиться яснее? – у меня создалось впечатление наведения глянца на шероховатую основу, а та не поддается, «выпирают» бугорки и заусеницы. ЕБЖ, то соберу у себя фактографический материал по Цветаевой и сама попробую разобраться). Но какое все это имеет отношение к поэту? – спросите Вы. И, в общем-то, будете правы. Претензии, конечно же, к человеку. Просто поэт, да еще такой поэт, все время на виду: и в жизни, и после смерти. И, привлекая к себе внимание, как поэт, он должен отдавать себе отчет, что будет интересен (и так долго, как долго будет интересно его творчество) не только, как поэт, но и как личность…»
И вот я собираю «фактографический материал»: роюсь на полках книжных магазинов, ищу в Интернете, делаю выписки из журналов в библиотеке И все впечатления заношу в дневник.
2002 год. Первые признаки заболевания
Приобрела недавно и читаю "Жизнь Марины Цветаевой" А. Саакянц. Настолько тяжелая женщина была! Ею владел огромный по таланту гений, он просто распирал ее, она больше ничего не могла делать, как только служить этому демону! А это был Демон! Она была настоящим вампиром - искала души, но очаровывать не могла - кроме таланта и готовности распахнуть себя и вывернуть наизнанку в расчете, что получит в ответ тоже (но странно, она ловила только души для своего пользования, человек должен был воспринимать ее целиком, только ее), у нее ничего не было - красоты, очарования; она отпугивала от себя этой страстью. Причем - была неразборчива, кидалась на каждого - достойного и нет, лишь бы ей понравился. А это был всякий, кто проявил к ней хоть какое внимание. Быстро остывала. И все это, будучи "преданной" женой своему Сереже. (Тот-то как мучился с такой женой).
Ариадна с детства была очень с нею близка (до подросткового возраста - а какой ребенок не предан матери в этом возрасте, мать - защитница, авторитет!). Потом они перестали понимать друг друга - Марине нужна была преданность безоглядная и абсолютная, хотя сама металась между людьми, как сумасшедшая. А ее стихи! Поэмы! Это же гимны человеческому бунту и своеволию. Никакого смирения, терпения. Жажда любви, жажда духовного общения, но общения-порабощения. Сама была готова к любому в рабство, лишь бы ее любили, но постоянства от нее ждать - это все равно, что от урагана ждать покоя. Она откликалась на каждое обращение, но корреспонденты предпочитали ее на расстоянии, и чем она становилась старше, тем больше люди от нее отшатывались.
Белый обращается к ней с просьбой поискать ему пристанище где-нибудь по-соседству, она готова лечь костьми - услужить ему, а он прыгает на подножку поезда, идущего в СССР (ненавистный обоим). Напугался! Саакянц с сочувствием пишет о ней, но и у нее иногда руки опускаются, лепечет оправдания ее безудержности, беспорядочности. Цветаева не принадлежала себе, а основа у нее, человеческая, была бунтарская, богоборческая. Вот и слились "в экстазе" Демон человеческий и демонический Гений.
В «букинке» читаю двухтомник произведений Цветаевой. Ох, что за поэт!
***
Наши души, не правда ль, еще не привыкли к разлуке?
Все друг друга зовут трепетанием блещущих крыл!
Кто-то высший развел эти нежно-сплетенные руки,
Но о помнящих душах забыл.
Каждый вечер, зажженный по воле волшебницы кроткой,
Каждый вечер, когда над горами и в сердце туман,
К незабывшей душе неуверенно-робкой походкой
Приближается прежний обман.
Словно ветер, что беглым порывом минувшее будит
Ты из блещущих строчек опять улыбаешься мне.
Всё позволено, всё! Нас дневная тоска не осудит:
Ты из сна, я во сне...
Кто-то высший нас предал неназванно-сладостной муки!
(Будет много блужданий-скитаний средь снега и тьмы!)
Кто-то высший развел эти нежно-сплетенные руки...
Не ответственны мы!
Это ее одни из самых первых стихов, лет в 15 -17 сочиненные. И уже видно, какой поэт сильный - образы, рифмы. А что будет потом!
Сначала – романтик, сентиментальность – Мама, сестра, мальчик у моря, принцы и рыцари, потом – стихи Блоку, как Христу. Стихи о Москве – как колокола – бам-бам-бам!!!
Как будто человек (женщина, только женщина, так не может мужчина, так - изнутри) – наизнанку каждый раз выворачивается, до крови, до рвоты почти – все вывернуть! И каждое построение – в самую сердцевину, без подготовки, без пристреливания – раз, и аж внутри жар. И так почти каждая строка! Это – поэт.
А человек - пренебрежение к быту, к женским обязанностям, моральных запретов – никаких, оправдание (могло бы быть, но она в нем не нуждается – все дозволено) – мол, раз природой так устроено, то что противиться? Отсутствие чувства неудобства при получении «подаяния» («помощи» в виде старой одежды, продуктов питания), то, что обычному человеку принимать было бы «в лом». Обычный человек должен переступить через себя, если судьба заставит его протянуть руку – «Подайте». Марина может, прямо и не просит, но рассказывает, как ей плохо живется. На службу не способна, не по нутру обязанности, вольнолюбива. Только талант (Гений) может усадить её за работу, на остальное ей жалко времени и сил, особенно душевных. Марина в тридцатые годы, живя в Чехии, потом во Франции, пользовалась «помощью» многих, и требовала, и возмущалась, если помощь задерживалась или прекращалась. Полагала, что поэт уже отдал все долги своим творчеством, а вот ему все, читающие и наслаждающиеся произведениями поэта, обязаны давать (даже умолять, на коленях протягивать). Это уже снова «Жизнь…» Саакянц.
Очень захватывающая книга.
Все же биографические книги намного интереснее книг художественных. Там – ложь. В смысле – выдумка, сборные характеры, сборные обстоятельства… А биографии – вот, все в письмах - читай, живой человек, как есть, без морализаторства навязанного, как это автор себе представляет.
И вот какие мысли (промежуточные) – все же человек отдельно, поэт отдельно. Человек может быть так посредственен, не велик по-человечески, а Гений в нем – просто выше человека, как гора. Марина – эгоцентричная, самовлюбленная, называющая себя чудом. Ей принадлежат слова, мол, как можно гордиться молодостью, все равно, что солнечным днем. А как можно себе в заслугу ставить наличие у тебя такого дивного таланта? В чем твоя личная заслуга, что ты так безоговорочно себя им оправдываешь?
Да, жизнь ее – трагедия. Но эти трагедии – сотни вокруг: у людей эгоистичных, навязывающих всем и каждому себя… Если бы не ее дар, это была бы серая (в буквальном смысле), конечно, мучающаяся, как и каждая некрасивая, с несчастливой судьбой, женщина. Раздвоение (о чем и автор). Над письменным столом – глыба, а что вне – такая истеричность, капризность, самовлюбленность. Ни жена, ни мать, ни хозяйка (быт ее заел! Да ничуть не больше, чем у другой русской женщины, когда она 8 часов на работе, а потом дома, со стиральной доской, с керогазом и колонкой через два квартала, и уборной на улице.. А летом на участке в три погибели. И никакого просвета, никаких в голове духовных богатств. И муж – не интеллектуал, а бабник и выпить не прочь. И сколько таких!). Так что вывод один – Гений не выбирает тело, может вселиться куда угодно. А человек, в ком есть этот дар, должен сам решать – отвечать ли ему за себя перед Богом или кем еще. И ставить себе в заслугу, что ты Гений – все равно, что гордиться, что ты такая красивая. Приятно быть в чем-то лучше всех, да только гордиться-то нечем. Гордыня (медные трубы) – вот порок. А наказание – брезгливость и пересуды толпы. Можно и наплевать, да только одиночество гордецам грозит – вот что плохо!
А вот что свой дар воплотила максимально – это конечно, низкий поклон! Работала, как одержимая – тут она на огромной высоте. Но тут и награда – МАРИНА ЦВЕТАЕВА. Ее именем столько изумительных стихов подписано! Вообще разгадка в цветаевской трагедии (готовности любить и способности вызывать к себе совершенно противоположные чувства) для меня вот в чем. (Но сначала ее письмо к Ариадне Берг в ответ на жалобы той на душевные переживания в связи с неудачным романом: «… в любви – чего я над собой ни делала – чтобы меня любили – как любую – то есть: бессмысленно и безумно – и было ли хоть раз?? Нет. Ни часу… Ваше нынешнее состояние – естественно. Вы остались с полными руками, когда хотели – чтобы и рук не осталось! Бывает – с мною было - всю жизнь… иди Вы к человеку с пустыми (просящими) руками – как все – как все женщины – Ваша пустота была бы принята. Только боги не боятся даров. Встретьте – бога. Вы узнаете его по неизбывной пустоте его приемлющих рук: по неизбывности его голода – на дар: сердечный дар…»)
Ну, не знаю, все это довольно спорно. Во-первых, любящий готов сам жертвовать, (а не только принимать жертвы) во имя любви, и не считаться с таким желанием – это уже подкладывать под взаимность бомбу. Во-вторых, как раз «слабый» - не бог - готов принимать и принимать дары себе, любимому (в первую очередь, самим собою любимому - Нарцисс). Но «не бог» (т.е. слабый) в конце концов, надоедает и сильному, особенно если этот «слабый» вдруг проявляет характер и собственные пристрастия, не совпадающие с пристрастиями дарителя (сильного влюбленного). И тут-то третье, самое главное – Марина Цветаева, влюбляясь и уверяясь (или самоуверяясь) в ответном чувстве, моментально ощущала себя владычицей («Но каждый враг мне, кто не раб!») Она тут же начинала ТРЕБОВАТЬ от объекта своей любви подчинения ее страстям (не мерянным – «не сотвори себе кумира!»), ее взглядам, ее пристрастиям. Она начинала ПОДАВЛЯТЬ свободу выбора избранника. А этого не позволил в отношении Человека Себе даже Господь!
Её юношеское стихотворение «Потомок шведских королей», откуда приведенная цитата, по-моему – это взгляд на мир (кредо в отношении всех окружающих) самой Марины Ивановны.
Самое ценное для человека даже не жизнь, а свобода. Любой раб ненавидит своего господина и мечтает освободиться, даже если ему станет хуже на воле (не будем говорить о больных, малых и других, которых жизнь поставила в зависимость от других людей природными условиями, а не политическими, социальными или другими искусственными). Марина же «ловила» даже не тела, ей нужны были души людей, безоговорочно ей (Марине) преданные и подчиняющиеся ее (Марининым) установкам. Скольких она оттолкнула (после многолетних отношений, самых сердечных), только потому, что они не разделили ее взгляда на того или иного человека, на природу, произведение и т.д. Нетерпимость и желание навязать и подчинить – вот что отталкивало от нее (Цветаевой-человека, не поэта, поэт в ней как раз страдал от этой самовлюбленной и эгоистичной, ничего, кроме писания, не умеющей женщины, немудрой, скандальной, возвеличенной Гением, сидевшим в ней, и преданно служившей этому Гению, не придавая значения природе Гения - стихии) – вот что оставляло ее одинокой и непонимаемой.
Но можно все объяснить и совсем иным. Нарушение заветов, Заповедей. Своеволие по отношению к Творцу. Мало того, не раз в стихах мелькает уверение, что она служит «князю ночи». Неукротимая страстность ведет к саморазрушению.
Прав Сент-Бёв: Гений – отдельно, человек – отдельно. Но только через личность поэта Гений может осуществиться. Личность непременно «окрасит» своего Гения в свои тона.
Чем хороша поэзия? Она всегда – отражение человеческой сущности из первых рук. Прозаик может использовать свой жизненный опыт, а может – чужой. Но через прозаика невозможно почувствовать суть автора. Вернее, можно, но все же на сути этой будет какая-никакая одежда. У прозаика (крупного) масса героев – кто из них выражает автора? А зачем, спросишь, это? А затем, что в художественных произведениях мы ищем то разнообразие, которого нам жизнь не может дать ввиду ограниченности во времени, пространстве, общении и т.д. Но без чего жизнь – однообразна и превращается лишь в выполнение задачи тупого существования (или выживания). Входить в контакт со множеством людей – нонсенс. Нам нужен чужой опыт, но без обязанностей с нашей стороны. Лишь люди, которых мы можем терпеть без раздражения, или которые почему-то нам нужны или интересны, (что частность от предыдущего) – входят в круг наш. А книга позволяет без опасности для своей обособленности следить за массой личностей – и героев, и злодеев, и вообще непонятно каких сложных характеров.
А вот Поэт – это вообще оголенная суть. Понятно, что не будет поэт воспевать то, что ему чуждо (не говорю про случаи, когда поэт «продает вдохновение», а не только рукопись, но это, если не сразу, то со временем - все равно проявляется, и поэта – боготворимого – забывают).
Что отличает обыкновенного человека от поэта (или вообще художника? – будь он композитор, живописец, и т.д.)? Обычный человек живет в мире людей и, если не научится быть толерантным (терпимым, снисходительным, «конформистом» в хорошем смысле слова), то жизнь его будет довольно сложной: отторжение другими, угроза непонимания и одиночества и, как следствие, клеймо «неудачник». Возьмем бухгалтера, инженера… Неприятные черты характера: властность, нетерпимость, жлобство, скандальность - вырази их человек в обыденной жизни через открытое проявление своих чувств, на работе, он – останется без друзей, семьи (или все близкие будут рядом с ним несчастны), будет неудачен в карьере. Поэтому разумный научится жить в людской среде, не набивая себе и другим шишек, по заповеди: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой».
У поэта все сложнее. Искренность чувств - непременное условие выражения таланта. И чем огромнее талант, тем более требуется от поэта «оголенность». Неискренность поэта (пусть это будет безоговорочный талант) – проявляется сразу или со временем, и читатель отворачивается уже сейчас или в будущем. И чем больше талант, тем глубже поэт черпает свой колодезь искренности. Мне кажется, поэтому поэты и переходят постепенно на прозу, что с возрастом сами ужасаются, насколько они предстают голыми перед читателем. В прозе можно спрятаться за кем-то из персонажей, вылить себя в явном злодее, развив сюжет так, что злодей будет посрамлен. А поэт? Он всегда наизнанку из себя! Из себя! Из такого, какой он есть на самом деле. Можно быть Ахматовой – в сердцевине – «загадочной незнакомкой, дамой». А Цветаева – Цветаева - стервозна, надменна, самовлюбленная, эгоистична, нетерпима, ко всем «непоэтам» относится как к «жирным», обратив внимание на человека, требует безоговорочного к себе внимания, расписывает в уме, как должен вести (и думать) этот человек и не приемлет, если тот не такой…
Но Гений в ней – романтик, лирик, с языческими замашками, очень русский, женского ведьминского рода – Гений! Его видение мира и дар слова, который он изливает через Цветаеву - колоссальны по глубине и размаху. Зримо представляешь, как должно было трясти Марину, когда на нее лился этот поток сверху.
Она любила Пушкина, но совершенно невозможно, чтобы она (Марина) написала: «На холмах Грузии лежит ночная мгла». Там - достоинство и величие. А у Марины не было достоинства (пушкинского), была гордыня! «Прекрасное должно быть величаво!» – это не для Марины, хотя она крайне чутко улавливала гениальность. Махом выделяла и на «мелочь» («лже-поэтов», служащих искусству, а не стихиям) вообще не тратила времени и сил. А Пушкин – тратил, и радовался, и призывал писать. Пушкин любил людей, Марина любила себя.
И в этом она не была виновата, такою ее сделала природа. Но в детстве мы все – эгоисты, с возрастом начинаем понимать, что окружающие тоже хотят счастья, и достойны его, а не только ты, самолюбезный! Марина так и не захотела выйти из детства и осталась влюбленной только в самое себя. Можно преклонить голову перед ее Гением, ее трудоспособностью. Но жизнь свою делала она сама. Да, эпоха ей досталась – труднейшая. Тем не менее, эпоха, окружающие – не при чем. У меня вообще есть теория, что небесами любому человеку отпущена мера любви, и если человек себя любит слишком, на других уже не хватает, то вся эта мера от самого него на него и тратится. И обижаться, что другие не любят – не след. А вот если вся отпущенная тебе мера расходуется разумно: и себя любишь, и других тоже, то получай: чем меньше себя любишь, тем больше от других тебе любви достанется.
Можно возразить – мол, женщина жила, это ее личное, а так все, кому не лень, ее склоняют. Но ее имя стоит под столькими и такими стихами, что это с лихвой компенсирует шум от ее жизни. Не будь ее жизни, не было бы и этого известного всем имени «Марина Цветаева». И эта судьба (настоящая, не выдуманная) – стала достоянием всеобщим благодаря ее стихам. Не публикуйся она – никакому Толстому не сочинить подобный роман, а знакомство с этой повестью – захватывающе, да еще и расцвечено изумительнейшими по искренности и совершенству стихами. Роскошь читать.
И вот еще что. Считается, что она вернулась в Россию через 17 лет эмиграции на погибель (через 2 года – повесилась), но не вернись она на эти два года, останься там, эмигранткой, боюсь, что мало бы кто ее знал сейчас. Ну, была такая эмигрантка – Цветаева, какие там у нее были стихи – мало ли кто писал в эмиграции, знаем лишь тех, кто Нобелевскую получил, да кто все же вернулся, пусть и сгинув тут. В эмиграции публиковаться смысла нет – читателя массового нет, а значит, нет и издателя. Будь ты даже талантлив, там твой талант будет заметен, если тебя понимают, т.е. надо писать на языке той страны, где хочешь опубликоваться – так выплыл, как писатель, Набоков, прекрасно знающий английский. Но писать на чужом языке, будучи русским по рождению, воспитанию!..
Вообще, (я так думаю), словесный дар для его обладателя благодарный, потому что - самый доступный для других людей. Картина (живопись) не может быть оценена по достоинству, если ее не увидеть в оригинале, то же для всего изобразительного искусства – театр, кино, архитектура, ну, и всех видов, включающих в себя видеоряд Музыка - чтобы ее воспринять, нужен или врожденный слух, или специальное образование, что опять же не всем доступно. То есть, живопись и музыка - не для всех (чисто физически): всех музеев не пересмотришь, во всех концертных залах не побываешь. Слово же - понятно всем, даже глухим, но зрячим, даже слепым, но слышащим. Тут только воля нужна - книгу прочесть или выслушать чтение другого, коли слеп. Доступность книги несравненно выше музыкального или живописного произведения. А поэтому владеющий даром слова человек имеет колоссальную аудиторию, а значит – и огромное воздействие на людей! Поэтому поэтов и писателей, буде они себя проявили, (а это только по публикациям ясно), – необходимо холить и лелеять. (Что вообще-то и делали всегда властители, прикармливая и ставя талант себе на службу).
Книга придаёт смысл человеческому существованию, а масштабы её восприятия – огромны. Мы живем на земле, каждому отпущен срок и довольно большой, надо суметь не оскотиниться, несмотря на все ужасы земного существования, и искусство и литература в этом человеку помогает (как и вера, конечно). И коль тебе дан дар воздействия на людей в этом плане, то прими его с благодарностью за свою избранность и неси людям.
Я Цветаевой, похоже, «заболела». Купила еще одну книгу - автор Лили Фейлер. Она там с психологической стороны описывает Марину Ивановну.
Раньше я думала – есть два вида гениев – светлый и темный, а после знакомства с М. Цветаевой сдаётся мне, что одаренность творить – одна, и, конечно, от Творца, как и все положительное. Но, как все сотворенное Богом, перехватывается дьяволом для его черных целей, и все теперь зависит от выбора носителя таланта («свобода выбора»), и как человек может грешить, оставаясь верующим, но, проявляет слабость («вот хочется, и всё!»), так же и поэт, владея даром, может попустительствовать сидящим в нём тёмным силам и творить гениальное, но темное.
И великие одарённые грешники, попирающие все запреты, вот и творят наотмашь, в угоду злу. Цветаева – как коршун, обрушивается на все, что шевелится, в надежде «слиться» душами (ну и телами, конечно – тут явно что-то было нездоровое, только редко кто из исследователей осмелился кинуть в эту сторону камень. Все же поэт – не отнимешь). Но личность это была - темная. Вот и её «Черт» – она его «видела», описывает внешне («похож на дога»), и она его – любила. И много у нее стихов про это – про Князя тьмы, что она ему служит. И своё кредо - против законов и запретов:
«Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!»
И всё напоказ! Смотрите, мне нечего бояться, я такая, и я себя такую люблю. Руки в браслетах, дома двухлетняя малышка привязана к стулу (или одна, лазает по полу, съедает всё, на что наткнётся), а она с Алей (старшей) – по Москве, за пропитанием, да, но и - по знакомым. Служить (ради детей, денег) – нет, она – поэт. Где выдержка, терпение, самоотверженность? Все, чем только и оправдывается женщина – не та, что молода и прекрасна, а жена, мать. Да, она – поэт, призвана, но раз и женщиной быть хочешь, так исполняй вечный свой долг, ведь губишь живых! Не признавала на себя таких прав от жизни. Носитель дара – все этим должно быть списано!
Да нет же! Стихи – да, но Марина Цветаева – нет! Когда Натали Гончарову хвалили за несравненную красоту, она отнекивалась – это мне от Бога, за что меня хвалить! А Марина на весь мир была в обиде, что ее не любят, и стихи ее не понимают. А дала себе бы труд – раз человек, женщина, так не выдумывай, что не такая, как все. – Такая! У одной красота сверхъестественная, у другой – фигура, у третьего талант в технике или в шитье. Дар тебе такой, так что же, теперь можно этим даром всё, что в тебе негативного – оправдывать?
Больше шестидесяти лет нет этой женщины на земле, а до сих пор она всех потрясает, настолько яркая в ней чернота! Как будто дьявольская страшно-завораживающая усмешка сквозь нее, и все внутри - против, и оторваться невозможно.
А Саакянц ей в своей книге сострадала. Писать в открытую, мол, человек был одержим бесом – себе дороже. «Эк, - скажет атеист-читатель или критик, - куда тебя занесло!» А всё ж сквозь всю книгу – сострадание у Саакянц за великую грешницу Марину.
Вот раскопала у Вениамина Блаженного
«Моя заботушка, Марина,
Я обниму тебя за гробом,
Из петли мученицу выну,
Почту усердием особым...
Маринушка, рубец на шее –
Он не дает прорваться вздоху,
А вздох – он молит о прощенье:
“Прости, Господь, свою дуреху...”
Продолжаю читать стихи Цветаевой, почти все понятно и приемлемо, хотя язык тоже сложен, но врубаюсь почти во все. Она вся наотмашь, никаких сдерживающих (цивилизованных) шор. Не допускала и не принимала, когда человек сдержан, закрыт, не желает всем на обозрение свое самое-самое.
***
Я люблю такие игры,
Где надменны все и злы.
Чтоб врагами были тигры
И орлы!
Чтобы пел надменный голос:
"Гибель здесь, а там тюрьма!"
Чтобы ночь со мной боролась,
Ночь сама!
Я несусь, - за мною пасти,
Я смеюсь, - в руках аркан...
Чтобы рвал меня на части
Ураган!
Чтобы все враги - герои!
Чтоб войной кончался пир!
Чтобы в мире было двое:
Я и мир!
(Хотела написать А.Саакянц благодарственное письмо за ее книгу, но в НЕТе нашла некролог - умерла она в январе этого года, на 70-ом году жизни. Ах, как жалко!)
Вот одно из Цветаевских, к нашему времени кстати. Так тоскливо начинается!
А царит над нашей стороной -
Глаз дурной, дружок, да час худой.
А всего у нас, дружок, красы -
Что две русых, вдоль спины, косы,
Две несжатых, в поле, полосы.
А затем, чтобы в единый год
Не повис по рощам весь народ -
Для того у нас заведено
Зеленое шалое вино.
А по селам - ивы - дерева
Да плакун-трава, разрыв-трава...
Не снести тебе российской ноши.
- Проходите, господин хороший!
Написала в 17 году, значит, 25 лет… И столько вот у нее такого - как будто в шкуре чужой родилась и там живет. Будто говорит пожилая, очень из народа, очень мудрая, что-то вроде такой деревенской колдуньи. И расположена к собеседнику, и не доверяет ему: «Проходите, господин хороший!» - Как это получается у неё? Видишь эту картинку – благополучный, приодетый мужчина склонился, может, подать милостыню, к седой, но полной достоинства, плохо одетой женщине и пытается завязать с нею беседу. (У Марины тогда в няньках была одна из «бывших» крестьян – разбитная, вороватая, с косами вдоль спины – Наташа. Вот от неё, похоже, Марина и «оттолкнулась», как от печки).
Все больше убеждаюсь - нельзя поэтов судить человеческими мерками. Прав Пушкин - они и грешат, и в грехе - велики. Только нам, обычным, их не понять. Мы знаем, что так нельзя, и не делаем, а они - выше запретов, они и не задумываются - можно или нельзя, делают и все, расплачиваются по самой высокой мерке (жизнями, талантом, близкими), а остановиться перед обычным "нельзя" - не могут, может быть, просто разорвутся? И чтобы сохраниться - идут через "нельзя"? Не знаю, не знаю.
Продолжается «болезнь Цветаевой» (послезавтра ей 110 лет). Накачала из сети массу о ней материалов.
Громадина! Бродский вообще считал ее самым выдающимся поэтом XX века. Ирма Кудрова («цветаевед») о ней отзывается, в том числе и так: «Перед нами - яркий феномен. К счастью для нас, человек, в котором он воплотился, оказался награжден еще и даром записи, письменной речи, и, кроме того, даром самонаблюдения - да еще и в сочетании с почти неправдоподобной искренностью».
Уверена, что любой (любой), начни он писать так же, как Марина, мог также раскрыться во всем многообразии и откровенности, и неисчерпаемости, и противоречивости. И только вот Цветаева - первая, наверное, выложилась так, наизнанку. И всякий, кто с нею столкнулся - потрясается, и чем глубже в нее погружается, тем все яснее эта глыба человеческого образца. И противоречивость Цветаевой - это тоже общее для всех. Не говорю о смене ориентиров с возрастом и опытом, даже между днями - сегодня провозглашается одно (и со страстью), а месяц прошел - даже день - ты уже убеждаешь также рьяно окружающих в другом, чуть не противоположном. И обижаешься, если тебя призывают быть последовательным. Сегодня ты искренен - как не видят? И тогда был искренен, но что-то так повернулось, так другая грань сверкнула - и ты уже на другом полюсе. Понять - понять - вот жажда. И ты вгрызаешься в новые факты, и, насытившись, но, видя впереди еще гору других фактов – отступаешь, тормозишь, отказываешься от стремления постичь окончательно. Неисчерпаем человек!
В чём оправдание материальной поддержки одаренных личностей, подобно, как, например, Чайковскому помогала Надежда фон Мекк, а Цветаевой – Саломея Андроникова-Гальперина (вообще-то, у МЦ много было поддерживающих)? Много примеров, когда частные люди, материально обесепеченные, помогали избранникам Муз, не умеющих содержать себя, не способных самолично зарабатывать на жизнь, обладающих малой волей… Хотя – нет, воля-то у них была – дай Бог каждому... Они не могут («не не хочу, а не могу» - опять Марина) заставить себя взяться за рутинный труд ради материальной пользы. Марина – даже под угрозой голода не смогла быть служащей. И в этом, вообще говоря, своеволие. Она себя ценила превыше всего: раз мне это не нравится – почему я должна себя ломать? Дочку потеряла из-за того, что не имела возможности её прокормить, нигде не служа и не получая пайка в голодной Москве 1919 года.
Но, с другой стороны, не учтя эту особенность, не помоги им – и человечество получит малоумелого, вполне заменимого, работника, но потеряет колоссальное богатство, то, что эти проводники высших сфер несут людям.
(При чтении «Розы Мира» Даниила Андреева или вот «Детям моим» П.Флоренского у меня создалось убеждение, что высшим духовным силам неимоверного труда стоит передать в материальный мир свою волю, свои дары. Вероятно, каждый носитель какого-нибудь художественного дара долго Там готовится, может быть, столетиями, по крупиночке «собирается» та часть души или разума, я не знаю - что, через которую будет потом в мир изливаться духовная пища для всего человечества. И, отвлекусь, думаю дальше - вдруг убивают ту, которая должна его (Гения) выносить, или с таким трудом «собранный» гений погибает сам, в детстве, от злого умысла или посланной темными силами болезни. Спасали же ангелы маленького Иисуса… Поэтому каждый ребёнок – драгоценность).
А вот что я вычитала у Ирмы Кудровой в ее «Доме на горе» - о чешском периоде жизни Марины Цветаевой: «Быть мужественной всегда, справляться в одиночку — каждый день! — со своим неумением, своей неприспособленностью к эмпирическому миру, жить в нем почти через силу, принуждая себя, ибо переложить не на кого, — вот где живое зерно внутренней трагедийности земной судьбы Марины Цветаевой». Впервые так явственно о ее «внеэмпирической» сущности.
Есть много фантастических рассказов – о воплощении ангелов в людей, а тут впервые – о Цветаевой. Больше обитатель тех миров, чем человек, может быть - искатель чего-то, здесь, на Земле (например, любви, земной любви. «Пол и возраст – не имеют значения» - МЦ). Внутреннее богатство – не мерянное, по-земному и не оценено в ее время. Ничего не умеющая и не желающая уметь делать, занятая лишь собою, лишь в себе находящая то, что бы хотела находить во вне. Идущая, как сомнамбула, сквозь революцию и гражданскую, не входящая ни в какие кружки и сообщества, тяготящаяся общепринятыми обязанностями жены, женщины, матери (для Ирины, для подросшей Али,.. только Георгий-Мур - исключение, так и там – такой провал в конечном результате – сын мать только что не ненавидел), не любящая ни одного места, где живет в данный день, (кроме, может, Москвы, да и ее покидает), а потом вспоминающая с тоской о любом захолустье, откуда уехала, где жила, то есть гоняемая, как ветром, по земле, не знающая, что ей надо для счастья, не умеющая быть счастливой, терзающая себя и своих близких, плохо ориентирующаяся в пространстве и времени, и чем дальше по жизни, тем все растеряннее и потеряннее, хотя должно быть наоборот, вроде бы. Ведь, как правило, обычных, волевых людей жизненные потрясения закаляют. А воля у Марины была, этого не отнимешь.
Впечатление, что, начав с таким ликованием – поэт, здоровая молодая успешная, счастливая любовь в 19 лет - чем дальше, тем больше она теряет уверенность в себе, все слабее руки удерживают повозку ее жизни и жизни ее семьи.
Да, в эмиграции – почти нищета, не на что жить (хотя – все эти поездки на море с детьми – хороша бедность!), но действительно – всё время материальная помощь со стороны…
И в то же время – большой круг знакомств, публикации, поддержка известнейших поэтов, т.е. фактически – нет творческих кризисов, как у Маяковского, Блока.
А, тем не менее - полная отрешенность от живой жизни, постепенная потеря ориентиров и предпочтений, отсутствие перспективы и осмысления и попыток смешаться с окружающей жизнью. Ведь не одной ей выпала такая жизнь – с детьми в голодной Москве, муж – белогвардеец, эмиграция... Но именно Марина, как приговорённая, делала ошибку за ошибкой в построении своей жизни.
Она – поэт, не от мира сего. Среди круговорота повседневности живущая внутри себя и лишь время от времени вдруг гневно оглядывающаяся вокруг и испускающая потоки поэзии по любому поводу: Дон, Перекоп, Белая гвардия, покоренная Чехия; или охваченная ликованием, тоже внезапным, накатившим – и такие же потоки – о Москве, о лесе, о горе, о воздухе. Она все могла опоэтизировать – все, и с таким накалом!..
Что натворил дух там, в горнем мире, что его сюда вот так, неприспособленного, незащищенного моралью, помогающей удержаться наплаву в этом мире? Сам напросился, из любопытства или действительно, как у Лермонтова, захотел земной любви? Или в наказание?
Вчера дочитала «Повесть о Сонечке». Марина изобразила (очень узнаваемую, принимаемую) женскую привязанность к подруге, любовь, но вот так о любви (объяснения и объяснения, слезы, восторги, нега, ласковость, поцелуи рук, выговоры мужчинам - почему вы ей меня заменили, почему она - не со мною, а с вами, противный вы человек) - это не воспринимается. Или это - достояние той среды, не свойственное нашему кругу.?Нежность - сколько раз ее приступы. Но, как правило, она не изливается в словах. Ведь надо же, чтобы и настрой вот на эту волну был у того, на кого изливается! Ведь если тот человек стесняется такого словесного выражения, не разделяет его хоть даже на десятую - ведь перестанешь и никогда больше не возобновишь! Это - как вдруг в чем-то таком внутреннем признался, а тебя в пол-уха или снисходительно (тебе так показалось). Ведь это на какую одну волну надо быть настроенным, чтобы тот не увял! Марина не пишет про себя, ее реплики, как знаки - я тут, продолжай. Но внутри себя, а не открыто вслух, как Сонечка. Многие подозревают, что они были любовниками - леший знает, но мое целомудрие и вообще полное отсутствие такого опыта, даже зрительного, вполне допускает, что это была очень большая дружба. Как у меня со Светой. Конечно, таких монологов я не могла, но благодарность за ее существование, за то, что она у меня есть - к ней - были безмерны. И не хватать ее мне стало, когда она ушла, очень. Фактически мне ее никто не заменил. Она мне была так интересна со всеми своими перипетиями в жизни, вообще вся сама. Поэтому, по-моему, вполне допустимо и скорее всего так и есть, что Голлидей была для Марины - как мне Света. Вероятно, это и правда была ее единственная любовь - то есть такое расположение к человеку, даже больше, чем к себе. А кому не дано было такое в жизни - те начинают фантазировать про какие-то особые отношения. Совсем не обязательно сливаться телами, если души друг к другу тянутся. Думаю, что опыт отношений с Парнок для Цветаевой был потрясающ. А вот повторяла ли она его – для меня это под большим вопросом. В «Письме к Амазонке» она от этих отношений отрекается и объясняет - почему.
Читаю прозу Цветаевой. «Искусство при свете совести». Оч-ч-чень интересные мысли. Насчет того, что поэт – в руках Кого-то, не принадлежит себе, но всё равно должен отвечать за то, что выходит из под его руки. Объясняет последний шаг Гоголя (сжег второй том «Мертвых душ»), что, хотя сам понимал - так никто ещё не написал и не напишет, но содержание было так ужасно, так не нужно человечеству, что Гоголь наступил на самого себя.
Если только Марина следовала этим установкам, то скольких ее шедевров (но инфернального плана) мы не узнали.
Когда читаешь выдержки с комментариями (в книге А. Саакянц, например) – это одно, там пересказ с пристрастиями пересказывающего. Но когда оригинал читаешь – это так здорово! Для меня, впервые, эта статья - взгляд изнутри поэта на поэзию и поэтов.
Во-первых, МЦ отождествляет творческое произведение с созданием природы: в природе дерево – тут поэма. Но дерево создано безответственной природой (стихией). Природа не ела в раю яблока, поэтому она не знает греха, человек – ел, поэтому знает, где грех, где – нет. Поэтому творящий человек – ответственен, и воля у него должна быть - к произращению «дерева» доброго.
И ещё в статье – так много очень глубокого, доказательного, и про одержимость стихией, и про природу гения (высшая степень подверженности наитию и умеющий управиться с этим наитием). На примере «Пира во время Чумы» разбирается, как Пушкин справлялся с наитием, как он поддавался стихии («Все, все, что гибелью грозит,/Для сердца смертного таит/Неизъяснимы наслажденья») и отводил их. Есть про ответственность художника перед читателем (зрителем) за соблазн, в который творческое произведение вводит «потребителя», и как можно с этим соблазном справиться (Гоголь, например).
Насчет – все позволено – в статье она постулирует в том смысле, что в частной жизни поэту можно все, но таким образом «оттягивается» это «всё» из творческих произведений.
Второе. Не понравилась (не разделена мною) глава «Искусство без искуса». Вроде дань моралите. Приводится пример сентиментальных незрелых стихов (некоей монашки), провозглашается – вот это настоящее, поскольку больше похоже на молитву (бесхитростную). Насколько я с этим знакома - таких стихов у лже-поэтов – пруди пруд, только при чем тут искусство и одержимость? А может, я не права, это из той же оперы, что и примитивное творчество, творчество детей, которое не несет на себе темных сторон. Да, добрые, да, светлые, но моих глубин не трогают почему-то, просто скучны.
В-третьих, дается ее (Цветаевой) понимание значений – большой поэт, великий поэт и высокий поэт. И тоже мне это понятно, и можно разделить ее мнение. Может, только добавить, что о величине поэта судят, как правило, потомки, а о высоте – уже и современники.
И ещё там о состоянии творчества (одержимости). О поиске нужного слова. О невластии поэта над собою, когда он находится в состоянии творчества. Об отличии одержимости людей искусства от одержимых искусством (о бездарях, но наглотавшихся искусством, и поэтому – пропащих: и в искусстве ничего значащего не сделавших, хотя может, и много написавших, и в других трудах не отличившихся, потому что заняты были не тем). Приметы лже-поэзии (в цветаевском понимании): отсутствие «данных» строк. Она делит строки на «данные» – внушенные чисто сверху, и на «заданные» – т.е. не различенные внутренним слухом, а понятые лишь в намеке, требующие формирования и «подбора». «На сто строк десять – данных, девяносто – заданных: недававшихся, давшихся, как крепость – сдавшихся, которых я добилась, то есть – дослушалась… Творческая воля есть терпение» - МЦ).
В общем, очень интересная статья. Многое, вероятно, так и есть, и, идеями статьи руководствуясь, можно четче для себя осознавать ощущения от читаемого: почему мы говорим «понравилось» или, наоборот, «ничего особенного». Как-то анализировать свои пристрастия.
Но главное - осознанно Марина себя отдавала на откуп стихиям, и противоречие между своеволием человека и высшим назначением художника так и не разрешила. Начав статью с ответственности художника за сотворённое, (принцип, вроде бы, «не соблазни малых сих»), заканчивает тем, что художник ни перед кем неподсуден. Еще бы! - ведь им руководит высшая сила – вам и не снился такой руководитель. Он такие дары за подчинение себе приносит: сознание собственной силы художника, творца нового, осознанную власть в своей художественной сфере, свободу (правда, в тисках того самого «руководителя»), а также – добавлю – бессмертие, да такое, что все, кто тебя касался в твоей жизни, тоже будут обессмерчены. А это – источник такой гордыни! («И это напечатаете!» - Марина про записку к издателю, отказавшему ей, в очередной раз, поместить в своём журнале её стихи). А ведь большего гения («высшая степень подверженности наитию и умеющий управиться с этим наитием»), чем Христос, представить трудно. Но разве не Он противостоял сорок дней дьяволу? И уж конечно не заявлял о Своей неподсудности во всеуслышание. Марина же так высоко возомнила о себе, о своем праве на полную свободу самовыражения, что просто не могла не притягивать к себе темные силы - для опасных игр…
А в конце статьи она вдруг самым категоричным образом заявляет о безусловной бесполезности (для людей, общества) поэта. Что вообще-то странно: можно подумать, что поэзия (и вообще, искусство) может существовать в людской жизни, а может и не существовать, поскольку – «не полезна».
(Тогда как объяснить признаки искусства в первобытном обществе? Например, наскальные рисунки, – это что, только подготовка к охоте (пресловутая польза) или всё же одновременно и тяга к прекрасному? Или ритмические завывания и танцы у первобытных костров? Ведь можно, наверное, было отправиться на охоту, потрясая копьём и издавая гортанные устрашающие звуки. От них больше пользы было бы – подъем духа и прочее. Нет. Почему-то ритм, пение. Значит, была уже тогда осознаваемая «польза от искусства», выделяющая из толпы этих умельцев – заклинать, говорить ритмически. Их не только слушали, их – почитали! Хотя никто не знает, как тогда называли людей, произносящих ритмические заклинания – воспринимали ли их, как колдунов, или у них были другое название –«тот, кто дарит переживание чувств»).
А Марина, провозглашая бесполезность своего «ремесла», тем не менее, утверждает - свое дело ни на какое другое бы не променяла. И «Посему мне прощенья нет», – с бравадой, пафосом… (У нее часто эти заносчивые ноты бравады, мол, а мне без разницы, как и что вы об этом думаете).
Она бросила вызов вверх и - проиграла. Не спас ее Гений «На красном коне», он только водил ее рукой, но был глубоко равнодушен, а может, бессилен, перед личной судьбой Марины. А Бога она, хоть и поминала очень часто, и в церковь ходила, и праздники соблюдала, а все же в душе на первом месте не держала. Была предана этому своему крылатому Гению…
«Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
- Видно, пока надо мной не пропоют литию,-
Буду грешить - как грешу - как грешила: со страстью
Господом данными мне чувствами - всеми пятью!
Други! - Сообщники! - Вы, чьи наущения - жгучи!
- Вы, сопреступники! - Вы, нежные учителя!
Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи,-
Богу на Страшном суде вместе ответим. Земля!»
«…- Бог, не суди! - Ты не был
Женщиной на земле!..»
«…Как торопится от века
Мимо Бога - к человеку
Человек...»
«Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух - не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!
С полным передником роз! - Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари - и ответной улыбки прорез...
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!»
Мечты и грезы. Все оказалось не так. Не ястребиной ночи, ни зари. Гвоздь в зачуханных сенцах, и неизвестно где могила. Ей и во сне такое не могло присниться. А за что? Своему Гению служила - как мало кто! И нерукотворный памятник Он ей помог создать. А могилы нет…
Зато все дома и тропинки, по которым ходила - все запечатлено, облажено, изучено и описано. Все, на ком останавливался ее взгляд - все учтены и перечтены до дат рождения и родословной. Вот какой след оставляет о себе поэт.
Действительно - целый исторический кусок жизни страны. Только книги (как самый распространенный вид искусства) - оживляют для потомков жизнь предков. Ведь говорят не только про самое Марину, говорят о городах и селах, где она жила, о людях, обществах, мировоззрениях, состоянии искусства и литературы, политической ситуации, даже одежды. Все, где вращался поэт (писатель) - все обретает объем, зримость И не только благодаря тому, что он об этом написал, а именно благодаря тому, что он имел биографию, она заинтересовала биографов (выяснить истоки и закономерности развития Гения). И этот исторический отрезок времени и исторический объем в пространстве - становится достоянием последующих поколений, отправной (или промежуточной) точкой развития человеческого общества.
Читаю «Скрещение судеб» Белкиной. И «Звезду» за 92-ой год - весь номер Марине посвящен. Много интересного. Неистовая натура, по-мужски, безнравственная, жесткая, требовательная, нетерпимая к чужому мнению. Избирательная по отношению к людям. Не прощающая к себе «измены», (если она эту измену подозревала), авторитарная, невнимательная к людям, хотя о себе: она и добра, и бескорыстна, и самоотверженна, и пролетариат, и т.д. и т.п. Пастернак о ней так выразился: «…что касается духовной области — она приверженница абсолютной монархии и монархом признает исключительно себя!»
Из письма моей приятельнице:
«Очень увлеклась Мариной Цветаевой, скупаю книги, которые ей посвящены, из сети качаю материалы. Её стихи меня просто "трясут". Приведу одно (самое - из тех, что на слуху).
«Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно --
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что -- мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной -- непременно --
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться -- мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично -- на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья -- он,
А я -- до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все -- равны, мне всё -- равно,
И, может быть, всего равнее --
Роднее бывшее -- всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты -- как рукой сняло:
Душа, родившаяся -- где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей -- поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все -- равно, и все -- едино.
Но если по дороге -- куст
Встает, особенно -- рябина...»
Девять строф и еще две строки - убеждение себя и других – «мне всё равно и всё едино», ни какие бы то ни было приметы, ни родной язык, ни люди, ни край, что «не уберёг» - убедила, да, тосковать не по чему, одна, никакому сыщику не сыскать «родимого пятна», нет их - родимых пятен, никаких примет не осталось…
И вдруг две последние строки – и всё. Всё, что впереди, все эти заклинания – всё впустую перед кустом у дороги, «особенно – рябина». Я не знаю другого стихотворения (женского, подчеркну), где бы вот так – подъём-подъём, все выше, уже оторвалась – не видна, и вдруг – как обрушилась («но если по дороге – куст/Встаёт, особенно - рябина…» И эти тире, и это многоточие – даже внутренне слышишь эту интонацию нарастания отчаяния, отказа от Родины, убеждения всех и вся и себя в первую очередь – нет тоски, НЕТУ! Но если – куст!.. – и руки бессильно вдоль тела – всё, не смогла отречься!
Ее стихи - это что-то, такая (говоря модным слогом) - энергетика в них! И личность она была - необыкновенная. Нет, не выдающаяся каким-то особым пороком или добродетелью, но такая неистовая, страстная, не признающая никаких мер (она про себя так и говорила «Безмерность в мире мер»). Да и судьба ее потрепала - дай Бог! Хотя - не будь она такой, какая была, может быть, со всем бы и справилась. Но она была совершенно незащищаема (ангела, похоже, у нее не было или отступился он от нее), и так себя загнала, что, будучи здоровой вполне и сравнительно не старой - 48 лет, повесилась - сломалась от «неурядиц»: возврат после 17-тилетней эмиграции за мужем в нелюбимый, вызывающий неприятие и страх СССР, арест дочери и вслед за тем – мужа, мыканье по углам с сыном-подростком, абсолютно не понимающим мать, как и все сыновья, которые только что выползли из-под крыла хохлушки и считающие: что ему положено – это святое, но от кого это идет и каких сил стоит тому, кто дает – это совершенно не имеет значения; потом война, метания насчет – эвакуироваться или нет, всеобщая оставленность в Москве первых месяцев войны (её сторонились и из-за того, что эмигрантка, и из-за арестованных, подозреваемых в шпионаже, родных, (у неё и сестра младшая была арестована, и вообще, она мало в ком вызывала расположение – характер был ой-ой), и потом – эвакуация – отчаянная, паническая, в надежде на помощь окружающих, а всем было не до неё, у всех свои «верёвки», да и не было у неё такого «круга», как, например, у Ахматовой, круга обожателей или хотя бы бескорыстных друзей. Ей, как поэту – должное отдавали. А как человеку – все старались подальше держаться. Вообще - это ужасно – оказаться совершенно без близких.
Она очень много всего написала. Кроме сотен стихотворений и всего такого в стихах, - у нее была страсть к самовыражению. Масса писем к близким и полузнакомым. Эссе, статьи, записные книжки, зарисовки - она записывала все. На часть ее архива запрет наложила Ариадна – старшая дочь, до 2000 года, но и того, что было доступно, хватило на несколько томов романа об одной женщине-поэте. Не пропадает впечатление, что в женской оболочке кто-то запредельный бушевал. Перечитать стихи, что выше. «А я - до всякого столетья!» или «Душа, родившаяся - где-то». Вот если бы небожитель (или вообще житель внеземной, не обязательно - светлых иерархий) втиснулся в оболочку земной женщины - и вот неистовствует - ему тесно и странно жить на земле. Потенциал творческий у него - не земных мер, но он должен мыть полы, посуду, жить с детьми, мужем, поддерживать огонь в очаге (фигурально выражаясь). И он вроде соглашается сначала (пока тело молодое, и все легко - и стихи льются, и дело спорится, и все кругом восхищаются) - жить по этим правилам. Но постепенно ему все это становится невмоготу, только в писании, в самовыражении он находит радость, а надо жить, «как все». И он ломается и отказывается жить на земле.
Но все, кто с ним связан - все гибнут или их тоже судьба корежит – не позавидуешь! Она никому не спасительница и не охранительница - дети, муж, сестра, всем досталось! Но! На кого или что упал ее взгляд в жизни - все перечтены, описаны и занесены в «инвентарную книгу Вечности» - так интересна ее земная жизнь всем, кто столкнулся и заинтересовался ею» (конец цитаты из письма приятельнице).
Закончила «Скрещение судеб» Белкиной (хорошо написана книга, много достоверной информации и сердечности в описании М. Цветаевой) и перешла к «Воспоминаниям» Анастасии Цветаевой.
Как же она многословна на фоне точного и емкого пера сестры!
А эти детки-сестрёнки – Марина и Ася – мне категорически не нравятся. Мало детского, много энергии, жадности до всего - все делят, чтобы не подраться. Взаимное соперничество, крики, драки, все бегом, впопыхах, неуступчивость. Все время разговоры о любви, но самой любви не чувствуешь. Только «Мне!», урвать, не дать, не поделиться. Неприятная парочка! Про Марину – интересно, остальное – не мое. В книге - жизнь бездельников: одни разговоры. Конечно, близость к природе, духовным и культурным ценностям, путешествия: Германия, Нерви (Италия), Швейцария, Франция; Москва того времени с её приметами: кондитерские, магазины (у МЦ в «Моём Пушкине» - та же Москва, но насколько ёмче!), поэтические вечера. И все – «Ах!» и «Моя Марина!» Но как «закрутит» описание двора с травкой и кустиками, или дорога в Тарусу, описание дома… Может, для этнографа эти подробности и интересны, но для читателя – нудно. Автор-то видит, что описывает, но передать – не может. Слова-слова, а в картину не выстраивается. Только тому может понравиться это многословное описание, кто видел все это своими глазами, но тогда зачем писатель?
А вот о Марине, вообще, о семье, доме… Анастасия вольно или невольно в таком иногда невыгодном свете изображает сестру, мать, брата, отца, себя, наконец… Шила в мешке не утаишь. Сколько бы ты ни старалась затушевать резкие черты или события, а все равно – проглядывает истина-то.
И еще – вот не проходит у меня ощущение, что эта женщина – прилипала к сестре. Марина нигде, кроме детских воспоминаний и ранних стихов, о сестре почти не пишет, в Асиной же интерпретации отношений с сестрой – просто та без нее ни шагу: и стихи в унисон читали на вечерах, и вместе отдыхали в Коктебеле… И везде – «Ах! Марина!»
Пишет плохо, стиль – полный сумбур, не будь сестрой Цветаевой – самая настоящая графоманка, только и ценно – что воспоминания о сестре.
Ариадну в этом плане гораздо предпочтительнее читать, она четко осознаёт – её роль в истории Марины Цветаевой не главная - лишь дочь Гения, Анастасия же – льнёт и льнёт к памяти сестры. (А.Саакянц, работавшая с Ариадной Эфрон, когда писала «Жизнь Марины Цветаевой», где-то мельком сообщала: Анастасия была очень недовольно, что с нею книгу не согласовали.)
А вот их отца, Ивана Владимировича Цветаева, жалко. Такой добрый и ответственный человек был. Как же эта пара девчонок-оторв его мучила! Как они были жестокосердны, и сколько бы Анастасия это не затушевывала, а видно - отца они всерьёз не воспринимали. Он им: «Голубки!», а они – бегом с лестницы и все по-своему. А сцена с подсвечником, поднятым Мариной в 17 лет на отца... Вот ужас-то для него, выходца из семьи священника: дочь заповедь «чти отца…» преступила. Поневоле отпрянешь и больше не подойдешь со своим мнением, чтобы не искушать – дочь ведь! А вдруг – осмелится…
Вот и в воспоминаниях Валерии Цветаевой, сводной старшей сестры, Марина - страшноватый человек в общежитии. Пристрастилась к настойкам, сдавала вещи(ей не принадлежащие)в ломбард, курила (гм!), пренебрегала мнением близких, росла фактически беспризорницей.
Все же им с Асей не повезло с матерью – Марией Александровной Мейн. У той в роду кто-то был душевнобольной. Гениальность в таком корне очень вероятна, но гениальность с отрицательным патроном (наставником). "Не дай мне Бог сойти с ума! Уж лучше посох и сума."
Бальмонт, Волконский, Сонечка Голлидей, Сергей-муж, Волошин, еще ряд людей - относились к Марине благожелательно. Но это все люди, ей посторонние или, наоборот, в неё влюбленные или знакомые ее молодости, знавшие её, когда она была на подъеме. А кто рядом жил (исключая Асю, не меньшую своевольницу и эгоистку, чем сестра, и фантазерку) или оказывался рядом на жизненном пути - те ей удивлялись - как так можно?
А может, они иначе не могут, «людены» эти?
Больше про неё не буду…
Перешла к Цветаевской прозе… Какой у нее язык замечательный - сжатые, насыщенные информацией, настроением, картинами (видишь и чувствуешь рассказчика) фразы. Вот ее «Черта» прочла… «Нельзя сочувствовать Сатане», – где-то прочитала. А Марина его любила. Нарисовала себе его портрет. То ли во сне он ей являлся, то ли сама себе нафантазировала – но он для нее живой пример для подражания и во всем она на него равнялась – держать себя, вести себя, в предпочтениях. «Любить проклятых!» Как «любить?» Как выражать свою любовь? Защищать от нападок? А это проклятым надо? Им надо, чтобы на их преступления наложили покров, никто не вспоминал, не наказывал. А это невозможно – куда денешь страдания других, кто потерпел от преступления? Получается, что любовь к проклятым (если забыть их преступления) – это равнодушие к жертвам. Но проклятые сами выбирали, что творить, а жертвы-то невинны. Так где справедливость?
А Марина проповедует даже не жалеть, а «любить». Не раскаявшихся и наказанных, а проклятых, то есть натворивших делов, сознательно свершивших зло, вызвавших гнев (или неизбежность наказания) – любить. А тех, кто ими обижен?! Действительно, от нее ангел отступился. Она и не замечала, что, сочувствуя обиженным, сама направо и налево обижала людей. Причем, самых близких. Муж, к которому обращено столько высоких строк и которого все время унижала своими изменами. Погибшая младшая дочь, в смерти которой, конечно, виновато и время, но эта девочка не была беспризорницей, у нее была мать, и мать ее не уберегла. Общее место - мать телом прикрывает замерзающее дитя, замерзает сама, сохраняя дитя. Марина Ирину не прикрыла, себя сберегла. Потеряла контакт с дочерью старшей («Она – мне! Как она могла!» - это не протестующую против материнского гнёта реакцию взрослеющей Али). На первом месте было «Я». А Мур! Мальчик облегченно вздохнул (ему только 16!), когда мать повесилась («Она правильно сделала!») Это ж как она сковывала сына – своими запретами, ограничениями, скандалами, наконец!
Конечно, она маялась и нахлебалась мытарств – по горло. Но сколько бы она избежала, если бы не отделила себя от жизни и правил. Она, земная женщина, хотела жить по законам не людей, а неизвестно кого. То есть сама себе составила правила игры (жизни) в нашем мире и, не спросясь – а кто их разделяет? – негодовала, что все «играют» не по её правилам. Поистине, если Бог решает кого наказать, то лишает разума.
Читаю скачанный с сайта «Мир Марины Цветаевой» рассказ Ариадны Эфрон «О Марине Цветаевой». Похоже - последние отголоски, я уже насытилась. Между делом прочла «Байрона» Моруа. Так вот, и в Байроне много общего с Мариной, и Моруа, тоже пишет о духе, вселившемся в лорда-поэта.
Что осталось от уже прочитанного о Марине? «В сухом остатке» - очень гордая и заносчивая женщина. Была в молодости некрасива: полная, очки из-за близорукости, прямые волосы, круглое лицо. Очень из-за внешности переживала: внутренний конфликт из-за несовпадения видимого в мечтах собственного образа (прекрасна и романтична) и того, что отражалось в зеркале (так это занкомо!). Брила налысо голову, чтобы волос стал «кудрявиться», сняла очки, задалась целью – похудеть. В 19 влюбилась в Эфрона и от счастья расцвела, увлеклась своей внешностью и талантом. И на всю жизнь зарядилась своей «высокостью». В собственном мнении - она хороша и умна, кто с нею - тот осчастливлен. И презирала тех, кто относился к ней не по этой цене.
Поэта в ней признавали все, но она совершенно не владела женской притягательностью, как только потеряла юношескую красоту. Многих отталкивала с первого взгляда и негодовала - почему они такие слепые, не видят своего счастья. Выносили ее только близкие и те, для кого огромный поэтический дар превышал все остальные ценности в человеке. Понятно, что ей встречались и такие, для кого ее характер был приемлем. Эренбург среди них, Лебедев. Но у нее не хватало такта не набрасываться на них со своими «поисками душ». Она действительно не вписывалась в обыденность. Может быть – это признаки ее психического нездоровья? НЕАДЕКВАТНОСТЬ?
Нет, продолжу о Марине
Из письма к поэту N.
«…Вы не любите Цветаеву, хотя и признаете огромность ее таланта (это из одного Вашего интервью). Многие ее не любят, современники многие не принимали – не только ее самоё, но и ее поэзию. Сейчас, по прошествии более полувека, по ее произведениям, постепенно собранным «по сусекам», очищенным от влияния самой личности поэта (очень неудобной в общежитии), видно – какой огромный талант она несла в себе. Читаешь ее стихи - и тебя просто трясет от избытка заключенной в них энергии. Это очень женские стихи. И женщинам большая их часть ближе и понятнее, чем мужчинам. В ее стихах много именно женской сути: определенного типа – есть такие натуры, гневные от природы, готовые всех обличать и упрекать, «отродясь» – обиженные на всех и вся, но и – надрывно-жалостливые, склонные к эпатажу, к позе, часто ведущие себя «как надо», исходя из «высокого» значения момента, и как в обыденной жизни вести себя не принято, или, наоборот, ведущие себя вызывающе, наперекор общепринятому поведению, во вред себе, но артистично – тоги только не хватает… Подобные черты свойственны, наверное, почти всем женщинам – по крайней мере, я тоже пережила в молодости такой стиль поведения. Но, взрослея в том времени, в котором пришлось жить, понимаешь, что или – или: или «романтические бредни», или путь женщины, желающей не выбиться из общества (не светского, а обычного человеческого общества).
Видите ли, по моему убеждению, женщина в обществе (по меньшей мере – нашем, российском) находится на положении крепостного, чуть не написала – раба. Но крепостного, закрепленного в крепости не бумагой, а сознанием своего долга и своего положения (жена, мать). И от этого никуда не денешься… Те из нас, кто попытался сбросить с себя эти долги – не состоялись, как правило, в качестве матерей и/или жен, хотя, может, состоялись как личности. И тут не знаешь – «чья победа, кто побежден…». Марина еще в юности мечтала о материнстве и вообще попыталась осуществить себя во всех ипостасях, и – надорвалась. Сущность, вселившаяся в Цветаеву, не потерпела соперничества. Детям, мужу Марина принесла только несчастья. Известно, чем это кончилось. Все ее близкие и она сама или погибли насильственной смертью, или перенесли (как старшая дочь) огромные невзгоды. А какие варианты кончины она пророчила себе! – «Знаю, умру на заре…» и «Новопреставленной болярине Марине», и про свою могилу на развилке… Ничего нет - ни могилы («Зори ранние - На Ваганькове»), ни процессии «по улицам оставленной Москвы», ни внуков, о которых тоже мечтала. Как женщина – не состоялась (не была хорошей женой, не уберегла детей), но как поэт (и прозаик, добавим), причем поэт женский– она так «самовыразилась», так «перепахала» это – даже не тему, а - мироощущение, что дотянуться до нее – наверное, уже никто не сможет. И хоть ее могила не известна, но имя ее как-будто из огромных глыб составлено – не сотрешь…
(И вот это я осознала очень хорошо. А отсюда – вывод. Тщеславный человек, не наделенный творческим даром в области искусства, но умеющий, например, «делать» деньги – оставь свое имя, взяв под крыло поэта, композитора, художника. Кто бы помнил о братьях Третьяковых, Надежде фон Мекк, Мамонтове, не свяжи они свои имена с великими художниками, композиторами, артистами? Я знаю нескольких «новых русских», которые уже «объелись» деньгами, особенно жены их. Все перепробовав, объездив полмира, перемерив все мыслимые шубы, увешав пальцы и шеи бриллиантами, понастроив огромные квартиры или коттеджи – они с осовелыми глазами кинулись в кресла и больше ничего не хотят, вернее – уже не знают, чего им хотеть, но потратиться на культуру… «А почему это я должен делиться?» Хотя, справедливости ради, можно вспомнить несколько фактов. Да только имён пока не вспомнишь – боятся люди имена называть. Налоговиков и «братков» боятся. А если вернуться к Цветаевой, то вот еще одно объяснение судьбы Марины – мистическое. Во многих её стихах фигурирует «князь тьмы». У нее есть прозаическое произведение (рассказ-не рассказ) «Черт», написанное уже в зрелом возрасте, где она декларирует свое сочувствие этому олицетворению гордыни (а попутно скажем, и всех остальных грехов, в т.ч. и наитягчайшего - предательства). А с этим нельзя шутить… Веришь – не веришь, но лучше это не трогать. Как говорится – себе дороже. Как я понимаю – человек может вместить в себя величайшего гения, но Гений (Марины, например) равнодушен, а может, бессилен, по отношению к судьбе своего «носителя». А судьба – это последствие нравственного выбора человека, и тут уже имеет значение или «чувства добрые … лирой пробуждал», или своим девизом выбрал «Не снисхожу!» и этому девизу следовал неукоснительно, какие бы судьба знаки предостерегающие не подавала.
(М-да, перечитала и вижу – неудачное сопоставление. Пушкин тоже не дожил до старости. Но какая же это разница – отношение к жизни Александра Сергеевича и Цветаевой! Может, потому и пол-Петербурга стояло на Мойке январскими днями, молясь о выздоровлении Поэта. И - одинокая Цветаева перед смертью, даже в сыне-подростке вызывающая раздражение. Не проходит у меня ощущение, что у Марины не было ангела-хранителя или Он от нее отступился)…»
Вот очерк Цветаевой, как она участвовала в реквизиционном отряде (попала туда «по блату»). Их группа в Тамбовской губернии «промышляла». Сама-то она не ходила по дворам «на разбой», как она пишет, в служанках у их главаря (вернее, его жены-еврейки) подвизалась. Но что же это была за мерзкая публика! С какой гадливостью она их описала. С отторжением. Да, мол, голод заставил, пошла я с вами, но век бы мне вас не знать! Хотя есть там и симпатичные портреты – особенно мужиков в вагоне. Приглядывалась, старалась полюбить. Потом и полюбила (на короткое время) Бессарабова. «Егорушку» с него списала. Симпатичный получился Егорушка - кровь с молоком на внешность, простодушный, но и себе на уме. Всё черт его с пути сбивал, а тот – вроде поддастся, а потом опять, как Вакула, хвать черта за хвост… Жаль, не дописала поэму. Может, потому что в Бессарабове разочаровалась. Да как! «Как будто вышла замуж за дворника!»
2003 год. Развитие «болезни»
Читаю скаченные из Интеренета записки дочери Цветаевой - Ариадны (Али) Эфрон. Пик итереса прошел, поскольку иссякла литература о ней. Правда, еще не все ее произведения, имеющиеся в моем распоряжении, я прочла. У нее много поэм. Талантливы - но очень трудны некоторые в восприятии. Но так она остра в них, отточена, лапидарна в средствах, тем не менее передается поэтическая картина почти со сценической точностью - и интонации, и чувства, и душевные переживания - как она владела этим мастерством! По воспоминаниям близких она исписывала варианты строф - тетрадями, искала самое-самое точное. Я не знаю поэта, так предназначенного к поэтическому творчеству и так работавшего, так преданного своему дару, хотя может быть все великие поэты (Пушкин - уж точно) были также требовательны к себе и перерабатывали "тонны словесной руды единого слова ради". Вообще, судьбы поэтов - вот мой самый большой интерес. Что на что влияет - дар на судьбу? Или судьба на дар. Или дар - автономен, а судьба - сама по себе. Не будь Цветаева поэтом такой силы - легче или тяжелее была бы ее жизнь? Или была бы такая же, только вместо поэзии она занималась бы чем-то другим, но судьба была бы такая же беспросветная, потому что она - человек очень неудобного в общежитии характера. И загадка ее смерти - бросить на произвол судьбы 15-тилетнего сына, которого любила страстно, оставить дочь и мужа в тюрьме без какой-либо поддержки, она - которая везде носилась со своей самопожерственностью и слонявшаяся за мужем и семьей и по России, и по заграницам. Вот читаю записки ее дочери - очень Аля была талантливая, владела даром слова, но так жизнь ее перелопатила (все же как сталинская эпоха перекручивала людей!), а она - не сдавалась, жизнелюбие и самопожертвование - все на уровне.
Читаю Ахматову... Мне кажется, как поэт - она лишь часть Цветаевой. У той был период такой романтической нежности - (ранние стихи), направленной в детскую, на маму, на незнакомых или недоступных (сын Наполеона, Сара Бернар). Но очень скоро эта нежность перекрылась требовательностью, спросом, претензиями на соответствие её, Марининым установкам, тех, на кого она обратила свой взор. И эта требовательность не иссякла до конца - "Меня не посадивший с краю!" (Это Тарковскому – почто он в ней тоже душу не увидел, почто не пригласил за стол вместе с душами своих умерших близких?)
Еще общее у Ахматовой с Цветаевой - народные мотивы: колдуньи, ворожеи, причитания, заговоры. Но Ахматова - такая другая! В ней тоже есть нотки самолюбования, но она вроде подсмеивается над этой слабостью и уж конечно, никого не призывает к ответу, не отчитывает, не обвиняет - почему «розовое платье не подарил». У Ахматовой - уважение к человеку, сочувствие ему, понимание. У Цветаевой - требовательность и требовательность: вот соответствуй ее планке - и все тут! Но, мне кажется, МЦ - более одаренный поэт, чем Ахматова, гений ее - сильнее. А может, все поэты - разные, только сам человек влияет на его выражение - сдерживает себя в рамках или ленится, или плохо слышит, или некогда ему - личная жизнь мешает садиться за стол, а Марина служила своему Гению, как каторжная?
Цветаева убеждена, что дар - это категория стихийная, природная, как вот дерево растет. Гоголь: «У писателя – что в душе, то просится наружу». У всех это – просится наружу, что в душе, чем восхитился, озаботился, разгневался или в скорбь впал. Особенно смолоду. Это потом уже понимаешь, что у всех это же самое, и прежде чем со своим навяливаться, умей выслушать другого; а коли тебе скучно от другого, так и со своим не лезь, другому – тоже может быть от тебя скучно. Писатель (поэт) потому предпочтителен, что у него речь – не из разума (он может быть глубоким, может быть и недостаточным), и не языком говорится, который то косноязычен, то груб, то скучен. Нет, там душа говорит, там, если дар есть, такие найдутся слова и повороты, что на простом языке – полчаса слушать будешь. А писатель, а особенно – поэт, в двух строках так скажет, что в душе – праздник, потому что душа сказала – высшее, чем тело. Проберет до нутра. А вот если человек, без этого дарийного позыва, сам задастся целью – а напишу-ка я про то-то, да будет примериваться – а хорошо ли я знаю предмет, то есть – голос души не сам рвется, а выдавливается, то вот и имеем Гоголя с его «Письмами к губернаторше». Николай Васильевич оправдывался, мол, болел, хотелось оставить завещание, чтобы другие не пошли моими путями и ошибками, мол, прежде чем поучать, сам столько себе шишек набил… Зряшное дело. Какие бы не были у человека благие мысли и намерения, последователей у него будет мало, потому как «Письма…» шли скорее от тщеславия, от желания «что-то такое полезное…», не было это «дано сверху», было «задано», а может, даже и самому себе – «поручение».
Читаю книгу Швейцер из серии «ЖЗЛ», опять о Цветаевой – купила.
Писательница очень хорошо перешла от Парнок к новой Цветаевой, которая вырвалась на простор вседозволенности, похоже – объясняет именно тем, что она испытала гоморрский грех, и хотя с Парнок порвала, но он (грех) в ней открыл шлюзы сдержанности и благости.
Вот читаю которую книгу о ней, и опять: какая ужасная судьба – у неё самой. А уж у ее детей!
Они разных характеров – Аля, Мур. Оба воспитывались в родительской любви. И той, и другому – Марина, в их раннем детстве, отдавалась со всей страстью. А Мур еще и долгожданный. Но как же её дети различны по своему складу! Вот еще один пример, что от воспитания характер не зависит, зависит от – чего? - «манады», что вселилась при рождении?
И еще мне пришло в голову – гений, что живет в поэте («творце»), никак не диктует ему поведение, это что-то отдельное от человеческой судьбы, личности. Т.е. личность может формироваться под влиянием ощущения своей одаренности, мучиться, гордиться, задавать себе жизненную цель, исходя из факта своей одаренности. Но гений за это не несет ответственности и отлетает напрочь при умирании (физическом) личности. И тогда уже личность идет на Высший суд именно за свои поступки, как личности, человека. Поэтический дар на суд не представляется – это не сам человек. В полученном при рождении даре его, человека, заслуги нет. Заслуга – реализовался дар или нет, но свою человеческую сущность личность разрушать не в праве. Доказательство (для меня) в судьбах тех поэтов и поэтесс, что попирали нравственные нормы и заповеди. Их грехи пали не только на них самих, но и на детей. Что Ариадна, что Георгий – это же кошмар, а не судьбы. Не знаешь, кого жальче. А за что? Ну ладно Ариадна – ее судьба – это сотни тысячи жертв сталинских времен, но Георгий-то – за что? Что мать при ее жизни не ценил? Так в этом возрасте кто этим не грешил, тем более у такой матери! Но Георгий совершенно оказался без поддержки и защиты, подросток – и Марина его оставляет! Это при ее-то поисках «надобы во мне». Всем себя предлагала, а сына бросила – живи один! Пусть тебя чужие люди в жизнь выводят – в войну, в эвакуации, без кого-то близких. Уму непостижимо! Ее биографы оправдывают – истощились силы, не видела дальнейшего смысла, измоталась. Все это так, но мать – прежде всего мать, сохранить птенца, первейший инстинкт, а она и Ирину потеряла, и Алю «потеряла» пусть не физически, но душевно (та, бедная, потом всю жизнь отмаливала свой отход от матери, в эмиграции произошедший), а уж Мура – просто предала, как мать – предала. И «оттуда» не помогала, не защищала, наверное, земные грехи отмаливала – самоубийство, в том числе.
Прочла статью Цветаевой: «Поэт о критике». Вот отрывки:
"Критик не судит, он только относится. "Я не понял", что это, - суждение? Признание. В чем? В собственной несостоятельности. "Непонятно" - одно, "я не понял" - другое. Прочел и не одобрил - одно. Прочел и не понял - другое. В ответ на первое: почему? В ответ на второе: неужели? Первое - критик. Второе - голос из публики. Некто прочел и не понял, но допускает возможность - в случае другого читателя - большей догадливости и большего счастья. Правда, это счастье будет куплено ценою "больших умственных усилий...". Показательная оговорка. Потрудишься - добудешь, по мне - не стоит. В этом уже не кротость, а, если не злая воля, то явное отсутствие воли доброй. Так может сказать читатель, так не должен говорить критик. Поскольку "не понимаю" - отказ от прав, поскольку "и не пытаюсь понять" - отказ от обязанностей. Первое - кротость, второе - косность".
(Это просто про меня, мои слова из письма к N., он даже может подумать, что я ему письмо писала, держа эту статью перед глазами, а я ее только дня три назад прочла из сети).
"Радовать читателя красивыми переплесками слова не есть цель творчества. Моя цель, когда я сажусь за вещь, не есть радовать никого, ни себя, ни другого, а дать вещь возможно совершеннее. Радость - потом, по свершению... Радость потом - и большая. Но и большая усталость. Эту усталость свою, по завершении вещи, я чту. Значит было что перебороть и вещь далась не даром. Значит - стоило давать бой. Ту же усталость чту и в читателе. Устал от моей вещи - значит хорошо читал и - хорошее читал. Усталость читателя - усталость не опустошительная, а творческая. Сотворческая. Делает честь и читателю и мне".
"... назовите мне хотя бы одного крупного поэта, писавшего по чужим (всегда единоличным!) рецептам..."
"... большим поэтам готовые формулы поэтики не нужны, а не больших - нам не нужно. Больше скажу: плодить маленьких поэтов грех и вред. Плодить чистых ремесленников поэзии - плодить глухих музыкантов. Провозгласив поэзию ремеслом, вы втягиваете в нее круги, для нее не созданные, всех тех, кому не дано. "Раз ремесло - почему не я?" Читатель становится писателем, а настоящий читатель, одолеваемый бесчисленными именами и направлениями (чем меньше ценность, тем ярче вывеска), отчаявшись, совсем перестает читать".
(Вот слова, которые из меня просятся, когда я на «Автографе» слушаю наших «поэтов»!)
"Единственный справочник: собственный слух и, если уж очень нужно (?) - теория словесности Саводника: драма, трагедия, поэма, сатира, пр.
Единственный учитель: собственный труд.
И единственный судья: будущее". (Ах, какая молодец!)
"Чем рассказывать мне, что в данной вещи хотела дать - я, лучше покажи мне, что сумел от нее взять - ты".
Все мне близко, понятно и разделяемо полностью. Убеждена, что поэт с подлинным поэтическим даром не нуждается в предшественниках. Это потом, разбирая его творчество, критик будет притягивать "это - влияние Лермонтова, это - Пушкина..." А это все случайности. Когда пошла вещь - творец не осознает, что это чье-то влияние. Оно - просто идет. Написал - о! Где-то это было. И тут уже отбор. Что - на публику, а что - в стол, до поры. Если явно кого-то напоминает, то всмотрись, может, все же что-то новое есть; но даже - если и так, найдут «влияние» и, может, даже эпигонство, будь готов к суровой критике – «повтор, слепок». Чуткий, развитой слух читателя уловит сходство и оправдает, если только: а) ты уже признанный поэт в силу неоспоримости дара вообще («что положено Юпитеру…»), и б) если в старой мелодии прозвучали такие оригинальные строки, что видно: ценность их - неоспорима.
И ещё убеждена - любому поэту нужно хорошее образование или, хотя бы, путешествия – то есть распахнутый в мир кругозор. Иначе – узость тем и ограниченность в духовном пространстве.
Читаю воспоминания А.Наймана про Ахматову. Интересно! К Ахматовой у меня отношение - своя. Настолько мне по сердцу ее образ - поэтесса, знающая себе цену, но до чего же и внимательна к людям. Она и Муру в эвакуации сильно помогала, хотя сама нуждалась. Это не та, что "Не снисхожу", а потом в трансе – «почему меня не любят».
Читала прозу Бродского. Интересная мысль – влияет ли горе (неприятности) на всплеск творчества. Он уверен, что несчастье разрушает личность и не может быть источником творчества. Мол, Цветаева до своих несчастий сложилась, как поэт. Будь революция или не было бы, а она все равно была бы огромным поэтом.
Ещё у него такая мысль: «Искусство и инстинкт продолжения рода схожи в том плане, что оба сублимируют творческую энергию, и потому равноправны». По-моему, это «потому» не из чего не следует. Если схожи, то не обязательно равноправны. Да и схожи ли? Искусство сублимирует творческую энергию, это приемлемо. Но при чем тут инстинкт продолжения рода? «Дурацкое дело – нехитрое». Какое тут творчество? Одно пыхтение, вызванное инстинктом, и удовольствие, как всякое удовлетворение любого инстинкта. Вот эти заносы Бродского, эффектные, потому что парадоксальные, но настолько однобокие, что диву даешься – сам что ли не видит? И вспоминаешь Цветаеву: чтобы продать рукопись – готова на все. Желтая кофта Маяковского, по её мнению, – это, чтобы рукописи покупали, ничего больше. А рукопись продать нужно и должно, чтобы не думать о быте, чтобы писать и писать. Она осознавала, что является даром для человечества, что ее надо беречь и пестовать, она – рупор.
А вот статья Бродского об Одене - замечательная цитата о прощении временем человеческих слабостей поэтов, потому что ими (поэтами) жив язык.
«Время, которое нетерпимо
К храбрости и невинности
И быстро остывает
К физической красоте,
Боготворит язык и прощает
Всех, кем он жив;
Прощает трусость, тщеславие,
Венчает их головы лавром…»
(Автор - Оден. Подстрочный перевод Бродского).
Действительно, поэт продолжает жить во времени своим творчеством, его имя и облик не только на памятнике над могилой, оно повторяется в сборниках, цитатах, его поют, его читают, ему посвящаются статьи, его биография изучается, а стихи, даже не изданные при жизни, вдруг всплывают через десятки и даже сотни лет, только бы жива была культура. Иметь поэтический дар – это иметь заявку на бессмертие, (не физическое, конечно, не личное - для тела), - бессмертие своей души здесь на Земле, и своего имени и облика. Конечно, кто пишет, тот в последнюю очередь это держит в уме. Мало того, если ты свой дар отдал на службу чему-то (Маяковский), то твои ошибки тоже будут обсуждаться, и стихи, отданные идее, их содержание - будет порицаться. То есть ты в памяти можешь остаться не только триумфатором, победившим время, но и изгоем. Но в любом качестве ты не умрешь, и твой душевный опыт будет также ценен в веках, как и опыт любого твоего собрата, отдавшего свою душу на общее обозрение.
2004 год. Переход болезни в хроническую форму
Начала читать биографию и стихи Гумилева. Интересно. Он тоже в начале подходил к стихосложению, как к ремеслу. Мол, обучись технике и валяй, как горшечник. Не может быть, чтобы можно было вот так, не имея дара. Ни МЦ, ни АА не начинали так. Гумилев уже сначала напрягает вот этим рационализмом. Но с другой стороны, все говорят, что он – поэт-мистик, еще не вчиталась, но по отрывкам так и есть. Значит, что же, можно, имея сначала вроде бы небольшие, способности – задаться целью их развить? Или это поиск «гуру», когда восхищен предшественником и стараешься ему подражать (Анненский, Брюсов), а уж потом видишь, что ты свой путь имеешь, и уже не боишься оторвать руку от ведущего? Вот и Женя… Свой дар (а он безукоризненнее, чем у Гумилева, т.к. рвался сам, а Женька его вглубь загонял) не принимал всерьез, вообще ему это было ни к чему, тем более муки творчества. Но дар рвется. И лучше бы ему с этим смириться. И уж, конечно, не сникать от каждого «фе!» «Веленью Божию, о Муза, будь послушна, обиды не страшась, не требуя венца…». (Ах, Пушкин! Ну, на всякий случай у него есть строка, это как Библию – открывай и читай).
Вступая на этот путь, нужно не прислушиваться – кто чего пробормочет, (тем более, как я, не имеющая дара), нужно себе верить, а не другим. И правильно Женька от меня отмахивается. Найдутся и те, кто его строки будут ловить безо всяких исправлений и доработок. Эх, ему бы хорошее образование с крепким русским и, действительно, дающей азы техникой. Цветаевой что – она три языка знала, как родные, да и поездила с малолетства по заграницам, да глубокое музыкальное образование, да папа музей классической скульптуры собирал – все в строку. Или Пастернак – метался – музыкантом, философом или поэтом стать. Маяковский, правда, выбивается, Есенин, у тех образования – с гулькин нос, но дары несомненные. Но у тех чувство свободы – что хотели, то и говорили и делали, а Женя оглядывается – можно или нет. Зажатость в темах и чувствах, только прорывается иногда бесшабашность: «Ну, а Бог простит? – Без понятия!»
Купила «Записные книжки Цветаевой». Какие у нее есть интересные мысли. Под многими бы подписалась обеими руками. Вот: «Не могу» - естественные границы человеческой души. Снимите их – душа сольётся с хаосом, следовательно, перестанет быть… При отпадении каждого моего «не могу» у меня двойное чувство презрения к себе и легкости: еще немножко меньше меня!».
То есть мы все то ли рождаемся, то ли из детства с помощью родительских установок выходим с четким для себя критерием: «не могу» то-то и то-то. Но жизнь и окружающие заставляют корректировать собственные «не могу» (т.е. «не могу так делать, как не хочу»), и вот ты – такой, как все, и чем больше такой, как все, тем более людям с тобою проще жить, и ты приемлем в людях. Цветаева, как «призванная», не могла и не хотела, и берегла себя, чтобы не смешаться с другими, презирала, если уступала, но и ощущала легкость, когда нивелировалась – жить становилось легче, но себя при этом теряла. Трагична! В записках все объяснения ее странностей – кольца, невнимание в одежде, манера говорить, не глядя в глаза… Совершенно «на голову не наденешь» в рассуждении об Ирине, вроде не мать о дочери, а не любящая животных о приблудной собачонке. Она в отношении близких была лишена моральных принципов. Слово «долг» ненавидела. От нее могли только те ощущать тепло, кого она «любила», остальных она просто отшвыривала или буквально, или холодом. Неземная женщина!
В доме Цветаевых, пока жива была Мария Александровна, всё время звучал рояль. Мать видела в Марине будущую пианистку, и до десяти лет дочь музицировала под строгим материнским присмотром. И вот уже Марина, состоявшийся поэт и прозаик, перебирает варианты изложения одной и той же мысли и выбирает безукоризненный по музыкальности («В ложечке розового варенья – вся 1001 Ночь… Проза должна быть музыкальной»). Вот что ей дали материнские уроки музыки. То же у Пастернака - он так же вложил и в стихи, и в прозу - музыку, в которой с детства имел наклонности. Может, тут объяснение - почему литераторы из дворянских семей отличались музыкальностью стиля? – они же все учились музыке, танцам, ритму и мелодии. Но Есенин? Тому, верно, уж точно от Бога – внутренний музыкальный слух… (Вот не люблю его поэзию: всё время какая-то пьянь и забубённость мне за ними слышится. Но песни на его стихи – чудо что такое!)
Продолжаю читать «Записные книжки» Цветаевой.
1914 год – ей 22 года. И такое осознание своей поэтической мощи: «Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам. – Нужно было бы сказать – человека ... В своих стихах я уверена непоколебимо».
Её преклонение перед Ахматовой… Мне кажется, это ее выплеснувшее в целом цикле стихов, направленных к Ахматовой, не только восхищение той, но и ожидание равного ответа от «Анны всея Руси»: мол, и ты, Марина, – сестра, и ты – не хуже. Тогда, в молодости, она этого ответа не получила. АА не была так открыта наружу, наоборот – всё старалась скрыть, зашифровать, чтобы собственную личность задрапировать и увести в тень. Если бы МЦ имела тот же темперамент, что и АА, то у нее и таких бы стихов не было. Она совсем другая, она понимала Ахматову – как поэта, она была готова воспринять и тот Ахматовский стиль, но писать им она не могла и не хотела. Ахматова - обузданная стихия, Цветаева – беспредельна.
Цветаева: «…написав, читаю, как новое, не свое и поражаюсь» - Вот! Если удачно получилось, то поражаешься, что ты это мог сделать.
Она очень любит себя. Свой талант, свою внешность (1914 год), свою фигуру, свой гардероб, свою Алю, своего Сержа. У нее все – самое лучшее. Отсюда полная уверенность в своей непогрешимости – требовательность (Аля, двухлетняя, ела шпинат 45 минут, выпихивая и рыдая, но мать была непреклонна - «любящая мать»). Удивлялась любви к себе, удивлялась, когда не любили, но больше всего удивлялась, когда человек был к ней равнодушен. Когда же она не удивлялась? А вот уже гораздо позже: «Любование моей наружностью меня удивляет почти так же, как любовь к моим стихам, и совершенно так же, как не-любование - моей сущностью» (т.е. тем, кто в ней «сидел»). Она себя выше своих стихов ценила.
Великая ненависть к типу женщин «княжна Марья»: юродивая покорность отцу, слезливые письма к Жюли, страстное желание замужества. МЦ подкоркой понимает, что этот тип, не имея ничего, чем богата сама МЦ, тем не менее, будет иметь все на этой земле, чего МЦ будет лишена. Эта ненависть к «курицам». МЦ даже мысли не допускает, что «княжны Марьи» - это матери, чье призвание – нести свою ношу: семья, муж, дети, делать их счастье и быть этим удовлетворенными. Их никто не будет помнить, кроме детей и внуков, если только доживут. Они, Марьи, поддерживают жизнь на земле, а поэты (МЦ) придают ей смысл, и потому поэты «переживут» память тех, кто лишь поддерживал жизнь (княжон Марий).
Вот еще у МЦ: «Вся пресловутая «фантазия» поэтов – не что иное, как точность наблюдений и передачи. Все существует с начала века. Но не все – так – названо. - Дело поэта – заново крестить мир.» Это же, по-моему, касается и открытий. Все существует от века, а гении в науке, в технике – все это открывают, наблюдают и передают (и приспосабливают) к пользованию людьми. Поэзия – это тоже голос духа, «приспособленный» к людскому восприятию.
У МЦ в «Записных книжках» очень много точных афоризмов – поэтическая точность наблюдений и формулировок.
Иногда ее «заносит»: «Не женщина дарит мужчине ребенка, а мужчина – женщине. Отсюда возмущение женщины, когда у нее хотят отнять ребенка (подарок), - и вечная, бесконечная – за ребенка – благодарность». А по-моему, пока ребенок маленький – благодарность ему самому, что он есть, что с ним так хорошо. При чем тут мужчина? И какая ещё «вечная благодарность», когда выросший ребенок – уходит, отходит. Хотя – права она, благодарность за родившихся детей судьбе – действительно вечная, до смерти.
А вот странное отношение к институту семьи (МЦ: «Семья… Да, скучно, да, сердце не бьется… Не лучше ли: друг, любовник?»), неготовность следовать правилам этого института, игра, дорого потом ей, МЦ, обошедшаяся. Она – человек-эмоция. То для нее дети – первый сорт, то – она их терпеть не может (МЦ: «Не люблю (не моя стихия) детей…»), даже собственных. МЦ: «Взрослые не понимают детей. Да, но как дети не понимают взрослых! И зачем они вместе?» И это пишет мать, женщина 24-х лет. Или вот: «Предательство указывает на любовь. Нельзя предать знакомого». Указывает, да только на прошедшую любовь, то есть – на нелюбовь. Прошедшее – не в счет. Нельзя предательство брать в качестве свидетельства любви, а вообще предать можно и знакомого. Предают – доверившегося. Любви (перед предательством) может и не быть, может быть приязнь, дружба.
Много объяснений ее поведения и пристрастий, которые удивляли людей и осуждались, отмечались, как странность. МЦ: «Глаза и голос, это слишком много сразу. Поэтому, когда слышу голос, опускаю глаза», «… ничто во мне не было причудой, все – каждое кольцо! – необходимостью, не для людей, для собственной души», «Почему мне совсем не стыдно быть плохо одетой – и так бесконечно-стыдно – хорошо одетой?!» (Ну вот что это? Гордыня запредельная? А ведь раньше, до революции, – сколько перечислений своего гардероба, прямо - щеголиха!)...
А вот хорошо: «В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел». Может, так и есть? (Прости, Господи!), но то, что она «допускает», даже уверена в переселение душ – это однозначно: надеется «в следующей жизни» родиться в любимой Германии. И предчувствия: «Бог, создавая меня, сказал: Я создал тебя так, что ты неизбежно должна сломать себе шею. Смотри не ломай!», и еще: «Я, конечно, кончу самоубийством… И может быть я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что «там хорошо», «Я, более чем кто-либо достойна умереть через кровь, с грустью думаю о том, что неизбежно умру в петле». (Напророчила!) О поэтах: «Слово – вторая плоть человека. Триединство: душа, тело, слово. Поэтому – совершенен только поэт».
А вот она об источнике вдохновения: «Что мне нужно в мире? Собственное волнение, высшая точка своей души. Наисильнейшее напряжение. Любое средство – лучшее.»
Как наркоман, она искала этого «наисильнейшего напряжения», не заботясь – во что это ей может обойтись. Подорванная психика, неврастения, неадекватное поведение. Она искала страсти.
Марина – мать. Полное слияние душ с маленькой Алей. А когда родилась Ирина, то запись: «Ирина – …случайный ребёнок. Я с неё не чувствую никакой связи». Да скажи ей кто-нибудь, когда родилась Аля, что Марина через пять лет скажет про вторую девочку «случайный ребенок», она бы глаза, наверное, выцарапала говорящему от возмущения. И позже - и запоздалый вопль: «Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей тёмной непонятной сущности.- Зачем ты пришла? – Голодать – петь «Ай дуду», ходить по кровати, трясти решетку, качаться, слушать крики…» И констатация: «На одного маленького ребёнка в мире не хватило любви».
История Марины и Ирины (она никак больше не называла эту малышку, умершую в приюте от голода в возрасте неполных 3-х лет) – ужасна. Уж и не знаю, как можно говорить о «нормальной» или «ненормальной» матери, если оставить Ирину в жизни Марины, а не стереть до дыр этот «эпизод». Это так больно читать, такая МЦ в отношении к Ирине – монстр
Что же произошло с Мариной за эти 5 лет? Почему она в 1919 году почувствовала такое отвращение к долгу, и все свои обязанности превращала в приключения?
Еще Марина-мать - о 18-тилетней Але: «Стоило мне убивать на неё жизнь? Порождать её 18-ти лет, отдавать ей свою молодость и в Революцию – свои последние силы???»
А вот с Георгием (воплощенной мечтой Марины о сыне) – всё было с точностью до наоборот. Хотя и ему не позавидуешь. Потому что и с ним Марина была верна своему постулату: признавала два вида собственности – на рукописи и на детей.
Продолжаю «вгрызаться» в дневниковые записи, письма, заметки Марины Цветаевой. (Как же она о себе?…) При этом прислушиваясь, что общего у неё со мной? И - почему её явно не переносит большинство мужчин?!
Вот она декларирует: «Не могу – хоть убейте! - чтобы человек думал, что мне что-нибудь от него нужно». Но это – она, когда у неё есть молодость, силы и уверенность в себе. И ещё - её невозможная гордость. Позже, в эмиграции, она научится и просить, и требовать, и возмущаться, когда не дают «положенное» (положенное художнику, творцу, отстающему в материальных «завоеваниях», но верному своему призванию).
Или вот, тоже очень разделяемое: «Мне каждый нужен, ибо я ненасытна. Но другие чаще всего даже «не голодны», отсюда это вечно-напряженное внимание: нужна ли я?»
И вот признания: «Мое «не хочу» - всегда: «не могу»…Почему я так глубоко-беспомощна во всем, что другим так легко? – Найти чей-нибудь дом, взять билет на вокзале, выкроить – по готовой выкройке – детскую рубашечку. Определенно атрофия какой-то части мозга». Очень может быть! Атрофия части мозга, где размещаются предприимчивость, деловая хватка, сообразительность и быстрое схватывание проблемы – что и как делать руками. «Золотые руки» - это, наверное, никогда о поэтах.
Осознаваемая нелюбовь к России: «Россия – как жернов на моей шее!», «Россия – тяжела», «Роковая ошибка – мое рождение в России!» А где бы она могла так выразить себя, как не на русском языке?! И трезвый взгляд на себя (через мысли других, которые сама себе «читает»): «Лучшие… считают тебя странной, а в общем ты им не нужна, так как ты слишком мало – внешне – себя ценишь, чтобы твоя любовь могла им льстить».
А вот: «Я не прошу, потому что отказ мне считаю чудовищным. На отказ у меня один ответ: молчаливые – градом – слезы».
(У меня раньше также было. Правда, лет уж 15-20 научилась: 1)не просить у того, у кого не надеюсь получить; 2) если прошу и вправе, то буду отстаивать, пока не убедят в отсутствии возможности: 3) получив неожиданный отказ – поднимаюсь и ухожу. Почти без слов, иногда и не попрощавшись. Это - вместо слез).
Ее панегирик богатым – и итоговое: «Как чудно дарить богатым! Гораздо лучше, чем бедным!» Всеми конечностями – «за»! Гордыня!
А ещё чуднее «утереть богатому нос». Лет 8 тому. Захожу как-то в международный отдел. Перед Юлей – пишущая машинка. Спрашиваю – «зачем машинка?» (А отец Юли – знаменитый поэт Юрий Грунин. Ему уже далеко за 80, судьба – отдельный рассказ. Да он сам её повествует и в стихах, и в прозе. Правда, он в Джезказгане живёт…) Юля отвечает: «У папы машинка сломалась, хочу ему другую послать в подарок, а их нет в магазинах. Вот ГА принесла, правда, она сломанная, починю и отправлю». - «Даром?» - «Нет, она за неё просит столько-то рублей». Ага, значит, за машинку заплати, а потом еще - и за починку. А Юля – женщина небогатая. «Слушай, - говорю, - у меня простаивает исправная, почти такая же, тоже портативная. Забирай за так! Я, как компьютер себе поставила, ею не пользуюсь...» - «Ой, ну, как же – за так? Вещь ведь дорогая…» А во мне азарт проснулся – ГА у нас в институте одна из самых «небедных», муж из «новых русских». И вот мне её «обскакать» своим «широким жестом» весело было. Ну, и, конечно, честь – на подаренной мною машинке Юрий Васильевич будет свои шедевры печатать! Нет, поступиться несколькими сотнями рублей ради – перебежать дорогу «богатеньким Буратинам» и при этом угодить хорошему поэту – стоило!
Или вот у МЦ: «Если бы я – чтобы не служить – сделалась проституткой. Я – пари держу! – в последнюю минуту, когда надо получать деньги – с видом величайшего равнодушия чуть смущенно – говорила бы: Ради Бога, господа, не надо. Это – такие пустяки!»
Конечно, заострено, но как я это понимаю! Не представляю такой беды, чтобы могла стать проституткой, но, оказав услугу (скажем, перевела текст по заказу), заранее условившись об оплате, я в последний момент ограничиваюсь чуть ли не спасибом – неловко брать деньги, ну, так неловко! Была бы довольна, чтобы их оставляли незаметно где-то и уходили, чтобы я потом их находила. Так ведь еще и позвоню: «Вы не обронили?» Такое насилие над собой совершаешь, когда приходится об оплате говорить, а потом ещё и деньги принимать из рук в руки!
А вот чудные слова: «НУЖНО ПИСАТЬ ТОЛЬКО ТЕ КНИГИ, ОТ ОТСУТСТВИЯ КОТОРЫХ - СТРАДАЕШЬ».
И вот о своей идентификации: «Когда я не пишу, я всегда немножко себя презираю… Я никогда не пишу, всегда записываю (как по команде). Я просто – верное зеркало мира, существо безличное. И если бы не было моих колец, моей близорукости. Моих особенно-лежащих волос – всей моей особенной повадки – меня бы не было».
А вот о величине своего дара: «Мне никогда не приходилось искать стихов. Стихи сами ищут меня. и притом в таком изобилии, что я прямо не знаю – что писать, что бросать… Не времени – рук не хватает!», «Я никогда не просила у Бога рифмы - это – мое дело, я просила у Бога – силы найти ее, силы на это мучение … И это мне Бог давал, подавал».
(Получается, что она все же к Нему обращалась? Пусть за силой найти рифму… Может и не только за нею… И не помог? Или была нетерпелива, а мгновенного чуда не было, было испытание, тем более по ее признанию, она - одержима дьяволом. А может, дело в другом. У меня давно подозрение, что Дар – это что-то другое, не от Бога. Поэтому рифму ей мог и не Бог «подсказывать», а муза, Гений, которые к Богу не имеют зависимого отношения. То есть у этих муз своя область деятельности. Какая цель – не знаю, но вот эта возможность за счет каких-то средств направлять к голове вдохновленных поток внематериальных образов и звуков, вместе с Даром у вдохновляемого облекать полученное в доступные для человека формы – вот их область деятельности).
Вот опять предчувствие: «И самое обидное, что я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет!». Это про исток стихов «Тебе, через 100 лет» - одно из лучших её стихотворений, стихотворение-предсказание.
ТЕБЕ - ЧЕРЕЗ СТО ЛЕТ
К тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как отдышу,-
Из самых недр - как на смерть осужденный,
Своей рукой пишу:
- Друг! не ищи меня! Другая мода!
Меня не помнят даже старики.
- Ртом не достать! - Через летейски воды
Протягиваю две руки
Как два костра, глаза твои я вижу,
Пылающие мне в могилу - в ад,-
Ту видящие, что рукой не движет,
Умершую сто лет назад.
Со мной в руке - почти что горстка пыли -
Мои стихи! - я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я - или
В котором я умру.
На встречных женщин - тех, живых, счастливых,
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
- Сборище самозванок! Все мертвы вы!
Она одна жива!
Я ей служил служеньем добровольца!
Все тайны знал, весь склад ее перстней!
Грабительницы мертвых! Эти кольца
Украдены у ней!
О, сто моих колец! Мне тянет жилы,
Раскаиваюсь в первый раз,
Что столько я их вкривь и вкось дарила, -
Тебя не дождалась!
И грустно мне еще, что в этот вечер,
Сегодняшний - так долго шла я вслед
Садящемуся солнцу, - и навстречу
Тебе - через сто лет.
Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье
Моим друзьям во мглу могил:
- Все восхваляли! Розового платья
Никто не подарил!
Кто бескорыстней был?! - Нет, я корыстна!
Раз не убьешь, - корысти нет скрывать,
Что я у всех выпрашивала письма,
Чтоб ночью целовать.
Сказать? - Скажу! Небытие - условность.
Ты мне сейчас - страстнейший из гостей,
И ты откажешь перлу всех любовниц
Во имя той - костей.
(Ух, это окончание! Это срывание покровов, обнажение сути…)
"Розового платья никто не подарил"? Судя по записям в её «записных книжках» -это одна из её «мечт» образца 1919 года: «Розовое платье, о котором я так мечтаю и которого у меня, вероятней всего не будет: 1) потому что никто из вас мне его не подарит… розовое платье для меня также природно, как и мои золотые волосы». Целая страница про «розовое платье»... Как о недостижимой мечте. Может быть действительно была бы счастлива, если бы получила. Ах ты, милая-милая. Как ей, просто женщине, было порою мало нужно-то!
Почему её поэзию «воскресили» через 40 лет после гибели и будут читать и через 100, и 200 лет - «до коль в подлунном мире жив будет хоть один пиит»? Вот её: «Раз есть Пушкин, зачем Марина Цветаева. Согласна. Но: раз есть Пушкин, - зачем Иван Бунин? (Еще более – согласна!)»
Нет, я не согласна, насчёт Бунина, и, тем более, её, Марининой, ненадобности, если есть Пушкин. Это она – сгоряча…
Поэзия … поэты... «Зачем оне»? Ответов – воз и малая тележка. Мне они нужны, чтобы из нашей обыденности моей душе, как в кратковременный «отпуск», можно было слетать туда, откуда она была выпущена, чтобы в меня при рождении войти. И куда я обязана её возвратить, «умирая, в лучшем виде», как сказал Кушнер.
Опять мне близкое: «Моя самая сильная и самая драгоценная мне страсть – страсть собственного достоинства и ранга» (Но у меня это так вглубь загнано, только я и осознаю, как мне это важно, и как я бываю довольна, если эту страсть удовлетворяю, вернее другие ее мне удовлетворяют. Хотя, гордыня, чего уж!). Её предпочтение профессионалов своего дела. У меня тоже к ним любовь.
В какой-то момент стала искоренять в себе женщину: «В старом платье я- я: Человек! Душа! Вдохновение! – в новом – женщина. Поэтому и не ношу» «Ах, как мне всегда совестно за новое платье! Куда совестнее, чем за новую любовь».
(И в то же время – мечта о розовом платье с целой «подкладкой» - почему). Она не любила, когда ее рассматривают...
Ее предложения (желания) надписи на ее памятнике на могиле: «Стенограф Жизни (Бытия)» («бытия» - будь она мужчиной) и еще: «Уже не смеется»... Да, в молодости она смеялась слишком часто и слишком – над многим…
Признание: «Самое опьянительное для меня – преданность в несчастье. Это затмевает все». Она благородна не от сострадания, не от чувств к другим – от собственных чувств, она ищет кайфа (услады), а от чего его получает – не важно. Тут ее кайф совпал с внешне-благородным поступком – преданность в несчастье.
Еще признание: если она не очарована человеком (обстоятельствами), то у нее «нет искушения быть доброй, таскать воду, давать селедки». То есть опять – доброта лишь как оплата услуги за доставленное удовольствие, (ну, вроде – за неожиданный билет в театр), а просто так быть доброй (к любому, вызывающему не очарование, а жалость или что другое, но не собственное наслаждение) – она не хочет («не может»?). Ну, и как можно было с симпатией относиться к ней, если не учитывать, что она – носитель Гения? А МЦ ищет себе оправдания в словесных построениях (например, описание мотивов своей любви к семье соседа-сапожника). Мол, она подспудно подчиняется высшим законам («вечности»).
Её очарование наглостью и враньём Наташи (и других нянь), пестующей Алю. А я вспоминаю рассказ ГА о неком предпринимателе, принесшим в срок её мужу кредит и тут же попросивший его обратно. «Так зачем же ты возвращал?» - «Так я обещал тебе вернуть в срок, а вижу - не выходит, так я деньги в банке занял, чтобы своё обещание исполнить, и мне их срочно надо отдавать». Муж ГА восхитился такой смелой наглостью и удовлетворил просьбу. Вот это восхищение мне не понятно, и для меня подобный пассаж совершенно недопустим. Хотя именно она, такая вот наглость в делах, вероятно, миром и движет. Но это что-то не божеское, вернее, не христианское, а иудейское.
Вот еще: «Я чудесно переношу разлуку. Пока человек рядом, я послушно, внимательно и восторженно поглощаюсь им, когда его нет – собой». Действительно – «роман с собственной душой»!
А вот одно из её противоречий. «Когда меня любят, я нагибаю голову, не любят – поднимаю. Мне хорошо, когда меня не любят. (Больше –я)». А через несколько страниц: «О, как давно меня никто не любил!», «Я думаю, что Бог создал мир для того, чтобы кто-нибудь его любил. Так я создала Алю», «Почему меня никто не любит? Не во мне ли – вина?»
И ее тяга к красивым людям «Когда я с очень красивым человеком, я сразу перестаю ценить: ум, дарование, душу – вся почва из-под ног уходит! – вся я – ни к черту! Всё, кроме красоты!» – это тоже мое.
Вот говорит поэт: «Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители.
Не любить – видеть человека таким, каким его осуществили родители»
Разлюбить – видеть вместо него: стул, стол».
Это красиво, но верно ли? Вина, если человека не любят – в родителях? Без сомнения, она «не дополучила» от своих родителей в детстве, во время формирования личности, науки строить отношения с людьми, быть с ними терпимее и толерантнее. Может, вот так, завуалировано, она свой упрёк им направила?
Вот тоже мое ощущение: «Почему же они все – во всей простоте сердца – кажутся такими простыми?!» (Я тоже порою разговариваю с вызвавшими мое доверие людьми довольно открыто, полагая, что и они мне ответят открытостью). И дальше у МЦ: «Начинаю думать, что простота самая страшная из вещей (для обладателя и для соседа». И дальше – размышляет, но с каким выводом (?!): «Чего во мне нет, что меня так мало любят? Слишком 1-ый сорт?... Вопреки всему словесному XVIII век не возьмешь за подбородок!» (Она – восемнадцатый век – аристократия духа, породы). И дальше: «Лицемерия, - вот чего мне не хватает. Я ведь сразу: «я очень мало понимаю в живописи», «я совсем не понимаю скульптуры», «я очень дурной человек, вся моя доброта – авантюризм, - и на слово верят, ловят на слове, не учитывая, что я это ведь так с собой говорю». Вот это опять все моё!.
Еще мое: «Что я умела в жизни? – давать! Давать! Давать!. Чего не умела в жизни? – продавать! продавать! продавать!» Правда, потом она научилась. Нужда всему научит. Пусть продавцом она бы работать не смогла, гордыня бы не позволила стоять за прилавком (как она ненавидела «лавочников»!), но свои вещи, вернувшись в Россию, распродавала, и Мур ей в этом «помогал».
И еще моё - у нее с детства: «природная правдивость при отсутствии страха Божьего – вообще отсутствие Бога, - полуверие, недумание о нем, любовь к природе – болезненная с тоской…»
И еще: «В книгах я помню только то, что мне необходимо. Остальное сметает как метлой».
Вот рассуждение, когда никаких заповедей в себе: «если уж целоваться – под каким предлогом не идти дальше?... Верность? – Тогда не целуйся».
Маятник! Крайности! Действительно – никаких мер! Вот эта безмерность в сочетании с неустойчивостью – ее и сгубила. Будь закоренелой грешницей или праведницей – она бы устояла – «покровитель» бы помог, а она металась от Неба к Аду, вот от нее все и отступились.
А вот мысль 8-милетней Али, которую она приводит в своих записях, как разделяемую: «Преданность и предательство! Вся разница в конце… Сначала все предатели – преданны!» Это и по-моему - так! Поэтому, с возрастом, от преданности уклоняешься, чтобы уберечь себя - на всякий случай - от разочарования.
А вот опять МЦ, её бунтарство против всех людей, которых она окончательно разлюбила: «Я – вся - не нравлюсь…» (вот это через тире – как отталкивание веслом от берега, раз – и уже на середине реки). Далее там же: «Отталкивает костяк, а не кожаный пояс… отталкивает мое наглое умение радоваться поясу, чёлке, кольцу вне отражения в их взгляде. Мое полное несчитание с этим оттолкновением, отталкиваю Я. Поэтому – ничего не сниму. Будет час. Отвалится. Свалится всё: и кольцо. И палец, и ребро, и пояс, и холка, - все кроме лба… этим лбом обелюсь».
Все так и есть! (А могла бы она «кольца снять» и «лоб» сохранить?) И трезвый взгляд, вообще-то, ясное понимание, чего от нее ждут «добрососеди». И их мнение о себе самой, которое она «глазами читает»: «Оригинальничание… привлечь внимание».
И вот мне понятное и разделяемое тоже: «Я машину, стихию машинную ненавижу». (Не то, чтобы я ненавижу, но как мне всегда были ненавистны провода и столбы среди деревьев, рукотворное – среди природы. Как бы ни был хорош замок – но стоит среди гор – и лишний, хотя вроде и живописен. И никогда я не могла разделить восхищение (на мой взгляд – искусственное) Лены из герасимовского фильма «У озера» плотиной Братской ГЭС. Ну не сравнить эти потоки и водопады воды через шлюзы с природным водопадом. Ведь в природе - Кто Творец!
А вот страшное осознание в письме к Константину Родзевичу, одной из самых сильных своих привязанностей, герою стихов и поэм: «Родзевич, я поняла: я одержима демонами!», «… я скажу Вам тайну, только не смейтесь (не бойтесь!) — я Elementargeist*, у меня еще нет души». (*[В немецкой народной демонологии название группы духов, связанных с одной из четырех стихий (элементов) — землей, водой, воздухом или огнем.])
И далее: «Я себя не люблю, не щажу». (Разлюбила и себя, а не только людей, детей, животных). Это 1923 год. То есть – раньше она твердила, что у нее «роман со своей душой», и вот признание-осознание – «нет души». А душа (по всем сказкам) таким существам дается только через любовь.
Вот из ее тетради обращение к мужу, Эфрону, после объяснения по поводу Родзевича:
Ты, меня любивший фальшью
Истины - и правдой лжи,
Ты, меня любивший - дальше
Некуда! - За рубежи!
Ты, меня любивший дольше
Времени. - Десницы взмах!
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.
(Что же это за отношения, когда любовь «фальшь истины и правда лжи», и не отделить одно от другого? И эта любовь – огромна, за рубежи мыслимого. И эта любовь – кончилась. Как рукой махнуть. Но это опять – фальшь истины. Они не расстались.)
А вот удивление, что к ней мужчина идет как к женщине: «Ко мне за этим?» (отсутствие вкуса: «Можно найти лучше!») Всю сознательную жизнь ждала приближения другого к своей душе, а не к телу, и доверяла мужчинам, доверяла в том смысле, что они тоже могут потянуться не телом, а душой - к женщине. Да только вот встречала такое лишь в стариках, потому их и любила (князь Волконский), в чём и признавалась. Для неё «пол и возраст значения не имели»: какой пол, какой возраст – у душ. Поэтому внешних примет женщины в себе не подчёркивала. Страстно ждала, чтобы к ней другие тянулись – не как к женщине…
Константин Родзевич, разумеется, в ней видел и женщину, и личность, подчинение которой удовлетворяло его самолюбие, любопытство. Но не хотелось ему проблем, а любовь – был ли он способен и достоин любви? Марину, может, один Сергей Эфрон и любил всю жизнь, НЕ МОГ БЕЗ НЕЕ, а она – могла, но всё время ехала туда, где муж, в последней надежде, знала, понимала, что только он ее и любит, как ей надо. НЕ МОЖЕТ БЕЗ НЕЕ.
Вот из письма к Родзевичу: «Я завидую каждому встречному, всем простым, вижу себя игралищем каких-то слепых сил (демонов!), я сама у себя под судом… я с е б я не люблю, не щажу». «Я стихийное существо: саламандра или ундина, у меня еще нет души, душа (по всем сказкам) таким существам дается через любовь» (Похоже на заклинания. Как заколдованная царевна – приди, мол, полюби – и расколдуешь. Главное, всё, что бы она ни говорила, ни писала, – всё будто – последнее слово перед казнью, как будто последняя степень откровения. А на завтра – опять последнее слово. И так всю жизнь).
Насчет душевной слабости – вот уж нет. Она душой была так сильна, такие в себе немерянные чувствовала потенции... «Всё в жизни, кроме любви к Серёже, я играла. Можно ли (будучи мной) – не играя – жить целый год в кухне с нянькой и двумя детьми.., выносить помойные вёдра, стоять в очереди за воблой, - стирать – стирать – стирать!- и всё это, страстно желая писать стихи! – и быть счастливой».
И вот, совпадающее с моим: «Когда человек в конце письма подписывается Ваш, я считаю, что он мой. Таково мое отношение к слову». Вот! У меня тоже такое же отношение, но не к чужому, а к своему слову. Поэтому никогда, в припадке «политкорректности», не подписываюсь «Ваша». Также не люблю этих благоглупостей – «уважаемый», «дорогой», принятых в переписке. Если человек становится необходим, действительно – ценность для меня представляет, я и напишу – «дорогой», обозначив этим свое к нему отношение. Или «уважаемый» - если уже себе уяснила, что он для меня «уважаемый». Причем эти два обращения совсем не обязательно будут к одному человеку относиться. Я за «дорогого» молиться буду, а за «уважаемого» - нет, потому что «уважаемых» много.
Вот еще ее: «Чем тело лучше души? Почему его беречь для единственного?» Это для меня совершенно непонятно. И подтверждает (на мой взгляд), что она была нимфоманкой, была наделена таким сексуальным темпераментом, что, не имея никаких ограждающих внутренних запретов (мать рано умерла, а больше – никто не внушил ценность - и нравственную, и физическую - чувства целомудрия), МЦ оправдывала все, что касалось «этого».
И вот самоидентификация: «Я не паразит, потому что я работаю и ничего другого не хочу кроме как работать: но - свою работу, не чужую. Заставлять меня работать чужую работу бессмысленно. Ибо ни на какую кроме своей и черной (таскать тяжести, прочее) неспособна… гордыня? Тоже согласна. В нищете и заплёванности чувство священное. Если что-нибудь меня держало на поверхности этой лужи – то только она. И только ей – мой земной поклон».
А вот моё опять: «Никто на меня не похож и я ни на кого, поэтому советовать мне то или иное – бессмысленно». И дальше: «Совет себе: научиться молчать (глотать). Словами я всё гублю и дома, и с чужими. Может, молчащую меня жизнь стерпит. Понять глубокую бессмысленность высказывания, всякого высказывания себя: всякого себя. Понять свою заранее и заведомо – побитость в бою, где ты, как бы ни был силен, выходишь – голый, другой же – как бы ни был слаб – с револьвером, которого он не сделал. Я живу с … пересказчиками газет и на их пересказ перепечаток отвечаю кровным черновиком. Высокомерие? Только яснозрение».
И дальше – мечта, которая осуществилась у Даниила Андреева: «Согласна на 2 года одиночного заключения… в течение которых обязуюсь написать прекрасную вещь: свое младенчество (до семи лет) … ибо там мне писать дадут. А стихов! (и сколько и каких)».
И вот горькое: «Я никому не нужна: мой огонь никому не нужен, потому что на нем каши не сваришь». Как часто такое подступает!
(«Жаль» ещё и в том, что и с уже «сваренной кашей» – тоже никому не нужен, кроме себя самого, потому как каждый только сам себе интересен, если отвлечется от «каши», и поиск ведет себе подобного, чтобы о себе тому поведать и соприкоснуться в общих точках).
Читаю в «Записных книжках» об отношении к детям. Але 21 год, размолвка с матерью, и вот у Марины вылилось, (как и у меня другой раз - не душевно, не от чистого сердца, а только в качестве логического построения): «Стоило мне убивать на нее жизнь? Порождать ее 18-ти лет, отдавать ей свою молодость и в Революцию – свои последние силы???» Это, конечно, чистой воды истерика, вроде из «Любовь и голуби»: «Ага, вам мамка не нужна, вам такую «культурную» подавай!» Аля ее спасла тогда от одиночества и непонимания всего, что происходит. А происходил слом всего – уклада жизни, материальной обеспеченности, окружающей обстановки, среды, исчез в неизвестной дали муж… Она бы, может быть, еще тогда надломилась, если бы не Ирина с Алей. Она им нужна была. А чуткая, нежная, как бы боговдохновленная маленькая Аля, как будто кем обученная, беседовала с Мариной так и том, как и что та и хотела услышать. Записи Марины об Але того времени полны восхищения, изумления, благодарности дочери. А какие она ей стихи посвящала! Вот одно из них:
Да, я тебя уже ревную,
Такою ревностью, такой!
Да, я тебя уже волную
Своей тоской.
Моя несчастная природа
В тебе до ужаса ясна:
В твои без месяца два года --
Ты так грустна.
Все куклы мира, все лошадки
Ты без раздумия отдашь -
За листик из моей тетрадки
И карандаш.
Ты с няньками в какой-то ссоре,
Все делать хочется самой.
И вдруг отчаянье, что "море
Ушло домой".
Не передашь тебя - как гордо
Я о тебе ни повествуй! -
Когда ты просишь: "Мама, морду
Мне поцелуй".
Ты знаешь, все во мне смеется,
Когда кому-нибудь опять
Никак тебя не удается
Поцеловать.
Я - змей, похитивший царевну, -
Дракон! - Всем женихам - жених! -
О свет очей моих! - О ревность
Ночей моих!
И вот – такие упреки уже взрослой Але и обидчивая запись «Стоило порождать…», конечно, она и дочери это все выливала вслух. Но та-то, скорее всего, не помнила подробно в подробностях их жизнь в 19-20-е годы, а Марина – открой записки и прочти, и вспомни. Нет. Себялюбивое: «стоило ли убивать на нее жизнь, отдавать ей свою молодость».
Поэт в неё живёт всё время. Марина возвращается в Россию на корабле, и исчезающие колокольни отдаляющегося города наводят её на поэтическую метафору: «…горизонт не скрывает ни одной высоты», «Высокому – раз есть горизонт – не укрыться. Так и нас (затертых и затолканных) когда-нибудь откроют: восстановят… Даже так: горизонт изобличает каждую высоту». Это – точное наблюдение. То есть, когда все малое и среднее уже «сровнено» горизонтом (читай – общим средним уровнем, чертой, ограничивающей обычное), то лишь самые высокие деревья, колокольни – высятся и отличимы друг от друга. Просто Гениально!
Вот она в России: «Боюсь – всего… а больше всего – себя, своей головы – если эта голова, так преданно мне служившая в тетради и так убивающая меня в жизни... Я не хочу умереть. Я хочу – не быть»
Господи, она дошла до края отчаяния! Но уже будучи в полной растерянности (ни Али, ни Сергея рядом нет, один Мур, который тоже – уходит внутренне, совсем не облегчает ей жизнь, как когда-то Аля в 1919 году), МЦ все же ищет себе отдохновения. Цепляется за прежнюю любовь – Ахматову, и разочаровывается! Вдруг неожиданное осознание: «больше всего в жизни любила – уют!» А «Крысолов»? Она же этот уют там разнесла!.. Поистине, что имеешь – не хранишь. О, наши безвозвратные потери! Она осознала безвозвратность даже этой потери. Почему она не обратилась к Богу? Потому что это была постреволюционная Россия? Мало, что не была истинно верующей, но и боялась? И так вся «в долгах, как в шелках»: сестра, дочь и муж – в тюрьме, сама – эмигрантка. Она могла только самопереломлением спасти себя и сына, начать писать стихи «по заказу времени» Но быть «у времени в плену», как Пастернак, служить этому времени своим даром она не смогла; переводы – вот то, на что она согласилась, хотя выше писала: «Переводы»? Переводить должны те, которые не пишут своего, либо: (по мне) то, что я своему предпочитаю…». А теперь «…буду переводить… Потому что за переводы платят. А за свое – нет».
Может, поэтому она и ушла? «Не смогла»! Ах, если бы она обратилась к Богу! Он бы помог! Ей, с ее установками, гордостью, уже никто из человеков помочь не мог, только Творец.
Ах ты, Россия без Бога, как ты устояла только? Сколько же из тебя ценного было выметено этой дьявольской метлой?
А вот заметка МЦ о себе: «Верующая? – Нет. – Знающая из опыта». Но это о творчестве (Прокофьева и своем), а не о вере в жизни.
Вот снова мое: «Невозможно обмануть – доверие». И рассуждения о славе, тоже – мое: «Добрая слава с просто славой незнакома. Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили – плохого… Деньги? – Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их – нет… Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну и? Ну вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется? Если взять эту мою последнюю спокойную… радость». (О какой последней спокойной радости она? О свободе заниматься тем, что хочет и может?).
Читаю черновые записи Цветаевой (про отношения с Волконским). Вот она высказывает князю мнение о похвале: «Высказанная похвала — иногда нескромность, даже наглость (похвалить можно только младшего!).. И Вы же должны понять, что я не “хвалю”, а — потрясена?!» Или вот: «Крылья — свобода, только когда раскрыты в полете, за спиной они — тяжесть. Крылья — синоним не свободы, а силы, не свободы, а тяжести», «Я — блудный сын, который каждый дом принимает за отчий, но еще до ужина разубедившись — уходит. Для меня жирных тельцов не режут. На што мне.», «нам ничего не дано понять иначе как через себя, всякое иное понимание - попугайное повторение звуков». «О Боже ты мой, как объяснить, что поэт прежде всего —СТРОЙ ДУШИ!»
«Кроме того — разве мое тело — я?»
(Вот такое же у меня отношение к покойнику. Покойник – уже не то, что в нём жило до смерти, только оболочка, «костюм», а к костюму – какие чувства?)
Поездка в Москву в октябре. Посещение Ваганьковского кладбища. Идём по аллее, видим, на картоне стрелка – «К Цветаевым». Пошли туда. Нашли могилу ее отца-матери, где и Анастасия похоронена, и сводный брат Андрей Цветаев, и сын Анастасии, и ее свекры – Трухачевы, и еще несколько их близких. Я стояла, читала эти имена… Вот здесь должна была лежать и Марина, она даже в стихах к Але предрекала:
«Будет твой черед:
Тоже - дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
Мне же вольный сон,
колокольный звон,
Зори ранние -
На Ваганькове»
Не вышло… не вышло… А все равно – будто и на ее могиле побывали.
И были в музее Марины Цветаевой на Борисоглебском.
Ну, там я почти в полуобморочном состоянии. Поднялись по лестнице, я - сначала вверх голову – знаменитый «фонарь» в потолке, откуда на обеденный стол свалился пёс (по воспоминаниям Али), на стенах портреты – Марина с отцом, сестры Цветаевы. Хожу по дому, который у нее сто раз описан и в «Повести о Сонечке», и в очерках 18-20-х годов, в записных книжках. Детская – самая большая комната в доме, и в этом - вся Марина: лучшее – Але.
Служащие говорят о 200 квадратах, что занимала их квартира. Вообще-то в доме жили еще 3 семьи (кажется). Та же семья сапожника, о котором в Марининых записках, которые Марину поддерживали в голод.
Комната Сергея Эфрона – на самом верху, по лестнице. Там музей белого движения – мундир, газеты, документы, относящиеся к «белой армии».
Комната Марины – небольшая. Посидела в кресле у стола, даже сфотографировалась в этом месте. На стенах портреты и картина дуэли Пушкина, о которых в её прозе. Хотя, как говорили служащие, там почти ничего от Марины нет, все воссоздавалось из мебели тех лет по описаниям Марининых очерков. Может, одна-две вещи настоящие и есть. Она ведь все порубила в голод и холод 18-19 годов. Но в ее комнате на стене все ее любимцы (сын Наполеона, Башкирцева, Сара Бернар) – в рамках висят.
На первом этаже в большом зале (явно часть дома переделана, из квартиры – зал) проходила конференция: как раз в эти дни был её день рождения – 8 октября. Можно было и Кудрову, и всех цветаеведов увидеть, но не пришлось, не совпало. С Геворкян только перекинулась парой слов. Я сначала кинулась музей осматривать, а послеобеденное заседание задерживалось, мы до половины 4-го досидели, и пришлось уйти.
К нам там привязалась одна старуха, какая-то ненормальная. От нее все шарахались, а мы не сразу «усекли», вступили с нею в разговор… Как она прилипла к нам, не можем отвязаться. Уже не слушаем, уходим, она идет за нами и все в чем-то нас убеждает. Потом вытащила фотографию камня, о котором я читала в воспоминаниях то ли Анастасии, то ли Али Эфрон, говорит: «Этот камень установил в Тарусе мой брат Никитин». Вот она, оказывается, кто. Показала книжку своих стихов, посвященных Марине. Стихи – нормальные, а старуха – нет.
Прочла «Кристину, дочь Лавранса» Сигрид Унсет, давно хотела: эта одна из любимых книг Цветаевой. Читать про норвежское житье-бытье 14-го века было трудновато, да и перевод отвратительный, не может быть, чтобы нобелевский лауреат так коряво писала. Но книга очень понравилась. Судьба женщины от детства (в дому любящего работящего отца и строгой религиозной матери) до самой смерти. Описание быта и бытования норвежцев в окружении суровой, но прекрасной природы, в сложный исторический момент противоборства за власть различных кланов, с вмешательством в эту борьбу церкви. И всё это – через судьбу и в восприятии женщины – гордой, красивой, страстно верующей, доброй, прекрасной матери, жены и хозяйки, оставшейся под конец жизни совершенно одинокой, фактически выжитой из собственного дома и умершей в монастыре. Государство живёт своей жизнью, простые люди – своей. И никакое государство не озаботится помочь своему гражданину, коли тому плохо, но заставит служить себе и подчинит гражданина своим интересам или уничтожит его.
2005 год. Обострение
«Черновые тетради» (это уже с сайта «Мир Марины Цветаевой»).
Все же, как она была далека от обыденности! Пишет очередному корреспонденту – я – то-то и то-то, а Вы будьте таким-то и таким. А он задержал ответ на три недели, и она – «Если мои письма дошли — всякие объяснения Вашего молчания — излишни. Равно как всякие Ваши дальнейшие заботы о моих земных делах, с благодарностью, отклонены. Мне останется только просить у Вас прощения за ошибку дверью». И кто такое мог бы вынести? Поистине: «Ты мог бы быть моим рабом», а раз не раб, то зачем ты мне?
А вот еще у МЦ: «Смирение — это последнее любопытство: до чего дойдет (мужчина, гость, Бог, пропуск одного слова) и на чем, наконец, остановится — и есть ли конец — и остановится ли?»
Ничего, да? И это, в том числе – о Боге. Она Его видит таким же человеком, как гость, мужчина и т.д. Не снисходила даже до Него! Смирение, не как осознание своего невсесилия, своей ограниченности перед более широким, а как гордыни – опустила глаза, протеста уже не выражает, а ждет (не покорно, о нет, вызывающе, в себе) – до чего же дойдет твоя… (что? Но явно что-то нехорошее, раз заставило ее опустить глаза, а не распахнуть их счастливо и удивленно), т.е. чувствовать себя духовно выше, но бессильной преодолеть косность и непонимание противоположной стороны. Ох, Марина-Марина! Кто же сидел в тебе? Кого впустила?
Еще: «о, Вы не знаете меня! — Мои чувства — наваждения, и я безумно страдаю!» Я-я-я. Ей дела не было, что у других – не так, что другие себе воли не дают и уважают «суверенитет» другой души. «О! Я жажду!» Недаром ей цыгане нравились, она их песни принимала за верное.
Еще: «Стихи сбываются. Поэтому их не все пишу». Или: «Я знаю это помимовольное наколдовыванье — почти всегда бед! Но, слава Богу, — себе! Я не себя боюсь, я своих стихов боюсь».
Далее: «Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются тем размером чувств, которые во мне вызывают, они делают тройную ошибку: не они — не во мне — не размеры. Просто: безмерность, встающая на пути. И они может быть правы в одном только: в чувстве ужаса». Вот уж точно!
А вот замечательно: «О, Бог действительно хочет сделать меня большим поэтом, иначе он бы так не отнимал у меня всё!»
И она беспощадна в выражениях чувств: «Поезд подан,/Кто-то продан».
Марина рубит и хлещет наотмашь, обнажая суть чувств, прикрываемых порою вежливыми, ничего не значащими словами. Но Марина действует так по одной причине: испытал это чувство – оно и истинно. Раз так было, то - ВСЁ, никаких других, возникших раньше или позже чувств, в расчет уже не брать.
А ЭТО НЕ ТАК! В том-то и ошибка – тогда действительно нельзя жить. Человек многогранен, и чувства его многогранны. Она сама это демонстрирует, как никто, но вот эта безжалостность, беспощадность к людям, к колебаниям их чувств – она себя в угол загоняла этой бескомпромиссностью к людям, но не к себе. Сама безмерна, люди же – только одной стороны.
Ох, Марина! Такой дар! И такая «оголтелость»!
Марина пишет в тетради: «Право на тайну. Это нужно чтить. Особенно когда знаешь, что тайна — рожденная, с другим рожденная, необходимость и дыхание его. Имена здесь не при чем. Будь мудр, не называй (не спрашивай)… Никого не любить! Никому не писать стихов! И не по запрету, дарёная свобода — не свобода, моих прав мне никто не подарит… Замысел моей жизни был: быть любимой семнадцати лет Казановой (Чужим!) — брошенной — и растить от него прекрасного сына. И — любить всех.
М. б. в следующей жизни я до этого дорвусь — где-нибудь в Германии. Но куда мне загнать остаток (боюсь, половину) этой жизни — не знаю. С меня — хватит».
Вот её установка на жизнь и будущее, за пределами этой жизни, в другой, и отстаньте: ваши законы – они ваши, для меня они не писаны. И что тут рассуждать нам, обычным? Увещевать, стыдить? Мол, как же так можно? Да она же просто не услышит, будет смеяться – «о чем вы?» Говорят о внутренней свободе Бродского. Он – мужчина, но вот где уж совсем «распоясавшаяся свобода» - это у МЦ. Недаром, ИАБ любил поэта Цветаеву больше всех тех, кто был в 20-ом веке поэтом. Они были – одного поля ягода.
Ходасевича МЦ не любила, оценила чуть ли не после смерти, а Пастернака – за «своего» считала, Мура «родила» с именем Пастернака, а в жизни – не сошлись, только на уровне поэзии были близки. Совершенно другой мир, нам – только сквозящий, но до чего же тяжело тем, кто к этому миру причастен – быть и тут, и там. Действительно, как из снов – сюда, к быту и мелочам повседневности. Как надо с ними быть – как с сумасшедшими или «даунятами»?
Опять та же тема Стругацких – «людены» и «люди».
Из тетрадей МЦ: «"Строить свою жизнь" — да, если бы на это были даны все времена и вся карта. А выбирать — друзей — из сотни, места — из десятка мест — лучше совсем не вмешиваться, дать жизни (случайности) самочинствовать до конца. В это неправое дело — не вмешиваюсь».
Еще: «— Вся тайна в отсутствии дисциплины. За лучшие строки мы не ответственны, ибо они — дар, мы ответственны именно за худшие: наши. Довести творённое до рожденного, заданное до данного — вот задача. Нужна воля». “Я что-то видел...” — Что именно? — Плох, кто не ответит. Ибо вещь для того ему показывалась, чтобы он ее сказал».
«Всё, что делают поэты, философы, музыканты они с успехом могли бы делать на том свете. Сделанное Наполеоном могло быть сделано только на этом. Поэты и т. д. спокойно могли бы не родиться».
Где-то я уже подобное (смысл) читала, тогда возмутилась – ведь если одни «полководцы» и ни одного поэта - это же скотство, жизнь зверей, …
Вот еще: «Лирическое творчество питает опасные чувства, но укрощает поступки. Поэт опасен лишь тогда, когда не пишет».
А вот объяснение своего девиза «Не снисхожу!»: «Я только потому так всегда напираю на свое я, что все (жизнь — первая) его попирают. Живи я с равными — я бы этого местоимения не употребляла». Ей не было равных! Таково было её самоощущение. Это очень точно, когда личность, осознающая свое превосходство (или возомнившая об оном) над окружающими, не может пробиться сквозь окружающую, якобы, серость. Но ведь в глазах окружающих – это гордыня! Кто признает за другим превосходство? Да и зачем превозноситься? Ради славы, денег, карьеры? Мелочь. «Жизнь попирает» - в чем это выражается? Никто не ждет у подъезда взять автограф? Никто не встает и не начинает аплодировать при входе в зал? «Жизнь попирает» – а и пусть, не тебя одну, что же теперь всем «якать»?
Еще ее же: «А так — отрешенно, чисто и кровно я буду помнить его вечно, болеть будет вечно. Моя боль — о нем, а не о себе без него». (Чаще жалеют именно себя – «без него» оставшуюся).
Еще МЦ: «П. ч. над каждой любимой головой я видела — высшее: хотя бы голову — облака, и за это высшее всегда — внутри себя — отдавала все земные головы, свою включая. Со мной — счастья — нет».
Вот она оглядывается: «Вокруг пустота, мой вечный, с младенчества, круг пустоты. Нет друзей, в будущем — нищета (дающие когда-нб. да устанут — перестанут), но это — в быту, душевно — хуже, просто — ничего». И вспоминает: «В короткий срок моей красоты (золотые волосы, загар, румянец) от меня все-таки — опомнившись, всмотревшись, испугавшись — уходили.»
МЦ в обывательском смысле выглядела все же ненормальной: всё время шла против течения - демонстративно и намеренно, - и одновременно протестовала, что к ней относились «небрежно». А ведь к ней относились адекватно ее отношению к окружению: «Ты хотела бы общаться с высшим, что в нас есть, а мы хотим – с обычным, что в тебе. Не можешь (не хочешь)? А почему от нас ждешь, что мы должны мочь и хотеть? «Обычные» - все, «необычная» - только ты. Нам подстраиваться? Но ты-то не хочешь (не можешь) подстроиться под всех, а почему от нас ждешь? Мы тоже не можем, хотя, может, и хотим. Но это же не выносимо – как только с тобою встреться, так вытаскивай «на гора» эту «одежку» - «высокость». Лучше уж не встречаться!»
Ее: «...Главный мой грех — если уж по чести — непогрешимость. (Сознание ее!)» НЕПОГРЕШИМОСТЬ! Это она осознает свою непогрешимость! Кто из людей так может? Притча о сапожнике: «Все спасутся, один я попаду в ад». И МЦ - «Я – непогрешима!» Действительно, чем меньше ты на себе чувствуешь грехов, тем дальше ты от рая (от Бога).
Ее мысли о стихотворчестве: «Душе, чтобы писать стихи нужны впечатления. Для мысли впечатлений не надо, думать можно и в одиночной камере — и м. б. лучше чем где-либо. Чтобы ничто не мешало (не задевало). Душе же необходимо, чтобы ей мешали (задевали), п. ч. она в состоянии покоя не существует. (Покой — дух.) — (Что сказать о соли, которая не солёная... Что сказать о боли, которая не болит?..)» Как же она точна в формулировках!
А вот, что и я бы могла часто говорить: «Только не сердитесь! А если я горячусь, то лишь от доверия …». Замечательно!
А вот замечательно о переводе: «Переводимы смыслы. Слова непереводимы. Переведя горячий — heiss —. Heiss und weiss — (пустыня). Горячая и белая — не то. Короче, переводимо слово, звук — непереводим».
Вот в чем загадка перевода. НИКОГДА перевод не будет адекватен, потому что звуки разных языков не совпадают со значением слов. Хесс унд вес переводится смыслом «горячая и белая», но ЗВУК исчезает. А с ним и сухой шелест песка под раскаленным солнцем.
А вот, с чем я согласна, про Есенина: «У Есенина был песенный дар, а личности не было. Его трагедия — трагедия пустоты. К 30-ти годам он внутренно кончился. У него была только молодость. Пел и пил»
Вот еще, очень я согласна: «В доме, где нет культа матери, мать — раба». В её семье, похоже, культа матери не было, как, в прочем, и во всех русских семьях.
«Равенства — нету, да и не должно быть». Точно!
А вот очень верное наблюдение (как – итог впечатления, глубочайшего разочарования) от встречи с внучкой Пушкина в 1931 г.: «Из этого (кажется, для обоих — вывод, сейчас спешу, не успею додумать) — вывод: насколько жизнь (живое) несравненно сильнее — физически-сильнее, ибо судорога, слезы, мороз по коже, поцелуй руки — физика — самой сильнейшей, самой живейшей мечты, самая убогая очевидность (осязаемость) самого божественного проникновения». Это о силе воздействия впечатления от материального по сравнению с впечатлением от воздействия духовного. Первое побеждает уже в самом начале вдруг возникшего соперничества (это – как борьба Якова с Ангелом). Хотя позже оказывается – духовным нанесена глубокая рана (Яков на всю жизнь остался «хромым»).
Встречи, общения, друзья, переживания за мужа, детей - короче, неиспытанные ранее впечатления от окружающей жизни в 19-20 годы, в голодной и холодной Москве - и по несколько стихов в день, она – на взлёте физических и душевных сил, всё легко. Но с годами материальная жизнь всё сильнее давит, и надо уже себя на стихи настраивать, ловить «проскальзывающие» строки, осознавать – что из нее «хочет написаться», и помогать этому – своим временем, своей готовностью, своим додумыванием, своим трудом.
Она ощущала себя чьим-то инструментом, как вот для нас – ручка, карандаш, которым пишут. Вот берут его в руки, а он – тупой, он сломался, выскочил из рук и затерялся. И Тот, кто намеревался записать – или берет ДРУГОЙ КАРАНДАШ или вообще раздумывает «работать». Аналогия дальше: карандаш – ЛЮБИМЫЙ, пишет четко, ловко лежит в руке, поэтому - даже если затупился, его не меняют, а затачивают. Поэтому от карандаша, от его готовности писать, от ЕГО КАЧЕСТВА, как инструмента – тоже многое зависит, много ли им напишут. Односторонний, конечно, взгляд, потому что – в данном случае – «карандаш» (поэт) имеет собственную судьбу, инструмент – живой и со многим на земле связан, ему еще и есть надо, и детей растить, поэтому и приходится «вырываться» из руки, служить не только инструментом в Чьих-то руках, но и свои руки прилаживать к какому-то инструменту, выполнять и другие задачи, которые на него возложены материальной жизнью.
И вот еще – опять аналогия: инструмент создается не тем, кто пишет. Инструмент создается Творцом, а вот кому этот КАРАНДАШ позволит собою писать – Свету или тьме? Тут «Карандаш» выбирает сам, а порою, измучавшись своим предназначением быть инструментом, вообще отказывается от своей функции – быть «Карандашом», инструментом, выбирая жизнь простого человека (как когда-то Тютчев, Фет – в период своего молчания на многие годы).
МЦ говорила, что поэт обязан чувствовать свое стихотворение – когда оно «больно», потому что в нем не те слова, которые должны быть. Кто-то сразу «те слова» слышит, кто-то только намеки. МЦ перебирала десятки вариантов, прислушиваясь – зазвучало ли стихотворение, отбирала лишь то, когда понимала – нет ничего более соответствующего этой строке. «Меня не так зовут!» - это она о слове в строке, не дающемся слове, когда исписанные многочисленные листы подбираемого «того» - и всё впустую.
МЦ до конца оставалась поэтом, как и обещала, и в СССР не писала стихов (а лишь – переводы) только по одной причине – надо было содержать себя и Мура; никого из благодетелей, готовых ее материально поддерживать, рядом не было, а кто был – боялся. И выходит, что не только характер и жизненные установки вели ее в петлю, но и окружающая жизнь.
Она выбивалась из сил, а государство с дьявольской усмешкой наблюдало ее агонию. Да, война, да – было не до неё. Но никто, кроме Марины, не попал в такое положение. Все из литераторов, кто не воевал - сохранились. А она была оставлена на произвол судьбы. Конечно, можно объяснять судьбу Марины – Богооставленностью… Но как же использует дьявол безжалостную государственную машину для победы на высоким духом! Ужас! Упокой, Господи, ее душу!
Из письма МЦ к Черновой Аде: «L’unique consolation (contentement) d'avoir fait une btise est de l’avoir faite soi-mme» [Единственное утешение (отрада) после содеянной глупости в том, что ты сделала ее сама (фр.).] Это точно - моё.
А вот опять из черновых тетрадей МЦ: «Забота бедных: старое обратить в новое, богатых: новое в старое».
Итак, читаю дальше дневниковые (опубликованные) записи, а так же письма к тем, кому доверяла (а их – много), или не доверяла, но была «обуреваема» желанием высказаться, выразиться, поэтому писала много, жадно. И часто – с оставлением черновиков в своих «Записных книжках».
МЦ: «“Тело свое завещаю сжечь” — это будет моим единственным завещанием». А ведь почти сбылось – нет могилы, есть лишь место, где - развеяли… распылили… закопали.
Её же (в письме к О.Е. Колбасиной-Черновой): «Растить ребенка в подвале — растить большевика, в лучшем случае вообще — бомбиста. И будет прав». (Бомбистами в её время называли террористов, кидающих бомбы под ноги государевых служащих).
Ну, как же она пишет! Интонации – на ладони. Вот из письма к той же О.Е. Колбасиной-Черновой: «Рядом с “нашей” (наглость!) комнатой — кто будет жить?» Это - они в Париж собираются перебираться из Чехии, их Чернова «приютяет» в собственном жилье, и вот МЦ допытывается, каковы условия в квартире, ведь Муру нет и года, и себе, и окружающим – беспокойство. В МЦ, уже пожившей в эмиграции, столкнувшейся вплотную с бытом, обязательным бытом – ни Мура, ни Сергея не бросишь в непротопленной комнате, без еды - уже не осталось и намёков на прежние реверансы («не дать понять людям, что мне от них что-то нужно») – полная свобода, никаких сантиментов и уступок «хорошим манерам и тактичности». А когда вроде бы это и проглядывается, то уже и не веришь, явно она отдаёт дань общепринятому, т.е. неискренна.
«Дароносица». Ощущала себя настолько ценной (самоценность), что с трудом смирялась с пренебрежением окружающих, презирала их за это, не жалела, а ненавидела (понимала, что пусть на вид - одна из всех, но наполнена другим, тем не дано, а они вместо, чтобы – хранить и беречь, «трясут треножник»).
И ничего с этим не поделаешь – и бесполезно апеллировать с обидою к Творцу, зачем, мол, дал такой дар, а все другое отнял? И направил в мир, который этого не достоин, а я – отдувайся!
Опять ее же: «Иногда я думаю, что я бессердечна, до такой степени все мои любови и нелюбови вне всякого добра (мне) и зла. “Тянет”, “не тянет” — всё. Обоснование животного — или чистого духа, могущего, за отсутствием платы, разрешить себе эту роскошь тяготения. Вообще, у меня душа играет роль тела: диктатор».
Это очень мне понятно.
А вот из воспоминаний Ольги Черновой, начинающей писательницы, о МЦ: «Мне она говорила: «Пока не научитесь все устранять, через все препятствия шагать напором, хотя бы и во вред другим — пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание — большой работы не дадите».
И вот, уже из письма Ольге Колбасиной-Черновой (кажется, будущей тёщи Вадима Андреева, старшего брата Даниила. Цветаева его знала, есть письма к нему, дружила с Черновой и «приятельствовала» с мачехой братьев – Андреевой Анной Ильиничной, той, что едва не погубила трехлетнего Даню Андреева): «Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т. е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души, т. е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру и за его пределами. Мне во всем — в каждом человеке и чувстве — тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить, т. е. длить, не умею жить во днях, каждый день, — всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа». Она уже не бунтует, не доказывает, не возмущается. «Беда – во мне». Констатация. То, что в ней (она зовет это душой) сидело – ею полностью завладело, подчинило. Беспредельность внутренняя и тоска внешняя: никто её вместить не может, одна…
А ощущение тесноты с любым человеком знакомо и мне (это есть и у Пруста - про влюбленного): от человека всегда ждешь больше, чем человек дает. Ошибка - переносить это ощущение в жизнь, надо это нести смиренно, потому что полноту нам может дать только ощущение Бога (полноту я ощутила лишь в том сне, с Богородицей. Тогда было чувство полного счастья. Больше такого никогда не было. Может быть – из-за кратковременности? Может, и в обыденности мы тоже испытываем иногда такое же счастье, но поскольку длится и проходит, мы даже и не замечаем и не запоминаем, ушло, и от досады- мы, неблагодарные - и не запоминаем. А сон запомнился, потому что оборвался. Не знаю).
Еще МЦ к Черновой (вспоминаю разговор с Аллой Андреевой на счет - на ком женился Вадим, ее высокий голос: «На Оленьке Черновой!»): «душу мою я никогда не ощущала внутри себя, всегда — вне себя, за окнами. Я — дома, а она за окном. И когда я срывалась с места и уходила — это она звала». Я тоже была непоседа, тоже все время меня со двора тянуло; если выходной день, а я не вышла из дому – день потерян.
Читаю письма Цветаевой. Вот из письма Иваску: «Из меня, вообще, можно было бы выделить по крайней мере семь поэтов, не говоря уже о прозаиках, родах прозы, от сушайшей мысли до ярчайшего живописания. Потому-то я так и трудна — как целое, для охвата и осознания. А ключ прост. Просто поверить, просто понять, что — чудо».
Вот кто так о себе, почти как в третьем лице – «Она – чудо!»?
Это не самолюбование, это – констатация, она сама себе удивлялась, поэтому и не хотела никому угождать, настолько была уверена, что эсклюзив, что исправлять – только портить.
Вот её отношение к «вымыслу» в начале творческого пути (из писем Черновой): «Глубоко верю, что каждое настоящее писание — из опыта, vie vcue [пережитое (фр.).], Gelegenheitsgedicht [Стихотворение на случай (нем.).]. Поэтому никогда не приветствую, особенно в ранних писаниях, чистого вымысла, который отождествляю с Крачковским. Если бы Вы сейчас взялись писать роман — он вышел бы определенно плох. Рассказы же — полуправда, полувымысел — это Зайцев. Я за жизнь, за то, что было. Чт было — жизнь, кк было — автор. Я за этот союз». Какие острые слова, как это все понятно и принимаемо – именно так, поэтому и не могу читать художественную прозу, почти не могу, если только не захватывает интерпретация автором известных сюжетов (Томас Манн «Иосиф…», а Пруст – та же автобиография).
Вот из тех же её писем: «не знать себе цены, зная цену всему остальному (особенно — высокому!), из всего ценного не знать цены именно себе — это какая-то местная слепость или корыстнейшее лицемерие. Все настоящие знали себе цену — с Пушкина начиная. (До Пушкина! Или, м. б. — кончая, ибо я первая после Пушкина, кто так радовался своей силе, так — открыто, так — бескорыстно, так — непереубедимо!). Цену своей силе. Свою силу (Не свою!)»
И дальше: «Ум (дар) не есть личная принадлежность, не есть взятое на откуп, не есть именне. Есть вообще — дар: во мне и в сосне. И какая мелочность — не радоваться ему, п.ч. он у тебя под черепом! Какое себялюбие! Какое сведение всего к только-сему. Нельзя не знать своей силы. Можно только не знать ее пределов. Нельзя их знать. Внешняя скромность — только воспитанность. Именно потому, что я Рокфеллер, мне у тебя в гостях всё нравится. Но не подавай мне жареной подошвы, п. ч. я — тоже человек. Вся наша жизнь — сплошное снисхождение (человека в нас, а может быть — божества) к малым сим. Но как иногда от сих малых — тошнит и как хочется—великих тех! Не глотать. Встать во весь рост — не боясь испугать: убить».
Последнее – не моё, потому что малых сих (откуда ты знаешь, что они – малы? Может, ты о них ничего не знаешь – что они умеют, что они знают, какую жизнь живут, как и что терпят) – их жалко! Если раздражают – отойди.
А вот еще к Иваску, отчитав (разобрав нелицеприятно его статью о ней и ее стихах): «Н, не сердитесь. Выбора не было, и Вы правды — заслуживаете. А если мне суждено этим письмом Вас потерять — то предпочитаю потерять Вас так, чем сохранить — иначе. Ну, еще один — не вынес!»
Вот так она с людьми – полное доверие их уму, пониманию. И подспудно – а раз не такой, каким тебя вижу, то и потерять – не велика потеря.
Она была очень, сверх меры, богата внутри. Она никого не боялась потерять. Она не входила ни в какие «обстоятельства», ей было просто не до них. Ненасытна была её жажда к людям. «Выпивая» их до дна (думая, что выпила), она их отбрасывала, не жалея, устремляясь за новым.
Хищница? А кого она «съела». Кто из её «когтей» вырвался полуживым? Шарахались, почуяв жажду «крови» (души, нутра), боялись войти в тесный контакт, потому что могла опустошить. Тарковский вошёл было, потом вырвался, а потом всю жизнь внутри боль таил, виновником себя считал: «И вот грех на мне. Я о Марине. О Цветаевой. Она требовала слишком многого, слишком. Полсердца — пожалуйста, но ведь не все, а ей отдай и легкие, и печенку, и селезенку. И прозевал, прозевал. Отошел от нее в самое неподходящее, в самое черное для нее время. Не знаю, простит ли мне Господь, но до конца своих дней не прощу себе...» (это со слов И.Лиснянской об Арсении Тарковском)
Читаю письма Цветаевой к Пастернаку. Души без кожи. Никаких покрытий материальных, чистый дух. Как же она все это терпела, совершенно не будучи приспособлена к нашему миру. Все же это что-то необыкновенное – Марина Цветаева – прошло по земле. Дух в женской оболочке, вынужденный «по волчьи выть»), с неземными критериями ценностей, не умеющий совместить себя с требованиями жизни в нашем мире.
Мы все – приходим откуда-то в этот мир и забываем, откуда мы пришли, и приспосабливаемся, и живём… Марина же внутренней памятью держала какие-то иные, не наши установки и жила по законам тех миров. Ужас! Как же она страдала!
Дочитала ее письма к Борису Пастернаку. Она по его стихам проникала в него, в самую сущность, а внешний - ей он был также непонятен, как и другие. Ждала встречи, а что бы они делали рядом?
Так что же случилось с Цветаевой?
Она и Борис Пастернак – два человека, вместивших поэтический гений. (Марина вообще предполагала, что поэт – один во все времена дух, но воплощается он в разных людей). Два материальных тела, у каждого за спиной свой лагерь со скарбом и заботами. Надо «бытовать» и устраивать себя в этом мире, который духу совершенно ни к чему. Встреча Бориса и Марины должна произойти в другом мире, но попадут ли они оба туда? Или Там будет раздвоение на дух и душу? Дух высвободится и полетит в свои края, где или он один царит, или их много, каждому в свой час опять путь на землю, в тело, соединяться с какой-нибудь душой, заключённой в этом теле. Душа – радуется, если что-то красивое и доброе, печалится и скорбит, если горечь, душа с телом связана, не может оторваться, пока тело есть. Дух телу противостоит, враждебен, земную жизнь он не приемлет, не желает ничего в неё понимать.
Таковы же и фанатики духа - святые? Да нет, у тех тоже душа есть, но дух превалирует, подавляет и душу, и, конечно, тело.
Цветаева могла бы быть истовой монахиней, если бы не была поэтом и не была развращена смолоду желанием полной свободы от людских запретов. В ее судьбе дар виноват?
Своеволием Марина оттолкнула ангела-хранителя, никогда не обращалась с молитвой к Богу за помощью и вразумлением. Гордыня – одна из основных черт в характере.
И - развоплощенный дух. Значит, дух (может, это тот самый Гений?) не имеет отношения к святости? Или духи бывают и из светлых краев, и из темных? А может быть, это душа, прельстившись, открывает «дверь» тому или иному духу?
Да, похоже, что человек рождается с каким-то внутренним устройством, позволяющим в него проникать духу (Гению), про степень гениальности – пока не думаю, но именно душа (испорченная или нет) ответственна за судьбу гениально охваченного человека. Бедная, бедная Марина!
А могла бы она все это написать, не будь такой, как была? А Пушкин? Ведь вот тоже не был правоверным христианином, но дьяволом не любовался, нигде его не упоминал, как источник вдохновения и жалости, Марина же – игралась этим запретом. Господи, какая же иллюстрация к игре с сатаной!
Прочла статью Духаниной «Нецелованный крест» с выводом: «Что посеешь, то и пожнешь». Своей обывательской частью подписалась бы под каждым словом, потому что сама не раз так думала – безнравственность была причиной всех ее бед. Вот почти последний абзац из Духаниной (а она работала в музее Марины, была очень близка к ней хотя бы территориально): «каждый пишущий (и вообще творческий) человек волен выбирать сам, орфеем ли ему быть, а потом уже — человеком или наоборот. И в нашем праве решать, будем ли мы относиться к Поэтам как к небожителям, которым все и всегда дозволено, или все-таки как к прежде всего людям. Нам безумно дорого то, что дарует их голос. Но часто мы не помним, какой монетой бывает оплачен их выбор. И может быть, если мы, именно мы, не скажем однажды, что великие законы мира (Божьи и человеческие) все-таки одинаковы для всех, поэты так и будут продолжать платить — собственной искалеченной жизнью…»
Во многом совпадают эти мысли с моими, но я не хочу делать тот вывод, что делает Духанина. окончательно, потому что не знаю, получим ли мы действительно гениальные произведения (имели бы «Братьев Карамазовых» или другого Достоевского, или стихи того же Русакова?), если бы они постоянно оглядывались – можно ли это писать, можно ли это выносить на люди (а ведь без собственного опыта переживания – мало, что напишешь правдиво), как это соотносится с «великими законами мира». Да, поэтов очень жалко, но сдается – живи они целомудренно и по нравственным законам, мы бы имели дело просто с хорошим человеком (славным парнем), но не с гением. Давить в себе Дар? Уходить с ним в монастырь и сочинять духовные стихи для церковных гимнов? Очень сложно! Т. Манн в «Докторе Фаустусе» вообще допускает сговор дьявола с художником: гениальность в обмен на душу. Правда, вопрос ещё: будет ли воспринято творчество, гениальное, но негуманистическое, человечеством? Прототипом метода музыканта Адриана Леверкюна, насколько я уловила, была система австрийца Шёнберга. А его слушать – это такую волю нужно иметь!
Уверена (да и не раз видела в ее письмах подтверждение), что и Марина это прекрасно осознавала - не могла она на потребу издателям писать стихи «на злобу дня» или «пригодные» для чтения среднему читателю – нет, она считала себя не вправе, не была своевольницей в своем творчестве. А была ему покорной слугой – что ей диктовали, то и записывала, и дни тратила, чтобы расслышать то самое слово, которое было послано, а не заменить его на своё, поспешное и потому неточное. Цветаева радостно служила своему гению в начале пути, но обзаведясь семьёй, увеличив круг близких супругом и детьми, захваченная бытом и долгом перед теми, кого «приручила» – она трудилась уже, как подневольная, но преданная.
Дети Марины
Купила двухтомник «Дневники» Мура (сын Цветаевой). Читаю запойным образом. Сказать, что интересно – нет, никаких захватывающих событий. Вот война началась. Неразбериха первых дней. У них с Мариной нет постоянного жилья. Ему надо учиться. Ей – зарабатывать. Но если она чувствует свою ответственность за всех Обиходить сына, отнести передачи мужу и дочери, искать жильё, работу…), то этот парень живет только собою. Ни тени жалости к кому-то – сплошной рационализм. Только бы урвать счастье, удовольствие. Упование на свою молодость: «У меня - всё впереди. Я им всем отомщу… сейчас приходиться смиряться… не люблю 99% людей (заметим, мать входит в их число)», - вот такое конспективное у меня впечатление. Друзья, с которыми интересно ходить по Москве, но циничная их характеристика. Тяга к культуре – колоссальная: театры, музеи, библиотеки, журналы, книги. Отзывов – развёрнутых – нет, только слова – «превосходно!», «понравилось» Уже кончается первый том, а слово «мама» лишь раз, остальное «мать», «мамаша». И жалобы на одиночество, на неинтересных людей – это в Москве-то, в среде людей, окружающих Цветаеву. Слепота полная! И в то же время очень трезвый анализ происходящих дел в политике, на фронте. Разум, идущий вширь, но не вглубь. Духовность – ну, разве в этой тяге к культуре. Но все это потребляется, абсолютно не смягчая его натуру. Мальчишка 15-16 лет – «хочу девку», «хочу переспать», «Красивая женщина придает мне энергию» (читай, возбуждает, повышает интерес к жизни). (Вообще-то, я не помню, что бы я читала такое откровенное, дневниковое. Матерям мальчиков – подрастающих – очень не вредно с «Дневниками» Мура ознакомиться, чтобы понять, почему наши ласковые вчера дети, сегодня готовы тебя съесть, лишь бы ты к ним не лезла).
И видно – как же тяжело пришлось Марине! Она всё время в своих записках твердила, что очень сильна (духом, конечно). А тут – полная дезориентация. Всё складывается – ну, настолько неудачно! Арест мужа и дочери (со стороны Аси тоже все арестованы), неустроенность бытовая, все время боязнь КГБ, огромная ответственность за Георгия (при его полном неучастии в ее проблемах: даже вещи складывать и перевозить он старался избегать и саботировал её поручения). И тут война, когда вообще ни к кому нельзя обратиться за помощью. Они попали в такой переплет колоссальный!
Если бы она была одна, может, она бы выбралась со своей настойчивостью и умом. Но страх за сына – он ее лишил уравновешенности и сосредоточенности.
Я вот что еще подумала. Она покидала Францию, в основном, по причине той же, что покидала Россию – ехала к Сергею Эфрону, мужу. Кроме того, после выяснения обстоятельств, связанных с «делом Эфрона» - её бойкотировало всё прежнее окружение эмигрантов. И еще – на Францию надвигалась война, возможно - оккупация. А Георгий – сын еврея. Марина могла и этого еще бояться - страшной опасности для сына, останься они там.
А в Москве этот парень абсолютно ей не был поддержкой. Накануне войны он в дневнике, правда, выразился несколько раз в том смысле, что «мать плачет, мне ее жалко», в связи со скандалами на кухне с соседями. Похоже, он начинал ее жалеть только плачущую. Т.е. Марина билась, как рыба об лёд, чтобы «спасти сына» (мысль эта бы её «идеей-фикс»), а тот не только не понимал её, а раздражался и злился. Он в дневнике обрушивает на мать такое недовольство! И такое свое жизненное кредо высказывает (идеал – жизнь обеспеченного интеллигентного индивидуалиста), что антагонизм между ними - на лицо. Если бы они были верующими, может, это бы как-то помогло им смириться друг с другом, а так - война вообще-то родственных характеров (оба сильные), но разно направленных натур, с разными целями. Марина – выжить обоим и сохраниться физически, Мур – выжить (ему), сохраниться, как личность, и получить как можно больше удовольствий от жизни. Мать – труслива (в положительном смысле, с учетом своих целей), очень надеется на людей, в себе не уверена, Мур – ничего не боится, в себе уверен, не понимая, что очень большая часть его комфорта в тех условиях обеспечена лишь тем, что рядом мать. Поэтому с матерью не считается (лишь только разве в плане получения от нее денег, да и то всё время готов ее обмануть), помогать ей – не видит, что это обязательно, хотя бы ради того, чтобы мать почувствовала рядом поддерживающее плечо. Конечно, и Марина его абсолютно не понимала, вернее, понимала-то отлично, что не по возрасту умен, что растет нечто очень неординарное, она гордилась, конечно, сыном, но с ним, как единственным близким, не понимающим этого, она не смирялась, доказывала, требовала любви, которую требовать нельзя. Не сын и мать (не Мария с Иисусом), а только Мать – гневная, обличающая и изнемогающая. Ей нужна была помощь – как женщине, как - фактически – вдове, как матери, как кормильцу (ещё ведь и передачи в тюрьму, посылки - дочери), а Мур был ей не только не помощником, он был ей тяжкими веригами. Он не только в физическом плане из нее тянул, он еще и морально был просто невыносимой ношей – она уже была не в силах всё это тащить. Вот и избавилась в Елабуге - от ноши и от всего остального!)
Взялась за второй том «Дневников» Георгия Эфрона. Дневник деклассированного взрослеющего очень одаренного, но очень душевно не развитого человека. В той семье (Эфрон-Цветаева) было два человечно-развитых – Сергей и Аля, Марина- Психея, которой до человеков было в начале жизни еще какое-то дело, потом телесное в них и земное она отринула, только к духу обращалась. Ну, а один (Мур) – вообще людей в грош не ставил, видел от них только возможное для себя наслаждение или другое наполнение жизнью, ничего не давая взамен, оправдывая это тем, что с ним жизнь так обошлась. Человек – без корней. Это Георгий.
Вот ему 18 (1943-й год), он в Ташкенте, всё время хочет есть. Уже никаких разговоров о женщинах – еда, еда, еда. Т.е. – подрастающим мужчиной движут сплошные инстинкты, (и, похоже, – они не покидают его и дальше). К нему окружение очень сочувственно. Жена А. Толстого, Ахматова… Их, семей литераторов, тогда в Ташкенте много было. Сына неубереженной Цветаевой приглашают в дома, его подкармливают, ему занимают деньги, принимают участие в его трудностях. Да, парень попал в переделку. Воспитанный и выросший за границей, во Франции (!), привыкший к порядку, чистоте, корректности в людских отношениях (т.е. - неблизости между неродными), он за 3-4 года, конечно, не мог впитать наш «менталитет» (будь он не ладен). Всё его раздражало в окружающей жизни – грязь, неустроенность, бестолковость, лицемерие (когда понося в своём кругу социалистические порядки, знакомые писатели с жгучей ностальгией вспоминали привилегии, которые они получали от того же государства в мирной жизни). Поэтому, пообедав или заняв денег у очередных доброхотов, он в дневнике изливал свою желчь на них же. Очень несимпатичная личность: черствый, эгоистичный, саркастичный, очень жесткий в мыслях о людях, опускающийся под внешними обстоятельствами юноша. Основной мотив ташкентских записей в «Дневниках» – отсутствие достаточно еды, о «жратве». Полное безволие что-то заставить себя делать полезного. Конечно, ещё и болезни его мучили. Рожистое воспаление ноги, частые расстройства желудка из-за нерегулярного питания. Но чуть отлегло - всё, он критичен, он ни к кому не благоволит, он всем и каждому найдёт уничижительную характеристику, короче, полное противопоставление себя «толпе». Он опускается до воровства, до неотдавания долгов, до осуждения людей, за счет которых живет, оправдывая себя тем, что его задача – выжить. И - очень трезвый ум, аналитический, безукоризненно логичный и даже интуитивный. Из него бы получился замечательный дипломат, настолько зорко он отслеживает военные события и передвижения. Очень неясна роль его хозяйки М.А. (как он её обозначает в своих записях), у которой он украл что-то из вещей, которая подала на него в суд, и которой он выплачивает «3000» рублей, продолжая занимать у неё же, пользоваться ее услугами (стирка, ремонт одежды, поставление какой-то еды). Почему она продолжала его обслуживать? Жалела? Тогда почему затребовала такое возмещение за простыни? И продолжала занимать ему деньги…
Читаю в сети письма Мура. (Их, к сожалению, очень мало – несколько – к сестре, к её мужу Гуревичу, к тёткам Эфрон). Ну, совершенно другой человек. В письмах к Але он так нежен, так человечен, почти не жалуется, вспоминает «маму» (в дневниках МЦ у него только «мать» или М.И.). Или в письмах к тёткам – забота, обстоятельный рассказ об армейской жизни. Да, тоже недовольство – но как оно выражено! Не осуждающе, а констатирующее, да, мол, люди вот такие, но что от них взять – необразованные солдаты, грубый командир, невзлюбивший «интелехента» Эфрона. Он этих людей начал понимать. Письма из армии – редки, дневника вести – не полагается. Но как он надеялся, был уверен, что выживет, что осуществится! И его письма – он стал более человечен, более терпим. Он готов разделить судьбу с теми, кто его окружает.
Если бы он выжил, дошел до Берлина – какой бы мы получили человеческий опыт, да ещё и сын Цветаевой. Он задумывал написать историю семьи, запрашивал у тёток материалы об Эфронах, о своих бабке и деду. И он бы сделал это – он мог, он родился литератором и осознавал это, мечтал стать писателем, даже начал обучение. Да в действующую армию был взят, как только ему исполнилось 18 лет. Будь жива Марина – она бы горы свернула, чтобы его отстоять, сохранить. Убили. И тоже неизвестна могила. Как будто их всех – Марину, Сергея, Ирину и Георгия – живыми на небо взяли.
Купила книгу с письмами Ариадны Эфрон (толстая, хорошо изданная книжка, и дешевая, неожиданно, но письма там лишь те, что сохранились в архиве её тёток Эфрон, кажется)
А вчера сходила на моноспектакль Валентины Бекетовой «Тебе через 100 лет» - по стихам Цветаевой. Малый зал, притушен свет, на сцене 40 свечей – по 20 с каждого бока старинного кресла. Фон – черный. Бекетова в длинном темном платье с басочкой (под старину), с чудной укладкой (как у Марины в знаменитом портрете «в синем») светло-пепельных волос час читала композицию из знакомых стихотворений. Когда она прочла «черная гора» без первой строфы – я насторожилась, потом пошел «компот» из строк, строф и фрагментов. Актриса сидела, но было впечатление – она стоит, чуть отведя руки назад, и читает не в зал, а выше голов. Смысл композиции: «Как мне быть с моей безмерностью в мире мер». Закончила фрагментами из «На красном коне». Чтение сопровождалось музыкой, жаль, что электронной, иногда она явно не гармонировала с чтицей, слишком громкая и бравурная. Но после спектакля расходившиеся обсуждали поэтессу: «Вот она такая – «Но розового платья никто не подарил», т.е. – в магазин не побегут. Вечером я набралась наглости и, узнав ее телефон, позвонила. Мы проговорили целый час – в основном о Марине, о её стихах, её жизни, немного о спектакле. «Я уходила к Ахматовой, тоже моей любимой, но снова возвращалась к Марине», Валентина Алексеевна тоже много очень читала, но меньше меня, не знакома с открытыми архивами, о Тарковском сказала, что он посвятил Марине стихотворение (т.е – одно), что «Благословляю вас на все четыре стороны» обращены к Мандельштаму (по моим сведениям – к Парнок). На мое – почему мало лирических стихов в ее концерте, ответила, что эта замысел режиссера – показать мятущийся дух, что иначе пришлось бы менять весь спектакль.
Дочитала письма Ариадны. Да, дети у МЦ – нерядовое явление, что Аля, что Мур. Вложила в них мать культурных ценностей – массу. Читать и осмысливать умели. Аля вообще обладала даром слова, переводила даже стихи, но переживала, что нет «таланта», а он, по её мнению (и справедливо!) – непременное условие для перевода поэзии. Какой это был светлый человек – терпеливый, веселый, легкий характером, приметливый, очень талантливый описатель, остроумный, весело-ироничный к себе. Трудолюбива (материнский девиз «Любовь – действие»), в концу жизни с глубокой, но смиренной горечью признававшая поздно пришедшее понимание чуда, с которым её свела жизнь (МЦ), а также такую «неудачу» - такую скомканную и раздавленную судьбу и свою, и своих близких. Так велика горечь от этой книги, так жалко их всех, попавших в этот круговорот, покалеченных, (но спасшихся) и не спасшихся. Её упорная настойчивость реабилитировать отца в мнении современников.
Вообще, вот еще загадка – Сергей Эфрон. Саакянц в биографии Цветаевой склоняется к мысли, что муж Марины был обычным неудачником. Ариадна, да и Марина, считали его самым благородным человеком из своего окружения. Мур в своих дневниках Сергея вообще не вспоминает. А ведь они с отцом жили в эмиграции вместе. Почему? Что же это был за человек? Романтично благороден – верим на слово. Но агент ГПУ. Но участник убийств по заказу из Москвы. Но вербовщик агентов и возвращенцев из-за рубежа в СССР (фильм «Восток-Запад» об этом). Ничего не знал и не понимал? Так наивен? Или так близорук? Или так поворотлив? Ариадна в одном из писем называет отца героем-разведчиком, утверждает, что Марина знала о том, чем занимается Эфрон, и поддерживала его. (А ведь об этом до сих пор идут споры – знала ли Марина, валяла ли она дурака на допросе в полиции после бегства Эфрона из Франции, утверждая, что ничего не знает о делах мужа).
Отношение Ариадны к тёткам – Асе, Валерии, Лиле. Настороженно к первой (воспоминания о матери раскритиковала, мол, не о поэте они, полны «малинового варенья», «всё время незримо, подспудно и м.б. неосознанно, соревнуется с Мариной, выправляет её собою…»), отчужденно – ко второй, и несказанно нежно и любовно – к третьей. Вот уж поистине – людей видела, как рентгеном просвечивала. Это и про Асеева, про Пастернака, Надежду Мандельштам, Ахматову, самого Мандельштама («Маленький человек с большим талантом… И: гипертрофия мозга при отсутствии сердца»).
Приведен в книге Алин рисунок (она была прирожденная художница, а талант ушел на оформление праздничных убранств клуба в Туруханске) матери. Марина с состоянии глубочайшей горькой, какой-то даже мученической, сосредоточенности: (сочинение стихов, поиска нужного слова или переживания какого-то удара судьбы?) – лицо почти скрыто рукой, впечатавшейся в щеку и ухо, волосы надо лбом слегка растрепаны, правая кисть чуть видна с другой стороны лба, в пальцах – сигарета. Вся фигура подалась вперед, стол чуть обозначен, но присутствует, как опора тяжело давящим на него локтям, женщина – не женственная, не мягкая, с зажмуренными глазами, крупный нос с горбинкой, но легкий изгиб от груди к талии, но полнота руки от плеча – нет, всё-таки это женщина. в состоянии крайней степени сосредоточенности, самоуглубленности, может, даже отчаяния. Ощущение, что она что-то старается уловить, услышать в глубине себя, что-то вспомнить очень нужное. Я бы назвала портрет расхожим «Муки творчества», если бы не затасканы были эти слова. Очень экспрессивный рисунок! Последнее письмо Ариадны от 21.07.75, а потом вот запись о смерти: «26.07.75 – на 63-ем году от многочисленных инфарктов, в Тарусской больнице. Я аж расплакалась – почему с нею так жизнь? Глупый вопрос…
2006. Окончательный диагноз: неизлечима
Записки закончены. Хотя поставленная задача («собрать фактографический материал и разобраться») – конечно, не решена. Не прочитана еще вся переписка Марины Цветаевой (Рильке, Пастернак, Гронский и т.д.). Очень интересна «веточка» «Цветаева и Тарковский». Когда читаешь стихи Арсения Тарковского, то браслеты, кольца, угловатые плечи, «гневный ангел» - приметы Марины – разбросаны там и сям. А сколько стихов посвящено Марине Ивановне! Люди, знавшие и не знавшие её – влюбляются в это явление. Недавно в районах нашей области умер один из тех, к кому, вообще-то, обращены стихи «Тебе, через сто лет». Сергей Садовский. Он был предан памяти Марины, познакомился с людьми, её знавшими (Анастасией и другими), посвятил ей много стихов, но не решался их публиковать – планка мастерства, заданная Мариной Цветаевой, не позволяла ему выставлять эти стихи. Посмертно опубликован его сборник. А на полках магазинов стоит книга И.Кудровой «Путь комет», к которой я не могу подступиться из-за цены, и трехтомник воспоминаний современников. А сколько стихов, сколько статей о ней и уже - о её детях…
Но чего я во всём этом ищу?
Самовыражения сущностей людей, сущностей - как сочетания земного и небесного. Эти сущности в любом человеке сидят. И что мы знаем о людях, которые не говорят о себе во всеуслышанье, а если говорят, то с ориентиром на окружающих? Искренности боятся - можно оттолкнуть людей. Все мы имеем «анальные отверстия» (кажется, Гоголь возмущался, что некоторые ведут себя так, будто этих вещей и не знают), но говорить, если нет желания эпатировать окружающих, об этом не станем. Это нас унижает в собственных и чужих глазах. Так и о своей внутренней жизни не хотим говорить, потому что много в ней необходимого, но очень уж некрасивого, вынужденного обстоятельствами (или, если взять шире - происками темных сил, от которых мы не убереглись, соблазненные сиюминутным удовольствием).
А поэты, говоря с нами не обычным языком, а образным, ритмическим (завораживающим), емким и очень откровенным, они нам сути людей открывают изнутри. Я не люблю пафосных стихов, даже, как у Пушкина: "Товарищ, верь, взойдет она..». Это очень красиво, и чувство выражено замечательно, но это выражено молодостью, эйфорией (скажем, от вина, от восторга-вспышки). Это лозунг, но это не жизнь, произнесший такие слова человек может быть и плохим, и хорошим, о нем ничего не скажешь по этим словам. А вот стихи, вырвавшиеся не по случаю, стихи, льющиеся также, как непроизвольно человек живет, думает и чувствует, вот эти стихи и являются откровением души человеческой. И конечно, у поэтов глубоких я далеко не все улавливаю. Меня заворожит ритмика, тайна, но откликнусь я на стихи, которые почему-то мне близки, т.е. человек, их создавший, так их "оформил", что отозвались мои струны, именно что-то внутри (душа?) встрепенулась и подняла головку, открыла глазки-бусинки и даже крылышками затрепетала. А уж если стихотворение задело сразу много струн - чувства, ритмика, приемлемый мною темперамент, какие-то схожие переживания (любовь, материнство, гражданственность, природа, разлука, чувство вины), то внутри меня уже не птичка, а что-то большое машет крыльями, поднимается и взлетает выше и выше, и меня охватывает чувство восторга - как здорово.
И когда читаешь критику, где все стараются разложить по полочкам и что-то похвалить, а что-то поругать - мне, конечно, интересно, мол, совпадает с моим принятием и ощущением или нет? - но не хочется мне эту критику воспринимать как истину. Бог с ним, что тут обсуждать: так поэт чувствует, так выражает. Не задело тебя - пройди мимо. А если задело, но в отрицательном смысле - резко не понравилось, так это вы - разные, вот не принимаешь ты этого человека, чужд он тебе, но кроме тебя есть и другие, кому он будет - в самый раз, так что ж ты ярлыки расклеиваешь? Вы разные, вот и все. Он тебя не критикует, что ты брюнет, а он блондинов предпочитает, так и ты - оставь его с его предпочтениями. Чем у человека сильнее дар (чем это обуславливается - отдельная тема. Мне близко объяснение, связанное с неоднократным воплощением души на Земле, в глубинной памяти великих мастеров такой человеческий опыт накоплен, что он любой портрет и характер изобразит), так вот - более сильный дар, вернее - сильный дар в таком понимании, может касаться умения придать блестящую по доступности форму своим рвущимся на волю творениям плюс богатейший опыт прошлых жизней, такой дар найдет большее число почитателей, поскольку охватит предпочтения самые разнообразные, и будет вневременен. Т.е. глубина его произведений, касаясь сиюминутных обстоятельств, мест и времени, отразит так много нюансов внутреннего мира человека, что и через 400 лет будет понятно потомкам.
Зачем я пишу эти записки? Навряд ли кто будет их читать. Не для этого. Когда я пишу, я разбираюсь в себе самой, упорядочиваю свои мысли, объясняю свои пристрастию… Вот и Марина Цветаева призывала «Всё записывать».
Интересно, что я с удовольствием перечитываю записки как месячной, так и те, что писались несколько лет назад. Во-первых, вспоминаешь уже исчезающие из памяти эпизоды, а во-вторых, видишь, как трансформируются собственные пристрастия. Так было со взглядом на Цветаеву.
От неприятия человека и признания поэта до огромной жалости к женщине-поэту. До понимания, что данный (природой или Богом) дар - это тяжелейшая ноша. Это каторжный труд. Это, может быть, лишение простого человеческого счастья.
Да, ты останешься в веках, в памяти благодарной людей - тем, что сотворил. Да, твоё видение мира, твои образы, пережитые тобою чувства, закреплённые в строках, заставят миллионы сердец расшириться, почувствовать себя причастными «несказанному», оторваться от земли. Да, то, что ты создал, переживёт не только тебя, но и твоих отдалённых потомков и будет влиять на их судьбу до тех пор, пока их имя будет связано с твоим. Да, по твоим стихам, рассказам, письмам будут составляться картины времени, в котором ты жил. Благодаря тому, что ты выразил в стихах своё время, история человечества будет писаться с опорой на тебя…
А впереди ещё нетронутая наука о человеке – чего ждать от каждого отдельного человека, на что он способен, что им руководит… Да еще человек, «одержимый» Гением. И творчество поэтов – этих «душевных стриптизёров» - будет иллюстрацией к выводам учёных, занимающихся наукой о Человеке.
Вот в этих, далеко не во всех, аспектах меня и тревожит и будет, наверное, до конца тревожить - Марина Цветаева.