Монечка, сделавший себя сам
Малотиражных книг сейчас издается великое множество. Такое впечатление: все, кому не лень, кинулись писать прозу, поэзию, мемуары, всяческие исследования. В этом потоке сложно найти что-то действительно интересное и высокохудожественное. Но бывают исключения.
Получив двухтомник хабаровчанки Аллы Голубевой, выпущенный в ФГУП «ДВ АГП» тиражом в 200 экземпляров, я наугад прочитал несколько миниатюр и сказок, начал листать повесть «И тогда я нажал на кнопку», но поскольку жанр антиутопии лично для меня «закрыл» несравненный Джордж Оруэлл, - не дочитал. Хотя, признаюсь, повесть не лишена оригинальности и даже некоторого стилистического изящества. Но, что называется, «не взяла». Бывает.
Есть проза, которая неплохо написана: и сюжет вроде бы увлекательный, и автор искренний, и любопытные мысли встречаются, но прочитал - и ни плохого, ни хорошего сказать о тексте не можешь. Нормально, на уровне. Но не охватывает тот серебряный холодок восторга, который заставляет запомнить имя автора и потом искать его следующие книги.
Скажу прямо: навряд ли двухтомник Аллы Голубевой станет бестселлером. Но в нем все-таки есть тексты, которые, без всякого преувеличения, будут интересны многим хабаровчанам. Это, прежде всего, ее документальные очерки.
Если кто не знает, Алла Голубева - журналист, долгое время она редактировала многотиражку «Швейник Востока», ее материалы публиковала и «Тихоокеанская звезда». Читатели среднего и старшего поколений наверняка это помнят.
В очерках, опубликованных в двухтомнике, привлекает документальная точность, яркость деталей, раскованность стиля. Вот, например:
«За что я уважаю Монечку, - говорила мне когда-то престарелая тетка отца Сарра Сендеровна, - так это за то, что он сделал себя сам. Ну, скажите мне, кто он был? Сирота, без отца - отчиму не нужен. Тот лавочник был, и душа, как у мелкого лавочника. Только и умел, что на счетах щелкать да следить, чтобы покупатели чего не стащили. А Монечка кем стал? Фи-ло-со-фом! Да в нашем роду до него никто слова-то такого не знал...
Об отчиме моего отца мне известно еще, что был тот изрядным сластеной и хранил конфеты и шоколад в комоде с множеством ящичков. И каждый ящичек запирался на ключ - от детей. А детей в семье было трое, и каждому тоже хотелось сладкого. А поскольку Эммануил был среди них старшим, то идти на кражи со взломом честная компания поручала чаще всего именно ему. За что и бывал он не однажды отчимом нещадно бит».
Эммануил Фишер с отличием закончил два курса авиационного института, прежде чем окончательно убедился, что строительство самолетов - решительно не его дело. И потом до седин был благодарен вузовскому преподавателю философии, сумевшему так увлечь студента своей наукой, что тот уже никогда ни о чем другом не помышлял.
Перевестись с его зачеткой в Ленинградский институт философии и литературы (ЛИФЛИ) для Эммануила Фишера труда не составляло. В 30 лет он защитил кандидатскую диссертацию, темой которой были Людвиг Фейербах, немецкая классическая философия и еще что-то в этом же роде.
Многие хабаровчане помнят Эммануила Григорьевича Фишера. Он возглавлял кафедру основ марксизма-ленинизма в хабаровском пединституте, затем - такую же в тогдашнем институте инженеров железнодорожного транспорта. Долгие годы он был внештатным лектором крайкома компартии, общества «Знание», читал циклы лекций в вечернем университете марксизма-ленинизма. С лекциями по философии, этике, эстетике, научному атеизму объездил весь Дальний Восток.
Навряд ли Эммануил Григорьевич был инакомыслящим. Все-таки преподавал «единственно верное» философское учение - марксизм-ленинизм. Но когда незадолго до смерти Сталина в СССР развернулась борьба с космополитизмом, ему припомнили «нерусскую» фамилию Фейербах в теме кандидатской диссертации.
«Почему именно Фейербах? Откуда столь подозрительный интерес к немецкой философии и чуждой нам идеологии?
- Так ведь анализировался не столько сам Фейербах, - пытался возражать Эммануил Григорьевич, - сколько его идеи в преломлении Энгельса, а ведь это - основоположник...
Но его уже не слушали. За космополитизм полагалось карать, и строго. Кроме того, у отца нашлись более свежие и куда более опасные промахи, чем написанная еще в молодости диссертация.
На институтском партсобрании, которое показалось ему неправдоподобным, нескончаемым кошмаром, к трибуне подходили люди, которых он хорошо знал, с которыми они годами вместе делали одно дело. И эти люди говорили страшные слова.
- Такого-то числа в такой-то аудитории Фишер ни разу за всю лекцию не упомянул имя нашего вождя товарища Сталина. А вот в этой лекции он упомянул имя вождя пять раз, но назвал его просто Сталин, а не товарищ Сталин. Быть может, он уже не считает его своим товарищем? Так кого же тогда он считает своими товарищами? Наших идеологических врагов?!
Отец с ужасом узнавал, что на лекциях, часто заканчивавшихся аплодисментами и многочисленными вопросами заинтересованных слушателей, которым он не только давал знания, но и открывал душу, в это самое время кто-то пунктуально фиксировал неточно выбранные лектором слова. Да и не кто-то безликий, а вполне известные ему люди, некоторые из них бывали в его доме, сидели с ним за одним столом, он бывал с ними по-дружески откровенен. И вот теперь они выходят к трибуне и, словно забыв все хорошее, утверждают, что ему не место в партии. Другие молча сидят в зале, но тоже голосуют за его исключение...»
После смерти «вождя народов» Фишера восстановили в компартии, он смог вернуться к любимому делу. Только не захотел возвращаться ни в лекторскую группу крайкома компартии, ни в пединститут, где его предали друзья.
«Я часто пытаюсь представить: каким бы мог быть мой отец теперь, как воспринял бы изменившиеся реалии российской жизни?
Как он, воинствующий безбожник, возглавлявший много лет краевую секцию атеизма, отнесся бы к нынешней, чуть ли не поголовной «религиозации» населения - где подлинной, а где мнимой? Как он, коммунист с большим стажем, принял бы крушение КПСС и советского строя? Как он, приученный действовавшей идеологией бранить абстрактное искусство, смирился бы с возведением на пьедестал Сальвадора Дали, Казимира Малевича и Василия Кандинского? Как вынужденный преподавать студентам не просто философию, а ее советские разновидности - диамат и истмат, определил бы отец нынешний общественный строй? Как он, жизнелюб и оптимист, чувствовал бы себя в нашей сегодняшней непростой жизни?
У человеческой жизни, как и у истории, нет сослагательного наклонения. И у меня нет и не будет никогда точного ответа на эти вопросы».
Страницы, посвященные отцу, - самые, пожалуй, пронзительные. Жизнь семьи хабаровского философа Фишера, описанная ярко и эмоционально, - не только частная история. Алла Голубева упоминает многих известных людей, в частности, знаменитого писателя Вс.Н. Иванова. Любители джаза, конечно, с удовольствием прочитают и о знаменитом музыканте Александре Фишере - родном брате Аллы Эммануиловны.
Наверняка, своего читателя найдут и проза, и стихи Аллы Голубевой. Но то, что она сумела написать о времени и о себе, - самое интересное. По большому счету, ее документальная проза - об искусстве жить достойно, несмотря ни на что. Еще и поэтому стоит прочитать Аллу Голубеву.