ВРЕМЯ ОДУВАНЧИКОВ
или Письма к тбилисскому другу.
Я поднимаюсь по бетонной лестнице узкого подъезда на второй этаж. Это мой дом, моя квартира – я здесь живу. На самом деле это западня. Тюрьма. Камера. Ведь я мотаю срок – срок своей жизни. У меня довольно мягкий режим заключения – я упрятан лишь в оболочку своего тела, могу выходить из собственной камеры, но вериги на душе и путы мыслей не дают расслабиться ни на минуту. А ещё меня холодит страх освобождения…
Итак, я поднимаюсь домой. Но что-то останавливает меня на площадке между этажами. Деревянный почтовый ящик открывается плохо, ключ никак не может зацепить заветный крючочек в древнем замке (замок ровесник дома, а дом старше меня на четыре года – получается больше, чем жизнь). Но вот ящик открылся и… пустота.
Уже давно почти никто никому не пишет письма. Электронная почта, факсы, телефонные звонки… Белый конверт с почтовой маркой стал музейным экспонатом, посылкой из прошлого времени, приветом из прожитой жизни… Да и сам конверт, точнее, порядок расположения адресов на нём (сначала имя, потом – номер дома, и так далее, страна – в конце), стали какими-то чужими. Да – имя вначале, это пришло с Запада (наверное, как знак уважения к Личности, Личность – на первом месте). Но… я, должно быть, остался в прошлом.
Мне уже давно никто ничего не пишет. Да и кто может писать? Я-то ведь тоже молчу. Только вот каждый раз с какой-то тоскливой надеждой проверяю содержимое деревянного почтового ящика. А вдруг случится, как тогда?..
…Белый простой конверт с каллиграфическим почерком (это национальная грузинская черта – выписывать по-русски отдельно каждую букву). И первые слова: «Друг мой! Мой брат».
Это было полжизни назад. Разрушилась Империя. Родились дети. Умерли старики. Пешеходы пересели на автомобили. Доллары стали неотъемлемой частью нашей жизни. Как реклама в метро и на улицах. Как проститутки и заказные убийства. Как разнообразие продуктов и вечная погоня за нехватающими деньгами. И полетели года – я не всегда могу вспомнить, когда случилось то или иное событие: прошлым летом? позапрошлым? И непонятно откуда возникший страх заставил меня остановиться. Хоть на миг, хоть на мгновение.
…Я молчал много лет. И решил написать. Написать другу в Тбилиси. Ведь рукописи не горят. Даже в огне, который возникает от трения между временем и пространством.
Итак…
* * *
Друг мой! Мой брат… Наше духовное родство, наша внутренняя связь не подвластны временным длиннотам и пространственным расстояниям. Мы с тобой победили Евклида. Думаю, мы и Лобачевского перешагнули. Ты присутствуешь рядом со мной постоянно: в моих мыслях, в памяти, даже иные мизансцены жизни моей, хоть как-то связанные с тобой (или с твоим Городом, или с прекрасной Страной твоей) напоминают о тебе, погружая меня в тёплые воспоминания.
Вот и сейчас, на исходе знойного дня, я словно остановил время и, оглядывая близлежащие пространства своей жизни, мысленно разговариваю с тобой.
А время, действительно, остановилось. И остановил его я. Нет, это я остановил себя во времени. Остановил на время, прости за тавтологию. Чтобы чуть-чуть оглядеться, попробовать ощутить, что было подлинным в этой жизни, что осталось со мной, что есть горечь, а что – радость.
Такие минуты бывают нечасто. Когда земля покрывается чистым белым снегом, с неба глядит спокойное солнце, и сухой морозец холодит пространство вокруг тебя. Или (на несколько тактов повыше, на некоторое количество дней пораньше) когда золото с деревьев укрывает землю шуршащим ковром, а сами деревья, конкретно и контрастно чёрные, но живые, выстроились в шеренгу и то ли дорогу собой обозначают, то ли тупик, только стоят они на фоне вечного неба… Или ещё бывает – после зимы, а в наших краях она кажется бесконечной, те же деревья вдруг одеваются клейкими листиками, и птицы небесные отчётливо поют: «Жить! Жить!»…
А сейчас – время одуванчиков. Альбиносные ночи делают очертания предметов нереальными (у вещей отсутствуют тени – ощущаешь себя в потустороннем мире). Спать такими ночами не хочется, и бродишь по бессонным улицам этого странного искусственного города, где тебе так мучительно и естественно жить, и будто ищешь чего-то. Ответа на вечные вопросы? Бог весть.
Но это время одуванчиков – словно экватор года. Одна из точек моего летнего жизнестояния.
…Белёсая ночь, обочина асфальтовой дороги, забравшейся на небольшой холм, и я, остановивший машину, и сидящий на корточках лицом к Финскому Заливу… Ветер колышет травы, шуршит в листьях берёз на вершине холма, и качает нерастрёпанными фонариками одуванчиков. И я вспоминаю…
* * *
О том дне остались чёрно-белые воспоминания. Наверное, потому, что фотографии были чёрно-белые: проводы на вокзале, любимые тогда люди на фоне вагона «Ленинград – Тбилиси». Любимые тогда… Что стало со мной? с моим сердцем? с душой? с чувствами? Неужели, годы убивают всё живое? Нет, в глазах слёзы, в груди что-то щемит, я закрываю лицо ладонью, и пульсирующая в висках кровь напоминает стук колёс поезда. Сначала бодрый и сумасшедший на стрелках безмерных железных дорог России, потом осторожный вдоль берега Чёрного Моря, а потом… Стоп! Стоянка во влажном Адлере с его неудивляющей экзотикой (магнолии, пальмы, всё для отдыха на побережье). Пьяный в стельку самтредский Важа, наш проводник («Лэнинградский вариант кончился, прыехали в Грузию – чая больше нэ будет!»). Короткие сумерки, быстро наступающая ночь, поезд трогается…
Почему-то это всё вспомнилось под Петербургом. Наверное, из-за некоторой схожести: и в Кавголово, и под Дудергофом поезда идут по окружности вдоль озёр.
…С одной стороны дороги Чёрное Море, с другой – склон горы со звёздочками огней: это лампы над столами в садах возле домов – вокруг каждого сидят люди, у них ужин, разговоры, и почему-то сердце сжимается, и хочется плакать от радости при виде этих домов, огней, человеков, мимо неспешных жизней которых я проезжаю…
… А на утро я выйду в коридор вагона, и увижу в окошке пиросмановского рыбака в красной рубахе по колено в мутных водах быстрой Куры. И испещрённые пещерами горы. И бескрайние библейские холмы. И портрет Сталина, мелькнувший в окошке станции Гори. И Храм в Мцхета. Я - в Грузии!
* * *
…Но уже наступил июль, самая его середина, верхушка лета. И уже не одуванчики, а распустившиеся ромашки смотрят туда, куда село солнце, и ночь уже не белая, но не чёрная лишь потому, что на небе полная луна, - время идиотов.
Нет, так нельзя. Слишком уж часто года мелькать стали. Хочется мудрости, несуетности, осмысленности, неторопливости. Но не получается.
А помнишь, помнишь те ночи в одном из спальных районов Тбилиси, когда в распахнутые окна вместе с густой южной темнотой под аккомпанемент цикад вливался насыщенный, вязкий запах лиственниц? Тогда бездонная глубина этих чёрных ночей казалась наполненной, ощущалось присутствие чего-то такого, что Выше нас, мудрее, добрее. А сейчас за моим окошком пустота: изредка шумят автомашины на проходящей невдалеке от моего дачного домика трассы, какая-нибудь загулявшая кампания оглашает нестройными голосами окрестности – но эти звуки не того полёта, о котором мечтается.
Я не включаю радио или телевизор. В городе, в период зимней полуспячки, я изредка смотрю фильмы, мои фильмы, или вполглаза наблюдаю за телевстречами с теми немногими из значимых суетного мира сего, кто действительно близок мне, но летом – летом я отключаюсь от телерадиошумов. А ещё у меня аллергия на враньё. Круглогодичная аллергия. Но это хорошо, хоть и больно. Спасибо тебе! Помнишь, как глядя в телевизор на уверенно лгущую телеголову, ты, никогда доселе прилюдно не матерившийся, с горечью сказал: «****Ите, дорогие товарищи!..» А врали они в тот раз, помнится, очень правдиво… Ну, да Господь с ними, они были, есть и будут, государственные лгуны, по совместительству трудящиеся палачами. Теперь вот только государства у нас с тобой разные. А суть…
Да, в те густые августовские тбилисские ночи мы говорили о фашизме коммунизма, и мы мечтали о том, что сейчас называется демократией. И нет нашей вины в том, что старые ****и советского государства взялись строить институты благородных девиц нынешних времён. И не наша заслуга, что мы живём нынче в Республиках. Заслуга не наша, но мы всё же старались. Наша беда в том, что эти Республики – Республики Скотов.
* * *
Расплавленный асфальт петербургских улиц… Влажный пот жаркого дня… Духота снаружи и мутная опустошённость внутри, там где должна быть душа. И городской вечер не приносит успокоения. И я сажусь в машину, и в момент пересечения дня и ночи выезжаю на широкий проспект с нелепым советским названием и с рядами деревьев на тротуарах. И в сумерки (расплывчатый момент, растянутый во времени), и переход душного дня в тёплую влажную ночь (почти южную по ощущениям), и шорох шин, и деревья на тротуарах – всё это переносит меня в довоенный Тбилиси (до последних войн, когда брат поднял руку на брата), в ту его вечернюю часть, где свои имена улицы, площади и проспекты получили от тех, кто, в сущности, и явились причиной многих бед: Ленин, Киров, Сталин, Дзержинский…
Тогда, когда усталые ноги несли обалдевшего от счастья меня по асфальту этих улиц, и шорох шин сливался с шёпотом листвы, а фары высвечивали в быстрых сумерках монументальные, будто вечные, стволы деревьев на тротуарах, тогда я воспринимал коммунистические имена в топографии не более, чем данность. И лишь сейчас, когда мистика имён обернулась новой реальной кровью, я всё чаще задумываюсь о символах.
… А тогда…усталые ноги… счастливый я… прохладные утра, раскалённые дни, тёмные вечера, и улочки, улочки – в которых хотелось затеряться. Они были извилистые, над ними нависали сказочные балкончики, и вели эти улочки на Святую Гору (Мта – гора, Цминда – святая, Мтацминда – это я для себя, для памяти). Улочки вели, но не выводили. И это интриговало, и заставляло идти и искать, и сколько было счастья, когда я очутился над Городом, выбравшись по его улочкам к маленькой Церкви (Церковенка – скажет моя дочь, которая никогда не увидит Того Тбилиси, но это уже будет много позже, и в другом месте, и по иному поводу, но Бог-то – един), к Церкви, что прилепилась к самой Горе. И я, усталый и счастливый, сижу на ступеньках этой Церкви, и смотрю на мой любимый Тбилиси, раскинувшийся передо мной. Но я не над ним: я – в нём, а он – во мне. И это – пересечение времени и пространства.
А потом будет спуск по тем же извилистым улочкам, и еврей-мороженщик, будто из времён Пиросмани, будет скрипеть своей тележкой, и крикливо выкрикивать: «Мориженое! Мориженое!», и Мечеть, и Синагога, и Кирха, и Православный Храм – все они будут стоять рядом друг с другом, и будет казаться, что Бог – он действительно един для всех, что он всех любит, и больше никогда никого не оставит.
…Но потом будет война.
* * *
Сумасшедшие дни. Мечтал освободиться: душой, телом – и вырвался на дачу. Да, мечтал. Да, получилось. Я опять сижу на вершине холма возле дороги. Но радости нет. Кругом покой и благолепие. Уже август. Созревший, набухший плодами лета август. Но я не вписываюсь в окружающее пространство. Такое желанное прежде и мечтаемое пространство. В дремлющем мозгу промелькнула мысль: «Дальнобойщик». Да, помнится, хотел написать такой рассказ. Видимо, уже не напишу. Без иллюзий страшнее, но правдивее. Да, в рассказе должна была присутствовать одна тема: водитель-дальнобойщик всю свою жизнь проезжает мимо красивейших мест. Желанных, упоительных, зовущих. И вот он начинает ощущать, что жизнь-то идёт, а места эти он проезжает мимо. И вдруг, в какой-то момент он резко останавливает свой грузовик, и идёт через золотое поле к библейской красоты холму с одинокими мудрыми деревьями. Идёт в надежде овладеть счастьем. Приходит и… и ничего. Ну, холм. Ну, деревья. И ничего более.
Так же и я. Остановился. Попытался расслабиться, погрузиться в этот кусочек благословенного августа. Но… Тело, погружённое в пространство, даже в пространство счастливое, остаётся всё тем же телом. Причём, телом, и к пространству, и к счастью непричастным. Такой получается грустный Архимед…
…И вот косые лучи проходящего лета косят травы, и тоска тёмной ночью вот-вот сожмёт сердце, но я опять смотрю на закате на взгорок возле дороги и вижу… неужели, это одуванчики, занесённые сюда из моего любимого июня? Я кидаюсь к своим одуванчикам, но это всего лишь косые лучи августовского солнца начудили из безымянных трав нечто, напоминающее одуванчики. Ведь уже август…
И неожиданный дождь прыскает с неба. (В «Дальнобойщике» тоже должен был быть дождь – сначала котёночьими лапками по лобовому стеклу, а потом мутноватой пеленой по глазам и тоскливым горохом, с неизбежностью стучащим по крыше кабины). И я убегаю с холма. Меня прогнал дождь.
* * *
…Уходят. Уходят, уходят люди…
Невыносимое течение времени: каждое сегодня уносится во вчера – в прошлое. И в редкие минуты бессуетного мысленного созерцания проходящих по картинной галерее памяти усопших близких воскресают люди, и оживает время – то время; время, которое прошло. И если бы не эти люди, ещё тошнее и тяжелее было бы нести бремя собственной жизни. Думаю, правильно заведено в молитвах: сначала поминать умерших, и лишь потом молиться о здравии – ушедшие прикрывают нас с тыла.
* * *
Иногда проходишь по тем местам города, которые каким-то особенным образом связаны с твоей молодостью, с куском твоей прошлой жизни. Смотришь – а обшарпанные некогда стены отлично замазаны штукатуркой и добротно покрашены, тонированные чистые стёкла напоминают европейское «private» с законным невторжением в частную жизнь, да и вечерний свет фонарей парадных улиц делает твой Город похожим на заграницу.
… А я всё бреду и бреду (как в каком-то бреду) в тщетной надежде найти в этом городе что-то своё – кусочек из собственной молодости. А может, встретить себя – но только молодого?
Стайка студентов (или школьников-старшеклассников? теперь их не отличишь) объехала меня на своих роликах, и помчалась по Дворцовой площади, радуясь сама себе, и собственной жизни, и собственной молодости, оставив меня ковылять пешком наедине с плоскостопием собственных мыслей.
* * *
Ты помнишь, когда я первый раз приехал к тебе не один? Мы оба – и я и она – были счастливы, молоды, и всё было у нас впереди, и ты улыбался своей доброй улыбкой, глядя на наше счастье. Но прошли годы, прошло то, что должно было быть у нас «впереди».
…Сегодня утром мы опять повздорили с женой, криков и ругани было немного, но нарастающая внутренняя напряжённость между ней и мною делало наше нахождение даже в разных комнатах одной квартиры невозможным. Она взяла детей и ушла. Сказала, что хочет прогуляться с ними по Городу. Ну и хорошо! Они вышли на улицу, и почему-то задержались во дворе, как раз напротив дома. Я посмотрел в окно, и глаза мои стали мокрыми: Господи, молодая красивая женщина рядом с очаровательными детьми излучала такую добрую энергию… Но потом она вернётся, и всё начнётся по-новой.
Стремление быть вместе и невозможность это стремление воплотить. Вот такой вот дуализм. Ненавижу философию.
* * *
- «Вано, Давид, Нана! Мойте руки, и идите обедать!» – полная добрая женщина отошла от двери, ведущей во внутренний, спрятанный от улицы, тбилисский дворик, и подошла к столу.
- «Присаживайся, дорогой, начинай кушать, дети сейчас подойдут!» – это верх воспитания – своим детям во дворе крикнуть не по-грузински, а по-русски – чтобы не обидеть гостя незнакомой речью.
- «Кушай, дорогой!»
Грузинские женщины…Стильная причёска, непринуждённая беседа во дворике в центре Тбилиси. Подошла молодая девушка:
- «Да, французский и итальянский после немецкого мне было изучать проще, чем английский».
- «Вы филолог?»
- «Нет, в десятом классе учусь, хочу поступать в Университет на исторический».
Грузинский Париж… Не был в Париже, но в правдивость этих слов о Тбилиси верю.
…Все пьют, но нет пьяных. Очень красивые женщины, мужественны мужчины, но нет похоти. Есть желание, но очень чистое. А впрочем, мы отвлеклись.
Я начинаю есть. Хотя, нет, это не еда. И даже не чревоугодие. Ибо угождается не только чрево, но и душа. Процесс поедания пищи в Грузии носит особый характер. Здесь не бывает осоловевших от переедания людей. Здесь не бывает пьяных. Здесь бывают только счастливые – от обилия добра, любви и тепла, полученных через отношение к тебе, через вино и еду в твою честь.
Стоп! Я хочу вспомнить – вспомнить названия блюд и вин, и это будет моя грузинская поэма. Или молитва?
Цинандали, Напареули, Ахашени, Хванчкара, Ркацители, Вазисубани, Твиши, Сагареджо, Оджалеши, Гурджаани… Нет, ничего с молитвой не выходит. Всего десяток грузинских вин. Зато каких вин! Честно говоря, уже не помню… Но нам готовили: лобио, сациви, баже, хачапури, мацони, чурчхелу, бадриджаны…
…Мне стыдно. Стыдно забывать слова молитвы, обращённой к Господу…
* * *
…А недавно я потрогал время. Буквально. Просто шёл по улице, и вдруг с неба хлынул поток дождя. Я влетел в первый попавшийся подъезд – это оказался подъезд заброшенного дома. Я поднялся по обшарпанной, дурно пахнущей лестнице, и очутился в бывшей огромной коммунальной квартире с выбитыми окнами, кусками осыпавшейся штукатурки на грязном полу, и со следами прошлых, прожитых жизней на стенах…
За окошком шумел дождь, и я вспомнил, как когда-то, ещё студентом, в один из вечеров пасмурных, но белых ночей, я шёл мимо этого дома, и его вид в тот момент потряс меня: словно огромный корабль на фоне грозных проносящихся туч возвышался этот дом над каналом, дул ветер, сердито шелестели листья тополей вдоль дома, а сам дом был усеян тёплыми кусочками освещённых окон… И так сладко было думать, что за каждым окошком, как в каюте, живут жильцы-пассажиры, даже нет, не пассажиры, а капитаны собственных жизней!..
…И корабль приплыл… Лишь стены этого дома остались от того корабля. Что сталось с жильцами?
Ливень прекратился. Лишь редкие хмурые капли падали с неба. И я пошёл по своему старому, ещё студенческому маршруту, вспомнив, что на ближайшем углу раньше была пирожковая, где можно было полакомиться вкусными, пахнущими домашним сладким теплом, пирожками с повидлом!
…Я сидел в современном «Бистро», открытом на месте старой пирожковой, точно также, как сиживал парой-тройкой лет назад в Москве, Стокгольме, Выборге, Белостоке – да, удобно и комфортно, дорого, но неплохо, стандартно – зато чисто. И почему-то вспомнились не вожделенные студенческие пирожки с повидлом на грязном столе – а вспомнил я Тбилиси, набережную, «Воды Лагидзе».
* * *
Джаз бывает разный. Как лёгкий фон для несложной деятельности. Или режущий сердце и мотающий нервы. Бывает хорошей музыкой для ума. Разный бывает джаз. Но мой самый любимый джаз – это когда музыка совпадает с моим ощущением жизни и с моими ритмами в данный момент времени и пространства. Когда душа поёт, а джаз – как аккомпанемент. Когда идёшь туда, куда ведёт музыка…
…Набережная Куры, осенний ветер щекочет сухие листья (какие там были деревья? Я не помню, но они были). Мы сидим на балкончике второго этажа маленького ресторанчика, едим хачапури и пьём воды Лагидзе… И звучит джаз…
И больше я не скажу про тот день ни слова – джаз словами не передаётся. Его нужно переживать.
* * *
Когда я был маленький, я жил в районе унылых блочных пятиэтажек. Наш дом выходил окнами на пустырь. Тогда пустырь казался мне бескрайним. Ранним утром и в хмурую погоду я его ненавидел. Пересечь этот пустырь – для меня это было равносильно переправе через Стикс, в царство мёртвых. Причём, в одиночестве. Без всякого Харона.
Прошло время. Я переехал в другой район, в другой дом. Но неприязнь к ранним утрам, хмурым погодам, унылым пятиэтажкам и, особенно, к пустырям – неприязнь у меня осталась.
Хмурость, унылость, бесконечность – я иду через пустырь. В полном одиночестве. Не это ли, по большому счёту, наша жизнь?..
* * *
Она посмотрела на меня, что-то вдруг насмешило её, рука с бокалом дрогнула, и вино сладкой струйкой потекло по руке к локтю; она легко вскрикнула, подняла руку, но бокал снова качнуло, и вино теперь уже медовым потоком хлынуло по обнажённой руке – от кисти к подмышке. – «Мне не слизнуть…», - смеясь пожаловалась она, пытаясь дотянуться до свисающей капли на плече. И тут я не выдержал; будто вино в моей голове прорвало плотину, которую я выстроил на пути собственных чувств, вино переполнило чашу, и тёплая волна захлестнула сердце в груди, и я потянулся к ней, к её руке, и языком, и губами стал слизывать вино с её руки… Хотя нет, не вино – я целовал её руку, плечо, и через какое-то мгновение мои губы соединились с её губами, и это был тот момент, когда появилась Любовь – ни томление предстоящей любви, ни любовное послевкусие, а именно Любовь. То, что оправдывает всё.
* * *
Я очень хочу снова стать маленьким. Потому что у взрослых и детей наблюдается одно важное отличие: вместо страха проходящих дней у детей есть радость от дней проживаемых и дней грядущих. И даже вселенское горе от ссадины или обиды не может затмить детской радости жизни. Мы мудрее и острее чувствуем, увереннее и бесстрашнее двигаемся, верим и стремимся – но мы вышли из Рая и так хочется вернуться в блаженный Эдем детства… Но первая затяжка пьянящим воздухом свободной взрослости делает шаг назад невозможным.
Я срываю одуванчики, разглядываю их прозрачные купола, сдуваю тысячи снежинок, глажу, тереблю их руками, превращаю в локоны стебли – но я не наслаждаюсь в полной мере, я знаю, что всё пройдёт. И это знание – отнюдь не соломонова мудрость. Это больная плата за взрослость.
…Пролетел ещё один год. Я выхожу во влажный после дождя зелёный июньский сад с пурпурными пахучими пятнами шиповника и белой музыкой неизвестных мне соцветий. Капают капли. Испаряется влага. Белая ночь. Соловьи поют в тишине. Где-то рядом – Бог…
Только я снова не вписываюсь в Пространство. И ощущаю проходящее Время.
* * *
…Утро было холодное: белый свет из щели между занавесками резал комнату, обрамлённую бетонными плитами, остриём от окна до моей кровати, но упёршись в снег одинокой подушки, как бы растворялся в ней. Вылезать из норы собственной постели не хотелось, да и нужды особой не было – спешить сегодня некуда.
«Человек рождается один, и в одиночестве он умирает…» Эта мысль пришла из ниоткуда, и довлела всё утро, пока я ворочался под одеялом, не желая пересилить себя, и войти в уже давно начавшийся день. Мысль верная. Я – один. Ничего нет. Всё прошло. Но то, что прошло – оно осталось. Осталось в моей памяти. И в ненаписанных письмах к тбилисскому Другу. Прости…
Санкт-Петербург
2001-2003г.
Рассказ вошёл в книгу "Время ПИ или Музыка ни о чём, записки питерского таксиста"
Книгу можно приобрести здесь: http://shop.heliconplus.ru/item.php?id=376