Виктор иванович туровцев. от внука кулака до секретаря мгк

Виктор Туровцев






От внука кулака –
до секретаря МГК







Москва
2006
 

Туровцев Виктор Иванович, 1924 года рождения. До фронта работал в одной из Райтрудсберкасс, входивших тогда в систе-му Госбанка СССР. После войны окончил Московский финансовый институт, аспи-рантуру, кандидат экономических наук, до-цент. В качестве декана Кредитно-эконо¬мического факультета Московского финан-сового института занимался подготовкой кадров непосредственно для банковской системы. Среди окончивших факультет –
В. Геращенко, А. Войлуков, В. Захаров и другие. Последнее время работал в Центре подготовки персонала Банка России.
 
Что в памяти моей осталось
Итак, я глубокий старик: мне пошел восемьдесят вто-рой...
Оглядываясь назад, я не хочу повторять слова многих: «Как быстро пролетела жизнь». Нет, за моими плечами го-ды и годы большой, долгой насыщенной всякими собы-тиями и переживаниями жизни. В ней не было чего-то осо-бенного, необычного, отличающегося от жизни многих моих сверстников. Но это – моя жизнь, и если она мне да-рована свыше, я благодарен судьбе за все пережитое: и горькое и веселое, и страшное и прекрасное.
Жуткие голодовки и холод нетопленного жилья, вос-торженные годы юности, две войны (с немцами и банде-ровцами), трудные студенческие годы, наполненные ожи-данием прекрасного(!?) будущего, интересная благодарная научно-педагогическая работа в институте, карьера в руко-водящих партийных, советских органах, в правительствен-ном аппарате СССР – все это вместила в себя прожитая мною жизнь.
Я не собираюсь писать автобиографию.
Да, откровенно говоря, и читателя своего не вижу. Но какое-то внутреннее, застрявшее в глубине души побужде-ние, толкает меня к столу и требует вновь вспомнить и на-писать о каких-то отдельных, только отдельных эпизодах из прожитой жизни.

 
Известные всей Руси мои предки
Я происхожу не из дворянского, не из княжеского ро-да, среди предков моих нет графов, меценатов, писателей, генералов...
И тем не менее моих предков знает практически каж-дый русский человек, перешагнувший отроческий воз-раст.
Почему я так смело утверждаю? Да потому, что мой прадед был бурлаком на Волге, он был одним из тех, кто изображен на всем известном полотне Репина «Бурлаки на Волге»!
И сейчас, когда я вспоминаю пережитое, я признаюсь самому себе, что делами и поступками моими руководил не только разум, но порой и частицы бурлацкой крови, до сих пор текущие в моих жилах. В существе моем что-то сохранилось от бурлацкого характера, от нравов бурлаков.

Дед
Дедушка мой Василий Федорович Шураев родился в 1850 году в семье крепостного крестьянина, в деревушке, затерянной в необъятных просторах Царицынской губер-нии. Крепостной строй – это такой уклад жизни, когда кре-стьянин, его жена, дети, его хата, земля, скот – все является собственностью помещика. Когда дед подрос, он попросил у помещика «вольную».
«Нет, Васятка, – ответил помещик, – вольную я тебе за так не дам. Откупись!»
Надо было где-то каким-то образом заработать деньги, чтобы откупиться. Но где и как, если образование у деда – только 3 класса ЦПШ (церковно-приход¬ской школы, кото-рые были в то время при каждом православном храме). С таким «образованием» трудно было отыскать работу.
Но деда в юности отличал богатырский рост и огром-ная физическая сила. И подался дед на Волгу – в бурлаки.
Не знаю, сколько сезонов дед таскал по Волге баржи, натянув на грудь лямку бурлака.
А дальше...
А дальше я проклинаю до сих пор себя за то, что не расспросил у своей покойной матери подробности жизни деда. Знаю только, что через несколько лет он становится управляющим частного банка. И это с тремя классами ЦПШ! Знать дед обладал не только огромной силой, но и каким-то особенным природным умом, чтобы руководить банковскими операциями.
Через сколько-то лет он «заводит» собственное дело – становится купцом. Говоря современным языком, бизнес его заключался в том, что он скупал зерно у крестьян окре-стных деревень и затем продавал его оптом в Москву и Санкт-Петербург. Бизнес деда рос – вначале он был купцом III гильдии, затем II и, наконец, стал купцом I гильдии.

Золотых дел мастер
Я начал помнить себя с 3-х летнего возраста, и эта первая память связана с домом деда. Он жил тогда в не-большом поселке у станции с названием «Токаревка». На усадьбе деда было два деревянных дома: маленький – ста-рый и новый – большой. Оба они мне казались тогда ог-ромными.
Помню, что каким-то образом у меня в руках оказа-лась небольшая деревянная коробочка, внутри которой на-ходились маленькие весы для взвешивания золотого по-рошка и изделий из золота. Там же лежали и какие-то дру-гие штучки, назначение которых я не понимал. Помню только, как мама и бабушка ругались на меня, когда увиде-ли в моих руках эти вещи.
«Это дедушкины вещи, – говорила бабушка, – их нель-зя трогать».
«Давайте скорее все искать, – испуганно кричала ма-ма, – вот приедет дедушка и будет ругаться».
Когда моей матери перевалило за 60, она попросила свозить ее в Токаревку. В глазах 40-летнего мужчины вла-дения деда оказались одноэтажными деревянными, ничем не выделяющимися домами. Почему-то они превратились в коммунальное жилье – в каждом из них жило по несколько семей. Мать молча постояла около усадьбы деда и пошла со мной ходить по поселку в надежде найти кого-то из сво-их сверстников.

Красные и белые
Долго мы с матерью бродили по поселку и наконец в одном ветхом домишке отыскали ее одногодку. Внутри домика половину пространства занимала огромная русская печь. В простенке за печкой лежал муж хозяйки, он стонал и, как нам было сказано, должен был скоро умереть.
Мать с хозяйкой сидели у столика. Мать называла ка-кие-то имена и фамилии, а в ответ слышалось:
«Он в 18-м ушел с красными и его убило».
«Этот раскулачивал кулаков».
«Ушел с белыми и пропал».
«Умер от пьянства».
«Белые расстреляли».
«Сослали в Сибирь».
«Чахотка съела».
«Умер от голода в 33-м году».
И так далее...
И так далее...
Поколение матери сгнило в кровопролитной брато-убийственной гражданской войне, в бесконечных репрес-сиях и в годы голодовок.
Мать рассказывала:
«Занимает Токаревку отряд красных, заходит кто-то из них к деду:
«Василь Хведорыч! Ванятка твой экой вымахал. Пу-щай берет винтаря, а не то – к стенке».
Приходит отряд белых:
«Василий Федорович! Ваш Сергей уже взрослый муж-чина. Надо, чтобы он пришел в наш отряд добровольно. Иначе мы применим силу».
Так у моей матери один родной брат воевал за крас-ных, другой – за белых. Оба – пропали...

Лошадиная любовь деда
Дед очень любил меня, а я его и любил и побаивался. Он был в моих глазах очень большой, строгий, с бородою и громким голосом.
Мать рассказывала: любовь деда ко мне проявлялась порой необычным образом. Он запрягал своего жеребца в двухместную таратайку, вливал в глотку коня четвертинку водки, садился вместе со мной в повозку и выезжал за око-лицу.
Выехав на проселочную дорогу (других в те годы не было), дед громко кричал:
«Грабят!!!»
Пьяный конь бросался в галоп и несся по грунтовой дороге со страшной скоростью. Таратайку подбрасывало на ухабах, мимо проносились поля, кусты, перелески. А бабушка и моя мама стояли у открытых ворот и, по расска-зам моей мамы, страшно переживали: не разобьются ли. Но деду никто не смел перечить.
А я вот, сам став стариком и много повидавши в жиз-ни, до сих пор не пойму: ведь какую-то радость находил дед в этих бешеных скачках с пьяным конем и трепетно прижавшимся к нему любимым маленьким внуком.

Дом на Революционной
Я родился в слободе Донская – пригороде Козлова (ныне Мичуринск) в доме бабушки Ульяны – матери моего отца Ивана Михайловича Туровцева.
По нынешним меркам семья отца была состоятельной: она не только занималась землей, но и ремеслом – на спе-циальных станках с ножным приводом штамповала крас-ную черепицу для крыш.
Дед, Василий Федорович, сделал все для того, чтобы его любимой дочери Антонине – моей матери – жилось хо-рошо. Дед в самом центре Козлова (напротив и по ныне существующей городской электростанции) выкупил ог-ромный участок земли. На участке был выстроен большой деревянный дом с несколькими комнатами, длинной за-стекленной террасой, погребом, двумя печками: русской и «голландкой», облицованной белой плиткой.
Во дворе дома были построены: рубленный амбар, са-рай, коровник с сеновалом. За этими строениями был так называемый задний двор, где ничего не росло кроме травы и куда выпускали выгуливать корову.
Вдоль террасы мама рассаживала по весне цветы в клумбах, там же росли какие-то плодовые деревья.
Когда дом только начинал строиться, дед вложил в уг-ловые столбы фундамента золотые монеты – на счастье дочери и ее семьи. Не знал дед, что в стенах построенного им дома будет столько беды, горя, несчастий...

Первое знакомство с бутылкой
Однажды отец собрался вместе со своим братом, дя-дей Андреем, ехать за скошенным сеном, уложенным в стога на заливных лугах. И я увязался с ними. Было мне тогда лет шесть, но память сохранила почему-то все мель-чайшие подробности этой поездки.
Отец со своим братом навьючили на телегу огромную копну сена, затем «с устатку» выпили четвертинку и долго о чем-то разговаривали. Потом на верх копны усадили ме-ня и рядом со мной положили (о, крестьянская бережли-вость!) пустую бутылку из-под водки. Отец, держа вожжи в руках, шагал по скошенному лугу и о чем-то весело разго-варивал с дядей Андреем. Они не заметили заросшей тра-вой ямы, которая была на их пути; левое переднее колесо телеги попало в эту яму, телега резко наклонилась, и я по-летел со стога.
Вроде незачем писать об этом ничего не значащем эпизоде, если бы ни одно обстоятельство. Падение мое со стога заняло доли секунды, но детские глаза схватили, как бы сфотографировали, и держат со сих пор (!) в моей памя-ти картинку: я лечу со стога с открытыми глазами и вижу, что между мной и быстро приближающейся землею летит бутылка из-под водки. Она на землю – я носом на ее оскол-ки. Вот так я познакомился впервые с бутылкой, которая сопровождала меня вдоль всей моей прожитой жизни...
А что было на лугу? Отец выпряг коня, вскочил на не-го охлюпкой, взял меня с залитым кровью лицом на руки и погнал в село. Дома была бабушка, никаких медикаментов в избе не было, кроме йода. Бабушка залила йодом мой пе-ребитый осколком бутылки нос, и я потерял сознание. По-том отыскался деревенский фельдшер, он что-то сделал со мной, наложил перевязку. И до сей поры поперечный шрам на носу напоминает о моем первом в жизни знакомстве с бутылкой из-под водки.

Казацкой шашкой по математике
Ранней весной 1932 года отец нашел себе новую рабо-ту: начальником камнедобывающего карьера, рядом с ма-леньким городком Данков. Он снял у знакомых комнату в доме, расположенном на берегу реки Дон. Между домом и речкой был луг, покрытый изумрудным ковром травы, а за домом – поднимающийся по склону старый заросший, за-пущенный сад.
Отец рано утром уходил на работу, и я до вечера был предоставлен самому себе. С ватагой таких же, как я маль-чишек, я целый день проводил на реке: купались, ловили удочкой рыбу, лазали по чужим садам и огородам. Занима-лись и еще кое-чем, но об этом чуть позже...
Недалеко от города постоянно бухали взрывы – это в карьере добывали бутовый камень, тот самый единствен-ный в те годы строительный материал, которым мостили дороги и улицы. Мне очень хотелось побывать в том месте, где что-то взрывали, увидеть своими глазами то дело, ко-торым занимался мой любимый отец. И однажды он согла-сился взять меня с собой.
Карьер представлял собой глубокий овраг, один из склонов которого был очищен рабочими от грунта. На поч-ти вертикальной стене оврага были хорошо видны: верх-ний плодоносный слой чернозема, затем шел полуторамет-ровый монолитный пласт белесого камня и под ним снова грунт.
Добыча камня производилась вручную – у рабочих не было никакой техники кроме лопаты, лома и кувалды. Ра-бота организовывалась следующим образом: под пластом камня рабочие, лежа на боку, рыли шурфы – пологие глу-бокие ямы. В эти шурфы подрывник – уважаемое и главное действующее лицо – засыпал какое-то количество взрыв-чатки (аммонала) и закладывал в аммонал взрыватель с за-правленным в него бикфордовым шнуром, конец которого высовывался за кромкой шурфа. Затем рабочие засыпали шурфы грунтом, на мачте поднимался красный флаг, зво-нил укрепленный на столбе колокол, все рабочие уходили из карьера и прятались в каких-либо естественных укрыти-ях: в складках местности, ямках и т.п. Взрывник же оста-вался один в карьере. Он бегал вдоль шурфов, поджигал концы бикфордова шнура и затем быстро бежал в укрытие, где лежали остальные. Грохот мощных взрывов сотрясал землю и разносился по округе.
От пласта откалывались глыбы камня, и затем насту-пал второй этап взрывных работ: на крупные камни насы-палось какое-то количество аммонала, заправлялся взрыва-тель с бикфордовым шнуром, сверху насыпался слой грун-та. Снова поднимался красный флаг, тревожно звонил ко-локол, бегал подрывник от одной глыбы к другой, поджи-гал торчащие концы бикфордова шнура и снова мчался к нам в укрытие. Вновь гремели взрывы, раскалывая камен-ные глыбы на более мелкие части. А затем рабочие под па-лящим солнцем вручную, кувалдами дробили камни до нужных размеров. Как я понимаю теперь – это был адский труд, но он давал возможность что-то заработать и про-кормить семью.
На меня, восьмилетнего пацана, подрывник – хозяин грохочущих взрывов – произвел впечатление настоящего героя. И он, видимо оторванный от собственной семьи, как-то привечал меня: рассказывал о том, как воевал в коннице Буденного, вспоминал какие-то эпизоды из своей жизни.
Отец стал чаще (на зависть моим сверстникам) брать меня с собою в карьер, а я все более и более сближался с подрывником. Он мне стал доверять самостоятельно насы-пать на каменные глыбы аммонал, заправлять взрыватели с бикфордовым шнуром, правда не разрешал поджигать шнуры.
И вот однажды, после серий взрывов, мы сидели с ним на траве и о чем-то говорили. Вдруг он сказал:
«Витюха, посмотри какой мне подарок оставил белый казак».
Он слегка наклонил голову, раздвинул пальцами волосы, и я увидел белесый шрам, тянувшийся наискось по черепу.
«Как ты думаешь, с дециметр будет?» – спросил под-рывник.
Мою детскую душонку объяли стыд и страх – я поня-тия не имел, что это такое – дециметр. И я соврал:
«Будет, будет».
С той поры, проходя арифметику в школе и изучая высшую математику в институте, я иногда вспоминал тот урок с дециметром, который преподал мне когда-то лихой буденовец, тот детский потрясающий стыд, который испы-тал я от своей неграмотности.

«Здравствуй, моя Мурка...»
Когда отец не брал меня с собою в карьер, я оставался в компании своих друзей – пацанов. Среди них были не только мои одногодки, но и ребята постарше. Они курили, и скоро мы, малолетки, подражая им, тоже стали курить, петь блатные, модные в ту пору, песни типа:
«Здравствуй, моя Мурка! Здравствуй, дорогая!
 Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
 Ты зашухерила всю малину нашу,
 А теперь в бок финку получай».
Курение представляло собой целый обряд. В запущен-ном саду, о котором я упоминал выше, была скрытая по-лянка. На этой полянке, внемля призыву: «Пойдем поку-рим!», собиралась наша компания. На краю полянки были закопаны (!) две железных банки: в одной был табак, в дру-гой – обрывки газет и спички. Совершался в полном мол-чании ритуальный обряд по извлечению банок из земли. Затем табак насыпался в клочки газет, делались самокрут-ки, и мы курили. Дым табака наполнял наши детские лег-кие, вызывал приятное опьянение, а мы изображали из себя матерых блатных.
И это было первое, но далеко не единственное мое гре-хопадение...
«Михалыч, а наследнику-та...»
Отец возвращался вечером с работы не один, с ним всегда было трое-четверо работников карьера.
«Витька, – говорил отец, – вот тебе деньги, сбегай ку-пи бутылку водки, кусок хлеба и пачку папирос. Пока ты будешь ходить, мы пойдем купаться на Дон. А все, что ку-пишь, принеси в сад на полянку».
Я, гордый таким поручением, мчался в магазин, поку-пал что сказал отец и приходил на известную мне полянку в саду. (Но не на ту, где мы, пацаны, курили.)
Вскоре появлялся отец со своими товарищами. Их во-лосы на головах были мокрые, они чувствовали себя взбодрившимися и посвежевшими от купанья в реке. В же-лезную кружку они наливали небольшими порциями вод-ку, по очереди выпивали и закусывали хлебом и где-то вы-рванным из грядки зеленым луком. Шла неторопливая, но, видимо, интересная для всех и для каждого беседа.
Я, целый день не видевший отца и соскучившийся по нему, сидел рядом, радостный и довольный этой близо-стью. Водка делала свое дело – разговор становился все оживленней, хотя я почти ничего не понимал из сказанного.
И вдруг однажды один из работников сказал:
«Михалыч! А наследнику-та!..»
Кто-то плеснул в кружку водки и дал мне. Когда жид-кость оказалась во рту, она обожгла мне горло, но все-таки я ее проглотил. Через какое-то время в животе у меня почему-то стало жарко, и вскоре приятно закружилась го-лова.
Так, в восьмилетнем возрасте, впервые познал я дур-манящую силу алкоголя...
Мор 33
К осени 1932 года в нашем доме на Революционной жило много народа. Перебрался сюда из Токаревки раску-лаченный большевиками и лишенный всякого имущества дед, переехала из Донской бабушка Уляша, чтобы ухажи-вать за маленькими ребятишками. А ухаживать было за кем: мать подряд родила четверых сыновей и ожидала по-явления на свет пятого. Приехал к матери и ее родной брат, больной чахоткой. В общем, под крышей дома собралось много людей, и каждый требовал еды.
Мой детский ум не сохранил всех подробностей на-висшей беды, но помню как все чаще и чаще стало звучать слово «голод». Помню только, что ни в шкафах на кухне, ни около русской печки, ни в тумбочках, стоявших в ком-натах, нигде нельзя было найти ничего съестного, ни крошки какой бы то ни было еды.
Почему-то я не сохранил в памяти, что было в это время с отцом, но зато отлично помню, как металась мать, стараясь добыть что-либо съестное для своей огромной се-мьи. Вначале она носила в магазин с непонятным названи-ем «Торгсин» свои женские украшения, подаренные ей на свадьбу дедом. В обмен на драгоценности ей давали сколь-ко-то хлеба, крупы и еще чего-то из продуктов. Но скоро украшения матери закончились, и она стала мотаться по окрестным деревням, обменивая свои платья, кофты, юбки и другие тряпки на какую-нибудь еду для своей семьи. С этой же целью ездила она и в другие области, включая, как мне помнится, даже Карелию.
Сейчас трудно представить такое состояние, когда те-бе хочется есть, но вокруг ты не видишь ничего, я повто-ряю ничего, что можно было бы положить в рот.
 
 

Мать
Помню себя, как вместе с такими же голодными паца-нами, я ходил по убранным картофельным полям и палкой ворошил покрытую морозным инеем землю. Если я прино-сил домой 3–4 картофелины, то это был дневной рацион всей семьи. Но такая удача была редкостью.
А голод продолжал наступать и вершить свое страш-ное дело.
В доме прочно обосновалась смерть. Умер дед, умер брат матери... Но самое страшное, как я теперь понимаю, пережила мать, опуская в могилы умерших подряд друг за другом трех своих сыновей. Она обладала сильным харак-тером, огромным чувством самопожертвования и, видимо, это помогло ей пережить конвейер смертей родных и доро-гих для нее людей.
Я спал с бабушкой Уляшей на лежанке большой рус-ской печки и сверху, просыпаясь по ночам, я видел одну и ту же картину, обжигающую мое сердце и теперь. В узком переходе их кухни в комнаты стоял гроб, горела свеча и, склонившись над гробом, всю ночь, сменяя друг друга, чи-тали заупокойные молитвы монашки.
Бабушка Уляша была большая, я прижимался к ее теп-лому боку и сладко засыпал. Но однажды я проснулся от холода. Я потрогал руку бабушки Уляши и почувствовал, что рука холодная как лед. С криком я свалился с печи, прибежала мать, потрогала бабушку и сказала:
«Нет у тебя теперь бабушки – она умерла».
В январе 1933 года родился мальчик Слава. У мате-ри от голода не было молока, она разжевывала у себя во рту кусочек черного хлеба (а ведь его нужно было ка-ким-то образом достать!), завертывала разжеванную мас-су в марлю и засовывала в рот младенца. Видимо прови-дение было благосклонно к малышу и он выжил, несмот-ря на голод, сопровождавший его все детские годы. Сей-час ему за 70.

Под дулом нагана
Я уже упоминал, что в это жуткое для семьи время в памяти своей почему-то не вижу отца. Не знаю – почему.
Позже, когда я был уже взрослым, мать рассказывала, что в годы НЭПа он завел какое-то свое частное дело, но оно лопнуло. Она говорила еще, что с группой компаньо-нов он организовал какое-то производство, но и оно разо-рилось. По словам матери, на производстве была допущена растрата денег, и всю эту растрату компаньоны якобы сва-лили на отца. Думаю, что не все поведала мне мать, и тай-ну краха отца она унесла с собой в могилу.
Бог с ней!
Но только в нашем доме стали появляться какие-то не-знакомые и страшные в своем поведении мужики. Эти лю-ди переворошили дом от чердака до подвала, громко кри-чали на отца с матерью, чего-то требовали. Детский мозг мой не понимал, что происходит, но навечно сохранил од-ну картинку из происходящего.
Прислонившись спиной к белым плиткам «голланд-ки», стоит мать с широко открытыми от страха глазами, а какой-то дядя в кожаной куртке что-то громко кричит и тычет в лицо ей наганом. Много-много лет прошло с тех пор, но и теперь я часто вспоминаю бледную, растерянную мать и направленный ей в лицо ствол револьвера.
Эти дяди, нашумев и перевернув в доме все вверх дном, увели с собой отца, сказав, что он арестован. Неко-торое время отца продержали в тюрьме, которая находи-лась рядом с вокзалом. Мы с матерью носили в тюрьму ка-кие-то передачи, но вскоре отца сослали на Колыму.

Первое предательство
Моим главным воспитателем от колыбели и на протя-жении всего детства была бабушка Уляша. Простая дере-венская женщина, с крупными, очень добрыми чертами лица, она всегда была рядом, рассказывала о тайнах окру-жавшего меня мира, знала бесчисленное количество ска-зок. Она учила меня вере в Бога, в то, что он видит каждый наш поступок и надо так себя вести, чтобы не гневить ЕГО.
У меня была хорошая, незамутненная ничем другим память, и я запомнил огромное количество православных молитв. Спал я с бабушкой и, прежде чем лечь в постель, читал и читал эти молитвы, стоя перед иконами.
«Витюшка-батюшка, – говорила бабушка, – хватит, боженька тебя услышал, ложись спать».
Но я продолжал творить молитву за молитвой, глубоко веря, что Бог слышит меня.
Мы с бабушкой часто ходили в храм, который был близко от дома. Отблеск окладов икон в пламени горящих свечей и лампад, распевная молитва батюшки, умиротво-ренно звучавший хор – все это глубоко проникало в мою детскую душу и наполняло ее трепетным восторгом.
Когда я учился во втором классе, произошло событие, круто изменившее мое самосознание и мой духовный мир.
Я пришел из школы и стал рассказывать матери:
«К нам в класс сегодня после уроков пришла девушка из старшеклассников. Она сказала, что она наша пионер-вожатая, что она будет готовить нас к поступлению в пио-неры. А пионер – всем пример. Но вначале мы все должны записаться в октябрята. В стране рабочие и крестьяне стро-ят социализм, когда все будут жить хорошо. А октябрята и пионеры обязаны помогать старшим строить этот самый социализм. Потом она сказала, что бога нет, что попы ду-рачат народ и что октябрята должны бороться с попами и всячески мешать им «дурманить народ».
«Мама, – сказал я, – все записались в классе, кроме меня».
«Ну и молодец, – ответила мать, – ведь если ты ска-жешь бабушке, что Бога нет, она умрет».
Через несколько дней в класс снова пришла пионер-вожатая, стала меня стыдить и высмеивать перед ребятами. Я сдался и сказал, что тоже записываюсь в октябрята. Ко-гда я пришел домой и рассказал об этом матери и бабушке, бабушка слегла и долго болела.

СВБ
Знает ли кто-нибудь из ныне живущих, что такое «СВБ»? Сомневаюсь. Эта аббревиатура расшифровывалась: «Союз воинствующих безбожников».
Записавшиеся в октябрята автоматически становились членами СВБ. И что же от них требовалось?
Раз они были «воинствующими», они обязаны были, еще раз повторяю, обязаны были врываться группами в храм и с оглушительными криками носиться между моля-щимися, срывая тем самым благолепие службы. Это дело было опасным: можно было получить крепкую затрещину от какого-нибудь мужика. Мы обязаны были также вры-ваться в ряды прихожан, когда они совершали крестный ход вокруг храма, толкаться, кричать и свистеть. Но самое подлое дело, которое нам надлежало, как членам СВБ, со-вершать, состояло в следующем: мы должны были из рога-ток (а рогатка была у каждого пацана) разбивать цветные стекла витражей, украшавших стены храма.
Я много лет был на ответственной партийной работе, немало повидал на этой работе грязного, но то, что делали с детскими душонками наши большевистские вожди – не лезет ни в какие ворота. Заставлять ребятишек расстрели-вать красивые, старинные, цветные стеклянные витражи у стоявших столетиями храмов – до этого могли додуматься только нелюди.

Раненбург
Родные и знакомые говорили матери:
«Нинуша! Уезжай из Козлова. Все равно тебе здесь жить не дадут!»
Теперь, когда я «глубоко» изучил теорию Маркса, Ле-нина, Сталина, мне понятно, почему мать подвергалась го-нениям. Да потому, что для этих дядек в кожаных тужурках и с наганами в руках она была «социально чуждым элемен-том», и они обрушивали на нее свой «пролетарский гнев».
Мать продала дом с усадьбой, связала в узелки остав-шиеся после голодовки вещицы и переехала со мной и го-довалым братишкой в город Раненбург, где сняла у знако-мых две маленькие комнаты.
Здесь я должен сказать несколько слов о Раненбурге.
Мотаясь по дорогам войны, находясь на различных «руководящих» постах и рассказывая за стопкой водки о своем детстве, я часто задавал провокационный вопрос:
«Знаете, где находится Раненбург?»
В ответ, как правило, слышал:
«Где-нибудь около Петербурга».
Это было далеко от истины.
История этого небольшого городка, затерянного на необъятных просторах центральной полосы России, начи-налась с Петра Великого.
После первого неудачного похода на Азов Петр со свитой остановился в Воронеже, где повелел заложить верфи и строить корабли для новых походов. Когда царь и его приближенные возвращались из Воронежа в Москву, то на своем пути они увидели необычную картину: на ровной, простиравшейся на сотни километров степи, возвышалась огромная земляная гора, омываемая со всех сторон не-большими речками. На верху горы было маленькое село. Петр со свитой остановился на какое-то время в этом селе. Затем он своим указом подарил эту гору с окружавшими ее деревеньками Меньшикову, приказав при этом «Алексаш-ке» построить на горе крепость с городом и нарек этот го-род Ораненбург – т.е. апельсиновый город. Почему у царя взыграла такая фантазия – история умалчивает. Со време-нем буква «о» отпала и за городом закрепилось на века на-звание Раненбург.
Душа Меньшикова взыграла: он захотел создать город, который ничем бы не уступал знаменитому Ораниенбауму. Построил крепость, заложил второй по величине в России огромный собор (кстати, сохранился до сих пор!), соору-дил на всем протяжении до Москвы – 360 километров – систему сторожевых вышек. На каждой вышке стояла боч-ка с горючим дегтем и постоянно дежурил стрелец. Когда татарская конница появлялась у стен крепости, зажигалась бочка, затем огонь, вспыхивая от одной вышки к другой, передавал к Москве сигнал: «Татары у Раненбурга!»
Кстати, Раненбург стал первым местом ссылки Мень-шикова, когда он впал в царскую немилость после смерти Петра I.
Вот в таком городке, состоящем всего из нескольких улиц, окруженном заречными, утопающими в зелени при-городными деревнями (Кривополянье, Юсово, Заречье, Крючки, Лучки), прошли годы моего детства и моей ран-ней довоенной юности.
Раненбург воспитал во мне много доброго – сама при-рода заставляла чувствовать себя частицей созданного Бо-гом мироздания, а отношения между людьми носили ха-рактер какой-то взаимной родственности. В обычае было говорить каждому встречному «Здравствуйте!», хотя чело-век не был знаком тебе; занять у соседей денег, какой-то еды, соли или спичек – обычное дело.
Но как бы ни был хорош Раненбург, жизнь нашей се-мьи в нем складывалась тяжело. Быстро разошлись выру-ченные от продажи дома деньги, и осталась мать одна с двумя малолетками на руках. У нее, как и у деда, было об-разование в объеме трех классов церковно-приходской школы и найти какую-то работу было невозможно.
Снова наступило полуголодное существование. Мать разрешала себе покупать для малыша молоко и манку, а главным нашим рационом был кулеш (суп из пшена, заправ-ленный чуть поджаренным луком) и ломоть черного хлеба.
Выручил нашу семью брат матери – дядя Вася. К тому времени он почему-то развелся со своей женой и жил в другом городе. По просьбе матери он переехал к нам, уст-роился на работу бухгалтером и жить стало немного легче. По воскресеньям на столе появлялся даже белый хлеб, что для меня, пережившего голодовку 33-го, казалось роскошью.
Подрос братишка, мать поместила его в детсадик, а сама нашла себе работу кассиром в магазине.

Культуру в массы!
Меня определили в 4-й класс Раненбургской началь-ной школы. Она помещалась в кирпичном двухэтажном здании бывшей женской гимназии. В одном полутемном помещении школы на большой перемене нам давали по тарелке постного кулеша и куску черного хлеба. В те годы большинство семей жило впроголодь, и мы радовались этой школьной кормежке.
Учился я хорошо. Природа (а может быть это гены де-да!) наградила меня прекрасной памятью: мне достаточно было выслушать преподавателя, когда он объяснял тему урока на следующий день. Если меня вызывали – я повто-рял услышанное накануне от учителя и в моем дневнике появлялось очередное «оч. хор.». (Тогда оценки не обозна-чались цифрами.)
Моя хорошая учеба (как я теперь понимаю) объясня-лась также моим внутренним, хотя и детским, самосозна-нием. Я видел, сколько горя пережила мать, как ей тяжело жить без мужа с двумя детьми на руках. Какой-то внутрен-ний голос подсказывал мне, что своими школьными заня-тиями я должен дарить матери только радость и никак не огорчать ее.
Тогда существовал порядок: если ученик первую чет-верть учебного года заканчивал на «оч. хор.», то ему пуб-лично вручался памятный подарок с соответствующей над-писью (какая-нибудь книга, репродукция с картины, портрет вождя и т.п.), а по окончании очередного учебного года, ес-ли он не снижал оценки, выдавалась Почетная грамота.
Внутренний голос мой требовал, чтобы я после каж-дой первой четверти обязательно приносил матери памят-ный подарок, а после окончания очередного класса – по-хвальную грамоту.
Учителя наши в своем большинстве когда-то препода-вали в царских гимназиях. Они не только хорошо знали изучаемый предмет, прекрасно владели (как я теперь по-нимаю) методикой преподавания, но и выполняли еще од-ну важную функцию. В маленьком провинциальном городе они считали себя главными представителями интеллиген-ции, отвечающей за общую культуру сограждан. Поэтому в школе они проводили с нами не только дополнительные занятия, но были организаторами различного рода круж-ков: пения, драматического, танцевального и т.д.
Прибежав после уроков домой и проглотив тарелку щей или кулеша, мы вновь возвращались в школу и почти до позднего вечера были заняты чем-то интересным для нас. Под руководством учителей мы, например, инсцени-ровали такие вещи как «Алеко», «Сказка о Царе Салтане», «Витязь в тигровой шкуре» и т.п.
Самое удивительное, оставшееся в памяти от этих за-нятий, заключалось в следующем. Со своими «спектакля-ми» мы разъезжали по окрестным деревням и выступали там в помещении сельских школ, «избах-читальнях» (были и такие!), в каких-то других зданиях. И эти помещения, где мы выступали, были до отказа забиты крестьянами и их детьми, всюду принимали нас с восторгом, как настоящих артистов.
И сейчас перед глазами встают тесные, освещенные мерцающим светом керосиновых ламп комнаты и десятки, а то и сотни пар глаз искренне верящих, что перед ними настоящие цари, кудесники, злые гении...

«Если завтра война...»
С первых лет крепнувшего детского сознания мы зна-ли: нам придется воевать. Рассказы взрослых об империа-листической, о гражданской войнах, государственная про-паганда – все это западало в детские души и требовало – готовься к войне, в которой ты будешь героем и победишь фашистов. Именно фашистов и никого другого!
В школе работали многочисленные оборонные круж-ки, причем ребята, выполнившие в ходе занятий опреде-ленные требования, получали нагрудные значки, с гордо-стью их носили и негласно соревновались у кого больше. Изучали устройство винтовки, стреляли в тире боевыми патронами и получали значок «Ворошиловский стрелок»; занятия по изучению устройства и правильному пользова-нию противогазом давали право носить значок «ПВХО» (противохимическая оборона). Были также значки «ГТО» (готов к труду и обороне), «ГСО» (готов к санитарной обо-роне) и еще какие-то. Часто, особенно когда летом выезжа-ли в пионерские лагеря, проводились многочисленные во-енные игры, в которых всегда побеждали «красные».
Вспоминая картины Отечественной войны, я считаю, что вся эта довоенная подготовка была полезна. Позже, на войне, мне приходилось быть свидетелем того, как марше-вые роты, плохо вооруженные и мало обученные, с хода бросались в бой и целиком гибли. Слышал я и такую ко-манду, которая давалась стрелковой роте перед тем, как ей подниматься в атаку: «Оружие добыть в бою!». То есть бе-жал солдатик навстречу бешеному пулеметному, автомат-ному, минометному огню противника и ждал, когда у уби-того соседа вывалится из рук винтовка (а были ли в ней патроны?!).

Дети гибнут за металл...
Как я уже говорил, мы жили в большой нужде. Так же бедно жили и семьи моих друзей. У одного из них отец был священником и его, как враждебного элемента, большеви-ки расстреляли. Осталась матушка с четырьмя малолетка-ми на руках. У двух других моих товарищей в семьях тоже прочно обосновалась нужда. В самом раннем возрасте мы не знали, как это можно зарабатывать деньги. Но жизнь – это великий учитель – сама пришла к нам на помощь.
Однажды меня пригласили на праздник новогодней елки в семью какого-то городского начальника, сын кото-рого учился в одном классе со мной. На столе была такая вкусная еда, которой до тех пор я никогда не видел. На ве-чере я читал много различных стихотворений, отрывков из сказок и поэм. Все присутствовавшие и особенно родители моего одноклассника были в восторге от моих выступле-ний. Ночью я не шел, я летел домой по заснеженным улоч-кам городка, душа моя была переполнена необыкновенной гордостью. Еще бы! В моих руках был узелок, в котором лежали вкуснейшие вещи: пирожки, пирожные, фрукты, конфеты. Это был мой заработок! И этой вкуснятиной я буду сейчас угощать свою маму и брата.
Классе в пятом или шестом учительница русского языка оставила после уроков меня и еще двух девчонок – отличниц учебы. Она привела нас к себе домой, напоила чаем и рассказала, что мы должны делать, чтобы помочь ей. Затем она взяла из стопки три тетради с написанными в них сочинениями учеников не только нашего, но и парал-лельных классов, внесла в них поправки и раздала эти тет-ради каждому из нас. Она сказала, чтобы мы брали из стопки одну за другой тетради, сверяли написанное с ис-правленным ею текстом и карандашом помечали замечен-ные нами ошибки. Затем она брала себе проверенные нами сочинения, чернилами отмечала ошибки и в конце выстав-ляла оценку. Работа кипела, наши душонки наполнялись гордостью от выполняемого столь важного задания. Когда все тетради были проверены, учительница поблагодарила нас и дала каждому по три(!) рубля.
Я мчался домой, наполненный радостью, – ведь я впервые заработал целых три рубля. Мать почету-то дол-го меня расспрашивала, где я взял деньги, и, как мне те-перь помнится, почему-то была не очень рада случивше-муся.
В какое-то лето к нам в город, не знаю зачем, приеха-ли топографы. У них на вооружении были приборы, кото-рые назывались теодолитами, и длинные рейки с нанесен-ными на них делениями. Они заставляли нас, пацанов, бе-гать с этими рейками и ставить их, держа в руках, в опре-деленных местах. Мы тогда не понимали смысла проводи-мой топографами работы, но зато в конце каждого дня они платили нам деньги (сколько не помню). Часть этих денег мы тратили на покупку самых дешевых папирос «Бокс», а остальное с гордостью отдавали родителям.
Но особый доход нам приносила работа в местном рай-финотделе. Там мы заполняли квитанции на уплату крестья-нами района различных налогов. Чего только не упомина-лось в этих квитанциях и за все крестьянин был обязан пла-тить. Помню, например, что один налог взимался с плодо-вых деревьев «косточковых», другой – с «семечковых». Не говоря уже о налоге за землю, за скотину и т.д. и т.п.
Мы, естественно, не понимали, сколько горя принесет крестьянской семье каждая заполненная нашими детскими руками бумажка, не понимали, что за всем этим скрывает-ся. Наше дело было заработать.
Вскоре мы узнали, что существуют такие ручки, когда перо не надо ежеминутно макать в чернильницу. Мы с большим трудом обзавелись авторучками и процесс запол-нения квитанций намного ускорился.
В 1937 году из ссылки вернулся отец и устроился ра-ботать районным уполномоченным по сбору черного ме-таллолома. Когда на станцию Раненбург свозилось опреде-ленное количество металлолома, отец арендовал железно-дорожную платформу и нанимал нас, четверых друзей, за-гружать ее металлоломом. Это была тяжелая работа. Неко-торые списанные узлы станков, тракторов, других машин были тяжелыми и нам трудно было их затаскивать на платформу.
Когда мы заканчивали погрузку, отец приглашал нас в пристанционный буфет. Он заказывал каждому (включая и себя) по стопке водки, кружке пива и какой-либо закуски. По окончании застолья отец говорил:
«Погрузка платформы стоит сто рублей. Мы истратили здесь в буфете 20, поэтому выплачивается по 20 рублей».
Мы были довольны и от заработанного и от приятного брожения хмеля в наших головах.

Последний выпускной...
На субботу 21 июня 1941 года в школе был назначен очередной выпускной вечер. Я к тому времени закончил 9-й класс, но так как я был председателем «учкома» школы (хотя сейчас не могу вспомнить, чем мы занимались в этом самом «учкоме»), то был приглашен на выпускной вечер.
Накануне я встретил на улице отца:
«Папа! У нас в школе выпускной вечер, Дай деньжо-нок!»
«Бери, – ответил отец, протягивая две десятки, – толь-ко матери не говори».
Интересно, как я, семнадцатилетний пацан, распоря-дился полученными деньгами. На одну из десяток я купил две четвертинки водки по 3 рубля 15 копеек каждая и пач-ку папирос «Броненосец Потемкин». Вторая десятка оста-валась (какая радость!) у меня в резерве.
В нашей школе не было актового зала. Два соседних класса разделяла передвижная перегородка. Она складыва-лась, как гармошка, отодвигалась к стенам и получалось большое помещение. По середине стоял стол с бутылками портвейна «777» и закусками. Горели керосиновые лампы, бросая мерцающий свет на сидящих за столом преподава-телей и молодежь. Было весело – ведь позади оставалась школа, а впереди ждала новая и, несомненно, интересная жизнь.
Я тайком подливал своим соседям водку из четверти-нок, шутил, вместе со всеми смеялся и, когда играл баян, шел танцевать, с трепетным волнением прикасаясь к де-вичьему телу. Неуемное веселье продолжалось до утренней зари.
В нашей школе была традиция – встречать утро, на-ступающее после выпускного вечера, в пригородном мона-стыре. И вот мы шли веселым хороводом навстречу под-нимающемуся из-за горизонта солнцу, наполненные сча-стьем и радостью наступавшего дня.
Возвратились в город часов в 9 утра и наша компания решила в 12 часов собраться у одной из подружек.
Когда мы собрались, молодая хозяйка сказала моему приятелю:
«Паша, посмотри, что случилось с моим репродукто-ром – он плохо работает».
Паша взял в руки черную, круглую, сделанную из кар-тона чашу репродуктора и стал что-то с ней делать. И вдруг мы услышали знакомый, с запинками голос Молото-ва и неоднократно произнесенное им слово «война».
Мы, пацаны, как-то по-особенному восприняли это страшное слово. Выпячивались перед девчонками, говори-ли, что завтра пойдем в райвоенкомат и поедем на войну бить фашистов. То, что каждый из нас будет героем – мы нисколько не сомневались.
 
«Вот солдаты идут...»
В начале своего рассказа я дал слово не писать о вой-не. Во-первых, о ней очень много написано и все меньше и меньше из написанного читается. Кому теперь интересны бесчисленные военные эпизоды, о которых идет речь в книгах и брошюрах. Во-вторых, я лично не совершал на войне никаких героических подвигов: служил в миномет-ных и артиллерийских частях и, когда все наступали, шел вперед и я, когда все драпали, драпал и я.
 
Страшная осень 42-го

О том, что я никакой не герой можно судить даже по тому, что с войны я вернулся, имея всего орден «Красная Звезда» и медаль «За победу над Германией». Но мне хо-чется рассказать о некоторых эпизодах, именно эпизодах, из военного прошлого, которые почему-то прочно застряли в моей памяти.

Смерть или Смерш!
Когда осенью 1944 года была повержена Румыния , нашу бригаду перебросили в Польшу, на Сандомирский плацдарм. Вначале нам пришлось хлебнуть лиха: плацдарм постоянно обстреливался немцами из орудий и минометов, каждый день по несколько раз мы попадали под огонь вра-жеских «юнкерссов», «мессеров», «фокс-вульфов».
Потом мы стали замечать, что в траншеях и на наших наблюдательных пунктах стали появляться одетые в сол-датские шинели толстые дяди с холеными лицами. Мы по-нимали, что это генералы производят рекогносцировку ме-стности; пошли разговоры о скором наступлении. И дейст-вительно, в первых числах января 1945 года на плацдарм стали быстро переправляться танковые соединения, артил-лерийские полки, огромные массы пехоты.
 12 января началось мощное наступление. С боями мы быстро прошли Польшу и вышли на границу Германии.
Интересно вспомнить, как менялось наше сознание по мере приближения к границам «логова». Ведь у каждого из нас был личный счет с фрицами – у меня, например, погиб на фронте отец. Ну а у тех солдат, чьи семьи побывали на оккупированных территориях, и которые по письмам зна-ли, что немцы вытворяли с их родными и близкими, разго-вор был один: «Всех, всех – и младенцев, и старух, и ста-риков – всех будем косить из автоматов!»
Но тут «запели» комиссары. Они говорили, что мы представляем «армию нового типа», мы не мстители, мы воюем с фашистами, а не с немецким народом. Их «песно-пения» подкреплялись жесткими приказами с угрозами расстрела за мародерство, за грубое обращение с мирным немецким населением и т.д.
Однако у наших вождей была своя «железная» логика! Соединения и части, вступившие на территорию Германии, были сняты с централизованного водочного и табачного довольствия. Где хочешь там и добывай! Мою батарею вы-ручил небольшой спиртзавод, расположенный в первом немецком селе Ангергсдорф, попавшимся на нашем пути. (До сих пор помню это название!) Я приказал залить спир-том все имеющиеся в наличии емкости и сказал, чтобы ни-чего не пили из бутылок, стоявших в подвале каждого не-мецкого дома. Это спасло от отравлений, а такие случаи в других воинских подразделениях, к сожалению, были.
Запретив под страхом расстрела мародерство, высшее руководство одновременно разрешило посылать на родину посылки: солдату весом 5 кг по одной в месяц, офицеру – по 10 кг.
Между тем наши войска быстро прошли Польшу, за-платив за это жизнью 600 000 солдат и офицеров, и, когда мы входили в дома первых на нашем пути немецких сел и городков, мы видели следы поспешного бегства: еще не остывшие печи, приготовленная еда, набитые носильными вещами шкафы; погреба, полные банок консервированных овощей и каких-то бутылок. Не было только драгоценно-стей, все остальное имущество прежних жильцов остава-лось на месте.
Многое нам было в диковинку. Мы не понимали, за-чем в спальне мужа и жены стояли две огромные деревян-ные широкие полутороспальные кровати. Ведь, например, мои родители спали на неширокой железной койке с нике-лированными «шишечками». Не понимали, почему на кро-ватях вместо одеял были пуховые перины, зачем в под-вальном помещении каждого немецкого дома находились огромные круглые баки, вмурованные в кирпичную кладку и покрытые изнутри эмалью. Поражала нас продуманность внутренней планировки домов, необычная для нас мебель, наличие в каждом, даже сельском доме, ванной комнаты и туалета.
Забегая вперед, расскажу об одной анекдотической были, связанной с туалетами. Когда закончились бои, наша бригада остановилась в маленьком немецком городке Цит-тау (мы позже вернемся к этому городку). На окраине стояли два трехэтажных здания, в которых жили одинокие старики и старухи. Немцев выселили, и в их комнатах раз-местили солдат. Офицерам приказано было жить в семьях рядом расположенных частных домов.
Проснувшись утром, я решил пройти в дома, где раз-мещались солдаты. В первом же коридоре меня встретило страшное зловонье. Бедные наши российские мужики! Ведь и они, и, естественно, их предки жили, зная только выгребные сортиры. Пришлось срочно проводить занятия по ликбезу и на практике показывать, как надо пользовать-ся смывным туалетом.
Удивлявший нас немецкий образ жизни еще более ожесточал души, еще сильнее озлоблял сердца солдат и офицеров (от такой жизни – лезть на нашу страну?!), и войска быстро продвигались вперед, опрокидывая против-ника.
Где-то в начале февраля наша бригада вместе с други-ми частями вышла на берег Одера, так и не встретив на своем пути ни одного живого мирного немца. На реке был лед, но весна сделала свое дело. Пехота перешла по льду и захватила на другом берегу реки небольшие плацдармы. Саперы соорудили тщедушную переправу, по которой не могли проходить танки, а артиллеристам, в том числе и мо-ей батарее, было приказано переправиться на плацдарм.
В ходе скоротечного боя я вдруг стал улавливать ме-няющуюся обстановку. Обезлюдевшая в ходе предыдущих боев пехота едва сдерживала натиск немцев, по плацдарму велся шквальный огонь из артиллерийских орудий и мино-метов. На некоторых участках пехота стала отходить, и тут я заметил группу немецких танков, которые продвигались вдоль берега реки к нашей переправе, чтобы окружить и уничтожить находившиеся на плацдарме войска.
Я стоял с обнаженным пистолетом рядом с радистом и в далеко не литературных выражениях требовал от него связи с командным пунктом дивизиона. Рядом непрерывно грохотали разрывы вражеских снарядов и мин, я видел как отходили пехотинцы и как неуклонно продвигались к на-шей переправе немецкие танки. Радист, бледный от страха, крутил что-то в рации, но увы. Связи не было!
И тогда я отдал приказ: «Отступать к переправе». Я вскочил в кабину «студебеккера», рядом со мной сел кто-то из солдат, и я сказал водителю Бабнюшову двигаться по направлению к переправе. В этот момент у левого передне-го колеса машины разорвалась немецкая мина. Машину стало заносить влево, и мы втроем вцепились в руль, чтобы как-то удерживать нужное направление.
Сегодня, вспоминая этот эпизод, я отчетливо вижу ка-кими мыслями была занята моя голова. Я не думал, что любая мина, попавшая в «студебеккер», любой снаряд, вы-пущенный из немецкого танка, прикончат нас всех. Нет, совсем о другом думалось мне. Ведь я отступил без прика-за! Со страшной болью в душе я осознавал, что ждет меня в этой обстановке, если я сумею живым переправиться на правый берег Одера, занятый нашими войсками. Первым человеком, с кем встречусь, если уцелею, будет предста-витель «Смерша» (была на войне у наших бравых чеки-стов такая организация – «Смерть шпионам», которой мы боялись больше, чем самих фрицев). С отступившим без приказа «сверху» офицером сотрудник «Смерша» прово-дил краткую беседу, составлял протокол, а дальше – дальше либо расстрел перед строем бригады, либо штрафбат.
Что происходило на наблюдательном пункте моего дивизиона, я не знаю: куда-то отлучился радист, не оказа-лось на месте начальника штаба и командира дивизиона.
Меня спас начальник штаба бригады. Он находился на своем наблюдательном пункте, увидел, какая складывается обстановка на плацдарме и дал команду всем находившим-ся там подразделениям бригады отступить на правый берег реки. Это и спасло меня от длинных и жестоких рук «Смерша».

У сердца Кутузова
Когда мы заняли небольшой немецкий город Бунцлау, кто-то сказал мне, что рядом находится могила фельдмар-шала Кутузова. Я прихватил с собою несколько солдат и поехал по указанной дороге. Вскоре мы были на месте.
На опушке молодого ельника стояла невысокая ка-менная колонна с наискось обрубленным верхом. На по-стаменте у подножья колонны были выгравированы на рус-ском языке слова «Здесь похоронено сердце Кутузова».
Много лет позже я узнал, что Кутузов завещал похо-ронить его сердце там, куда дойдут ведомые им русские полки, а тело отвезти в Санкт-Петербург.
Мы стояли у колонны, под которой лежало сердце Куту-зова, и наши сердца наполнялись гордостью за своих славных предков, за то, что мы, повторяя их подвиги, идем по тем же дорогам, опрокидывая шаг за шагом лютого врага.
Через дорогу напротив могилы стояла срубленная из бревен «в лапу» русская изба. Внутри нее размещалась не-большая экспозиция из личных вещей фельдмаршала и ви-севших по стенам рукописных картин, на которых были изображены отдельные эпизоды войны 1812 года.
Меня и порадовало и удивило, что даже у фашистов не поднялась рука разрушить эту святыню. Не знаю, как обошлись с ней поляки, к которым отошла после войны эта земля.

Огирь
После первой неудачи при форсировании Одера, нашу бригаду перебросили на другой участок, где немцы были отброшены от берега реки на широком фронте. В этом месте было наведено саперами несколько переправ и мы влились в колонны войск, идущих на запад.
Бригада наступала по южной кромке Силезских ле-сов, в воздухе чувствовалась весна, а в душе с каждым бо-ем крепла уверенность в нашей победе.
Дороги, ведущие на запад, были забиты войсками: шли заморенные длинными переходами и непрерывными боевыми стычками пехотинцы, на конной тяге перемеща-лись минометные и артиллерийские батареи, двигались, победно рыча, танки. Много всего было на дороге. Но вдруг взгляд выхватывал яркую необычную картину: за-пряженная в повозку шла пара необыкновенно красивых лошадей. Белый как снег, мощный жеребец, с гордо выгну-той шеей и рядом с ним такая же белая, но какая-то по-своему грациозная кобылка.
Эта повозка принадлежала нашей батарее. Где-то в боях за Польшу ездовой батареи нашел белую кобылку, а через какое-то время рядом с ней запряг красавца-жеребца по кличке «Огирь». Я до сих пор не знаю, что означает это слово – признак по полу или кличка самой лошади. В на-шей батарее, как и во многих других, были свои обозы. Они состояли из двух-трех повозок, заваленных противога-зами солдат и офицеров батареи (от проверки до провер-ки!) и всяческим скарбом старшины.
Высшие командиры были против этих самодельных обозов, но смотрели на них сквозь пальцы. Тем более, что на повозках в район боевых позиций ездовые подвозили снаряды и увозили убитых и раненых. И я, и солдаты бата-реи любили эту красивую пару белоснежных коней и бало-вали их своими харчами. И все, кто проходил и проезжал рядом, обязательно подходили к этой красивой паре лоша-дей, чтобы потрепать по холке, погладить по шее, сказать какие-то обыденные, но по особенному звучавшие в этой обстановке слова. Ведь армия, вступившая на землю врага, в подавляющей своей массе состояла из крестьян, собран-ных со всех уголков необъятной России. Вид пары красав-цев-лошадей будоражил их крестьянские сердца, навевал картинки деревенского, устоявшегося веками быта, поэто-му каждому хотелось не только увидеть, но и прикоснуться к теплому боку верной его помощницы – лошади, вздыхая, вспомнить свое сельское житье-бытье.
После Одера мы вновь не встретили ни одного «мирно-го» немца – все они сбежали на запад. Но здесь они не ос-тавляли свои вещи в домах, а где-то пытались их спрятать или закопать в землю. Скоро на вооружении солдат появи-лись длинные железные прутья, с помощью которых они протыкали землю и, если повезет, находили спрятанное.
Несмотря на сопротивление «фрицев», фронт доволь-но-таки быстро продвигался вперед и где-то в последних числах февраля вышли на рубеж реки Нейсе. В боях за Польшу и на землях Германии погибло много наших лю-дей. В стрелковых ротах оставалось по 10–12 человек.
Фронт остановился по берегу реки, мы ждали попол-нений людьми, снарядов, горючего. Вели беспокоящий огонь по целям противника; старшина организовал по-сменную баньку и вел неутихающее сражение с «натель-ными автоматчиками», т.е. пропаривал в бочке обмундиро-вание солдат. Через какое-то время в расположении наших частей появились люди в незнакомой форме и говорившие на каком-то чужом для нас языке. Это подошла 2-я Поль-ская армия, которая, как потом выяснилось, должна была наступать в полосе, обескровленной в многочисленных бо-ях, нашей 52-ой армии. Подходили и другие части, гото-вившиеся форсировать Нейсе и идти дальше на запад.
Наконец и мы получили приказ: наступление начнется утром 16 апреля. Поздно вечером я с кем-то из солдат си-дел в маленьком блиндаже, вырытом не столько для укры-тия, сколько для глаз вышестоящих командиров. В земля-ной стене блиндажика была вырыта небольшая яма, соеди-ненная с поверхностью железной трубой. Кто-то из нас бросил в эту самодельную печурку сверток газетных лис-тов и бумаги. И сразу вокруг блиндажа загрохотали взры-вы. Увлеченные трепотней, мы не услышали звука летав-шего над нами ночного немецкого самолета-разведчика. Разрывы бомб порвали провода связи, а один из осколков, нарушая законы баллистики, полетел не вверх, а вниз по проходу в блиндаж и ударил в спину солдата Малфыгина (Надо же! Запомнилась фамилия). Малфыгина на подводе отправили в медсанбат, а сами занялись восстановлением разрушенной связи.
Утром, после артподготовки и атак наших штурмови-ков, пехота переправилась на западный берег реки и дви-нулась вперед. Вскоре и мы получили команду сняться с огневых позиций и готовиться к переправе через Нейсе.
Был солнечный, напоенный запахом пороха и сосны день, я сидел в самом добром расположении духа, как вдруг ко мне подходит старшина и говорит:
«Огиря ранило!»
«Сильно?»
«Не знаю, как сказать».
Мы подошли к коню и я увидел, как из под черессе-дельника по белой, не запятнанной ничем шкуре, вытекает тоненькая струйка крови.
«Да, наверное, во время ночной бомбежки слегка ос-колком царапнуло, – сказал я».
«Хорошо, если так, – ответил старшина, – лишь бы позвоночник не задело».
Подчиняясь приказу, мы переправились через реку и, догоняя пехоту, вошли в небольшой немецкий город Нис-ки. Вот там мы впервые встретились с мирными немцами. Естественно, ни у кого из нас не поднялась рука стрелять по старикам, женщинам и детям. Мы видели в их поведе-нии покорность судьбе и страх за собственные жизни.
На другой день ко мне подошел ездовой:
«Товарищ командир, Огирь на задние ноги сел».
«Ну и что?»
«Дак, когда лошадь на задние ноги садится – верная примета: она не жилец».
«Да что ты паникуешь!»
Я снял с нее сбрую и увидел, что осколок от бомбы угодил ей в хребет.
«И что же теперь делать?»
«Надо Огиря кончать, чтобы зря не мучился».
На дворе вокруг лошади, лежащей на задних и стояв-шей на передних ногах, полукругом стояли солдаты. Слы-шались голоса соболезнования и сострадания к этому кра-сивому животному, но все чаще и чаще слышалось: «Надо кончать».
«Ну, раз такое дело, – сказал я ездовому, – бери кара-бин и стреляй».
«Нет, командир, я с ним Польшу и пол-Германии прошел. Я не могу – рука не поднимется».
Я вынул «ТТ», дослал патрон в патронник и подошел к коню. Он посмотрел на меня глазами, выражение кото-рых, несмотря на прошедшие с той поры 60 (!) лет, я вижу, как будто это было вчера.
В глазах лошади виделась и неотвратимая обречен-ность и страх, и какая-то трепетная жалость. Казалось он взывал к состраданию и просил помощи. Я выстрелил...

«Этот день Победы...»
Неожиданно над нами появились немецкие самоле-ты, сыпавшие на Ниски бомбы и поливавшие плотным пу-леметным огнем. На южной окраине города вспыхнул и с каждой минутой разрастался бой. Я поднялся на чердак дома и увидел, как вдоль реки, нацеленные на наш левый фланг, наступали немецкие танки, бронетранспортеры и шли огромные массы пехоты. Мы были нацелены идти на запад, а враг ударил нам в левый бок.
Много позже мне стал известен план врага. Накануне наступления 16 апреля перед нашей бригадой была постав-лена задача: после форсирования Нейсе двигаться в составе войск 52-ой армии в направлении на Дрезден. Но враже-ское командование собрало в единый кулак все воинские части, располагавшиеся в Чехословакии, мобилизовало ре-зервистов, курсантов военных училищ и бросило их в на-ступление на наш левый фланг, чтобы отрезать нас от реки, окружить и уничтожить. Бой шел почти целый день. Танки «фрицев» были в самом начале боя подбиты, но на нас вал за валом накатывались цепи пьяных немецких пехотинцев. Они шли в полный рост, паля из прижатых к животам ав-томатов и горланили что-то по-своему. Сколько их там по-легло – не знаю. Мы ждали на завтра повторения атаки, но утро встретило нас тишиной, в лучах восходящего солнца нам открылась картина вчерашнего побоища: вся при-брежная полоса, поросшая свежей рубиновой травой, была завалена трупами в серых мундирах.
Пошли собирать солдатские трофеи. Известно какие! Наручные часы, курево, фляжки со спиртным. Что еще нужно уцелевшему солдату. И тут произошло нечто не-ожиданное. Нам было приказано прекратить движение на запад, а идти на юг – в Чехословакию, на помощь вос-ставшим жителям Праги.
Немцы на нашем пути оказывали слабое сопротивле-ние. Мы двигались с боями вдоль западного берега реки, проходя через села и маленькие городки. Утром 9-го мая бригада вошла в небольшой, но по-немецки чистый и акку-ратно застроенный город Циттау. Я с офицерами батареи поднялся на высоту, расположенную рядом, чтобы произ-вести рекогносцировку местности. Как вдруг, в городе от-крылась страшная стрельба: длинными очередями залива-лись пулеметы, им вторили автоматы, грохали винтовоч-ные и пистолетные выстрелы.
Немцы! И мы помчались вниз в город. То, что мы уви-дели, никогда не забудется, не уйдет из моей памяти. Сча-стливые лица солдат, стрелявших в воздух и кричавших какие-то слова, среди которых господствовало: «Победа! Победа! Победа!».
Не найти таких слов, чтобы описать, что творилось то-гда в моей душе – душе двадцатилетнего парня, за плечами которого остались страшные, полные крови и смерти годы войны. И распиравшая грудь радость оттого, что уцелел в этой чудовищной мясорубке (хотя мать получила на меня «похоронку») и гордость чувствовать себя победителем и твердая уверенность, что впереди меня ждет не знаю какая, но обязательно необыкновенная красивая и счастливая жизнь.
А вокруг бушевала радость Победы. Слышались радо-стные восклицания, какие-то нечленораздельные крики, обрывки песен, стрельба; незнакомые люди угощали друг друга спиртным, обнимались, на их глазах блестели слезы. Но вскоре командование приказало занять походный поря-док и двигаться к чехословацкой границе. Мы перевалили через Рудные горы и оказались в буквальном смысле в объятиях чехов и, что особенно волнительно, чешек. Они встречали нас как своих родных: на улицы выкатывались бочки с вином, с пивом, нас окружали веселые, счастливые лица. И так было во всех селениях, встречавшихся на на-шем пути. Но до Праги мы не дошли – там с немцами управились другие. Мы, повинуясь приказу, повернули на-зад и разместились в Циттау.
 
 
Победный май. 1945 г.
 
«Мы с тобой два берега у одной реки ...»
Не помню, сколько дней и ночей хмельные от радо-сти жизни и выпитого спиртного мы колобродили, радуясь Победе. Но армия – есть армия. Вскоре старшие команди-ры стали требовать от нас наведения армейского порядка в своих подразделениях. Светлое время дня было расписано по часам и в этом распорядке предусматривались и уход за материальной частью и строевые занятия, а также изучение воинских уставов и, конечно, приказов товарища Сталина.
Надо сказать, что немцы, повинуясь своей природ-ной педантичности, не затевали никаких партизанских вы-ступлений, не проявляли внешне озлобленности к своим вчерашним врагам. Установились спокойные отношения, в которых четко улавливалась невидимая грань между побе-дителями и побежденными, немецкие женщины, свобод-ные от славянских постулатов, охотно шли на контакты, в которых не требовалось знание иностранного языка. Ду-маю, что в жилах немецких детей, родившихся после вой-ны, содержится немалая доля русской крови.
Продолжала удивлять аккуратность немцев. Помню такой эпизод. Я с офицерами разместился в доме, принад-лежавшем фрау Кёниг. Муж фрау служил в войсках СС и, с ее слов, погиб на восточном фронте, а с ней жила ее дочь – молодая, лет 18-ти девица с красивым лицом и весьма при-влекательной (!) фигурой. В один их первых мирных дней мой ординарец Коля Отрощенко накрыл для завтрака стол, на котором была масса всяких закусок и, конечно, возвы-шались бутылки. Когда пиршество было в разгаре, я при-гласил дочь хозяйки к столу, на что она мне по-немецки ответила: «Спасибо, герр офицер, но я еще не сделала сво-ей утренней зарядки». И это в условиях, когда немцы жили на полуголодном рационе: получаемые ими продукты ис-числялись не в граммах, а в калориях. И получалось, на-пример, суточная доза жиров обозначалась тысячами кало-рий, а на деле это было всего несколько граммов.
В городке разместили большой лагерь военнопленных и мы привлекали их для разного рода хозяйственных работ. Но что особенно нас порадовало – в Циттау было много русских девчат, перемещенных сюда немцами для работы на различных предприятиях. Они относились к нам с осо-бенным теплом, ведь в их глазах мы были не только земля-ки, но и герои-освободители. Молодость брала свое: завя-зывались знакомства, возникали взаимные симпатии, вспы-хивала любовь.
Однажды мы получили приказ: готовиться к перебро-ске по железной дороге, стали запасаться деревянными чурбаками, толстой железной проволокой для крепежа орудий и машин и т.п. Пошел слух, что бригаду перебра-сывают на японский фронт. Но слухи не подтвердились и где-то в конце июня или начале июля бригада своим ходом отправилась на Родину в район Львова. И здесь произошло событие, изменившее нормальный ход моей жизни. Я уже упоминал, что Циттау стоит на берегу Нейсе и за рекой просматривались поля с колосящимся хлебом, виднелись добротные коровники с сотнями стоявших в них коров, возвышались всевозможные хозяйственные постройки. Все это богатство принадлежало двум местным помещикам (если называть по-русски). Когда подразделения были по-строены в походную колонну, комбриг вызвал майора (фа-милию не буду называть), меня, двух сержантов, с десяток солдат, и приказал убрать хлеб на полях, указанных двух фольварков, переправить зерно и коров на станцию Львов в распоряжение бригады.
Скосить созревшую пшеницу, организовать дойку ко-ров – дело не хитрое. Мы привлекали для этого военно-пленных, наших соотечественников из числа перемещен-ных лиц, самих немцев, живших в окрестных селах. Дело пошло, но как переправить все это добро на Родину?
Недалеко располагался крупный железнодорожный узел Гёрлиц, но когда мы обратились к военному комен-данту с просьбой дать нам вагоны, он издевательски над-смеялся над нами и наотрез отказал в нашей просьбе. Вот тут-то и пригодились огромные чаны, находившиеся в под-валах немецких домов, о назначении которых вначале мы, как я уже упоминал, не догадывались. А секрет был про-стой – в них немцы кипятили белье.
Среди наших солдат отыскались умельцы, не забыв-шие как надо варить самогонку. И дело пошло! В одном чане дозревала брага, а в это же время из другого чана ка-пала драгоценная жидкость. Ведь в первые дни после окончания боев все спиртное в округе было выпито до по-следней капли. А мы, вооружившись бутылками с само-гонкой, приезжали к тому же самому грозному военному коменданту на станции Гёрлиц, выставляли перед ним бу-тыли с самогонкой и безо всяких помех получали вагоны. Загружали их зерном, затаскивали туда коров, навешивали пломбы и отправляли на Родину. Все шло, как говорят, «путем».
Следует заметить, что оба этих помещичьих хозяйства находились на восточном берегу Нейсе, тогда как сам го-род Циттау располагался на западном. Через реку был пе-рекинут старинный мост, по которому мы безо всяких по-мех перевозили свои трофеи. И вдруг однажды мы увиде-ли, как у моста появились польские солдаты и стали со-оружать шлагбаум. Я выскочил из машины, разыскал старшего офицера и стал выяснять, почему и зачем у моста возводится шлагбаум. К своему удивлению я узнал, что по какому-то соглашению руководителей союзнических дер-жав земли Германии, находившиеся на правом берегу Нейсе, отходили к Польше и становились ее территорией. Граница проходила по реке и поэтому переезд через мост означал теперь пересечение государственной границы.
Я был не столько растерян, сколько взбешен от этой новости. Бедные Пушкин и Толстой! Если бы они слыша-ли, в каких выражениях и в каком тоне я доказывал поль-скому офицеру, что они здесь не воевали, что эта земля по-лита кровью наших бойцов, что я чихал на всякие там со-глашения и т.д. и т.п. На другой день я взял в машину не-скольких солдат, приказал им полностью снарядить патро-нами диски автоматов и захватить по паре гранат. Когда мы въезжали на мост, шлагбаум, к моему удивлению, от-крылся, и мы поехали за зерном. Готовясь в обратный путь, я сказал солдатам, что будем идти напролом, и, если поля-ки начнут стрелять, отвечать шквальным огнем из автома-тов и использовать гранаты.
Тревожно было у меня на душе, когда вдалеке я уви-дел закрытый шлагбаум, приказал шоферу ехать на макси-мальной скорости и достал из кобуры «ТТ».
Разогнавшаяся машина в куски разнесла шлагбаум, польские солдаты отскочили в стороны, но ни одного вы-стрела с их стороны не последовало.
Не знаю, что произошло с начальником польской за-ставы, но только после этого наши машины стали беспре-пятственно переезжать пограничный мост. Когда все хлеба и коровы были переправлены во Львов, мы с майором и солдатами тоже добрались туда же, где стояла бригада. Однако по каким-то каналам до высшего командования дошла информация о наших «делишках» на советско-поль¬ской границе. Майор получил строгое партийное взыска-ние и был уволен из армии. Я отделался легким испугом.

«P. S.»
Сейчас, рассказывая об этом незначительном эпизо-де, я вспоминаю, что в душе моей тогда впервые возникло совершенно новое для меня чувство – чувство глубокой обиды. Как же так, рассуждал я, ведь недавно на этой земле шли бои, сражались и умирали наши солдаты, земля эта, покрытая тысячами братских могил советских воинов, те-перь вдруг становилась собственностью поляков. Ведь во время сражений мы их видеть не видывали и слышать не слыхивали. (Кстати сказать, 2-я польская армия, начавшая 16 апреля наступление в полосе нашей 52-ой армии, вскоре попала в окружение и была разгромлена немцами.) И эта обида, зародившаяся в моей душе в далеком 45-м году, в моем сердце и теперь. Больно сознавать, что земли, обиль-но политые кровью наших солдат, заводы и фабрики, нахо-дившиеся на этой земле, становились собственностью дру-гих держав. И чем дольше я жил, тем чаще и чаще я стал-кивался с фактами разбазаривания плодов нашей омытой кровью Победы.
Взять хотя бы такой пример. По Ялтинскому со-глашению заводы и фабрики, находившиеся на территории Германии и воевавших на ее стороне государств, станови-лись собственностью той страны, войска которой с боями занимали эту территорию.
Выполняя соглашение союзных держав, Советское Правительство образовало Государственное Управление со-ветским имуществом за границей (ГУСИМЗ). Начальником ГУСИМЗа был назначен Юшин Яков Васильевич, с кото-рым мне впоследствии довелось вместе работать. Казалось, все было яснее ясного: заводы и фабрики, ставшие нашей собственностью по итогам кровопролитных боев, должны были после их восстановления работать на нашу страну, на наш истерзанный войною народ. Но тогдашние вожди стра-ны плевать хотели на нужды своего народа, им важно было покрасоваться перед мировой общественностью.
Началось хамское разбазаривание плодов нашей Победы и это разбазаривание продолжалось все послево-енные годы, вплоть до пресловутого Ельцина. Пример по-дал Молотов. Он прилетел в Вену и в одном из своих вы-ступлений прокукарекал, что Советское Правительство да-рит (вдумайтесь: дарит!) Австрии все заводы и фабрики, которые в ходе боев были захвачены советскими войска-ми и стали собственностью СССР. За ним с дурацкой по-спешностью последовал Хру¬щев. Он возвратил вновь обра-зовавшимся странам Народной демократии всю до послед-ней гайки Советскую собственность, обильно политую кровью наших солдат. По его указанию был ликвидирован ГУСИМЗ. А казалось бы чего проще: эти захваченные на-шей армией заводы остаются навечно в собственности СССР. Вы, дорогие наши внезапно появившиеся союзнич-ки, восстанавливайте их, налаживайте производство, но помните, что 51 процент акций принадлежит Советскому Правительству.
Но, нет! Надо было продемонстрировать пресловутую «пролетарскую солидарность» и за красивые глаза отдать тысячи предприятий, которые бы работали и облегчали тя-готы послевоенных лет.

... Заявление члена ВКП(б) ...
Наша бригада недолго стояла подо Львовом. Вскоре ее перевели в один из маленьких районных городков, прика-зали поставить орудия на колодки, а личный состав под-разделений разбросали по местным селам. Каждое подраз-деление обязано было нести в селе гарнизонную службу и бороться с бандеровцами. Об этой войне не принято писать и я тоже не буду этого делать. Скажу только, что она не была похожа на ту, которую мы вели с немцами. Заходишь днем в какую-нибудь хату, хозяин нормально разговарива-ет с тобой, а вечером берет автомат и идет убивать твоих солдат.
Когда наши передовые соединения подошли к рай-онам сосредоточения бандеровцев и встретили с их сторо-ны огневое сопротивление, они разгромили крупные со-единения оуновцев (Организация украинских национали-стов). Но на территории, освобожденной нашей армией, остались мобильные и хорошо вооруженные отряды, кото-рые нападали на тылы наших войск, на малочисленные маршевые подразделения2.
За многие годы борьбы с бандеровцами была созда-на обширная сеть под¬польных узлов сопротивления: все-возможные «схороны» (подземные блиндажи), банды-бое¬вики, которые нападали не только на наших солдат, но главную свою задачу видели в уничтожении тех своих земляков, кто вступал в контакты с представителями совет-ской власти на местах. Еще раз повторяю, не буду писать об этой необъявленной, но по-своему страшной войне. Не могу только скрыть ту боль, которую испытывал, опуская в могилу очередной труп солдата, который прошел все четы-ре года войны с фрицами и которому суждено было погиб-нуть на родной (как тогда считалось) земле.
Получил и я свою горькую долю. Когда «выкурива-ли» бандеровцев из очередного схорона, расположенного в лесу, я, лежа за сосной, не заметил гранату, брошенную в мою сторону, и очнулся через пару дней в госпитале горо-да Стрый. Я ничего не слышал, не мог говорить, в голове стоял какой-то звон, ноги не повиновались мне.
Не помню, сколько я провалялся в госпитале; уси-лия врачей и молодой организм сделали свое дело и я стал лучше себя чувствовать. На заседании Военно-врачебной комиссии был признан негодным к строевой службе и уво-лен из рядов Советской Армии. Надо было возвращаться до-мой к матери в родной Раненбург. Мне, воину-победи¬телю, прошедшему с боями пол-Европы, выдали две пары на-тельного белья, две пары портянок, гимнастерку, галифе, па¬ру сапог, фуражку и шапку. В таком виде я предстал перед счастливыми, залитыми слезами радости глазами матери.
Замечу, что в этом обмундировании я проходил 10-й класс и все пять курсов института и только когда поступал в аспирантуру у меня появился первый в моей жизни нор-мальный «гражданский» костюм. Я вернулся домой в ок-тябре 1946 года. Мать с братишкой жили на той же кварти-ре, из которой я уходил на войну и в той же страшной нуж-де. Когда мы сели за стол, выпили за светлую память отца, я сказал матери, что хотел бы пойти учиться. Дело в том, что на фронт я попал после 9-го класса и мне хотелось за-кончить 10-й, а потом поступить в институт. И здесь я вновь поражаюсь мужеству матери. Она вправе была ска-зать, какая учеба, отец погиб на войне, мы едва сводим концы с концами, на моем иждивении твой младший три-надцатилетний брат. Иди и работай, приноси хоть какой-то заработок домой, чтобы нам полегче жилось. Но мать ска-зала:
«Хочешь учиться – учись. Но на мою помощь не рас-считывай. Мне еще твоего брата вытягивать надо».
Спасибо тебе, мать моя милая! Скажи ты что-то иное и совсем по-другому сложилась бы моя жизнь. На другой день я пошел в свою родную школу. Меня принял директор Алексей Петрович Сибирцев. Он меня расспрашивал о мо-их фронтовых дорогах, рассказывал об учителях, погибших на войне. Когда я заявил, что хотел бы вернуться в школу и закончить десятый класс, он ответил, что не может этого сделать, т.к. я «переросток». Увидев мое опечаленное лицо, он пообещал при очередной поездке в Рязань поговорить в Облоно о моей просьбе. Я ушел из школы расстроенный, т.к. в то время еще не существовало никаких вечерних школ, никаких школ рабочей молодежи и т.п. Примерно через неделю прибегает к нам домой какой-то незнакомый пацан и говорит:
«Дяденька! Вас вызывает директор школы».
Я накинул шинель и чуть ли не рысью помчался в школу. Алексей Петрович сказал, что он разговаривал обо мне в области и что Облоно разрешило мне, в порядке ис-ключения, заниматься в десятом классе. На другой день перед утренним кулешом мать налила мне неведомо откуда взявшуюся стопку водки и сказала:
«Ну, сынок, за новую жизнь!»
Ни она, ни я не знали, что накануне в 10-б приходил классный руководитель Константин Иванович Кокорев и сказал, что теперь в их классе будет учиться офицер-фронтовик, орденоносец и т.п. Пацаны освободили самую переднюю парту перед столом учителя. На мое несчастье первый урок был занят выполнением контрольной работы по математике. Учительница, Клавдия Ивановна Капусти-на, раздав задание по рядам и более ничем не занятая, стала расспрашивать меня о войне, о странах, где я побывал с войсками и т.п. Но я помнил, что утром выпил водку и страшно боялся, что она почувствует запах перегара. Я крутился на парте, как на раскаленной сковородке, стре-мясь дышать куда-либо в сторону от Клавдии Ивановны. Нескончаемо долго тянулись 45 минут этого постыдного для меня урока.
На перемене я взял за шиворот двух пацанов, посадил их на первую парту, а сам занял их место на последней. За годы войны я многое позабыл из школьной программы, да это и не удивительно. Надо было вспоминать, что происхо-дит, когда в какой-то бассейн вода выливается из одной трубы, а вливается по двум, где нужно ставить запятую, а где двоеточие, как измерить площадь параллелепипеда и многое-многое другое.
Дома был установлен железный порядок: после заня-тий в школе хозяйственные дела – убрать выпавший за ночь снег, принести из речки воду, наколоть дров и сделать еще массу мелких, но необходимых для жизни дел. Затем обед и после него отдых в течение полутора часов. Потом я садился за стол и при свете керосиновой лампы сидел до двух часов ночи, вникая в страницы учебников и восста-навливая в памяти то, что было выбито из нее разрывами бомб, снарядов и мин.
Что тогда руководило мною? Стыд!
Мне, боевому офицеру, одетому в офицерскую ши-нель, было стыдно стоять у доски и под насмешливыми глазами сидящих за партами мальчишек и девчонок что-то не знать из заданного урока.
Школа практически не отапливалась, учителя и учени-ки находились в классе в верхней одежде. И все равно хо-лод одолевал и в чернильницах-непро¬ливашках замерзали чернила.
На переменах пацанва носилась по коридорам и лест-ницам школы и на какое-то время разогревалась. Но разве мог это позволить себе дядя старше их на пять-шесть лет, большой, серьезный и одетый, к тому же, в военную фор-му. Особенно мучило меня желание курить, ведь я начал заниматься этим делом с восьмилетнего возраста. И тогда я решил написать «по партийной линии».
Надо сказать, что в школе была первичная партийная организация, которая состояла из директора Сибирцева Алексея Петровича, зав. учебной частью Балабановой, ди-ректора местной школы глухонемых (фамилию не помню) и меня – ученика 10-б класса.
Однажды в повестке дня партсобрания появился во-прос: «Заявление члена ВКП(б) Туровцева В.И. с просьбой разрешить ему курить в школе». При обсуждении указан-ного заявления мнения собравшихся разделились и вспых-нула жаркая дискуссия:
«Конечно, пускай курит, – сказал директор, – ведь он офицер-фронтовик».
«Я категорически против, – возразила завуч, – ведь мы запрещаем ученикам курить в школе. Какой же пример будет подавать член ВКП(б)?»
Директор школы глухонемых (она сама курила) пред-ложила половинчатое решение:
«Пускай он на перемене заходит в учительскую и там курит».
«Этого еще не хватало! – воскликнула завуч. Мало ли какие разговоры ведутся между учителями, а он – ученик».
В конце концов партсобрание приняло решение: «За-претить члену ВКП(б) Туровцеву В.И. курить в школе».
Шли дни учебы, постепенно всплывали в памяти вы-битые войной абзацы и параграфы учебников, мерзли ноги, носы и руки и безумно хотелось курить. И когда заканчи-вался бесконечно долго тянувшийся последний урок, я вы-ходил из школы, закручивал огромную цигарку, наполнял ее махоркой, закуривал и с первыми глотками табачного дыма ощущал, что жить еще можно.
Кроме учебы, по решению парторганизации школы на меня как на члена ВКП(б) были возложены обязанности: отвечать за работу комсомольской организации школы и за подвоз торфа из расположенных в селе Истобное, торфо-разработок.
Изнуряющие занятия дома, подгоняемые страшной силой стыда перед одноклассниками и учителями, делали свое дело. Постепенно восстанавливался в памяти изучав-шийся до войны материал и я увереннее стал себя чувство-вать при выполнении контрольных работ и во время отве-тов у классной доски. К концу третьей четверти я нагнал по своим учебным знаниям пацанов, а закончил 10-й класс даже с серебряной медалью. Она сохранилась у меня до сих пор и когда я ее прикладываю к военным регалиям, мне кажется, что она дороже других, потому что получил я ее в голодном и холодном 46-м году, в нетопленной школе, ценой больших усилий над собой.

На троих – одна
Не знаю и ничем не могу объяснить появившуюся в моей контуженой голове фантазию – поступить после шко-лы в Институт внешней торговли. Где-то в январе 47-го я послал в партком этого института письмо, в котором рас-писал свои заслуги перед Советской Родиной и выразил готовность украсить своим присутствием студенческий коллектив. Скоро секретарь парткома ответил мне, что они рады видеть меня в числе студентов института, но у них, к сожалению, нет общежития. Я приуныл, так как видел себя исключительно в роли «специалиста по внешним экономи-ческим вопросам».
В это время приехала на зимние каникулы моя соседка по улице Верочка Надеждина, которая училась в Москов-ском финансовом институте (к слову сказать, Верочка че-рез несколько лет стала моей женой). Когда я поведал ей о своей переписке с Институтом внешней торговли, о том, что там не предоставляют иногородним общежитие, она сказала:
«Чудак! А зачем тебе идти в этот институт! Поступай к нам в Финансовый, на Международный факультет. На этом факультете работают те же самые преподаватели, что и в Институте внешней торговли».
Это ободрило меня, и вскоре после выпускного вечера я приехал в Москву и предстал перед глазами приемной комиссии Финансового института (загадочная штука чело-веческая память: я хорошо помню подробности выпускно-го вечера 41-го года и ничего – о выпускном 47-го). Секре-тарь приемной комиссии Анна Михайловна Ушакова про-смотрела мои документы и сказала:
«Как медалист Вы будете зачислены на Международ-ный факультет нашего института, но общежития мы Вам предоставить не можем».
«Как же так, – изумленно возразил я, – моя землячка учится в Вашем институте и живет в студенческом обще-житии».
«Да, – ответила Анна Михайловна, – в прошлом мы предоставляли общежитие, а с этого учебного года такой возможности у нас нет.»
«А где у Вас партбюро?» – командирским голосом спросил я.
Она рассказала, и вскоре я открыл дверь нужной мне комнаты. Моему взору открылась сохранившаяся до сих пор в памяти картинка. Комната, в которую я вошел, была небольшой, узкой, с окном, расположенным на противопо-ложной от входной двери стороне.
Поперек комнаты стоял стол, за которым сидел парень без обеих рук и без глаза. В левом, дальнем от меня углу, с телефоном возились еще двое. У одного из них также не было обеих рук, у другого – одна рука была исковеркана осколком снаряда. Таким образом, у находившихся в ком-нате парней, вместо подаренных природой шести рук на троих приходилась только одна здоровая.
Миллионы калек вернулись с войны и каждый должен был сам найти свое место в эти неласковые послевоенные годы. Государство, пропустив каждого из калек через вере-ницу врачей, определяло на заседаниях ВТЭК (врачебно-трудовая экспертная комиссия) группу инвалидности и на-значало мизерную пенсию и ... гуляй Вася! Но мало было получить какую-то группу инвалидности. Был установлен изуверский порядок, согласно которому эти калеки обяза-ны были через каждые шесть месяцев заново обходить де-сяток врачей и вновь являться на переосвидетельствование во ВТЭК. Даже если у тебя осколком отсекло руку, даже если миной или снарядом оторвало ногу – все равно являй-ся через каждые шесть месяцев во ВТЭК, иначе не полу-чишь никакой пенсии. И сидели герои войны на папертях храмов, стояли у дверей магазинов, тащились из вагона в вагон пригородных поездов, прося подаяние.
Но эта троица, которую я встретил в партбюро инсти-тута, была особенной.
Эти парни, как показали последующие десятилетия, были наделены особым отношением к обрушившейся на них страшной беде. Они пошли учиться и не куда-нибудь, а в один из столичных ВУЗов.
Сидевший за столом секретарь партбюро – Коля Иванькович – выслушал мои стенания по поводу отказа в общежитии и сказал: «Приходи завтра – поможем». Слово секретаря партбюро много стоило в то время, и я получил место в общежитии.
Не могу не рассказать о судьбах этих изуродованных войною ребят. Коля Иванькович был секретарем партбюро института, затем работал заведующим отдела пропаганды и агитации райкома партии, позже заведовал одноименным отделом Московского городского комитета партии, воз-главлял один из главков Государственного комитета по те-левидению и радиовещанию. Он был наделен природой незаурядным умом, отличался исключительной работоспо-собностью, подкупающей искренней простотой в общении с людьми. Выступления ораторов на всевозможных обще-московских собраниях, заседаниях, совещаниях звучали по-сле правки текстов протезом Иваньковича. Он не терял при-сущего ему интереса к жизни, тонкого юмора, умения под-держивать дружеские отношения со многими знавшими его людьми. Умер Николай Филиппович Иванькович 21 июля 2005 года.
Другой паренек, находившийся в партбюро в момент моего прихода, был Гриша Раздорский. На войне немцы подбили его танк, осколками ему изрешетило руки, а когда он, теряя сознание, выбросился из танка на землю через десантный люк, немец прошил его очередью из автомата. В госпитале ему удалили по самое плечо левую руку, а на правой руке из костей предплечья соорудили клешню. С помощью этой клешни и огромной силы воли Гриша окон-чил Финансовый институт, аспирантуру, защитил канди-датскую диссертацию и стал работать деканом факультета. Он женился на доброй девушке Асе, и скоро у них появил-ся сын. Жил он со своей семьей в студенческом общежитии и когда ему предложили заведовать кафедрой в Ростовском финансовом институте и пообещали квартиру, он согла-сился. В Ростове он вскоре написал и защитил докторскую диссертацию, получил ученое звание профессора и был назначен директором института. Он издал много учебни-ков, монографий, брошюр и научных статей, положительно встреченных научной общественностью страны.
Я сознательно не употребляю глагол «написал», так как в принципе писать ему безрукому было нечем. Он вставлял обыкновенный ученический резиновый ластик в разрез культи правой руки и этим ластиком стучал по кла-вишам пишущей машинки. Гриша был членом какого-то Совета при Министре высшего образования СССР и по-этому часто приезжал в Москву. Получив от него известие о дате приезда, я звонил директору гостиницы «Москва» Марии Федоровне Болгариновой и сообщал:
«Григорий Иванович Раздорский приезжает такого-то числа».
«Виктор Иванович, – отвечала она, – сейчас я даю ко-манду: все будет как обычно, на 7-м этаже».
Сотрудницы, работавшие на 7-м этаже гостиницы, го-товили для Григория Ивановича одноместный номер и, что самое главное, меняли в номере стаканы на фужеры. Гриша никогда не жаловался на свою убогость. Это был энергич-ный, жизнерадостный человек, полный здорового опти-мизма и природного юмора. Умер Григорий Иванович Раз-дорский рано – ему едва исполнилось 50 лет; когда произ-водили вскрытие, врачи сказали, что он перенес на ногах два серьезных инфаркта.
Я благодарен судьбе за то, что она подарила мне дружбу с этими необыкновенными людьми. Я многому у них научился и в какой-то мере моя дальнейшая жизнь сложилась под их влиянием.

«Партия, она, конечно ...»
Дела мои в Финансовом институте шли хорошо: я получал на экзаменах отличные оценки, активно выступал
 
На пороге новой жизни. Институт 1947 г.

на семинарах, принимал участие в работе научных студен-ческих кружков. На первом курсе, как упоминалось выше, я был избран секретарем парторганизации Международно-го факультета, на втором – членом партбюро института.
В 1949 году я женился на своей землячке Верочке Надеждиной и вскоре у нас появился первенец – сын Анд-рей. Директор института Николай Николаевич Ровинский выделил нам с семьей маленькую комнату в студенческом общежитии, и мы были счастливы. Жена работала в Гос-плане СССР. В те времена рабочий день у служащих за-канчивался поздно и я, завершив все учебные и общест-венные дела в институте, покупал по дороге продукты и возвращался домой. Первое, что я делал – ставил на элек-троплиту большую кастрюлю и заваривал борщ. Долго-долго варился борщ, а я в это время учил английский язык – самый трудный для меня предмет.
Я переходил с курса на курс, получая в зачетке вы-сокие оценки, на третьем курсе мне была назначена Ста-линская стипендия, которая подкрепила наш семейный бюджет. Половину военной пенсии я оставлял матери с братишкой, так что и у них и у нас с женой жизнь немного полегчала. На пятом курсе я был избран освобожденным секретарем парторганизации Финансового института, чле-ном райкома партии и депутатом райсовета.
И вот как-то сижу я в кабинете партбюро, страшно серьезный и очень важный, и вижу, что ко мне заходит за-ведующий кафедрой политэкономии профессор Яковлев Александр Федорович. После обычных разговоров о жи-тье-бытье Яковлев вдруг спрашивает:
«А как думаешь дальше жить, Виктор Иванович?»
«Что мне думать, партия обо мне позаботится!» – гор-до отвечал я.
«Партия она, конечно, позаботится, но и самому надо что-то делать».
«А что именно?»
«Надо после окончания института поступать в аспи-рантуру, закончить ее и работать преподавателем ВУЗа».
Этот разговор запал мне в душу.
После сдачи государственных экзаменов я поступил в аспирантуру, оставаясь на посту секретаря парторганиза-ции института. Незаметно пролетели два года аспиранту-ры, я сдал кандидатский минимум и надо было садиться за диссертацию.
Райком не хотел меня отпускать с партийной работы и мне пришлось долго уговаривать на этот счет первого сек-ретаря Райкома – Кузьму Андреевича Папина. Когда же он все-таки согласился, он сделал для меня великое дело, оп-ределившее успех в работе над диссертацией. На террито-рии района в то время располагались (и состояли на пар-тийном учете) Министерство сельского хозяйства СССР, Министерство сельского хозяйства РСФСР и Государст-венный комитет заготовок СССР. Папин позвонил по «вер-тушке» каждому министру и попросил оказать мне содей-ствие в сборе материалов для диссертации, в которой я должен был исследовать модные в то время экономические отношения между МТС и колхозами.
Звонок секретаря сделал свое дело, я получил доступ к уникальным архивным материалам и на их основе подго-товил приличную диссертацию. После защиты в июне 1956 года мы собрались за праздничным столом, накрытым во дворике дома моего приятеля, чтобы обмыть народившего-ся кандидата наук. За этим же столом директор института Владимир Васильевич Щербаков зачитал приказ о назна-чении меня преподавателем кафедры политэкономии и де-каном Кредитно-экономического факультета. Мою грудь распирало от счастья, а голова приятно шумела от выпито-го коньяка.

Судьба играет человеком ...
Мне нравилась работа в институте. Я был постоян-но в окружении молодежи, состав которой ежегодно об-новлялся, вникал в секреты закрепленных за факультетом кафедр.
Все было хорошо.
В сентябре 1958 года мы начали новый учебный год. Был ясный, теплый и по-осеннему прозрачный день, как вдруг моя помощница заходит ко мне в комнату и с ис-пугом в голосе произносит:
«Вас просит к телефону секретарь райкома партии!»
Я взял трубку и узнал голос Первого секретаря райко-ма – Коваля Андрея Александровича:
«Ты что делаешь?»
«Как что? Вот начал новый учебный год, сижу в своем деканате и занимаюсь текущими делами».
 «Я послал к тебе свою машину. Садись в нее и приез-жай в райком».
«А по какому вопросу?» – спросил я.
«Вопрос на месте!» – ответил секретарь.
В своем кабинете Андрей Александрович, не давая раскрыть мне рот, объяснил, что на работу в ЦК забирают третьего секретаря райкома и что я должен (должен!) за-нять эту должность.
Не скрою, я был в замешательстве. Дело в том, что моя семья значилась в списках райисполкома на получение квартиры. Разругаться с первым секретарем райкома – оз-начало на долгие годы остаться с семьей в бараке студен-ческого общежития. Я подавленный молчал, а секретарь торопил:
«Ты чего задумался? Для тебя это такая высокая честь. Быстро поехали – нас ждет первый секретарь горкома – Владимир Иванович Устинов».
Устинов – высокий, круглолицый и краснощекий муж-чина, задавал мне обычные в этой ситуации вопросы о мо-ем военном прошлом, о делах в институте и т.п. А я сидел в обалделом состоянии, не зная, какой выход найти из сло-жившейся дурацкой для меня ситуации. И вдруг Устинов спрашивает:
«А сколько Вы получаете как декан?»
«Четыре тысячи двести рублей в месяц», – ответил я.
«Ты что, – обращаясь к Ковалю, спросил Устинов, – не сказал ему о наших условиях?»
«Нет, Владимир Иванович, на эту тему разговора у нас не было».
«У нас третий секретарь райкома получает 2700 руб-лей».
Тогда я стал лепетать о том, что я сейчас не одинок, что у меня семья и такое «уполовинивание» заработка больно ударит по ней. В кабинете набухла долгая пауза. Вдруг Устинов спрашивает, а сколько получает преподава-тель ВУЗа, если он работает на полставки.
«Тысяча четыреста – тысяча шестьсот рублей», – отве-тил я.
«Тогда давайте порешим так, – заключил Устинов, – Вы будете работать третьим секретарем райкома, а мы на бюро горкома примем специальное решение, разрешающее Вам преподавать в институте на полставки».
За всю историю Московской городской партийной ор-ганизации подобных решений никогда больше не прини-малось.

Райком
Как секретарь первичной партийной организации я часто бывал в райкоме, видел, чем там занимаются люди. Казалось бы все было хорошо. Но тут я должен поделиться одной тайной, которая долгие годы жила в моей душе. Не знаю откуда появилась у меня мысль, что партийная работа – дело временное, скользкое. То ли дело преподаватель ВУЗа – это престижно, надежно и перспективно. Я ни с кем, никогда не делился этой тайной мыслью своей, но за многие годы партийной работы не прерывал связи с Ин-ститутом – вначале преподавал на полставки, затем – на почасовой оплате: был научным руководителем аспиран-тов, проверял дипломные работы студентов, заседал в ко-миссиях по приему госэкзаменов.
Ну а теперь о райкоме.
О работе райкомов партии написано очень и очень много. И романы, и повести, и бесчисленные статьи в газе-тах и журналах. В советские времена деятельность райко-мов, как правило, восхвалялась, а их руководители препод-носились читателю как какие-то необыкновенные, чрезвы-чайно умные и страшно энергичные люди.
В годы перестройки – наоборот.
Какую только грязь не лили на головы секретарей райкомов партии, какими жестокими, далекими от нужд простых людей их не представляли! Вспомните хотя бы бывшего депутата Госдумы Старовойтову, которая требо-вала создать какие-то специальные комиссии, через кото-рые «пропустить» всех секретарей райкомов и обкомов партии.
Я не буду писать о своей «деятельности» в райкоме, хота я прошел все ступеньки на райкомовской стезе: рабо-тал третьим секретарем райкома, затем вто¬рым, потом, по-сле двухлетней работы в ЦК, вновь был возвращен в рай-ком, но уже в качестве первого секретаря. В общем я на собственной шкуре испытал все стороны низовой партий-ной работы, но писать о ней не хочу. Скажу только, что нельзя подходить к оценке деятельности райкома партии однобоко: в ней было много полезного, но и немало вся-кой, модной по тем временам, ерунды.
К примеру, кто теперь вспомнит, как райкомы занима-лись летней оздоровительной кампанией детей?
Еще на дворе стояли трескучие морозы, а бюро райко-ма уже утверждало состав летней лагерной комиссии и своим решением требовало от руководителей и секретарей парторганизаций предприятий и учреждений района созда-ния аналогичных комиссий. Работники райкома вместе с активистами лагерной комиссии еще по снегу выезжали в Подмосковье, проверяли состояние помещений и оборудо-вания пионерских лагерей и вместе с руководителями предприятий разрабатывали меры по подготовке этих лаге-рей к открытию летнего сезона. На бюро райкома строго спрашивали с тех руководителей, кто медлил с подготов-кой к пионерскому лету и, наоборот, ставили в пример дру-гих, у кого дела шли хорошо.
В течение летнего сезона члены районной лагерной комиссии постоянно выезжали на места и, если обнаружи-вали какие-то недостатки, добивались их устранения. Поздней осенью на заседании бюро райкома подводились итоги летней оздоровительной кампании, отмечались руко-водители организаций, у кого все прошло хорошо, и строго взыскивалось с тех, кто формально отнесся к организации этого дела.
Спрашивается, у кого в наши дни болит голова об ор-ганизации в масштабе района (округа) летнего отдыха де-тей? Да только у тех, кто хочет набить за счет ребятишек деньгами свои карманы!
Можно было бы еще привести примеры безусловно полезной деятельности райкомов партии в области про-мышленности, строительства, жилищно-комму¬наль¬¬ного хозяйства, но я, как сказал выше, не буду этого делать.
 
 
 Райком партии требует... 1959 г.
 
Естественно сегодня, когда от райкомовских будней меня отделяют годы и годы, я вижу сколь много было в той работе и надуманного, ненужного, а порой и просто вред-ного.
Чего стоили, например, выборы в местные советы. Рай-ком получал от горкома партии директиву о количестве бу-дущих депутатов райсовета, о том, сколько среди них долж-но быть коммунистов, а сколько беспартийных, сколько женщин и т.п. Райком расписывал по предприятиям и уч-реждениям кто кого выдвигает кандидатом в депутаты, требовал утверждения на местах агитаторов, обязывал проводить встречи кандидатов в депутаты с населением, оборудовать пункты для голосования и обеспечивать само голосование в день выборов.
А подготовку к майской или ноябрьской демонстра-ции! Необходимо было расписать, сколько человек должна вывести на демонстрацию та или иная организация, подоб-рать и утвердить в партийном порядке «правофланговых», проинструктировать должным образом (вот где вылезали вездесущие ушки чекистов!) будущих участников демон-страции, определить, кто какие лозунги должен выкрики-вать во время прохождения мимо мавзолея, и т.д. и т.п. Го-родская праздничная комиссия устанавливала, сколько комплектов портретов членов Политбюро должно быть в рай¬онной колонне, а сколько этих же портретов необходимо разместить на зданиях района. Как правило, район должен был выводить на демонстрацию 10–12 тысяч человек, и на прохождение колонны отводилось определенное время.
Вся эта предпраздничная кутерьма занимала кучу вре-мени, взвинчивала нервы, но ты не мог ни на йоту отсту-пить от установленных свыше заданий – черным коршуном следил за всеми твоими действиями районный чекист. Правда, для нас, первых секретарей райкомов, было одно светлое пятнышко. Когда район заканчивал прохождение через Красную площадь, первый секретарь райкома под-нимался на левое крыло мавзолея, где находилось город-ское руководство, и докладывал первому секретарю горко-ма, что такой-то район завершил прохождение через Крас-ную площадь. В ответ слышался либо упрек: «На пять ми-нут перебрала!», либо: «Свободен».
Вот тут-то мы начинали расслабляться. Сначала шли к «дедушке Ильичу». Мало кто знает, что под саркофагом, в котором лежит тело «вождя всех времен и народов», был оборудован уютненький буфетик, обслуживающий посети-телей на коммунистических началах, т.е. бесплатно. Мы выпивали по паре рюмок коньяка, по фужеру глинтвейна, закусывали деликатесными бутербродами и поднимались в хорошем настроении на мавзолей. А вечером шли в Кремль, где по случаю праздника устраивался роскошный прием. Но для нас, первых секретарей райкомов, праздники на этом не кончались. Дней через пять нас приглашали в конференц-зал горкома и демонстрировали «кино». Мы уже заранее дрожали от предстоящего сеанса. Операторы запечатлевали на пленке всякие негативные картинки с де-монстрации. Вот, допустим, кто-то несет на плече изобра-жение члена политбюро таким образом, что сам портрет опрокинут назад и царапает мостовую. Тут же слышится голос первого секретаря горкома: «Стоп! Вот, Туровцев, посмотри на свою работу! Как ты инструктировал участни-ков демонстрации! Куда смотрели правофланговые! Да за это надо наказывать!». Кино шло долго, и долго по нашим головам дубасил голос первого секретаря горкома.
Я привел только пару примеров из того, чем занимался райком. Нет никакого желания вспоминать и другие ник-чемные дела. А что стоит сеть партийного просвещения, по простонародному – «партпрос». Была поставлена задача, чтобы каждый советский человек изучал теорию марксиз-ма-ленинизма, труды Сталина, важнейшие решения партии и правительства. И опять под дубиной райкома созывались в организациях десятки тысяч кружков этого самого «парт-проса», подбирались тысячи руководителей кружков, аги-таторы, бригадиры агитаторов, лекторские группы и т.д. И с полузакрытыми от дремы глазами сидели после оконча-ния рабочего дня миллионы людей и слушали никому не интересные, избитые, пустые фразы.

Спутник космонавта № 1
В октябре 1961 года состоялся XXII съезд КПСС.
К этому сроку был сдан в эксплуатацию и Кремлев-ский Дворец Съездов.
В то время среди московского актива ходила такая байка. Никита Хрущев очень переживал, что в Москве нет больших залов, нет помещений, которые были бы сораз-мерны его ораторскому мастерству.
Ну, в самом деле!
Зал Верховного Совета в Кремле представлял собою длинную узкую кишку, над которой нависал огромный балкон, и из президиума трудно было различить лица лю-дей, сидящих в тени балкона. Да и мест-то всего 1 500!
Нарядный, в мраморе и хрустале Колонный зал вме-щал итого меньше – всего 1 200 человек.
Был еще конференц-зал (или как-то по-особому он на-зывался) у Комитета Госбезопасности. Но он тоже был рассчитан всего на тысячу мест, а в раскраске стен преоб-ладали черные и темно-коричневые тона. Так и тянуло по-скорее выбраться на воздух, на волю.
Короче, негде было в Москве в полную силу развер-нуться ораторскому мастерству Никиты. И тогда кто-то из его окружения стал нашептывать:
«Никита Сергеевич! Вон москвичи построили гости-ницу «Россия» на шесть тысяч мест. Как хорошо было бы построить поблизости какой-нибудь зал такого же масшта-ба. Тогда делегаты съездов, всесоюзных совещаний, участ-ники заседаний просыпались бы себе утром, опохмелялись, кто коньячком, кто огуречным рассолом, и шли бы пешком мимо Василия Блаженного (какая экономия на транспор-те!) прямиком в этот новый просторный зал, чтобы слу-шать Вас».
Молва молвою, но в рекордно короткие сроки был воздвигнут по проекту Михаила Васильевича Посохина Кремлевский Дворец Съездов, рассчитанный на шесть ты-сяч шестьсот мест.
Я не буду описывать архитектурные особенности Дворца, нарядно украшенные внутренние помещения, ог-ромный и очень удобный зал заседаний.
Но судьбе было угодно распорядиться, чтобы я стал в буквальном смысле слова первым официальным посетите-лем Дворца. И здесь нет никакого секрета.
В то время я работал инструктором Отдела парторга-нов ЦК КПСС по союзным республикам. Руководство От-дела поручило мне вместе с моим товарищем Колей Вику-линым подготовить проект плана рассадки делегаций в за-ле заседаний съезда. Требовалось, чтобы делегаты от ка-кой-то республики, края или области сидели бы компактно, вместе со своими руководителями.
Нам выдали план зала заседаний, на котором были указаны номера рядов и мест, а также наименование адми-нистративных территорий страны с указанным количест-вом делегатов съезда от каждой из них. Так мы оказались первыми, кто вошел в зал заседаний Дворца.
Признаюсь, мы были ошарашены и объемом помеще-ния, и его необычной архитектурой, нарядным аскетизмом и прекрасной акустикой. Но нам некогда было разевать рты на все это грандиозное великолепие. Необходимо было на схеме зала заседаний разместить делегации съезда, но так, чтобы не оставалось ни одного пустого кресла. Вот мы и скребли свои партийные затылки, думая, какие делегации на каких именно местах разместить в партере, какие на бельэтаже, сколько мест оставить на «галерке» для гостей съезда.
Долго мы пыхтели над этой схемой, но когда верну-лись в ЦК и доложили, что у нас все подготовлено, тогда только мы поняли, что мы никчемные работники. Руково-дители Отдела с нескрываемой издевкой отчитывали нас, например, за то, что мы предлагали разместить делегацию Туркмении рядом с делегацией Калмыкии, делегацию Во-логодской области – с делегацией Татарии и т.д. и т.п.
Получая каждый раз очередную порцию замечаний (а точнее сказать – нагоняев), мы вновь и вновь возвращались во Дворец Съездов, кроили и перекраивали схемы разме-щения делегаций, ходили по рядам зала и сверяли свои схемы с фактическим положением дел. (Вдруг какой-то номерок прикреплен ни к тому креслу!?)
Так продолжалось несколько дней. Для нас с Никола-ем уже померкли все прелести Дворца, и мы не чаяли как бы скорее завершить эту работу.
Но самое страшное с размещением делегаций и гостей съезда произошло в Международном отделе ЦК. Там шли непрерывные перепалки по поводу размещения прибы-вающих на съезд делегаций зарубежных коммунистиче-ских и рабочих партий. Кого, к примеру, нельзя сажать ря-дом с коммунистами Нигерии, кто должен быть в зале со-седями у делегации Перу, или Японии, или Канады – в об-щем возникали тысячи условностей, каких-то неведомых нам до селе причин.
Вот тогда, на этом казалось бы маленьком примере, у меня впервые возникли глубокие сомнения в истинной це-не так называемого «пролетарского интернационализма».
Пока мы с Николаем мучились над планом рассадки делегаций, во всех отделах ЦК полным ходом развертыва-лась подготовка к съезду.
Надо сказать, что подготовка к очередному съезду партии начиналась в те времена буквально на следующий день после окончания предыдущего. Естественно, что львиная доля этой работы ложилась на многочисленный и высококвалифицированный аппарат ЦК.
Если бы я вдруг попытался описать, чем занимался партаппарат в ходе подготовки к съезду, то для этого по-требовался не один десяток страниц. Скажу только, что все было жестко централизованно: вначале, естественно на са-мом верху, разрабатывался центральный список будущих делегатов съезда, куда входили руководители партии и Правительства, крупные государственные деятели, извест-ные ученые, писатели, артисты, видные военноначальники и т.п. Кандидатуры из этого списка распределялись по ЦК партий союзных республик, крайкомам, обкомам партии и всем им поручалось в обязательном порядке обеспечить выдвижение названных персон. Указывалось также, сколь-ко должно быть среди делегатов съезда рабочих, колхозни-ков, женщин. Списки делегатов с мест неоднократно про-верялись и перепроверялись, вносились изменения, и все это проходило под неусыпным контролем аппарата ЦК.
Каждый работник отдела парторганов в ходе подго-товки и проведения съезда помимо возложенных на него общих обязанностей получал порой какие-то особенные задания. Так, для меня и моего напарника Жени Соколова была выделена за сценой артистическая уборная, оснащен-ная всеми видами имевшейся в ту пору связи, и нам было поручено собирать с мест отклики на работу съезда.
Дня за два до открытия съезда меня и Женю Соколова пригласил вдруг к себе первый заместитель заведующего Отделом товарищ Пигалев (имя и отчество не помню).
«Товарищи, – сказал он, – вы, как и многие сотрудни-ки нашего Отдела, будете заняты в рабочей группе Ман-датной комиссии съезда. Главная ваша обязанность – соби-рать с мест отклики на работу съезда. Помимо этого вам двоим предстоит выполнять еще одно очень деликатное и очень ответственное поручение».
Откровенно скажу, мы с Женей приятно насторожи-лись – померещилось, что речь пойдет о ком-то пахнувшем нежными духами.
«Вам известно, – продолжал Пигалев, – что с Юрием Алексеевичем Гагариным произошел несчастный случай». (Сколько тогда ходило слухов об этом случае с Гагариным: и что он пострадал в драке, и что его сбила машина, и что он в пьяном виде упал с балкона многоэтажного дома!)
«Так вот, – продолжал Пигалев, – сейчас товарищ Га-гарин находится под наблюдением врачей. Но он избран делегатом XXII съезда партии и хочет принимать участие в его работе. Однако врачи не дают полной гарантии, что работа на съезде ему не повредит. Мы здесь в ЦК посове-товались и приняли такое решение».
(Нам с Женей, как и многим работникам ЦК, было в деталях известно, что произошло с Юрой в Крыму. Но нас пригласили не для обсуждения случившегося, а для чего-то другого.)
«Мы дали согласие на то, чтобы товарищ Гагарин принял участие в работе съезда, но с некоторыми ограни-чениями. А именно: товарищ Гагарин будет приезжать к началу заседаний, но его будут подвозить не ко Дворцу Съездов, а к входу в старый Кремлевский дворец.
Вы уже знаете, что в царских покоях старого Кремлев-ского дворца будет располагаться рабочая группа Мандат-ной комиссии съезда. Вам, членам этой рабочей группы, поручается встретить товарища Гагарина, провести в по-мещение, где вы работаете, постоянно находиться при нем и оказывать ему всяческое внимание».
Не скрою, я тогда был польщен таким поручением и да-же волнующий запах дамских духов отошел на второй план.
«Но это еще не все, – продолжал Пигалев, – за не-сколько минут до начала очередного заседания съезда кто-то из вас должен провести товарища Гагарина по имеюще-муся переходу из царских покоев старого Кремлевского дворца во Дворец Съездов, пройти с ним в зал заседаний и проводить его до места в зале. Далее кто-то из вас должен стоять у дверей зала заседаний и как только объявят пере-рыв – быстрым шагом войти в зал, подойти к креслу това-рища Гагарина и таким же быстрым шагом проводить его в помещения царских покоев.
В перерыве им будут какое-то время заниматься меди-ки, а затем вы обязаны будете создать для товарища Гага-рина обстановку партийного товарищества, не забывая при этом о его героическом подвиге».
Так, понял я про себя, мы будем провожатыми Юры. Ну что же, такое не каждому выпадет в жизни.
«Но дело не в том, чтобы показывать товарищу Гага-рину на его место в зале заседаний съезда. Это мог бы сде-лать кто-то из работников Кремля. Вам же выпало высокое доверие не просто сопровождать его, но, что самое главное, оградить от праздного любопытства, от попыток кого-то из делегатов приставать к нему с вопросами, с предложения-ми сфотографироваться вместе и т.п.
Мы сказали секретарям ЦК компартий союзных рес-публик, секретарям крайкомов и обкомов, чтобы они в свою очередь предупредили своих делегатов не приставать к товарищу Гагарину с вопросами и разговорами. Мы так-же дали команду телевидению и всем СМИ никоим обра-зом не фотографировать товарища Гагарина. Но если вы – обращаясь к нам, сказал Пигалев, – заметите, что кто-то сфотографировал товарища Гагарина, вы имеете право взять фотоаппарат из рук делегата и засветить пленку. Все ли вам понятно?» – спросил Пигалев.
«Да», – ответили хором мы с Женей.
«Товарищи, – заключил Пигалев, – руководство ЦК доверило вам исключительно ответственное поручение и вы обязаны его достойно выполнить».
Наступил день открытия съезда.
Накануне мы с Женей побывали в выделенной для нас артистической уборной, тщательно проверили, как работа-ет связь во всех ее видах с местными партийными органа-ми, убедились, что на экранах трех установленных в ком-нате телевизоров хорошо просматривается зал заседаний съезда. Причем мы могли одновременно видеть с трех то-чек и президиум, и в полном объеме места, на которых должны были разместиться делегаты.
Утром, в день начала работы съезда, мы с Женей стоя-ли у окна одной из царских палат и смотрели, как от Боро-вицких ворот мимо нас к Дворцу Съездов тянется вереница черных машин. Вдруг одна из машин остановилась у крыльца старого Кремлевского дворца, и из нее вышел че-ловек в военной форме, в котором мы без труда узнали Га-гарина.
Мы вышли навстречу, встретили Юрия Алексеевича у входных дверей и пригласили к себе в отведенный для ра-ботников ЦК зал.
Тут надо сказать, что в залах царских покоев находи-лось много народа. Помимо ответработников нашего Отде-ла там были сотрудники других отделов ЦК, машинистки, стенографистки, технические служащие и еще какие-то дя-ди, строевая выправка которых выдавала, к какому ведом-ству они принадлежат.
Ведь тогда порядок был такой. Каждое выступление на съезде стенографировалось вместе с репликами, апло-дисментами, выкриками из зала. Затем стенографистка при¬ходила в зал царских покоев, расшифровывала стенограм-му и отпечатанный на машинке текст отдавала ответработ-нику ЦК. Тот в свою очередь обязан был найти выступив-шего на съезде человека, дать ему прочитать текст выступ-ления и, что самое главное, попросить завизировать этот текст. Только завизированный материал передавался в ре-дакционную комиссию съезда и на следующий день его можно было увидеть в очередном информационном бюлле-тене съезда.
Появление Юрия Алексеевича в нашем рабочем по-мещении было, естественно, встречено аплодисментами присутствующих в тот момент в зале.
Мы показали Юрию Алексеевичу, где он может раз-деться, и повели показывать залы царских покоев. Одно-временно мы рассказали, как мы с ним будем «сотрудни-чать» в ходе съезда.
«Да, я знаю. Мне уже рассказывали», – сказал Юрий Алексеевич. И в его голосе послышались нотки плохо скрываемого неудовольствия.
На меня, фронтовика, его рана произвела тяжелое впе-чатление. Половина левой надбровной дуги была вмята в череп, усилия врачей и гримеров не дали стопроцентных результатов, и в глаза бросался глубокий шрам, заполнен-ный чем-то темно-бордовым.
Зазвенели звонки, приглашая делегатов и гостей прой-ти в зал заседаний. Один из нас пригласил Юрия Алексее-вича и повел по помещениям старого Кремлевского дворца к переходу во Дворец Съездов.
Когда мы вошли в фойе Дворца, не все еще делегаты заняли свои места в зале, и они встречали Юрия Алексее-вича радостными приветствиями. Кое-кто пытался подой-ти, поздороваться с ним за руку, заговорить, но сопровож-давший с самым серьезным выражением на лице реши-тельно пресекал эти поползновения.
Усадив Юрия Алексеевича в отведенное ему кресло, провожавший быстро шел к себе в артистическую уборную и смотрел с нескрываемым любопытством на все, происхо-дящее в зале заседаний съезда. На столе у нас лежал при-мерный регламент работы съезда на каждый день и когда мы понимали, что скоро будет перерыв в заседании, кто-то из нас шел к двери зала. Как только объявляли перерыв, он буквально врывался в зал, подходил к Юрию Алексеевичу и приглашал его с собой.
В зале, где размещалась рабочая группа, стоял стол с бутербродами и термосами с чаем. Мы пили чай, обмени-вались впечатлениями от услышанных до¬кладов и речей, пытались угадать, что можно ожидать от выступлений по-следующих ораторов.
Но ведь с нами рядом сидел Юра Гагарин!
Сколько написано книг, брошюр, статей, в которых рассказывалось о его необыкновенных чисто человеческих качествах!
Уже на второй день работы съезда на чаепитиях в пе-рерывах между заседаниями слышались шутки, раздавался громкий смех, возникали какие-то дружеские споры, рас-сказы об охоте, о рыбалке и т.п. Правильно писали, что Юрий Алексеевич обладал редкостным характером, откры-тостью души, искренностью чувств, что вызывало у каждо-го, общавшегося с ним, глубокую симпатию.
Между нами установились добрые товарищеские от-ношения, он нам рассказывал о своем детстве в маленьком русском городке Гжатске, о некоторых деталях своего кос-мического полета, о которых не писали в газетах. В общем Юрий Алексеевич не смотрел на нас с Женей как на каких-то секретных охранников.
А дни съезда следовали один за другим.
Мы сопровождали Юрия Алексеевича и одновременно собирали с мест отклики на работу съезда. Естественно, что отклики были все исключительно положительные.
Когда до окончания работы съезда оставалось 3–4 дня, наши девчата из числа машинисток и стенографисток стали подходить к Юрию Алексеевичу с различными открытками и просить у него автограф. Он никому не отказывал и с доброй улыбкой ставил свою размашистую подпись на ка-ждой открытке.
Я считал, что нам, ответственным работникам ЦК, так поступать не солидно. И тем не менее, когда съезд закон-чил свою работу, пришла пора расставаться с Гагариным, я вспомнил, что в бумажнике у меня находится фотография моей любимой двухлетней дочки Юленьки. Я подал Юрию Алексеевичу эту фотографию и попросил его что-либо на-писать на память. И он написал:
«Юле Туровцевой
с самыми добрыми пожеланиями в жизни.
Гагарин
27.10.61 г.
Разумеется, что эта фотография с написанным на нем автографом Юрия Алексеевича Гагарина хранится в нашей семье как драгоценная реликвия.
Рассказывая о завершении работы XXII съезда партии, я не могу не упомянуть о двух эпизодах, которые произош-ли в день его закрытия.
Мы с Женей Соколовым, проводив на место Юрия Алексеевича, засели у экранов телевизоров в своей артисти-ческой уборной. Мы знали, исходя из сложившейся прак-тики, что в последний день работы съезд должен избрать состав Пленума ЦК и Президиума ЦК. Но, к нашему изум-лению, на этот раз Президиум ЦК был избран накануне.
 
 
 
А последний день работы XXII съезда начался не-обычно. Слово было предоставлено Никите Хрущеву и он огласил список лиц, избранных членами ЦК, кандидатами в члены ЦК, членами Ревизионной комиссии. И тут же до-ложил, что уже состоялось заседание Пленума, на котором были избраны члены Президиума ЦК и кандидаты в члены Президиума ЦК.
Когда я узнал, кто избран в состав высшего органа партии, я не услышал среди членов Президиума ЦК двух фамилий – Фурцевой и Мухитдинова. Тогда я не понял ход Хрущева, и только с годами мне стал ясен истинный смысл поступка Никиты.
Отвлекаясь в сторону, хочу сказать, что с Фурцевой я был знаком (не близко, конечно!) с 1952 года. Был я тогда освобожденным секретарем парторганизации Московского финансового института, а она занимала должность второго секретаря Московского горкома партии.
В те годы советские люди по призыву партии находи-лись в постоянной борьбе: с кибернетиками, с «беспаспорт-ными» бродягами, с врачами-убийцами и т.д. и т.п. Подли-ла масла в огонь и недавно вышедшая в свет книга Сталина «Экономические проблемы СССР».
В вузовских коллективах по всем названным темам возникали оживленные дискуссии, проходившие не всегда в направлении, которое нужно было партии. И тогда Фур-цева часто собирала нас, секретарей институтских партор-ганизаций, чтобы показать всю пагубность позиций, про-явившихся в том или другом вузе.
Совещания эти проходили в зале Дома политпросве-щения горкома партии (рядом с театром Ленком).
Среди секретарей парторганизаций вузов в то время было много бывших фронтовиков и переполненный зал пестрел от застиранных гимнастерок и затасканных воен-ных кителей. Все были бедно одеты, а наши девчата носи-ли дешевенькие ситцевые или сатиновые платьица, пере-лицованные пальтишки, старые изношенные туфли.
И вот в зале появлялась Фурцева!
Она никогда не выходила на трибуну из какой-то бо-ковой двери. Нет, она входила в зал сзади в общую для всех дверь и неторопливо шла по проходу между рядами кресел. Было ей тогда, на взгляд, чуть более тридцати лет, лицо ее не отличалось особой красотой, но фигура!.. Сши-тый из добротной ткани костюм подчеркивал все прелести молодой стройной женщины и у нас, мужиков, невольно слюньки текли.
Она неторопливо шла между рядами, грациозно пока-чивая бедрами и громко здороваясь со знакомыми ей сек-ретарями. Затем она поднималась на сцену и без единой бумажки, приводя десятки фактов, в течение полутора ча-сов рассказывала о тех негативных с точки зрения горкома явлениях, которые имели место в тех или иных институтах. Она великолепно владела речью, умело расставляла смы-словые акценты, шутила над неудачниками и похваливала тех, у кого дела шли как надо.
После речи она спускалась со сцены в зал, ее окружала плотная толпа желающих что-то дополнительно выяснить, в чем-то оправдаться, а может быть просто побыть рядом с этой удивительной женщиной.
Я отклонился от рассказа о XXII съезде партии не по-тому, что сам испытывал чувство симпатии к Фурцевой. Нет, дело более серьезное.
Как известно, летом 1957 года группа членов Прези-диума ЦК (не буду называть приевшиеся всем фамилии) попыталась снять Хрущева с поста Первого секретаря ЦК. Другие члены Президиума поддерживали Никиту. В общем «большевистское единство» разлетелось в пух и прах. Об этой сваре, разразившейся летом 1957 года среди членов Президиума ЦК, написаны многие тысячи страниц, и я не хочу повторяться. Но мало кто знает, какую роль в это смутное время сыграла Фурцева.
Была она тогда уже Первым секретарем Московского городского комитета партии. И она, не взирая на время су-ток, и днем и ночью приглашала к себе в кабинет по одно-му членов ЦК партии, состоявших на учете в Московской городской парторганизации.
Она рассказывала об обстановке, сложившейся в Пре-зидиуме ЦК, о позиции, занимаемой каждой из сторон, и в заключение говорила, что по мнению Московской партий-ной организации следует поддержать Хрущева.
А кто из членов ЦК партии был интимным собеседни-ком Фурцевой? Министры, видные общественные деятели, руководители важных оборонных комплексов, известные всей стране писатели, работники культуры, видные воен-ноначальники. И поэтому, когда в июне 1957 года собрался пленум ЦК, его участники дружно проголосовали за Хру-щева и сняли со всех партийных и государственных постов членов «антипартийной группы».
Хрущев знал о той роли, которую сыграла Фурцева при подготовке Пленума ЦК и в знак признательности и благодарности за проделанную работу включил ее канди-датуру в состав вновь избранного Президиума ЦК.
Поэтому, когда из названных на XXII съезде партии вновь избранных членов Президиума ЦК я не услышал фа-милию Фурцевой, я был крайне удивлен.
Нам с Женей Соколовым скоро стало известно, что не услышав своей фамилии среди членов Президиума ЦК, Фурцева приехала домой, наполнила водою ванну, легла туда и вскрыла себе вены. Хорошо, что быстро подоспел ее муж –Фирюбин (зам. министра иностранных дел СССР) – он вызвал скорую помощь и вместе с медиками спас Фур-цеву от верной смерти.
Почему Хрущев убрал Фурцеву из состава Президиу-ма ЦК на XXII съезде?
На этот вопрос трудно ответить. Но я, лично, вижу причину его поступка в следующем.
После разгрома «антипартийной группы» Никита со-средоточил в своих руках всю полноту партийной и госу-дарственной власти. Горячий и сумасбродный, он выдвигал одну за другой кучу нелепостей. Требовал сеять кукурузу вплоть до полярного круга, упразднил отраслевые мини-стерства и создал совнархозы, разделил областные и рай-онные комитеты партии на два – по промышленности и по сельскому хозяйству.
Закусив удила, непредсказуемый и неуправляемый Хрущев никого уже не слушал и ни с кем не советовался – он стал единоличной главой партии и Правительства. И, как мне представляется, ему надоело видеть на заседаниях Президиума ЦК человека, который в свое время спас его от краха и тем самым проложил ему дорогу к вершинам вла-сти. Именно поэтому участь Фурцевой была решена.
Никита и нам, москвичам, не давал покоя. Будучи ме-лочно суетлив, он почти каждый месяц приезжал в Моссо-вет, где устраивалась специальная выставка: проектов за-стройки новых кварталов города, новых серий жилых до-мов, оборудования для коммунальных служб и т.п. Осмат-ривая экспозицию, он направо и налево раздавал замеча-ния, беспрекословные советы и поучения.
Однажды он нас, городских руководителей, сразил на-повал своей новой идеей. Никита предложил якобы для разгрузки центра города от автомобильного движения со-орудить железобетонную эстакаду. По его замыслу на шес-тиметровых опорах железобетонное полотно должно было протянуться от Большого каменного моста, пройти между Манежем и старыми корпусами МГУ, между Большим те-атром и гостиницей «Метрополь» и выйти на площадь им. Дзержинского.
«Вы подготовьте проект этой эстакады, – заключил он, – а, когда я приеду через месяц, мы его рассмотрим».
Когда Никита уехал, мы, городские руководители, со-брались в кружок, начали ахать и охать, понимая, что такое железобетонное чудовище исказит архитектурный облик центра столицы.
Но еще более убогими мы почувствовали себя, когда на столе перед глазами членов исполкома Моссовета глав-ный архитектор города Михаил Васильевич Посохин раз-вернул рулон с эскизом этой самой пресловутой эстакады.
Я, к примеру, не подумал, что при пересечении эста-кады с улицами Герцена, Горького, Петровской потребует-ся соорудить развязки в виде бетонных полуколец, по ко-торым машины должны съезжать с эстакады и въезжать на нее. И получалось, что весь исторически сложившийся центр Москвы утопал под гнетом этих бесчисленных, без-ликих серых бетонных колец.
Но что мы могли сделать – ведь мы получили задание от первого всесильного лица государства. Мы в душе про-клинали и сам проект, и его автора, но попробовали бы мы перечить всесильному Хрущеву.
«Ладно, – сказал наш председатель Владимир Федоро-вич Промыслов, – ты, Посохин, оставь схему здесь, больше на эту тему ни с кем не говори. Посоветуемся с горкомом партии».
В частных разговорах между собой мы как только не ма-терили эту проклятую эстакаду, но на людях помалкивали.
Я знал, что и в ГлавАПУ города, и в горкоме партии ищут какие-либо другие предложения по разгрузке центра города от автотранспорта, но помалкивал.
Наконец Никита снова появился в белом зале Моссо-вета. Он переходил от экспоната к экспонату, как всегда сопровождая увиденное своими репликами. Затем он спро-сил:
«Ну, а что вы делаете по поводу эстакады, о которой я говорил прошлый раз?»
Тогда вперед вышел первый секретарь горкома партии Николай Григорьевич Егорычев:
«Никита Сергеевич! Мы продолжаем работу над про-ектом эстакады. Но у нас появилось и другое предложение. Мы предлагаем пустить один из потоков машин после Большого каменного моста по проезду между решеткой Александровского сада и Манежем, далее между гостини-цей «Москва» и музеем В.И. Ленина, затем мы предлагаем подломать одно крыло у гостиницы «Метрополь», снести аптеку на улице Степана Разина, убрать небольшой жилой дом, стоящий рядом, и таким образом выйти напрямую на площадь имени Дзержинского».
Когда Егорычев закончил, в зале воцарилась гнетущая, долгая тишина. Все понимали, что в данную минуту реша-ется судьба исторического центра Москвы.
«Вот так всегда, – сказал наконец после долгой паузы Никита, – пока на вас не нажмешь как следует, вы не хоти-те думать! Давайте бумаги и необходимые расчеты в ЦК – будем рассматривать».
Неслышный, но искренний и глубокий вздох облегче-ния пронесся по нашим душам.
Так, покойный ныне, Николай Григорьевич Егорычев спас Москву от позора.
Никиту Хрущева вскоре после этого эпизода отправи-ли на пенсию, и вопрос об эстакаде сам по себе отпал.
Был еще один эпизод, связанный с работой XXII съез-да партии. Как известно, съезд принял решение вынести тело Сталина из Мавзолея. С этой целью была образована специальная комиссия, в состав которой входил и Алек-сандр Николаевич Шелепин.
Ночью, недалеко от Кремлевской стены была вырыта могила, куда и перенесли саркофаг с набальзамированным телом Сталина.
Пару лет спустя я работал в органах партгосконтроля под непосредственным руководством Шелепина. И как-то в приватной беседе он мне рассказал:
«Ну ты знаешь, Виктр (он почему-то всегда произно-сил мое имя с ударением на последнем слоге), я ведь тоже был в составе комиссии по выносу тела Сталина из Мавзо-лея. Мне было поручено поехать на ближнюю дачу Стали-на, где он постоянно жил, и сделать опись его личных ве-щей. Ничего, кроме трех мундиров, двух шинелей, плаща, нательного белья и трех, ты понимаешь, Виктр, трех пар носков, мы больше ничего не нашли. Ни одной драгоцен-ной побрякушки, никаких дорогих настенных украшений – ничего!»
Вот так распоряжается судьба: человек, на совести ко-торого миллионы загубленных жизней, в личном быту был суровым аскетом.

Народный контроль
В декабре 1962 года на Пленуме ЦК было принято решение об образовании в стране органов партийно-госу¬дарственного контроля. В связи с этим вскоре я был избран секретарем МГК КПСС, заместителем Председателя Ис-полкома Моссовета и утвержден в должности Председате-ля комитета партийно-госу¬дар¬ственного контроля МГК КПСС и Исполкома Моссовета. Короче, весь в эполетах и аксельбантах!
Мне нередко приходил в голову вопрос: что заставило наших верховных правителей создать новый контрольный орган? Разве ослабла сила партийного воздействия на все стороны жизни советского общества? И однажды, как мне кажется, я нашел ответ на этот вопрос. В свое время я ра-ботал в аппарате Комитета народного контроля СССР. Воз-главлял Комитет член Президиума ЦК КПСС Геннадий Иванович Воронов – умный и опытный руководитель, об-щительный и прямолинейный человек, вызывавший у под-чиненных заслуженное уважение. У него было два помощ-ника, причем один из них занимался только документами Президиума ЦК КПСС. Так вот, когда этот помощник за-болевал или уходил в очередной отпуск, Геннадий Ивано-вич поручал мне заниматься документами к очередному заседанию Президиума ЦК КПСС.
 
 

 Вручение знамени дивизии им. Дзержинского. 1962 г.
В течение рабочего дня фельдъегери подвозили и под-возили толстые папки с бумагами, которые Геннадий Ива-нович направлял мне. В мои задачи входило прочитать эти документы, накануне заседания прийти с ними к Геннадию Ивановичу и говорить, что ему не надо читать, а что надо, где ставить свою подпись, а где воздержаться, я должен был найти хотя бы пару мест среди этой горы бумаг, где, по моему мнению, он должен либо выступить с каким-то предложением, либо сделать замечание!
И вот тут-то открылось мне в очередной раз истинное лицо наших вождей. Если в представленных в Президиум ЦК КПСС документах содержались какие-то отчетные дан-ные, подготовленные Госпланом, ЦСУ или каким-то дру-гим союзным органом, то эти документы состояли из двух частей. В первой докладывалось о фактических результа-тах работы народного хозяйства или отдельных его отрас-лей за определенный период. И эти результаты не радовали – уменьшались, к примеру, объемы производства, падала производительность труда, приводились факты бесхозяй-ственности и расточительства. И здесь же, на том же самом документе был специально выделенный раздел: «Для печа-ти». Тут же все излагалось совсем по-иному: планы и зада-ния перевыполнялись, производительность труда росла, качество продукции улучшалось, повсеместно возникали различного рода передовые почины и т.д. и т.п.
Я воочию увидел, как вожди партии, олицетворявшей собой «ум, честь и совесть» нашей эпохи, занимались эле-ментарным и систематическим обманом своего народа. Но видимо и у них возникала тревога за фактическое положе-ние дел в экономике и их пугали симптомы заболевания народного хозяйства страны. И тогда появилось решение создать какой-то новый мощный контрольный орган, кото-рый был бы в состоянии бороться с фактами нарушения государственной и плановой дисциплины, с бесхозяйст-венностью и расточительством, со всем тем, что мешало поступательному движению советской экономики.
И такой орган, как указывалось выше, был создан. Возглавил его энергичный, умный, волевой, сравнительно молодой Александр Николаевич Шелепин, до этого рабо-тавший председателем КГБ СССР. В республиках, краях, областях и районах были образованы штатные комитеты партгосконтроля, а на каждом предприятии и в каждом уч-реждении на общих собраниях были избраны группы со-действия органам партгосконтроля.
Комитеты были наделены широчайшими правами не только по организации проверок любого предприятия или учреждения, но они могли применять различные каратель-ные меры: объявлять взыскания, производить денежные начеты, отстранять от занимаемой должности работника любого уровня, и, что самое страшное, – решения комите-тов носили окончательный характер – их нельзя было об-жаловать ни в суде, ни в органах прокураторы.
В Москве с помощью партийных организаций система органов партгосконтроля была создана довольно-таки бы-стро и приступила к работе. Тысячи глаз избранных в кол-лективах контролеров или как их называют «дозорных на-рода» вскрыли факты невыполнения плановых заданий, факты нерационального использования оборудования и сырья, некачественного строительства, низкого уровня об-служивания людей предприятиями торговли, бытового об-служивания, медицинскими учреждениями.
 
 
 Во главе народного контроля Москвы. 1963 г.
Деятельность органов партгосконтроля опиралась на широкую гласность: в центральных и местных газетах поя-вились листки народного контроля, в которых рассказыва-лось не только о вскрытых недостатках и безобразиях, но и о мерах по их устранению, шли специальные передачи по телевидению, был создан регулярно выходивший сатири-ческий киножурнал «Фитиль».
Но, конечно, далеко не всем активная работа контро-леров была по душе. Помню, что когда я докладывал вновь избранному первому секретарю горкома партии В.В. Гри-шину о том, что строители Москвы предъявляют к сдаче жилые дома с большим количеством недоделок, он мне сказал:
«Что же получается из Вашего сообщения – при ста-ром секретаре горкома планы по вводу жилья выполня-лись, а при новом – нет?!»
Я понял, долго мне на этой должности не работать.
Обветшавшим и задубелым на своих постах вождям нашей партии активная деятельность органов партгоскон-троля тоже не понравилась. Обрушившееся со страниц пе-чати, с экранов телевидения и кино море безобразий и не-достатков бросало тень на их «гениальное руководство». И тогда осенью 1965 года на одном из заседаний Президиума ЦК КПСС взял слово «широко известный» Н.В. Подгорный:
«Мы не уважаем собственных решений, – заявил он. На Пленуме ЦК, когда мы освобождали Хрущева, мы запи-сали в документах Пленума, что впредь запрещается со-вмещать в одном лице высшие партийные и государствен-ные посты. А что у нас получается? Вот, к примеру, това-рищ Шелепин. Он является секретарем ЦК КПСС, замес-тителем Председателя Совета Министров СССР и еще
 
 На встрече с де Голлем. 1966 г.
имеет личный аппарат в количестве 500 человек3. Я считаю – это непорядок. Нам надо выполнять собственные поста-новления!»
Тут же было принято видимо заранее подготовленное решение о преобразовании органов партийно-государ¬ственного контроля в органы народного контроля, а това-рищ Шелепин А.Н. был «брошен» на профсоюзную работу в качестве секретаря ВЦСПС. 9 декабря 1965 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о преобразовании органов партгосконтроля в органы народ-ного контроля.
Права контрольных органов были заметно урезаны, теперь им запрещалось проверять работу партийных коми-тетов; газетам и телевидению была дана команда публико-вать материалы проверок в более оптимистических тонах. С наших плеч полетели блистательные эполеты и аксель-банты.
Помню как долго-долго мы мучились над Положением об органах народного контроля. Ведь в Положение о парт-госконтроле были заложены мысли Ленина, изложенные в его статьях: «Как нам реорганизовать Рабкрин», «Лучше меньше, да лучше» и других. Вот и скрипели мы своими мозгами, соображая как нам не выплеснуть из ванны вме-сте с водою и ребеночка, тем более, что в роли ребеночка был сам Ильич.
Но в «обрезанном» виде органы народного контроля сделали, по моему мнению, немало полезного в области укрепления государственной дисциплины и повышения экономической эффективности производства.
 
 
"От имени Моссовета..." 1969 г.
 
Не зря, видимо, опохмелившийся Ельцин одним из первых изданных им указов, подписал указ о ликвидации органов народного контроля. Кому они теперь стали нуж-ны, кто будет их слушать – шайка прорвавшихся к власти в России случайных людей – всяких там Бурбулисов, Гайда-ров, Чубайсов и им подобных.

Три могилы отца
Был апрель 1965 года.
Я сидел в своем кабинете в здании Моссовета на ули-це Горького, дом 13. За окном ярко светило весеннее солнце, через открытые фрамуги окон до меня доносились всплески шуток и смеха проходивших мимо молодых людей.
Приближалось 9 мая – День Победы.
Надо сказать, что с приходом к власти Брежнева, от-ношение к фронтовикам заметно изменилось. Вышло два постановления Правительства, в соответствии с которыми инвалиды и участники войны получили реальные льготы; не случайно именно в то время появилась песенка: «Фрон-товики, наденьте ордена...». И тут я почему-то вспомнил о своем погибшем на войне отце. Позвонил и спросил у ма-тери, сохранилась хоть какая-нибудь бумажка, в которой сообщалось о его судьбе.
«Нет, сынок, – ответила мать, – извещение о его гибе-ли мне приказали сдать в райисполком, чтобы освободить от уплаты от сельхозналогов».
То есть никаких следов о том, где воевал отец и где он погиб в семье не было. Что делать? И тут я вспомнил о ге-нерале Ефимове, который в ту пору занимал должность заместителя начальника Главного политического управле-ния Советской Армии. В бытность мою первым секретарем райкома партии я организовывал и проводил выборы гене-рала в депутаты Верховного Совета. Я позвонил ему и рас-сказал о своей проблеме.
«Каким райвоенкоматом призывался в армию Ваш отец, какая фамилия его жены и где она проживала на мо-мент мобилизации мужа в армию?» – спросил генерал.
Я ответил ему на эти вопросы и стал рассуждать, что полезного для меня принесут ответы на них.
Но Армия – есть Армия!
Прошло не более двух часов, раздается звонок теле-фона и я слышу в трубке голос генерала:
«Я направил к Вам своего адъютанта с пакетом, может быть это чем-то Вам поможет? »
Через некоторое время в кабинет заходит майор, рас-крывает свой портфель и подает пакет. С плохо скрывае-мым волнением я вскрыл пакет и читаю на выпавшем из него листке бумаги:
«Рядовой 451 сп 64 сд Туровцев Иван Михайлович, 1893 года рождения, уроженец города Мичуринска призван Чаплыгинским РВК Липецкой области. Погиб 20 августа 1943 года. Похоронен в могиле – перекресток просек юж-нее 1 км отметки 221,0 (7195), карта 1:50000, 1930 г. изда-ния, лист 36-69 «В», Кировский район Смоленской области (сейчас Калужская область)».
Боже мой! Ну чем могла быть полезна мне эта армей-ская абракадабра!?
Но тут майор произносит:
«Товарищ генерал прислал Вам еще один пакет, но только просил обращаться с ним осторожно – в нем сек-ретные материалы».
Я раскрываю пакет и достаю карту, о которой идет речь в извещении о гибели отца.
Поблагодарив майора, я стал изучать карту. Мой фронтовой опыт офицера-артиллериста помог быстро ра-зобраться в изображенных на ней цифрах, условных обо-значениях, координатах и отыскать точку, где могла быть могила отца.
А что же дальше? Что мне делать с этими бумагами? Ведь с момента гибели отца прошли ни много ни мало, но уже 22 года. Что там теперь на этой точке, которую я оты-скал на карте, да и могла ли сохраниться за эти годы сама могила рядового солдата?
Невеселые мысли лезли мне в голову.
Но вдруг меня осенило.
Я позвонил в отдел парторганов ЦК партии, где когда-то работал, узнал фамилию инструктора, который «вел» Калужскую область, а от него – фамилию первого секрета-ря Кировского райкома партии. Одновременно я позвонил главному архитектору Москвы – Михаилу Васильевичу Посохину и попросил прислать ко мне чертежницу, кото-рая могла бы на кальку снять копию с карты.
Наутро приехала молодая женщина, я разместил ее в свободной от людей комнате и мы вместе определили, ка-кой участок карты необходимо скопировать. Надо было обозначить на кальке окраину города Кирова, топографи-ческую сетку квадратов, нанесенную на карте, указанную высоту, окружавшие ее деревни и другие ориентиры, ко-торые могли сыграть важную роль в поисках могилы. И тогда родилось письмо на имя первого секретаря Киров-ского райкома партии – Данилова Эммануила Михайло-вича:
«Уважаемый Эммануил Михайлович!
Во время Великой Отечественно войны у меня по-гиб отец. До мая 1965 года я не знал, где он похоронен. С помощью товарищей из Главного Политического управле-ния Советской Армии на днях мне удалось это установить.
Отчетливо понимая Вашу занятость, я все-таки реша-юсь просить Вас помочь мне отыскать могилу отца. К это-му обязывает мой сыновний долг и настойчивые просьбы матери. Прикладываю копию справки Министерства обо-роны и копировку с карты, на которой обозначена могила.
Я понимаю, что за давностью лет, вероятно, ничего уже не сохранилось. Тогда, может быть, что-либо известно о перезахоронении останков. Во всяком случае я буду очень признателен Вам и Вашим товарищам, если кто-то из них побывает на месте и о результатах сообщит мне.
Еще раз прошу извинить за беспокойство.
Жму руку.
В. Туровцев».

Прошло месяца полтора, как вдруг раздался телефон-ный звонок:
«Здравствуйте, Виктор Иванович! С Вами говорит секретарь Кировского райкома партии Данилов Эммануил Михайлович».
«Слушаю Вас, Эммануил Михайлович», – ответил я, с волнением ожидая, что мне предстоит услышать.
«Мы отыскали могилу Вашего отца».
«Каким образом?»
«Там, где во время боев проходила передовая, все по-росло молодым лесом. Мы попросили школьников из ря-дом расположенной деревни цепью прочесать указанное на карте место. Ребята отыскали небольшой, заросший травой бугорок. Затем работники милиции вскрыли могилу и на-шли в ней останки Вашего отца».
«А как Вы определили, что именно мой отец лежит в этой могиле?»
«Там лежала алюминиевая ложка, на которой было нацарапано ТИМ – Туровцев Иван Михайлович».
«Спасибо Вам огромное и от меня и от моей матери!!»
«Виктор Иванович! А что дальше делать с останками Вашего отца?» – спросил Данилов.
«Я не знаю, – ответил я, – посоветуюсь и Вам позвоню».
Действительно, что делать с останками отца, покоив-шимися в могиле, затерянной в лесу, в 450 километрах от Москвы?
Я, ничего не говоря матери, пошел ко второму секре-тарю горкома партии – Николаю Александровичу Кузне-цову. Он тоже был на фронте, потерял в бою правую руку и, по моему мнению, мог дать толковый совет.
«Видишь ли, – сказал Николай Александрович, – я не знаю, что тебе и посоветовать. Если перезахоронить на од-но их московских кладбищ, тогда мать будет пропадать днями на могиле и терзать свою душу. А потом и разгово-ры могут пойти – Туровцев перезахоронил отца в москов-скую землю, а что нам – нельзя? Я бы на твоем месте пере-захоронил из леса останки отца и перезахоронил бы их в какую-нибудь братскую могилу, может быть такие есть в самом городе Кирове».
Совет Кузнецова пришелся мне по душе. На другой день я позвонил Данилову и спросил, есть ли в Кирове братская могила солдат, погибших на войне.
«Да у нас весь город в братских могилах, – ответил он, – в этих местах фронт стоял неподвижно в течение двух лет, перемалывая людей».
Тогда мы с ним условились, в какой выходной день я подъеду, чтобы совершить эту траурную процедуру.
Я загрузил багажник машины всем, что требуется для поминок, и мы с моим водителем Николаем Васильевичем тронулись в путь.
К назначенному часу мы приехали в Киров, разыскали свежевыкопанную могилу (около обелиска над братской могилой), рядом с ней Данилова и окружавших его руково-дителей района.
«Виктор Иванович, – спросил меня Данилов, – не хо-тите посмотреть на останки отца – они в гробу, в рядом расположенном помещении».
«Пойдемте», – ответил я.
В гробу покоились потемневшие от времени череп и кости моего отца, рядом лежали ложка, иссеченный оскол-ками солдатский котелок и до боли знакомый мне с дет-ской поры отцовский ремень. Именно с помощью этого ремня вкладывала порой мне ума рассерженная каким-то проступком мать.
Под траурные звуки оркестра и залпы воинского са-люта гроб был опущен в могилу; впоследствии над моги-лой было сооружено из кирпичей небольшое надгробие и вмонтирована мраморная плитка, на которой было указано, кто здесь похоронен.
Постепенно я рассказал матери о том, как удалось отыскать могилу отца, чем она, естественно, была и рас-строена и обрадована. Теперь, каждый год, в день Победы мы всей семьей: мать, моя жена и мои дети стали ездить в
 
Памятник на месте гибели отца. Август 1968 г.
Киров, чтобы побывать на могиле отца и поклониться его воинскому подвигу.
В самую первую поездку мы добрались до места его гибели и постояли в траурном молчании около осыпавшей-ся по краям могилки. Потом мать умерла, я все больше старел и мы все реже стали ездить в Киров.
В эти годы в стране произошли необратимые измене-ния: исчезли райкомы, райисполкомы и другие атрибуты советской власти.
Один мой знакомый ездил к своим родственникам в Киров и по возвращении говорил, что могила на месте. В 2005 году как-то по особенному остро защемило мое серд-це, когда я вспомнил об отце. Я написал в администрацию города Кирова письмо с просьбой сообщить, сохранилась ли могила отца, а также назвать организацию, которая на-блюдает за захоронениями павших воинов.
Долго-долго не было ответа.
Наконец пришло письмо, в котором сообщалось, что над братскими захоронениями шефствует школа номер та-кой-то, директор и телефон такие-то. Я позвонил по ука-занному телефону, трубку взяла секретарь директора шко-лы. Я изложил ей свою просьбу: выяснить, цела ли могила моего отца и перезвонить через неделю. К моему удивле-нию буквально на завтра позвонила секретарь и сказала, что могила снесена, а останки отца якобы перезахоронены в братскую могилу.
Так это или нет – не знаю. Но убежден, что какой-то чиновник из местной администрации выразил свое удивле-ние и недовольство тем, что какой-то рядовой солдат (вот что видимо, возмутило!) похоронен в отдельной могиле.
Тут же последовал приказ – могилу снести.
 
 
 В кругу семьи. 1970 г.
Прости меня, бедный отец мой, что кости твои трижды хоронили, перекладывали с места на место, что какому-то человечку не глянулась твоя могилка и была уничтожена.

После Луны – в Моссовет
В проектах пребывания иностранных делегаций, посещавших Советский Союз, как правило, записывалось: «Беседа в Моссовете», «Осмотр достопримечательностей Москвы».
Наш председатель Моссовета – Промыслов Влади-мир Федорович не отличался большой эрудицией, изы-сканной интеллигентностью, но был крепкий хозяйствен-ник и строгий мужик. Он не любил заниматься приемом иностранных делегаций, терпеть не мог пустопорожней болтовни подвыпивших участников праздничного засто-лья. Особенно он тяготился тем, что обеды для иностран-ных делегаций приходилось устраивать в ресторанах мос-ковских гостиниц, чаще всего в небольшом банкетном зале гостиницы «Москва» (видимо он был на прослушке).
Особенно возмутил Промыслова случай, когда один из участников обеда с советской стороны отлучился на ка-кое-то время и, когда он вернулся, на его сорочке четко вырисовывались следы губной помады. Не берусь здесь воспроизводить речь Промыслова, с которой он обратился после обеда к «удальцу».
Промыслов мечтал иметь свою, принадлежащую Моссовету, резиденцию, где он мог бы принимать делега-ции и по собственной инициативе давать обеды для нуж-ных ему людей.
И такой случай подвернулся. Кто-то доложил Промы-слову, что в Кунцево стоит пустой старая, одряхлевшая дача,
в которой когда-то жил ленинский нарком Бубнов и которая много лет не используется. Сама дача к тому времени не представляла никакой ценности, но при ней была большая территория, которую украшали аллеи из лип, берез, кленов.
Владимир Федорович позвонил Управляющему дела-ми Совета Министров СССР – Смиртюкову, на балансе ко-торого находилась эта дача, и договорился о передаче ее Моссовету. Затем он вызвал начальника ГлавАПУ Москвы Посохина Михаила Васильевича и сказал ему:
«Ты, вот что. Спроектируй мне такую резиденцию, что-бы она никому не резала глаза, чтобы поменьше народу о ней знало. Но в ней должно быть сделано все по-умному, чтобы я не краснел, принимая иностранцев. Кстати предусмотри там и одноместные гостиничные номера человек на 12».
В очень короткий срок в Кунцево было построено очень симпатичное уютное здание, в котором были и банкетный зал, и зимний сад, и биллиардная, и комната для настольного тенниса, и небольшой кинозал. Была произведена умелая обрезка растущих вдоль аллей де-ревьев, разбиты цветочные клумбы, заново вспахан и за-сеян травою газон. Короче, появился очень уютный ми-лый уголок, где можно было достойно принимать гостей любого ранга.
И тут как раз мы получили постановление ЦК, к кото-рому была приложена утвержденная ЦК программа пребы-вания в СССР первого человека, побывавшего на Луне – американца Армстронга. Программой в частности преду-сматривалось: «Беседа с руководством Моссовета» и «Обед от имени Моссовета».
Промыслов вместе с нами, членами Исполкома, встре-тил Армстронга в белом зале Моссовета, подробно расска-зал о жизни города, о тех вопросах из жизни столицы, к ко-торым приковано внимание Моссовета. Ответил на немно-гочисленные вопросы Армстронга и в заключение пригла-сил его на обед. Стол был накрыт, естественно, в Кунцев-ской резиденции.
Положа руку на сердце, признаюсь, что я ехал на этот обед подготовленным, сделавшим кое-какие выводы из встреч с Гагариным. Я заранее положил в карман фотогра-фию дочки, которой было уже 11 лет, и когда рассаживались за столом, постарался занять место напротив Армстронга.
Наполнялись бокалы, произносились тосты, все шло через переводчика, сопровождавшего Армстронга. Но по-скольку я в то время владел английским языком, я по-английски представлял Армстронгу очередного оратора, об-ращал его внимание на необходимость отведать то или иное блюдо, отвечал на какие-то его непротокольные вопросы.
Когда все были уже в хорошем подпитии и общий разго-вор за столом распался по отдельным группам людей, я спро-сил у Армстронга, могу ли я обратиться к нему с просьбой.
«Пожалуйста, – ответил он, – что Вас интересует?»
«Вы не могли бы написать несколько слов в адрес мо-ей дочери Юлии?» – ответил я, протягивая ему через стол ее фотографию.
И он написал:
«To Julia.
May your Future be as bright as your smile»
 подпись
 Apollo 11
 4-2-704
 
 
 
Естественно, что эта фотография с автографом перво-го человека, побывавшего на Луне, хранится в семье, как редкий сувенир.
 
55 лет спустя
В 1999 году в возрасте 75 лет я завершил свою трудо-вую деятельность.
Должен признаться, что многие годы в моей душе жи-ла мечта – побывать на местах последних боев прошедшей войны, найти, если удастся, захоронения своих боевых то-варищей, погибших накануне Победы.
Я потихоньку откладывал деньги на эту поездку в Германию и, когда стал «свободным» человеком, присту-пил к конкретным делам. Нашел невзрачную турфирму, которая взялась оформить мне визу, забронировать на трое суток номер в одной из гостиниц города Циттау и т.п.
Готовясь к поездке, я разыскал свою старую визитную карточку, на одной стороне которой было написано:
«Туровцев
Виктор Иванович
Заместитель председателя исполнительного комитета
Московского городского Совета депутатов трудящихся»

Попросил добавить перед фамилией буквы «быв.», а на другой стороне этой визитки мои товарищи по старой работе напечатали на компьютере:
«Turovtsev
Victor I.
Ex – Stellvertreter
des Oberburgomasters von Moskau»
 
 
 Среди коллег по совместной работе в Центре подготовки персонала Банка России. 1995 г.
Положил в сумку туалетные принадлежности, кофе, сахар, в качестве сувениров прихватил бутылку «Старки», баночку красной икры и сел в поезд, уходивший в далекую и близкую для меня Германию.
На вторые сутки пути поезд прибыл на станцию Гёр-лиц, через которую проходит польско-немецкая граница. Миновал пограничный контроль и ощутил в груди наби-рающее силу волнение. Ведь однажды я уже был на этой земле молоденьким офицером, глохнувшим от выстрелов своих пушек и от разрывов вражеских бомб и снарядов, видевшим как на моих глазах падали один за другим сра-женные немцами мои товарищи.
Зачем я снова здесь? Что я жду от встреч с землей, по которой я шел 55 лет тому назад?
На доске объявлений я прочитал, что электропоезд до Циттау отправится в 11 часов вечера. У меня еще было в запасе какое-то время, я зашел в пристанционный кабачок и с удовольствием выпил кружку пива. На душе стало спо-койней.
По вагону электрички ходил большой пузатый немец и продавал проездные билеты. Я спросил у него далеко ли от вокзала Циттау находится отель, где для меня был забро-нирован номер. (Тут я должен признаться, что немецким языком я владел слабо, лучше английским. Поэтому моя речь представляла собой гремучую смесь из немецких и английских слов.) Но проводник меня понял и сказал, что от вокзала до отеля минут 30 ходьбы. И тут же предложил заказать по радио для меня такси.
Когда поезд подошел к Циттау, проводник указал мне на автомобиль, стоявший рядом с вокзалом, и сказал, что это и есть заказанное для меня такси. Водитель такси при-вез меня на место, разбудил хозяйку отеля, которая и ука-зала подготовленный для меня номер.
Утром я «по-русски» воспользовался «шведским сто-лом», попил кофе и стал расспрашивать хозяйку, как мне дойти до городской ратуши. Я уже писал выше, что Циттау небольшой городок и я быстро нашел, что мне нужно.
Ратуша размещалась в старинном, построенном в го-тическом стиле особняке, украшенном островерхими ба-шенками и вырезанными в камнях стен какими-то непо-нятными для меня символами.
В помещении, куда я вошел, большое пространство занимали широкие каменные ступени, ведущие наверх в зал, окруженный каменными колоннами. У входа в зал за столом сидела женщина средних лет. Ни слова ни говоря (ведь словарный запас мой был ничтожен!), я подошел к столу, поздоровался и положил перед женщиной свою ви-зитную карточку немецким текстом наверх.
Как изменилось выражение ее лица! Да это и понятно. Откуда и зачем в их окраинном, зажатом между польской и чехословацкой границами маленьком немецком городке вдруг оказался зам. обербургомистра Москвы!?
Преодолев смущение, женщина попросила меня подо-ждать у столика, а сама быстрым шагом направилась вглубь здания. Через какое-то, довольно продолжительное время, она вернулась и пригласила меня следовать за ней. В комнате, куда мы вошли, стены были украшены почер-невшими деревянными панелями, стоял большой массив-ный стол. Во главе стола сидел мужчина средних лет, а во-круг – пять или шесть мужчин и одна женщина.
Держа в руках мою визитную карточку, мужчина ска-зал, что он является зам. бургомистра города, что, к сожа-лению, сам бургомистр болен и в настоящее время нахо-дится в госпитале. Далее он спросил меня о цели моего прибытия в Циттау.
Я ответил, что я уже второй раз в этом городе. В каби-нете нависла долгая глухая пауза, лица присутствующих вытянулись.
Далее я сказал, что первый раз был в их городе в 1945 году с боевыми частями Советской Армии. Лица при-сутствующих еще более вытянулись, ничего не отражалось на них, кроме глубокого недоумения.
«Но это было давно, а что Вас привело к нам в город именно сегодня?» – спросил зам. бургомистра.
Я ответил, что здесь в Циттау и окрестностях погибли в последние дни войны мои боевые товарищи, могилам ко-торых я хочу поклониться.
За столом завязался оживленный и продолжительный разговор. Конечно я плохо понимал, о чем ведется речь, но все-таки уловил, что присутствующие в комнате люди не знают, а есть ли вообще подобные захоронения в городе. Наконец зам. бургомистра сказал, что он выделит мне ма-шину, направит вместе со мной директора департамента туризма (женщину) и рекомендовал проехать на местное кладбище.
Приехав на кладбище, моя спутница вошла в неболь-шой домик и вскоре вышла оттуда вместе с высокой, стройной, седой, но очень красивой женщиной – смотрите-лем кладбища. Женщина (смотритель или директор клад-бища – не знаю как правильно назвать) сказала, что да, на их кладбище находятся два места, где похоронены русские солдаты.
Когда она привела нас к первому, моим глазам откры-лась следующая картина. Сравнительно большая площадка была покрыта ровным слоем белого мелкого гравия, в се-редине находилась клумба; светило апрельское солнце и на клумбе цвели родные для меня «Анютины глазки».
Вокруг клумбы располагались отлитые из бетона квадратные плиты, на каждой из которой были (не знаю каким способом) выдавлены на русском языке воинское звание, фамилия, имя и отчество, а также даты рождения и гибели захороненного под плитой воина. На некоторых плитах значилось: «Неизвестный».
На краю площадки возвышался сделанный из черного мрамора монумент с вырубленными на его поверхности покрытыми золотом словами: «Вечная слава героям, пав-шим за Советскую Родину в боях с немецко-фашистскими захватчиками».
Ни одной царапины не было на этих буквах, на пло-щадке не валялось ни одного окурка, не было никакого му-сора.
Непередаваемое чувство волнения охватило меня – я был на земле, где гремели последние выстрелы страшной многолетней кровавой войны, вокруг меня в могилах лежа-ли мои товарищи, и на могильных плитах были высечены одинаковые даты их гибели 8–9–10 мая 1945 года.
Я бродил среди могил, узнавая и не узнавая своих со-братьев по оружию, отчетливо понимая, что и сам мог бы лежать под одной из этих плит.
Рядом с площадкой занимались уборкой четверо рабо-чих. Я попросил сопровождающую меня женщину узнать, они ли следят за порядком на площадке, где захоронены русские воины. И когда услышал утвердительный ответ,
 
На местах захоронения боевых товарищей,
погибших в последние дни войны
(апрель 2000 г., Германия, г. Циттау)
попросил выразить благодарность за их труд, их заботу о содержании в таком хорошем порядке могил. Причем я уловил, что немка не удержалась, чтобы ни сказать о том, что эту благодарность им высказывает зам. обербургоми-стра Москвы.
В таком же безупречном порядке содержались захоро-нения русских и на другом участке кладбища, и там тоже стоял мраморный обелиск с высеченными и покрытыми золотом словами о вечной памяти.
Я попрощался со смотрителем кладбища, выразив ей свою признательность за тот порядок, в котором содержа-лись могилы моих земляков.
Затем я попросил свою сопровождающую свозить ме-ня к местному крематорию. Увидев удивление в ее глазах, я не стал объяснять ей, что в 1945 году солдаты и офицеры нашей бригады размещались на окраине города и рядом с нами стоял крематорий с великолепным парком, вдоль ал-лей которого рядами тянулись фамильные колумбарии. Каждое такое захоронение состояло из стоявшей на земле красивой художественно выполненной скульптуры и под-земного склепа, где на полках размещались урны с прахом нескольких поколений одной семьи, начиная с XVII века.
В 1945 мы любили ходить сюда и у меня сохранились 3 фотографии, сделанные в то время в различных местах парка. На одной из них фотограф запечатлел меня сидящим у фонтана, на другой – у какого-то красивого надгробия, на третьей – на лестнице, ведущей в парк.
Когда мы подъехали к конторке колумбария, навстре-чу нам вышел пожилой немец с приветливым добродуш-ным лицом. Я стал показывать ему свои фотографии, и он водил нас по знакомым местам – вот фонтан, вот надгро-бие, а вот и лестница.
Покинув колумбарий, я поблагодарил мою ассистент-ку, сказав, что мне хочется одному побродить по городу, поискать места, сохранившиеся в моей памяти. Нашел до-мик, где я квартировал у фрау Кёnig, узнал и какие-то дру-гие места, знакомые мне по 1945 году.
На утро, как было условлено, я пришел в ратушу к своей «проводнице», обменял валюту на марки и в цветоч-ном магазине купил охапку красных гвоздик. Мы поехали по тем же местам, где были вчера, я возлагал цветы к под-ножью монументов, она фотографировала.
И сейчас в моем альбоме, который посвящен войне и который я оставляю своим потомкам, есть фотографии, на одних из которых изображен молоденький лейтенантик в хлопчатобумажной гимнастерке, а на других – на тех же самых местах – седой и грузный старик.
После возложения цветов и фотографирования я при-гласил свою спутницу проехать ко мне в отель. Как и вся-кая женщина, она слегка напряглась, но все-таки поехала.
В отеле я поблагодарил ее за оказанное мне внимание и вручил ей в качестве сувенира банку красной икры. Бу-тылку «Старки» я попросил передать рабочим, которых я видел на кладбище, сказав при этом, чтобы эту бутылку они распили 9 мая.
«9 мая?» – удивленно переспросила она.
Откуда ей, молодой немецкой женщине было знать, что для каждого русского означает этот день, какие чувства будит он в сердцах тех, кто дожил до него, идя долгими тяжкими кровавыми дорогами войны.
Апофеоз
Многие знают картину известного русского художни-ка Верещагина «Апофеоз войны». На полотне изображена пирамида из черепов воинов, павших в сражениях. Но мало кто знает, что существует и реальная пирамида, подобная той, что изображена Верещагиным на его полотне. Эта пи-рамида находится в Болгарии, в городе Плевна, в нижней подклете (подвале) возведенного там русского православ-ного храма.
Во время русско-турецкой войны конца XIX века рус-ские войска штурмовали засевших в Плевне турок. Во вре-мя штурма погибло 8 тысяч русских воинов. Вот из их че-репов и сложена пирамида, находящаяся в храме. (Кстати, при старой коммунистической власти по склонам возвы-шенности, на которой стоит Плевна, болгары высаживали 8 тысяч кустов роз – по числу погибших при штурме русских солдат. Жива ли эта традиция сегодня – не знаю.)
Как пирамида человеческих черепов, изображенная художником на полотне, так и та, что хранится в Плевне, посвящены прошлым далеким по времени войнам. А есть ли какое-то художественное изображение апофеоза Вели-кой Отечественной войны?
Мне думается – есть. И находится оно в книге одного из любимых русским народом писателей – Бориса Василь-ева. Всем или почти всем известны его прекрасные работы: «А зори здесь тихие», «В списках не значился» и другие. Но у него есть и наполненная глубоким лиризмом, нежной задушевностью книга «Летят мои кони». Она носит не только и не столько автобиографический, но и глубокий философский характер. По моему мнению, именно в этой книге автор сумел по-своему, как художник, изобразить апофеоз Великой Отечественной.
Он пишет, что в ходе войны из трупов погибших вои-нов был создан вал, протянувшийся от Белого до Черного моря. Уткнувшись в этот вал трупов, забуксовали немецкие колонны. Так нарисовал свое видение апофеоза Отечест-венной войны Б. Васильев, и с его трактовкой нельзя не согласиться.
Гитлер, создав мощнейшую по тем временам армию, ставил своей задачей уничтожить Советский Союз. Мил-лионы людей отдали свои жизни, легли в этот вал трупов и спасли свою страну.
А потом нашелся дяденька, который в перерыве между двумя рюмками, одним росчерком пера уничтожил Совет-ский Союз, т.е. выполнил задачу, поставленную Гитлером.
И мне думается, надо попросить нашего великого ху-дожника Илью Глазунова изобразить на полотне и этот вал трупов и мужика, который ходит вдоль этого вала.
Так мне сегодня видится апофеоз Великой Отечест-венной войны.
 
Содержание

Что в памяти моей осталось ......................................... 3
Известные всей Руси мои предки ................................ 4
Дед 4
Золотых дел мастер ....................................................... 5
Красные и белые ........................................................... 6
Лошадиная любовь деда ............................................... 7
Дом на Революционной ................................................ 8
Первое знакомство с бутылкой .................................... 9
Казацкой шашкой по математике ................................ 10
«Здравствуй, моя Мурка...» .......................................... 13
«Михалыч, а наследнику-та...» .................................... 14
Мор 33 15
Под дулом нагана .......................................................... 18
Первое предательство ................................................... 19
СВБ 20
Раненбург 21
Культуру в массы! ......................................................... 24
«Если завтра война...» ................................................... 26
Дети гибнут за металл... ............................................... 27
Последний выпускной... ............................................... 30
«Вот солдаты идут...» ................................................... 31
Смерть или Смерш! ...................................................... 32
У сердца Кутузова ......................................................... 37
Огирь 38
«Этот день Победы...» .................................................. 42
«Мы с тобой два берега у одной реки ...» ................... 46
«P. S.» 50
... Заявление члена ВКП(б) ... ....................................... 52
На троих – одна ............................................................. 58
«Партия, она, конечно ...» ............................................ 62
Судьба играет человеком ... ......................................... 65
Райком 67
Спутник космонавта № 1 ............................................. 73
Народный контроль ...................................................... 92
Три могилы отца ........................................................... 101
После Луны – в Моссовет ............................................ 110
55 лет спустя 114
Апофеоз 123