Далеко и близко. О Леониде Аронзоне

Виталий Аронзон
События, о которых пишу, по времени далекие – прошло без малого полстолетия, но и близкие одновременно. Отдельные картины вспоминаются до мелочей, и видишь себя и других не со стороны, а участником действия.

Детство - до войны и в войну

Мне около пяти лет. Я стою в столовой неподалёку от дверей в спальню и стараюсь увидеть,что там происходит. Мне видна папина кровать красного дерева с высокой спинкой. Мама у стоит у кровати, а на стуле перед кроватью сидит доктор. Еще один доктор стоит у соседней маминой кровати. Его я не вижу, но слышу голос.
Я знаю, что мой брат Лёня болен. Ему плохо, и поэтому здесь доктора. Мама не обращает на меня внимания. Но я не обижаюсь. Мне жалко Лёню.

Лёня серьёзно и долго болел до двух лет. Нефрит. Наверное, его лечили хорошо, потому что болезнь больше не проявлялась. Вспомнили об этой болезни, когда внезапно случилась почечная колика. Но Лёне уже было далеко за двадцать.

Мы на даче на Всеволожской. Я лежу в гамаке, подвешенном между соснами, а Лёня играет в песочнице, которая ограждена четырьмя здоровенными деревянными брусьями. Они новые и еще не посерели от дождей, солнца и времени. На одном брусе сидит няня, а бабушка стоит у дверей террасы. У Лёни длинные и красивые светлые волосы. Мне с ним неинтересно, но любопытно: что они с няней лепят из песка?

Бабушка держит меня за руку, а Клава – Лёню, на руках. Мы ждём поезда. Из-за поворота виден паровоз, поезд идёт от Мельничного Ручья. На перроне много женщин с детьми. Вчера над Всеволожской летали самолёты и стреляли. Началась война. Я ещё не знаю, что это такое.

Вечер. Бабушка, Лёня и я сидим за столом в нашей столовой. Над столом жёлтый абажур. Мама в военной форме стоит около стола. Она только что её одела.

Мы в поезде. У нас целая комната-купе, но без дверей. Бабушка очень взволнована и удерживает меня на полке. А я хочу вместе с папой искать Лёню. Он куда-то пропал. Папа принёс Лёню и говорит, что нашёл его в соседнем вагоне, сидящим на полу. Лёню не ругают. Бабушка взяла его к себе на колени, а папа опять куда-то ушёл. Наш поезд часто останавливается, в окно вижу людей, многих с вещами. Иногда папа ведёт нас смотреть, как в паровоз наливают воду.

Детский сад. Я и Лёня сидим, обнявшись, в коридоре. Нас уговаривают играть в комнате с детьми. Но мы не хотим, потому что нас ведут играть в разные комнаты.

Во дворе госпиталя вырыли большую яму и в ней сделали деревянную бочку, в которую бросают нарезанную капусту и соль, а два человека в сапогах всё время притоптывают внутри бочки, мнут капусту. Наверху стоит мама и её комиссар. Я с Лёней смотрим, как заготовляют кислую капусту на зиму. Ни я, ни Лёня капусту не любим, она пахнет, и мы зажимаем нос.

Нам очень нравится ездить в санях зимой, а летом - в бричке. Когда мама берёт нас с собой в Березники, мы ходим в театр ТЮЗ. Но спектакли я совершенно не помню.

В теплушке возвращаться в Ленинград было нескучно. Можно подолгу на верхних нарах смотреть в маленькое окошко или стоять у открытых дверей вагона. Бабушка боится, что мы выпадем из вагона на ходу поезда. Когда поезд стоит, мы писаем около колёс, а так - в ведро. Заставили бабушку открыть компот. Сидим на полке, свесив ноги, и счастливы. Очень вкусно.

Едем в трамвае домой. С бабушкой разговаривают люди в трамвае. Кивают головами. Мы не сидим, а стоим по обе стороны от бабушки. Вышли из трамвая и идём к дому. Бабушка нас крепко держит за руки. Парадная дверь с улицы закрыта, и мы идём через двор к чёрному ходу. Двор с фонтаном посередине я помню, но фонтан работающим не помню. Он и сейчас не работает.

Мы на кухне в квартире. Ждём маму. Бабушка разговаривает с женщинами, а мы - с мальчиком Валей. Он живёт в комнате напротив наших дверей. У нас с ним общий коридор – большая квадратная прихожая, примыкающая к парадной двери на улицу, которая всегда закрыта. А что за дверью, Валя не знает. А я знаю: лестница с широкими площадками и перилами, сверху деревянными, а не железными, как на чёрной лестнице. Позже на этих площадках я буду разбирать и собирать свой велосипед, но Лёня мне не захочет помогать.

Мама пришла, и мы - в столовой с жёлтым абажуром. Я тащу Лёню показывать игрушки. Сохранился детский деревянный стол, расписанный под Палех, со стульчиками.

На этом картинки детства закончились. Дальше события, о которых связно помню.

Мы взрослеем

Я пошёл в школу, а Лёня - в детский сад. Детский сад в доме, напротив нашего, если перейти Старо-Невский проспект около Филипповской булочной. В этом доме много позже сделали телефонный переговорный пункт.

Меня начали учить музыке и немецкому языку. Поводом для занятий языком послужило то, что до войны я ходил в немецкую группу, а для занятий музыкой - бездействующее пианино Красный Октябрь, которое для этой цели настроили. Лёня избежал уроков немецкого языка, но музыке захотел учиться вместе со мной. Когда мы делали домашние музыкальные задания, Лёне подкладывали под попу крышку от деревянного стульчика, от которого мы давно отвинтили ножки. Я не любил уроки музыки, и позже с помощью учительницы убедил родителей отказаться от этой затеи. Лёня, думаю тоже не любил эти уроки, но, из духа противоречия, мы всегда норовили готовить их в одно и то же время и на одном и том же инструменте. Драки в связи с этим были нередки. Я был старше и сильнее, поэтому победа чаще доставалась мне. Но однажды Лёня, наверное, сильно обиженный мною, – взрослых не было дома – запустил в меня крышкой стульчика и здорово разбил мне голову. Кровь залила глаза, Лёня бросился звать соседей. Мне перевязали голову. Вернулись родители, и папа прочёл мне нотацию как старшему, и инцидент как-будто забыли. Вот только шрам остался ( и сейчас его можно увидеть, когда я брею голову), но мы перестали драться.
В годы нашего детства и отрочества телевизора не было, я его впервые увидел, когда учился в последнем классе, поэтому вечера мы проводили в чтении и играх. Любили чтение вслух и игры “в слова”. Мама читала рассказы, а папа - стихи. Вначале я, а потом и Лёня, когда научился писать, раз в месяц писали письма дяде Мише или приписывали пару слов к маминым или бабушкиным письмам. Мы не совсем точно понимали тогда, где он живёт, но знали, что ему плохо.
Я не помню, чтобы до моего восьмого класса у нас с Лёней были разные друзья. Практически во всех играх мы были вместе. Обычно нашу компанию составляли Боря Марков, мой друг и одноклассник, и его младший, на год, брат Витя. С моим переходом в восьмой класс школы-десятилетки, наши детские пути с братом стали разбегаться.
У Лёни примерно с седьмого класса появились два закадычных друга до самого окончания школы: Феликс (никак не удаётся вспомнить его откровенно еврейскую фамилию) и Гена Корнилов. Компания была не образцового поведения: учились посредственно, курили, хамили учителям. В десятом классе их (или только Лёню) грозили исключить. У Лёни появилась в школе первая подруга Таня, девочка пышных форм. В десятом классе её заменила Карина, кузина моей пассии.
После школы Феликс ушёл в армию и переписывался с Лёней. После его возвращения из армии они уже были далеки друг от друга.
С Геной связь продолжалась дольше. Гена стал художником, дарил Лёне свои рисунки, но я только один раз видел его в квартире на Шпалерной (ул. Воинова). О его даровании и судьбе дальнейшей не знаю. Помню рисунок тушью – заросший паутиной унитаз в интерьере уборной.
Я очень много читал. Возможно, к этому подталкивали частые болезни, учёба в Эрмитаже, прекрасные учителя литературы и в семилетке, и в десятилетке. Дома были великолепные собрания классиков, в том числе стихов Пушкина и Лермонтова. После войны у букинистов можно было найти редчайшие издания. Я много знал стихов наизусть, участвовал в конкурсах чтецов, грезил стихами. Прочёл даже Данте в пятом классе, удивив библиотекаря во Дворце пионеров, когда попросил найти мне эту книгу. Конечно, ничего не понял, и до сих пор боюсь взять Данте в руки. Эти увлечения не могли не повлиять и на Лёню, которому я читал вслух. В старших классах мне попались в руки стихи Есенина, и они на нас обоих произвели сильное впечатление. Потом было увлечение Маяковским, Блоком, Брюсовым. Но, мне кажется, к написанию стихов Лёню подтолкнул Есенин. Мой интерес к литературе не привёл к профессии филолога по многим причинам (см. Семейную хронику). Лёня же стал филологом и знал наизусть невероятное количество стихов. Во время поездки на целину он, по рассказам студентов, читал стихи без передышки часами. Помню, что он очень любил Облако в штанах Маяковского.

Начало студенчества и семейной жизни

Лёня вначале поступал в Технологический инситут им. Ленсовета. Сдал один или два экзамена, на следующий экзамен не пошёл. Мне сказал, что ему стало скучно наблюдать как абитуриенты волнуются, а ему экзамены безразличны. По настоянию мамы подал документы в Педагогический институт им. Герцена на биолого-почвенный факультет. При поступлении были использованы мамины связи: её друзьми были преподаватели этого факультета Людмила Михайловна (не помню фамилию) и будущий проректор Аникиев. Совершенно изумительные люди по душевной теплоте. Отношения не прерывались до ухода этих людей из жизни.
Лёня проучился до конца семестра, получил декабрьскую стипендию и исчез из дома. Оставил записку, что институт бросает и уезжает с Геной Корниловым на стройку Волжской электростанции – изучать жизнь.
Через несколько дней он вернулся. Что же произошло? Ребята добирались “зайцами” до Москвы на электричках. Через сутки измученные вышли в Москве, и Лёня решил, что они могут передохнуть у дяди Исаака, маминого брата. Но мне кажется, что дискомфорт побудил их переосмыслить поступок. Исаак настоял на возвращении домой и посадил их в поезд.
После долгих домашних дебатов мама с помощью своих друзей смогла перевести Лёню на филфак с условием, что он сдаст все экзамены за первый семестр. К концу зимних каникул Лёня все экзамены сдал с оценкой отлично. Летом уехал на целину. В это же лето (1958) начался любовный роман с Ритой. В день рождения Риты, 26 ноября, они, не поставив нас в известность, зарегистрировались.
После регистрации (или до) к нам пришла Бетти Борисовна – Ритина мама. Я присутствовал при этом разговоре. Более того, она интуитивно чувствовала во мне союзника. Обсуждался вопрос о будущем Лёни и Риты. Договорились, что свадьба будет в Новый год (1959).
Родители мои были очень расстроены из-за этого брака. Во-первых, Рита тяжело больна, у неё комбинированный порок сердца, фактически она инвалид с плохим прогнозом развития болезни, по-видимому никогда не будет иметь детей и не будет трудоспособной; во-вторых, она старше на четыре года; в-третьих, семья Риты – это другой круг общения.
В ноябре 1958 г. я впервые побывал у Риты на Зверинской ул., 33. Квартира на две семьи имела большую кухню с окнами во двор. Так как отношения с соседями были хорошие, то кухня служила и гостиной. Родители Риты занимали одну крохотную комнату. А теперь в ней стал жить и Лёня. Через некоторое время Лёне и Рите в том же доме сняли комнату.
Свадьбу отмечали в новогодние дни в квартире Ритиной двоюродной сестры Бэбы , в два приёма: родственники и молодёжь. Я и моя будущая жена Мура (Мери) были на молодёжной части свадьбы. Мы почти никого из гостей – друзей Риты - не знали. Плохо помню, как проходило застолье. Скорее всего, я изрядно выпил.
Естественно, что молодая пара была на иждивении родителей. Мои родители давали какие-то деньги Лёне. Однако такое состояние дел Лёню тяготило, и он перешёл на заочное обучение. Летом мы всей семьёй провожали его на Московском вокзале. Он уезжал с геологической экспедицией на Дальний Восток. Вышли из дома на 2-ой Советской и пешком дошли до вокзала. Были мои родители, Рита и я. Я не суеверен, но, ёрничая, бросил фразу: “Идём как на похороны”, - а она не буквально, но сбылась. Поездка на Восток круто изменила Лёнину жизнь.
Сохранились письма от Лёни и письма к нему родителей и Риты. Но в письмах отсутствует информация о том, что на самом деле произошло после выхода геологической партии в тайгу, куда экспедицию забросили на вертолёте.
А произошло следующее. В какой-то момент Лёня почувствовал боль в правой (может быть, в левой) ноге в области колена. Боль с каждым днём нарастала, поднялась температура. Пришлось доставить его в ближайшую деревню – считали, что подлечится и вернётся в экспедицию. В деревне был только фельдшер, который, кроме поддерживающих препаратов, ничего предложить не мог. Состояние ухудшалось.
Сейчас трудно восстановить весь ход событий, но Лёню на вертолёте перевезли в больницу. Почему сразу не отвезли в Большой Невер – крупную железнодорожную станцию, где, наверное, была большая больница, осталось непонятным. В местной больнице не умели лечить и не лечили. Лёня начал понимать, что с ним что-то серьёзное и надо выбираться в Ленинград, где есть мама, крупный госпиталь с хорошими врачами, где мама работает и многое может. Однако местный эскулап считал, что он с “неизвестно какой болезнью” справится, и не находил нужным перевозить больного в другую больницу. Лёня прибег к крайним мерам: буянил – не помогло, тогда пригрозил поджечь больницу, благо керосиновая лампа всегда под рукой - электричества не было. Эскулап перепугался и, по договорённости с руководством экспедиции, согласился отправить Лёню на поезде в Большой Невер. В Большом Невере его встретили на скорой помощи и по настоянию Лёни отвезли в аэропорт. Ходить без костылей Лёня не мог. Представитель экспедиции передал Лёне зарплату и купил билет до Москвы.
Всё это я узнал из Лёниного рассказа, когда он уже мог с юмором описывать свои приключения. В самолёте – перелёт долгий – кормили, но не сразу. А сосед, как назло, вынул яблоко. Откусив кусок, он взглянул на Лёню и по выражению его лица понял, что надо делиться.
Самолёт сел ночью в Демодедово. Лёня на костылях добрался до такси и, заплатив кучу денег, переехал в Шереметьево (а м.б. Внуково). В кассе билетов не было. Пришлось устроить сцену с бросанием костылей Это подействовало на экипаж самолёта, который перевозил почту, и они предложили взять его с собой. Лёню посадили на мешки с почтой и высадили в Пулково. На такси он доехал до дома на 2-ой Советской. К счастью, мама была дома.
В это время я и Мура жили с моими родителями, Мура была беременна и ждала зимой ребёнка. Мы занимали бывшую спальню, а родители - бывшую столовую, половина которой была превращена в их спальню. Бабушка спала за перегородкой в задней части бывшей спальни, где раньше спали мы с Лёней до обзаведения семьями. В ночь приезда Лёни Мура и я ночевали на даче. Лёню мы увидели вечером, после работы. Узнать его было невозможно. Дистрофик. Внешне – Иисус Христос, но радостный, что дома. Мы с Мурой в тот же день перебрались ночевать на Владимирский – мама боялась, что у Лёни может быть инфекционное заболевание и не разрешила с ним никаких контактов из-за Муриной беременности. На следующий день Лёню отвезли в госпиталь.
Началась борьба за его жизнь. Позже после самоубийства мама скажет: “Лучше бы он тогда умер” – таково было потрясение от его неожиданного выстрела. Это потом, а сейчас после рентгена поставили диагноз - саркома . Нужна немедленная ампутация. Мама диагнозу не поверила: её диагноз - остеомиэлит. Остеомиэлит – это инфекционное заболевание, вызываемое золотистым стафиллококом, которое можно лечить. Госпитальные хирурги и рентгенологи не отрицали, что мама возможно права, но смерть отсчитывала свои минуты на часах жизни. Ампутация – давала шанс. Затяжка же с операцией ставила жизнь под угрозу. Назначили день операции, а мама поехала на консультацию к известному ленинградскому рентгенологу профессору Раппорту.
Раппорта в городе не было – лето, и профессура - на даче. Это осложняло мамину задачу. Но она его нашла, без предварительной договорённости явилась на дачу и, назвав себя, попросила проконсультировать. Рассчитывала на врачебную этику. Врач не может отказать в помощи коллеге. Раппорт подтвердил, что мама права в определении диагноза – остеомиэлит. Ампутацию заменили чисткой повреждённой части кости. Операцию делал профессор Военно-медицинской академии Вишневский. Нога была спасена. Теперь главной задачей было победить начавшееся заражение крови. Был момент, когда мама мне сказала, что шансов выжить у Лёни нет. Профессор Вишневский, осмотрев больного, сказал: “Если проживёт ещё три дня – выживет”. Я обычно не верю таким прогнозам, но этот подтвердился. Лёня действительно выжил и, перенёс несколько чисток в течение семи месяцев, проведённых в госпитале, однако вернулся домой, но инвалидом.
Жить Лёня с Ритой стали у наших родителей на 2-ой Советской ул. Я с женой и сыном полностью перехали на Владимирский пр. в комнату, где жила Мурина мама. И стали жить по принципу: чтобы тёща уснула, чтобы жена не уснула и чтобы желание не пропало.
Несколько слов о доме, о комнате и о квартире, в которую после семейных обменов переедут Рита и Лёня. Дом по адресу Владимирский проспект 18/20 состоит из двух домов: двухэтажного дома, фасад которого выходит на Владимирский пр. напротив театра им. Ленсовета (прежде Нового театра, а до того во времена НЭПа - Владимирский карточный клуб) , известного как дом Достоевского, и многоэтажного (5 этажей) дома, примыкающего к первому, фасад которого выходит на Графский переулок, в разное время носивший имена Пролетарского пер. и пер. Марии Ульяновой. Мы жили в многоэтажной части дома на втором этаже в коммунальной квартире, в которой, кроме нас, жили ещё три семьи. Обычная ленинградская коммуналка с соседями-антисемитами (явными и не явными), общей кухней, заставленной кухонными столами, ванной с дровяной колонкой и одной уборной. Стену коридора у входа в квартиру украшала батарея электоросчётчиков – важных инструментов для внутриквартирных расчётов за электроэнергию, у других стен помещался семейный хлам. Эта когда-то барская квартира была не худшим вариантом жилья. Наша квадратная комната с двумя большими окнами, выходившими на Графский переулок, имела прихожую со стороны коридора, которая создавала иллюзию квартиры в квартире и в которой удавалось разместить только холодильник и вешалку. Отопление было печное, но к въезду Лёни оно было уже заменено на центральное. Одна из боковых стен комнаты была наружной стеной дома и зимой не прогревалась печным отоплением, поэтому в сильные холода на ней белел иней. Мы всегда говорили, что наш сын редко болел в детстве, потому что грудным ребёнком спал у этой стены и закалился.


Инвалидность, переезды, бродяжничество, безработица

В комнатах родителей Лёня с Ритой заняли наш угол. Теперь они полностью были на попечении мамы, папы, бабушки и их домработницы Дуси. Рита, если была здорова, иногда ходила в институт, Лёня, находясь на инвалидности и заочно учась, читал, печатал на машинке, принимал друзей, играл на нашем огромном обеденном столе в пинг-понг. Родителям в этот перид было очень тяжело в бытовом отношении: непрекращающийся поток молодых людей, не считающихся с тем, что в соседней проходной комнате находятся уставшие после работы люди, которым надо отдохнуть и вовремя лечь спать. Музыка, громкие разговоры, записи на магнитофоне продолжались нередко и ночью. Родители мужественно это переносили. Но напряжение было. Дуся ворчала, что надо убирать и готовить не только для своих, но и постороних: приходившие рябята были не самым лучшим образом устроенные в жизни люди.
Я видел как трудно родителям, меня тоже раздражала богемная обстановка, и я бывал у родителей редко. Папа приезжал к нам по выходным дням и гулял с коляской, мама и по будням металась между 2-ой Советской и Владимирским.
Среди тех кто бывал в те трудные дни у нас дома помню Лёню Ентина, худенького, небольшого роста, плохо одетого паренька; Володю Швейгольца, тоже не камильфо, с которым иногда я обсуждал темы научно-фантастических рассказов, так как имел техническое образование, и однажды поделился с ним идеей рассказа, основанной на логарифмичекой оценке восприятия информации людьми по мере увеличения возраста; Игоря Мельца, его по имени при мне не называли; Юру Шмерлинга и Ларису Хайкину, они мне казались неразлучными и удивили, что не составили семейную пару; Иосифа Бродского, который не показался мне ни приятным, ни симпатичным.
Рита и Лёня очень хвалили стихи Бродского. Лёня мне говорил, а я с иронией слушал, что только он (Лёня) и Ося лучшие сейчас поэты России. Кажется он был прав. С Иосифом у меня была общая знакомая Люда Давидович, с которой познакомился летом 1952 г. в Игналине (Литва).Знакомство в студенческие годы не имело продолжения, кроме случайных встреч. Однако наше знакомство возобновилось благодаря её мужу Виктору Штерну, с которым работал в одной и той же лаборатории в ВАМИ , но не стало близким. Продолжилось оно и в Америке. В 1990 г. я был в Америке в командировке, а Штерны приехали из Бостона в Нью-Йорк, чтобы повидаться с моим другом Вениамином Берхом (В.Б заведовал нашей лабораторией в ВАМИ, когда в ней работал Витя), а заодно и со мной – компания у нас была общая, но, как водится, степень близости друг к другу была разная. Встретились поначалу в гостинице Marriott на Манхеттене, а потом в рестороне «У самовара», хозяином которого был друг Бродского Каплан. Бродский недавно стал нобелевским лауреатом, и Штерны гордились близким с ним знакомством. Надеялись, что «основоположники» (выражение Люды) Иосиф Бродский и Михаил Барышников придут, они были частыми гостями Каплана, но к сожалению этого не произошло. Мне тоже хотелось встретить Бродского, прояснить возможность с его помощью сделать стихи Л.А. более известными. Поделился этим с Людой, но она довольно строго сказала, что с Бродским говорить на эту тему бесполезно. Что-то знала об отношении Бродского к Л.А, возможно негативном. Позже в своей книге о Бродском она назовёт Л.А. среди друзей Бродского, но это не было всей правдой.
Бродский и Л. читали стихи друг другу, записывали своё чтение на магнитофоне «Нота». Встречи у нас дома продолжались несколько месяцев (по моей оценке - 8), но потом после какого-то публичного столкновения в ЛИТО Дома писателей у Грудининой – прекратились.
Часто бывал у нас Юра Сорокин, с которым Л. затевал какие-то торговые дела. Возможно с подачи Юры начался долгий период увлечения коммерческой фотографией. В продаже появился фотоаппарат Момент, который позволял получать снимки сразу после фотографирования (аналог Поляроида). Отсюда и возник замысел поехать в Крым и съёмками на пляже зарабатывть деньги. Попутно для продажи Сорокин и Л. изготовляли пружинные ружья для подводной охоты. Для ружей использовали дверные пружины. Какие-то детали или материал для ружей я доставал (воровал) для них на заводе, где тогда работал (по принципу: ты хозяин, а не гость – уноси последний гвоздь). Труднее было с фотокомплектами для Момента, их выпускала фабрика на Заставской ул., но с перебоями – они, то появлялись в продаже, то исчезали. Л.и Рита организовывали писание писем на завод от имени трудящихся, которым позарез нужны комплекты для Момента. Как ни странно, но этот приём оказался действенным. К добыванию комплектов привлекались все друзья и знакомые, а также мама через своих больных, и я через инженерные и слесарные связи (фабрика находилась рядом с заводом, где я тогда работал).
Поездки в Крым продолжались не менее двух летних сезонов. Мои знакомые встречали Лёню-фотографа во время отдыха в Крыму (Гурзуфе и Ялте). Работа была тяжёлая, встречала противодействие местных фотографов, но Л. выручала инвалидность. С больным-инвалидом милиция не хотела связываться. Работать запрещали, но мер никаких не предпринимали. Сохранилась переписка Риты и мамы с Л. в этот период. Л. мне также рассказывал, что он экплуатировал свою инвалидность для безбилетных путешествий на поездах.
Болезнь периодически давала обострение, и Л. также периодически лежал в госпитале. В последние годы жизни болезнь не проявлялась, но хромота, как следствие болезни и операций осталась.
В начале 60-х появились жилищные кооперативы, и наш отец вступил в институтский кооператив, который “построил” пятиэтажный дом на Якорной ул., на Охте (Калининский район). Деньги на кооператив собрали наши семьи: какие-то небольшие суммы дали Ритины родители и моя семья. С перездом родителей на Якорную в оставленных ими комнатах остались прописанными Л. и я. Через суд мы с ним поделили между собой две комнаты. Процедура суда понадобилась, так как комнаты числились смежными. Суд согласился их разделить между братьями, чтобы стал возможен семейный обмен комнаты Л. и матери Муры. В результате такого обмена Л. с Ритой стали жить в доме на Владимирском, а моя вся семья вместе с мамой Муры на 2-ой Советской. Переезды достались тяжело, безконфликтно, но расставаться с привычными вещами, мебелью, было болезненно и были обиды. Надо было обставить заново три квартиры, что-то из мебели вынужденно оставить на 2-ой Советской из-за больших габаритов, что-то купить заново. Особенно тяжело было родителям, бабушке и матери Муры, они меняли годами привычную обстановку. Однако мы, дети, и их семьи стали жить комфортнее и получили отдельные комнаты. Через некоторое время Л. и Рита в результате еще одного обмена съезжаются с Ритиными родителями и занимают с ними отдельную квартиру на ул. Воинова 2 (б. Шпалерная 2). На этом переезды закончились.
Квартира на Воинова размещалась на первом этаже дома на углу Литейного проспекта и ул.Воинова. Вход в квартиру на Воинова смотрел на боковую сторону Большого дома (КГБ). Окна двух комнат – на Литейный, окно кухни - во двор. К комнатам вела небольшая прихожая, где стояли книжные полки. В квартире не было ванны, которую потом разместили на кухне, но был закуток, где Лёня уединялся со своей печатающей машинкой. Л. с Ритой приобрели антикварное бюро, которое служило письменным столом, и платяной шкаф. Позже в комнате появилось вольтеровское кожаное кресло, доставшееся от родственницы дяди Миши. Спали на диване, который был поводом для каких-то обид при переезде.
Когда бы я не приходил, у рябят были гости. Для них Бетти Борисовна всегда придумывала угощение. Была ли такая жизнь комфортна для Ритиных родителей? Скорее да, чем нет. Они сознавали, что Рита безнадёжна больна и стремились украсить её жизнь. К Лёне относились очень тепло, с любовью. После смерти Л. Бетти сказала у гроба: “Лёнечка, как ты мог это сделать, ты же так любил Риту и маму, а не подумал о них“. Действительно, главное место в его сердце занимала Рита и мама.
У нашего семейного разъезда была и отрицательная сторона. Когда Л. с Ритой или я с Мурой жили у наших родителей, то волей-неволей мы все жили интересами друг друга и у меня не было ощущения, что мы живём разными семьями. После разъезда я и Л. с нашими родителями стали встречаться порозень, а вместе либо случайно, либо по семейным праздникам. Более плотно с нашими родителями соприкасалась моя семья. Лёня по естественной причине был больше погружен в быт семьи родителей Риты. О его перепитиях я больше узнавал от мамы, чем от него. Это не означает, что мы совсем не встречались, но общих интересов не было. Новые Лёнины друзья были мне мало знакомы. Это касается Михнова, Эрля, Белоусова, Юппа, Якубсона и др. На семейных торжествах, где были родственники, эти люди не бывали. Поэтому и сегодня для меня по-родственному близкими от того времени остались Алик Альтшулер, Лариса Хайкина, Ирена Орлова-Ясногородская, Шмерлинги Юра и Элла, Вадик Бытенский и Эдик Сорокин.
Постоянной темой разговоров и беспокойства у наших родителей были болезнь Риты и безработица Лёни. Однажды я был свидетелем Ритиного сердечного припадка – это было ужасно тяжело. Постоянно искались и добывались лекарства, консультировались с врачами, периодически Рита лежала в больнице. Никто тогда не мог подумать, что она переживёт Лёню.
Лёня же постоянно искал работу. Работал даже на мыловаренном заводе, периодически в вечерней школе, ходил в редакции. Финансовые трудности преследовали постоянно. Мама помогала, не афишируя свою помощь. С появлением Феликса и Эллы Якубсонов среди друзей Л. пришла и работа на студии научно-популярных фильмов. Лёня стал писать заявки на сценарии, а потом и сами сценарии. Феликс ему помогал понять специфику этой работы. Л. считал, что он (Лёня) ему очень обязан за помощь. По сценариям стали снимать фильмы. Лёня этой работой увлекался. Мы тоже увлекались отслеживанием перепитий со сценариями и студийными интригами – хотелось наконец увидеть жизнь Л. и Риты респектабельной, успешной и обеспеченной. В поэтическое будущее Л. не верилось. Дни получения аванса и гонораров за сценарии были событиями не только для семьи, но и бесчисленных друзей, которые занимали у Л. деньги. После раздачи займов и выплаты долгов денег опять не было. Л. мне говорил, что, когда он шёл в кассу, его уже поджидали просители в долг. Любопытно, что после его смерти, не все вернули Рите одолженные деньги.
О том, что Л. тяготила работа над сценариями, я узнал случайно, когда Л., я и Феликс собирали грибы на Пороховых – лесной массив вблизи города. Тогда Л. сказал, что писание сценариев не его дело, а его дело – это стихи, но два дела одновременно хорошо делать не может, должно быть либо то, либо это. Поэтому в какой-то момент он бросит творение сценариев. Трудно было такое слушать – казалось бы уходящая неустроенность снова забрезжила в будущем. Я понял, что настроение у Л. плохое, его тяготит работа на студии, зависимость от Феликса (“Я ему многим обязан“), отсутствие возможности напечатать стихи и отсутствие общественного признания за стихи (“…признание имеет значение“). К сожалению, я не понял, что наступает обострение болезни – депрессии, и не поднял тревогу.


Депрессия, отъезд в Ташкент, похороны.

В письме к поэтессе Ларисе Миллер, автору статьи об Л.А., я написал о своём понимании событий связанных с гибелью Л.А. Ниже привожу часть текста этого письма.
“…Что же на самом деле известно? Лёня за год до смерти обратился к нашей маме (она врач), что он понимает, что болен, так как его преследует навязчивая мысль о близкой смерти и попросил проконсультировать его с психиатром. Это и было сделано. Диагноз – депрессия, а депрессия – это болезнь. Психиатр предупредил, что близкие должны следить за его состоянием – возможен срыв. Лёня лечился, престал говорить о смерти, и, мы потеряв бдительность, не отреагировали на ничем не мотивированный отъезд в Ташкент. Первой спохватилась Рита и вылетела следом. Из её письма подруге видно, что Лёня был в плохом состоянии . Он звал Риту с собой в горы, но, к сожалению, она не поехала. Отсюда и первая возможная версия – самоубийство. Эту версию поддержала мама, когда потребовалось снять и другую совсем нелепую версию – убийство. Но есть и другая версия – несчастный случай, которую мне высказал патологоанатом в Ленинграде (нач. патологоанатомического отделения ленинградского Окружного военного госпиталя, в морге которого было тело до похорон). Его версия основана на необычности ранения. Причиной такого ранения могло быть неосторожное обращение с ружьём. Расследования никакого не было, и поэтому в ходу оказались все версии.
Версия случайного самоубийства из-за позёрства и попытки эксперементирования с жизнью, а есть и такая версия, не укладывается в сознание тех, кто хорошо знал Лёню и его любовь к жизни как таковой. Тема смерти в его поэзии – не поиск смерти, а стремление понять противоречивость рождения и предопределённости ухода из жизни. В стихах Лёня исследовал эту тему, а сам, как Вы можете убедиться из послесловия Риты к книжке “Избранное” (составитель В.Эрль) “был весёлым, остроумным и обаятельным человеком”.
О несчастьи я узнал 14 октября 1970 г. от соседки по квартире, когда я пришёл с работы. Она сказала, что звонила мама и просила передать мне, что улетает в Ташкент из Пулково – что-то случилось с Лёней. Наверное мне мама звонила на работу, но не застала. Я с мамой встретился уже в аэропорту, прочёл телеграмму от Алика Альтшулера из Гызылкента (городок под Ташкентом) о том, что с Лёней несчастный случай и нужны препараты крови. Мама сказала, что скорее всего Лёни уже нет, коль просят препараты крови – это ранение. Никаких предположений мы не делали. Мама не разрешила мне улететь с ней, так как боялась за папу (он перенёс инфаркт) и просила переехать к нему.
На следующий день мама позвонила: “Лени нет”. Сказала, что прилетит завтра. С ней летят Алик и Рита…и гроб.
Я плохо помню, кто был со мной в аэропорту и встречал маму и Риту, грузил гроб на машину. Гроб отвезли в морг госпиталя, где работала мама. На следующий день кто-то из Ритиных родственников возил меня и папу оформлять похоронные бумаги, заказывать гроб, место на кладбище. Накануне похорон Алик и я в морге с помощью служителя вскрыли цинковый гроб и переложили тело в деревянный. Тогда же тело осмотрел патологоанатом (см. моё письмо к Ларисе Миллер). Гроб обили чёрной материей.
На похоронах в морге и на кладбище им. Жертв 9-го января людей было много. Запомнился только плачащий Михнов, а я его практически не знал, Вадик Бытенский с венком от друзей с надписью из стихотворения Лёни: “…всё менее друзей среди живых, всё более друзей среди ушедших”. Гроб несли на руках Лёнины друзья. Поминок у нас дома не было. Были ли у Риты не помню. Родственники, приехавшие на похороны из Москвы, размещались в квартирах у мамы, у меня, дяди Миши и др. Заботы о них и проводы на вокзал отвлекали. Исаак (наш дядя) провёл день после похорон у Риты, читал Лёнины стихи. В тот день нашли последнее Лёнино стихотворение “Как хорошо в покинутых местах…”.
Памятник заказали Косте Симуну . До этого смотрели эскизы других скульптуров, но Рите понравился макет, который сделал Костя. Предварительно Костя взял у Риты почитать Лёнины стихи. Маме и мне памятник не понравился, мы были далеки от условностей модерна. Потом к памятнику привыкли, и он стал близким. Изготовить памятник на заводе Карла Маркса помог мой друг Роберт Локшин и его брат Вадим, начальник литейного цеха. За изготовление не платили, а Косте заплатили скромный гонорар, но для нас это были большие деньги, опустошившие сбережения родителей. Под памятником, кроме Лёни, захоронены теперь урны с прахом мамы и папы.


Послесловие.

Мои воспоминания не исчерпывают все эпизоды Лёниной жизни, которые остались в моей памяти. Некоторые из них нашли отражение в “Семейной хронике", в статьях “Хроника одной жизни” и “Он писал под диктовку Бога” , в переписке с Ильёй Кукуем – основным составителем и комментатором полного собрания произведений Леонида Аронзона и др. Надеюсь, что мои воспоминания будут дополнены воспоминаниями друзей.
Рита после смерти Лёни вышла замуж за Феликса Якубсона. До официального замужества она жила с ним несколько лет и была счастлива. Перед оформлением брака Феликс говорил с моей мамой, прося от себя и Риты разрешение на брак. Благородство Феликса по отношению к Рите, которая несколько лет была парализована и прикована к постели, и по отношению к памяти о Лёне заставляют склонить голову перед ним. Трудно даже вообразить, какой тяжёлой была бы жизнь Риты без него. Феликс и его сын Максим много сделали и делают для сохранения памяти об Л.А. и издания его произведений.
Много тёплых слов надо сказать о Лёниных друзьях и особенно о тех, кто стал публиковать произведния Л.А, писать статьи и воспоминания, посвящать ему свои стихи. Не перечисляю имён, чтобы случайно кого-либо не обидеть. Каждый из нас отдаёт посильную дань памяти.

9 марта 2004 г.
Балтимор