Скажем, последний в нашем городе. Не знаю, как в других местах. С тех пор, как имам Игнатьев, да продлит Аллах его дни, запретил все телепрограммы, кроме духовных, главным источником информации стали слухи. По радио передают суры из Корана. Газеты мы получаем, но на арабском. Дети быстро освоили арабскую вязь, но не спрашивать же их, о чем там пишут. Небезопасно. Вон, сынишка Барташовых пожаловался на улице, что родители пристают с переводом, да еще и ворчат, что запретили кириллицу. Больше не ворчат: шариатский суд решителен и беспощаден. Ну, мальчику не дадут пропасть, власти милосердны, отправили его в Москву, в медресе. Наш районный мулла, Коля Васильев, даже навещал его там. Станет парень со временем воином Аллаха или тоже муллой. А там, глядишь – имамом. От Васильева мы и узнаём, что творится в мире. После молитвы под магнитофон он всегда добавляет несколько слов о кознях суннитов, искажающих истинный Ислам, о строительстве новой мечети в Кремле. О китайской стене, которой узкоглазые отгородились от правоверного мира. Но я не об этом. А о том, что сегодня у нас в городе убит последний еврей. Убит рукой, что пишет сейчас эти строки, совершая тем самым преступление, ибо пишет кириллицей. Других преступлений за собой не числю.
Два года уже, как этот человек, Ицхак Фриман, был в наших местах единственным евреем. Он почему-то не поддался массовому психозу, который охватил тогда их всех. Да и не только их. Великая Исламская Революция еще не победила. Никто не предполагал, что чернокожие мусульмане Америки так легко сметут белых расистов. Правда, испуганные европейцы уже отреклись от Израиля и интенсивно сносили кирхи и соборы, строя вместо них мечети. Но чем, как не психозом, можно объяснить массовое добровольное переселение всех евреев в обреченный Иерусалим, ставший вдруг безразмерным, вместивший всех? И почему туда же устремились многие немцы, англичане? Люди оставляли работу, жилье, друзей. Аэропорты Израиля работали непрерывно, принимая полные самолеты и отправляя пустые. Многострадальные палестинцы, охваченные непонятным страхом, оставили земли, доставшиеся им ценой многолетней борьбы и устремились в Иорданию и Египет, где их не приняли, а поселили в приграничных лагерях. Там они и прозябают до сих пор на подачки соседей, которым, право же, не до них.
Я хорошо помню тот день, вторую годовщину которого мы празднуем через две недели, девятого августа*. Тогда еще работало спутниковое телевидение, и они транслировали на весь мир то, что происходило на улицах и площадях Иерусалима, Вифлеема, Хеврона. Нарядные толпы спокойных, мирно беседующих людей. Очень немногие в религиозных одеждах. Ровно в полдень все замерли, подняли лица к небу. И во всех динамиках во всем мире прозвучала странная фраза: «Шма, Исраэль!», заглушенная низким гулом, последовавшим за ужасной вспышкой, уничтожившей все живое в радиусе сорока километров. Сработала какая-то их секретная технология, которой они, как видно, поделились и с Ватиканом. Тем самым, который их столько лет преследовал. Так заявил Понтифик, собравший католиков на последнюю Мессу в конце декабря того же года. Вспышка в Риме была слабой, и за пределами Ватикана не пострадала ни одна живая душа. Тем не менее, на ватиканский пустырь, как и на развалины Израиля, человека никаким пряником не заманишь.
В том же декабре вышло постановление Совета аятолл победившей Революции: вылавливать сохранившихся евреев и побивать камнями на площади, даже не дожидаясь праведного приговора шариатских троек, оперативно организованных в каждом населенном центре. Таким образом оказался в розыске и наш Ицхак Фриман. Неуловимый Ицхак, два года скрывавшийся в городе, где его знала каждая собака. Есть анекдот, где ковбой-папа говорит ковбою-сыну: «Во-он тот всадник на горизонте – это и есть неуловимый Джон».
- А почему он неуловимый?
- Не ловят.
Никто не ловил и Ицхака, которого я знавал еще Игорем, начальником бюро измерений на заводе, где сам служил начальником КБ. Пересекались. И не раз. В те времена, когда в городе работали заводы. Интересно, что именно после постановления о розыске его внешность стала вызывающе еврейской, как я это понимаю. Он отпустил бороду и пейсы. И даже остался в квартире, где прежде жила его семья, внезапно снявшаяся с места два года назад, чтобы исчезнуть в белом огне на чужом Востоке.
Сначала с ним даже здоровались, принося в ремонт электроприборы или ботинки. Он брался за все и чинил. Но Коля Васильев привез из Москвы новое постановление, где укрывающий еврея к еврею же и приравнивался. Или того хуже – к сунниту. Кто-то хочет быть побитым камнями? И мы перестали его замечать. Ставили перед его дверью башмаки для ремонта, прижав каблуками несколько динаровых бумажек. Забирали готовую обувь. Говорят, ребята из тройки денежку под каблук не клали. Он чинил. Я видел однажды, как он отоваривается в магазине, под вечер, когда народу немного. Вошел, ни на кого не глядя, положил на прилавок деньги. Не взглянув, Томка Барташова, тогда еще живая, ни на секунду не прервав беседу с напарницей, выставила на прилавок хлеб, молоко, еще что-то, смела деньги в просторный кармашек передника. Много их шляется, покупателей, всех углядишь ли!
Своего рода рекорд: человек, объявленный в розыск, обреченный, два года свободно гуляет по улицам. Мало того, ухитряется не попасться на глаза конному патрулю стражей Революции. Хотя за это время сотни две жителей города были преданы шариатскому суду, как тайные сунниты. Человек слаб: так как разоблачившему отступника причитается имущество разоблаченного, устоять трудно. Тем более, что и риск минимальный: кто решится оправдать суннита или за него заступиться. Да и казнили их не в городе. Где-то там, в области. А Барташовых увезли в Москву и судили показательно. От нас был представитель, тот же Васильев. Он как-то шепнул мне, что видел Томкину голову, вздернутую на железный прут.
- Как живая! – сказал.
Карьеру неуловимого подпольщика Фримана прервала женщина. Лида**, младшая жена Вовы Тимашука, владельца мастерской по ремонту обуви. Ицхак стал, конечно, естественным Вовиным конкурентом. Может, дома она и слышала от мужа о сыне шайтана, отбивающем клиентов. Может, и не это развязало язык разъяренной бабе, что сцепилась со средней женой, вытолкнувшей её на тротуар, чуть не в объятия вежливо отступившего Ицхака. На которого и набросилась с площадной бранью. В потоке многих разных слов прозвучало и ключевое. Случись это в обычный день, пожалуй и пронесло бы. В пятницу же мои земляки, как и все правоверные, возвращались со второй молитвы, беседуя, радуясь ласковому июльскому утру, дарованному Аллахом. Что поделаешь, у толпы свой кодекс: опасливо поглядывая друг на друга (не проявишь должного энтузиазма, недолго и загреметь) люди стали теснить разоблаченного еврея. В минуту он оказался на городской площади, спиной к забору, лицом к толпе, образовавшей на расстоянии десяти метров от него правильный полукруг. И не знающей, что делать дальше. Суетился, заискивающе поглядывая на других, башмачник Вова Тимашук. Услышал, как и многие, что кто-то в толпе пробормотал: «Суннитка хренова!». Если это про его дуру, быть беде. Невнятно пискнув «Аллах акбар», он метнул первый камень. Глухо ворча, люди нагибались, поднимали подходящие куски песчаника и швыряли. Каждый ненавидит неверного, но никто не обязан быть метким, поэтому камни отскакивали от забора. Земляки мои, земляки! Игра до первой крови, которая опьянит толпу и превратит в ревущее стадо. И каждый будет стараться превзойти других в скотской свирепости.
О, первое попадание. Еврей скорчился всего на секунду и снова выпрямился, уронив руки, но это его движение отозвалось в толпе волной экстаза. Сейчас начнется! Если я допущу. Только вот хрена вам!
- Стоя-а-ть!!! – рявкнул я так, что те, что стояли рядом, покачнулись. Толпа готовно замерла.
- Дай! – и вырвав камень из чьей-то потной руки, я шагнул к забору. Кусок гранита уютно лег в ладонь. Как раз то, что надо. Ицхак смотрел, как я, звеня от напряжения, к нему приближаюсь.
- Аллах акбар! – крикнул я ему в лицо.
- Воистину акбар, Толя! – печально улыбнулся он мне в ответ. И я ударил, сильно, наверняка, чуть пониже левого уха. И отступил назад-влево, освобождая мишень. Камни радостно забарабанили по забору, прямо над трупом. Этот дробный стук органично слился со стуком подков: на площадь голопом влетели два всадника – стражи Революции. Толпа раздалась, открыв перед ними полузабросанное камнями тело и меня, с зажатым в ладони окровавленным булыжником. Одного взгляда на пейсы покойного арабам хватило, чтобы оценить обстановку. Гибким движением соскользнув с седла, один из них подошел, пока другой оставался на лошади, держа поперек седла М16, десантный вариант, дулом в сторону горожан. Оценив единственную, но смертельную рану, араб одобрительно кивнул мне и вдруг выхватил нож, длинный и широкий. Я не шелохнулся. Одарив меня белозубой улыбкой, он наклонился к телу и, одним движением отхватив голову, высоко поднял её за волосы. Второй всадник протянул ему длинную палку, неизвестно откуда взявшуюся. Вздев на нее голову Ицхака, он прислонил получившуюся композицию к забору, не обращая внимания на то, что стекающая по палке кровь заливала руки.
Всадники ускакали, что-то крикнув нам на прощанье, сверкнув ослепительными улыбками на смуглых лицах. Голова еврея глядела им вслед мертвыми глазами. Я разжал пальцы и выронил камень.
- Теперь заживем! – сказал я землякам.
- Теперь – заживем! – откликнулись в толпе.
***
*Девятое августа, на иврите "тиш_а' бэ Ав" даты разрушения первого и второго Храма.
**Лида Тимашук - честная девушка, комсомолка. Ее донос инициировал дело "врачей-вредителей" в 1952 году.
***
Случайное (или нет?) совпадение: сначала возник этот текст, особенно актуальный сегодня, в январе 2024-го, а написан был в 2006-м, а потом я осмыслил, что и дата и имя символичны.