Бомж был неопрятен, неопределенных лет, от него плохо пахло, и вид он имел неприятный. Несмотря на домофоны и кодовые замки, бомжи нет-нет, да и просачиваются в наш подъезд. И пусть меня обвинят в недостатке человеколюбия и гуманизма, но я стараюсь держаться подальше от бомжей. Но тут – деваться было некуда, бомж поджидал меня у лифта.
— Слышь, браток, дай кипяточку, – бомж густо дышал убийственной смесью перегара и чеснока, – травки заварить, а то не ровен час – заболею я, а болеть мне сейчас никак невозможно.
“Да, – подумал я, – бомжам и врачам болеть категорически запрещено. В такой мороз – особенно. Интересно, а где он травку берет? Это не такое уж и дешевое удовольствие ныне. Заваривает! Оригинал.”
Я, конечно, далеко не мать Тереза, но в такой нехитрой просьбе отказать не смог. А вслух сказал:
— Ну, почему ж не дать хорошему человеку? Дам, конечно. Вот только посуду найду…
— Земляк, не беспокойся. Посудка-то у меня есть. Есть посудка-то. Вот, – тут бомж, как фокусник, извлек откуда-то чистую банку из коричневатого жаростойкого шотовского стекла, со шлифом, с фирменной эмблемой, но без крышки. – Прям сюда и наливай. Не бойся, она не лопнет, она стойкая.
— О! Шот! Немецкая! Давно не видел таких!
— Земляк, а ты, часом не химик? Толк в посуде знаешь!
— Нет, я биолог.
— Да? Что МГУ кончал?
— Ну. А что, не похож?
— Это я так, не обижайся. Я ведь тоже Университет кончал. Математик я. Окончил факультет прикладной математики процессов управления Ленинградского государственного университета. А теперь вот – бичую.
— Кого бичуешь? – не понял я.
— Да не кого, а бичом стал.
— А что так? – сообразил я, вспомнив, что на языке бродяг “бич” значит “бомж”.
— Да вот так. Так уж вышло. Ты кипяточку-то мне принеси, а я и расскажу все. Ты такого ни от кого больше и никогда не услышишь. Принеси кипяточку-то.
Я быстро сбегал к себе, вскипятил электрический чайник с золотой спиралью, налил в жаростойкую банку кипяток, предварительно обвязав ее каким-то старым полотенцем, чтобы не обжечь руки. Когда я спускался на лифте вниз, у меня была слабенькая надежда, что мой случайный знакомый исчезнет. Испарится. Или его выгонят из подъезда. Но нет. Бомж меня ждал.
— А, принес! Вот спасибо, дай Бог тебе здоровья. Ты извини, что я тебе тыкаю, но я уже привык по-простому общаться, жизнь заставила.
Говоря это, бомж достал несколько бумажных пакетиков и высыпал из них в банку с кипятком какую-то растертую сухую траву.
— Святые травки, это нам, бичам, сейчас первое дело. Без них – никак. И почки простудить можно, и совсем околеть. Так вот. Историю свою рассказать обещал…
— Да не стоит. Пойду я, наверное, – хотел уже дезертировать я, но бомж не предоставил мне такой возможности, схватив грязной рукой за куртку.
— Не, я тебе обещал. Слово дал. А у бича – кроме слова, можно сказать, и нет ничего. Ты думаешь, вот – бич, бомж, алкоголик и никудышный человек? Не совсем так, браток. Я ж таким не всегда был. Я ж еще в Манхэттенском проекте участвовал…
“Так. Стоп-машина! Крыша – ту-ту!”
— Подожди… – перебил я бомжа, – как это – в Манхэттенском проекте? То ж сороковые годы двадцатого века было, в Америке! А сейчас две тысячи шестой на дворе.
— Думаешь, я с катушек слетел, и все мозги пропил, да? Нифига! Я – в норме. Ты думаешь, я не знаю какой сейчас год? Что мне этот ваш год? Я из двадцать третьего века…
“Ох, только бы уйти спокойно. Мужик явно совсем плох. Наверное, ни в одной психушке уже мест давно нет, вот и выгнали безобидных и тихих на улицу. Тех, за кого платить некому. Сволочное все-таки у нас государство!”
Но бомж заблокировал мне выход, перегородив дорогу из-под лестницы, где мы стояли.
— Говоришь, ты – математик? Значит должен знать, что путешествия во времени в прошлое – невозможны. Вот если ты сейчас пойдешь и убьешь своего предка, то как ты сам появишься на свет, если ты из будущего?
— Ладно, не надо. Ты мне еще про парадокс Эйнштейна расскажи. Я сам тебе могу таких лекций целый курс прочитать. Я, между прочим, имею степень по топологии пространства. В ваш мир я попал из параллельной реальности, которая неподвластна моим действиям тут. Туда я и могу… должен вернуться.
“Бог мой, а его бред не так уж и прост. Голыми рукам не возьмешь.”
— А как же Манхэттенский проект?
— А что Манхэттенский проект? Там я у них расчетчиком был. Критические массы рассчитывал. Тогда же не было этих ваших компьютеров, все вручную считали, на механических машинках. Там жизнь знаешь какая была – не поверишь, фантастическая. Одна беда – баб не хватало. Ученым-то им было хорошо, они там со своими женами жили. Тем кто еще не обзавелся – разрешили подругу привезти, только чтобы не выезжала потом никуда. А простым сотрудникам, типа меня, кто не женат еще? Как быть? Но потом, шеф наш, генерал Гровс, распорядился, и недалеко дом терпимости организовали. Хороший человек был генерал Гровс, что бы потом не говорили про него. Душевный. Но – строгий, дисциплину, порядок любил, это уж у него не отнимешь. А что? Так только и можно было. Я же почти все прочитал, что у вас про “Манхэттен” понаписали. Знаешь, там ложь половина. Или – почти ложь. Наши, кто в проекте был, они сами же и начали. Напридумывали потом всякого. Кто себя обелить, кто – других очернить. А тогда… Для большинства наших яйцеголовых это была такая игра. Они сами все тогда это признавали, и не один раз. Для всех в Лос-Аламосе время, там проведенное, было на самом деле просто замечательным. С их точки зрения проблемы были интересными, финансирование – просто неистощимым. Физик у нас был один из Англии, Джеймс. Дружили мы с ним. Так он прямо и говорил – "золотое сейчас время". Получали все, что хотели. Действительно, там у нас были собраны все самые могучие ученые. Со всего мира. Ну, кроме России, конечно. Там они просто упивались компанией друг друга. Вместе работали над общим и срочным поручением, выполнение которого сносило фальшивые перегородки между соседними дисциплинами.
— А как вы разговаривали? Ваш русский безукоризнен.
— У меня америкэн инглиш тоже безукоризнен. Физику и математику я знал, и проблем в общении не было. Не веришь?
— Ну, почему, – я предпочитал не спорить.
И тут он бегло стал говорить что-то на английском, но со “смазанным” произношением, так что я понимал только отдельные слова.
— Вот так-то. А потом все для меня закончилось…
— Почему?
— Как почему? Бомбы сделали. Сначала всего три. Одну на полигоне взорвали, а две другие на Японию сбросили. И тут кто-то из наших яйцеголовых секреты вашим, в Россию продал. Я уж не знаю, за деньги продал или из убеждений, только стали всех тщательно проверять. Кто – откуда, где родители, где родственники, какие у кого связи. А какие у меня тут родители-родственники? И прижали всех. Совсем выходить запретили, только по спецпропуску. Ну, когда так гайки закрутили, понял я, что надо делать ноги. А то найдут меня, за шпиона примут и на электрический стул. Вот и скакнул я на шестьдесят лет вперед. В Россию. Думал тут рай на земле, а тут у вас Апокалипсис какой-то. А сейчас еще и мороз как в Арктике, я тут уже пообтерся малость, а то как прибыл, так в милицию сразу и забрали, обобрали до нитки, выдали какое-то чужое барахло и выкинули на улицу. Без денег и без документов. Ты бы мне хоть телевизор дал посмотреть. Помыться, постираться…
— А где же ваша машина времени? – спросил я, незаметно для себя перейдя на “вы”, но пресекая тем самым тему про “телевизор и помыться”.
— Да вот тут – бомж постучал себя по лбу, – машина и времени и пространства. Она есть тут у каждого, только далеко не всякий может ей пользоваться. Вот я – умею. Научить не могу, это только у нас могут, в моем мире. Обратно вернуться не получается, блокирует меня что-то, мешает. Вот и застрял я здесь у вас.
— А в будущее скакнуть? Еще вперед, если отсюда к себе не можете?
— В ваше будущее? А я знаю, что там? Может там и нету уже ничего, в этом вашем будущем? А тут я уже привык, пообтерся малость...