Все, что скрыто от взоров, откроется, но
Открываться не сразу всему суждено.
Низами.
Зной, прокаливший всю степь от серебристой веточки полыни до подошвы седого кургана, неохотно уступал место вечерней прохладе. Красное солнце, опухшее от беспощадного своего величия и самодовольства своей властью, неторопливо укладывалось под сизое одеяло вечерней зари. Вся степь: холмы, камни, травы, птицы, звери с благоговением провожали своего господина... Но нет ничего вечного в этом мире. Вот в маленьком болотце, которое всосало в себя пересыхающую степную речушку, несмело квакнула первая лягушка, вот на восточной стороне небосклона замерцал свет первой звездочки, вот легкий порыв ветра донес легкий стук копыт.
Конь остановился около большого седого камня, покрытого рыжими подпалинами сгоревшего лишайника. Тем, кто смотрел на коня против заката, он казался совсем черным. Это был чистых кровей скакун с круто изогнутой шеей, пышной гривой, сухими стройными ногами. С коня на камень соскочил всадник, который тоже казался черным. Это был, несомненно, степняк, только они могли так легко спрыгивать с коней и стремительно взлетать в седло.
Степняк замер на камне, оглядывая безбрежную панораму степи, начинающуюся у его ног кустиком чабреца, который вырос у самого основания камня; чуть дальше степь пучилась серым шершавым бугром, потом сбегала в широкую долину и растекалась в уходящий к кровавому горизонту и теряющий там свои неровности и краски простор.
На всем обозримом с камня пространстве не было заметно ни одной человеческой фигуры, степь точно вымерла в этот вечерний час.
Убедившись в том, что никто не заметит его движений, степняк нагнулся к подножию камня, отогнул в сторону куст полыни и засунул руку в узкую дыру, пробитую в камне водой и временем, и вытащил из нее стрелу. Тень то ли удовлетворения, то ли усмешки промелькнула на лице степняка, когда он осматривал тонкий оперенный стержень с блестящим наконечником. Эту стрелу степняк засунул в свой колчан, а в дыру положил другую, вытащенную из-за пазухи. После этого он поправил ветки полыни, сделавшие вновь неприметным тайник, и вскочил на коня. Легкой рысью всадник спустился в долину, там перевел лошадь в галоп и скоро растворился в текущей с востока темноте.
* * *
Аристид, прозванный Свирепым, был очень сильным, жестоким человеком и беспощадным к врагам и подданным, повелителем. Когда он стал стратегом города, то начал свою деятельность с того, что приказал выкопать глубокую яму на перекрестке Широкой и Утренней улиц. Эта яма, глубиной в пятнадцать локтей, с горловиной, обложенной плотно пригнанными друг к другу квадрами, и большим, в пять талантов, камнем – крышкой, очень скоро стала самым страшным местом в городе – в эту яму бросали непокорных Аристиду людей. Их бросали туда обычно ночью, а утром горожане, отправляющиеся к восточным или южным воротам, слышали доносящиеся из ямы проклятия, ругательства и угрозы. Вечером же из ямы едва доносились глухие стоны, мольбы или вовсе непонятные жуткие звуки. Когда же затихали и они, то приходили Аристидовы слуги и длинными шестами с крючьями вытаскивали из ямы тело несчастного, тащили его к западной стене и сбрасывали на дно глубокого оврага, где оно становилось добычей ночных хищников. Как уже было сказано, для ямы было выбрано место на пересечении самых оживленных улиц города, потому все жители очень скоро узнавали о новом узнике ямы, тяжелую крышку которого охраняли двое угрюмых копейщиков.
Аристид считал себя потомком эллинов. В его доме, у восточной стены, самом большом и красивом в городе, все было только из Эллады: и амфоры с вином и маслом, и пифосы, и килики, платье для Аристида, его жен и детей, обувь, оружие, конская сбруя, статуэтки богов, светильники – все это было у него только греческое.
Но вид Аристида зарождал сомнение в чистоте его эллинской крови: Аристид был рыж. Густая рыжая шевелюра непокорной копной венчала его могучую лобастую голову, красная борода торчала вперед широкой лопатой, медные волосы покрывали его руки и ноги, казалось, до самых ногтей. Скорее всего, родословную свою Аристиду следовало искать среди тех галатов, которые некогда составляли личную гвардию царя Митридата. Но сила рук Аристида – ему ничего не стоило удержать пару самых горячих коней – и блестящее оружие его воинов позволяли закрыть рот каждому, кто осмеливался вслух высказать сомнение в чистоте его эллинской родословной.
Аристида боялись все, боялись и ненавидели. Боялись потому, что он не терпел задержек при сборе со своих подданных податей. Хорош ли был урожай или плох – его это меньше всего волновало, люди Аристида приходили в каждый дом, каждое хозяйство и требовали свое. Спорить с ними было совершенно бесполезно: если не было зерна, они забирали скот, не было скота, они забирали инвентарь, посуду, одежду. Если и этого они не находили, то забирали самого хозяина, его жену и детей. Их они отправляли в Пантикапей, на рынок, где превращали в оболы, драхмы и динарии. Это серебро частью отправлялось в столицу, а частью наполняло казну самого Аристида. Ненавидели же его те, кто должен был каждый день испытывать на себе его высокомерие и коварность, его хвастливость и беспощадность. Но больше всех его ненавидел, наверное, Скил. Скил – простой воин, его маленький, в две тесные коморки – комнатки, домик ютился в самой верхней части города. Тут жили только бедняки. Им приходилось хуже всех: за водой к колодцу или ручью идти им добрых три стадия. Улочки здесь были совсем тесными, по ним едва мог проехать ослик с парой вьючных мешков. Солнце не дотягивалось своими лучами до дна каменных колодцев этих улиц, поэтому здесь всегда нехорошо пахло. Только одно преимущество перед остальными горожанами было у обитателей этих домиков – в случае набега степняков, они могли (и должны были) первыми взобраться на самый опасный участок крепостной стены. Такова уж участь всех бедняков Боспорского царства. Но не за это ненавидел Скил Аристида, а за то, что правитель города отобрал у него жену, красавицу Наду, которую подарили Скилу Случай и Степь.
Всего месяц Нада была женой Скила, всего один месяц. И был Скил уже не молод, в усах и бороде серебряные нити просвечивали. Многое он пережил за свою жизнь, смерти в самые ее пустые глазницы заглядывал, раны тяжкие имел. Научился Скил за эти годы безропотно переносить страшные удары судьбы. Даже, когда его первая жена вместе с маленьким сыном умерли от страшной моровой болезни, никто не слышал от него слова в укор богам. Только замкнут с тех пор стал Скил, молчалив, подолгу мог сидеть, глядя на запад, словно искал в причудливых очертаниях вечерних облаков знакомые облики. Три года назад это случилось, и за это время он так и не привел в свой дом другую женщину, один управлялся с нехитрым своим хозяйством. И вдруг нежданно-негаданно к его хижине появилась Нада. Соседи только головами качали, глядя, как переменился Скил, как снова заблестели его глаза, как вновь стала легкой и стремительной походка. Всего один только месяц длилось счастье Скила и Нады, а потом...
Другой на месте Скила смирился бы с потерей, разве редко у воинов отбирали их добычу – это право начальников. Но не таким был Скил, чтобы смириться с потерей, в его жилах текло немало беспокойной степной крови. Она – то и не давала заснуть его ненависти, свившей гнездо в сердце воина. Днем и ночью не давала она ему покоя, порождая дерзкие планы мести. Утром он обычно отказывался от того, что ночью казалось вполне возможным, потому что было у Скила еще одно свойство, помогающее ему сохранять свою ненависть нерастраченной – терпение. И однажды оно было вознаграждено.
Праздник на улицу Скила принес дальний родственник его первой жены – Малдаг. Малдаг был небольшим черноволосым человечком, главным богатством которого являлся ослик Чаг. На этом ослике Малдаг объездил весь Боспор. Поля его петаса в этих странствиях стали совсем белыми, а лицо – почти черным. Малдаг занимался мелочной торговлей всем на свете: в переметных сумах, тащить которые приходилось Чагу, можно было отыскать нитку дешевых бус, незатейливую гребенку, медную заколку для волос, игральные камни, « волшебные» астрагалы, словом, те вещицы, которые всегда находят своего покупателя среди простых горожан.
К Малдагу Скил никогда не испытывал особого расположения, но всегда по законам гостеприимства принимал с должным почтением. Так было и на этот раз: Скил положил перед гостем пшеничную лепешку, козий сыр, налил в кубок красного вина. Малдаг неторопливо разломил лепешку, пожевал сыр, запил вином.
- В прошлом году уродился хороший виноград, - заговорил он, наконец, оглядывая стены маленькой комнаты, в которой Скил принимал гостя.
Скил ничего не ответил, он знал, что у Малдага такая манера разговора, начинать издалека.
- По дороге от Пантикапея к Илурату меня встретил один человек, - продолжал между тем Малдаг, - по виду и по речи степной сармат.
Лицо Скила при этих словах Малдага осталось спокойным, но внутри его тихонько зазвенела какая-то струна, ведь в его жилах текло немало сарматской крови.
- Этот человек, - продолжал рассказывать Малдаг, - купил у меня целую нитку бус. И знаешь, чем он заплатил мне?
Скил попытался изобразить любопытство на своем лице. Но Малдагу, видно, и самому не терпелось поделиться новостью:
- Вот этим!
Малдаг достал из своего мешка стрелу с трехгранным наконечником. Это была самая обычная стрела степняков, их достаточно падало в город, когда какой – нибудь отряд кочевников в очередной раз отваживался напасть на крепость. Только одним выделялась эта стрела – она оперена была пером удода, пестрой степной птицы с клювом хищника. Скил осмотрел стрелу и пожал плечами – стрела как стрела.
- И в придачу сармат сказал мне несколько слов, вот они: «Если бы в городе нашелся смельчак, который в условленный час помог бы им, он получил бы от них самую лучшую лошадь, целую шапку серебра и любую женщину из добычи, как если бы был их предводителем».
Малдаг замолчал и вновь занялся лепешкой с сыром, вид его был по-прежнему невозмутим, словно он только что рассказывал о том, как надул простофилю горожанина где-нибудь на рынке Пантикапея или Феодосия, а не о готовящемся заговоре против своей же крепости, участником которого он предлагал стать Скилу. Скил же все это время смотрел на родича горящими и невидящими глазами: в его голове завертелись почти явно осязаемые картины мести Аристиду. От этих картин у Скила дрожали колени, потели ладони, прерывалось дыхание. Большого труда ему стоило унять свое волнение и спросить хриплым голосом:
- Что же нужно сделать этому смельчаку?
Малдаг спокойно допил остатки вина, вытер усы и поманил к себе Скила пальцем.
- На Седой горе, - зашептал он в ухо, - что в десяти стадиях к полудню от города, есть камень с дырой. Когда в этой дыре смельчак найдет точно такую стрелу, как ту, что показал тебе я, значит, пришел его час. В эту же ночь, на исходе ее, ему нужно поджечь башню, соединяющую полуденную и западную стены.
- Большую башню?! – вырвалось у Скила.
Малдаг согласно кивнул головой.
- Это же невозможно, башню сторожит логах Критон.
- Скил, не мне тебя учить, что в самой сильной крепости всегда есть слабое место – Ахиллова пята. Когда загорится башня, смельчак может спрятаться куда угодно, хоть под землю, все остальное будет сделано без него.
Молдаг замолчал, его черные глаза светились, как всегда, теплым и лукавым светом. Но теперь от этого света Скилу почему-то сделалось не по себе.
Через полчаса Малдаг простился со Скилом, завернул в свой пояс серебро, которым воин расплатился с ним за стрелу, взвалил на ослика свои мешки и, ведя Чага в поводу, направился по узеньким мощеным улицам в сторону южных ворот. Пройдя их, он остановился только возле... виноградника логаха Критона. Критон, низкорослый, но плечистый человек с длинными цепкими руками, осматривал виноградные лозы, поправлял подпоры, тяжелой мотыгой сокрушал попытки сорняков поднять голову. В глубоко посаженных темных глазах Критона светилось удовлетворение земледельца, которому боги, труд и удача сулили хороший урожай. Сейчас, когда на нем были старые самодельные сандалии, заплатанные штаны да вылинявшая от дождей, солнца и времени куртка, никто бы, наверное, не смог бы догадаться, что перед ним решительный, смелый и хладнокровный командир десяти воинов, на плечи которых был возложен ответственный груз охраны и защиты самой главной башни города.
Малдаг остановил своего ослика так, чтобы животное могло пощипать траву, растущую вдоль изгороди, и обратился к лохагу:
- Блестящая победа, смотрю я, ожидает бесстрашного воина на его винограднике, он, наверное, не скупился на жертвы Дионису?!
Критон, давно заметивший приближение торговца, ответил заранее приготовленной, должно быть, фразой:
- Малдаг, с чего ты решил, что я куплю у тебя твои застежки-веревки, наверное, с годами ты совсем ослаб глазами и принял меня за женщину?
- О нет, - рассмеялся Малдаг, - мои глаза меня еще не подводили, хотя женщины и интересуют меня теперь только с одной стороны, то-есть, со стороны кошелька, я хотел сказать. Нет, Критон, я хочу продать именно то, что тебе нужно. Вот!
В руках у торговца появилась стрела с пестрым оперением.
- Гм, стрела, - по прежнему неторопливо рассуждал-разговаривал Критон,- зачем она мне, у меня и своих стрел довольно, могу, если хочешь, и тебе продать.
- Как знаешь, - ответил Малдаг, - но только подумай, Малдаг никогда не предлагал тебе плохого товара.
Критон сощурился, вглядываясь в лицо торговца, которого знал уже много лет, знал и никак не мог разгадать до конца, как нельзя разгадать падающую в колодец струю источника. Непостижим в своих мыслях был Малдаг – то он мог надуть на каком-нибудь самом ничтожном товаре, то вдруг оказывал большую услугу, за которую иной раз не получал никакого видимого барыша. Но Критон был человеком решительным:
- Сколько ты хочешь за свою стрелу! – спросил он.
- Тетрадрахму.
- Тетрадрахму за стрелу? – голос Критона даже сел от неожиданности.
- Я не прошу за нее статера, - спокойно ответил Малдаг, - потому что не уверен, что у тебя водится такая мелочь, но тетрадрахма, я думаю, у тебя всегда найдется.
Критон ничего больше не сказал, только покрутил головой и принялся отвязывать кошелек, висевший у него на поясе. Рука его, подавая монету, нисколько не дрожала. Малдаг убрал деньги и передал Критону стрелу.
- Теперь слушай, логах, - заговорил он, - в десяти стадиях от южных ворот Илурата есть холм с круглой вершиной, ты знаешь его. На этом холме лежит большой серый камень с длинной тонкой дырой у самого основания. До конца этого месяца в той дыре может оказаться сестра стрелы, которую ты у меня купил. Тот человек, который придет за стрелой, затеял недоброе дело и снюхался со степняками. Я сказал все.
После этих слов Малдаг взял повод своего Чага и тронулся по извилистой белой дороге, петляющей среди холмов в сторону Понта.
* * *
Взгляд ее черных глаз был неотразим. Не было мужчины, который, раз увидев этот взгляд, не вспоминал бы о нем с вздохом. Этот взгляд стал причиной многих бед, приключившихся с ней в последний год ее жизни.
Нада, так звали ее, была дочерью вождя маленького гуннского племени, которое волей небесных богов и покровителей степняков избежало доли других колен, бесследно исчезнувших на бесконечных просторах Великой Степи после того, как ханьцы разгромили державу хунну и обломки ее отмели от Великой Стены мощной метлой своей конницы. В пыль, песок и прах превратилось могущество хунну, восточный ветер разнес эти песок и прах по всей Степи. Прах удобрил почву, песчинки же разлетелись до поры, чтобы снова собраться в могучие барханы Великого Нашествия.
А пока одна песчинка, колено Руги, упала возле самого Данапра, неподалеку от Понта. Здесь, среди сарматов и готов, гуннскому вождю нужны были большой ум, еще большая изворотливость, а порою и просто удача, чтобы спасти свой род от гибели. И еще одно должен был уметь делать вождь, жертвовать малым ради спасения остального.
Она росла мало похожей на остальных девочек. Она не любила прятаться в коленях матери, не было у нее и привязанности к украшениям и тряпочкам. В три года она оседлала, подобно мальчишкам, барана и скакала на нем с блестящими от счастья глазами.
В пять лет она упросила отца смастерить ей лук со стрелами. С тех пор она не расставалась с оружием. Скоро она уже ни одному своему сверстнику не уступала в искусстве стрельбы из лука. Тонкий меч в ее руке казался совсем невесомым, а аркан, который она сама сплела, останавливал самого быстрого коня. На охоте она плеткой добывала зайцев, а то и лис. На охоте ее и увидел вождь сарматского племени, которое позволяло жить на своей земле маленькому гуннскому роду. На следующий день отец Нады получил приглашение к сарматскому повелителю. Вернулся он печальный, словно покрытый серой степной пылью. Дочь выслушала его речь молча, молча же пошла к лошади. Вернулась она из степи уже глубокой ночью, упала на свою постель и заснула крепким молодым сном. Она уже с детства научилась усмирять самые горячие толчки своего беспокойного сердца. Так было и в этот раз – даже отец не смог понять, какие чувства наполняли ее сердце.
Но стать женой сарматского вождя племени ей так и не пришлось. Когда она в сопровождении четырех знатных воинов, присланных сарматским повелителем, была уже в нескольких десятках стадий от цели, то увидела маленький отряд готов. Сарматы были настолько уверены в безопасности пути, что не приняли никаких мер предосторожности. Это и позволило готам схватить лошадь Нады под уздцы, а сарматских воинов обратить в бегство дротиками. С угрозами и проклятиями сарматы умчались прочь. Стать бы Наде женой кого-нибудь из готов, если бы они сразу увели ее в свой стан. Но между готами очень скоро вспыхнул спор о том, кому должна принадлежать добыча. Пока готы спорили, вернулись с подкреплением сарматы. Они очень спешили, поэтому даже не стали натягивать луков, полагая, что сумеют справиться с готами одними копьями и мечами. Готы мгновенно забыли о той, из-за кого им пришлось теперь защищать свои жизни. Сомкнув щиты и выставив копья, они образовали маленькую крепость. Нада, оставшись в пылу схватки без надзора, не стала дожидаться решения своей судьбы мечами и копьями: она свистнула своего коня, взлетела в седло и понеслась по степи навстречу горячему ветру.
Скил в этот день ездил по заданию Аристида на виллу, которая забралась в степь еще дальше от Понта, нежели Илурат. Стремительного всадника он заметил уже издали, и залюбовался им – конь, казалось, летел над землей, оставляя за собой легкий сухой стук копыт: та-та-та, та-та-та, та-та-та. Скил свернул немного в сторону и спрятал своего Сара за большим камнем; отсюда можно было легко пересечь дорогу всаднику, ехавшему по дну балки, или же подняться на плато, где проходила ровная дорога к городу. Здесь он замер в ожидании. Изгиб балки на какое – то время скрыл от него всадника, только стук копыт говорил о его стремительном приближении: та-та-та, та-та-та, та-та-та. Когда Скил вновь увидел скачущего, то даже не поверил, что это женщина. Но его растерянность длилась не больше мгновения, в следующий миг он уже летел в долину наперерез, не ожидавшей такой встречи всаднице. Она попыталась уйти от Скила, направив коня влево по едва заметной тропке, ведущей из балки наверх. Здесь ее и догнал Скил. У Нады хватило сил только обжечь его своим черным взглядом. Он овладел ею тут же. Она попыталась сопротивляться, но очень скоро, почувствовав своей грудью горячие толчки его сердца, поняла, что это бесполезно. И вместе с его страстью в нее вдруг вошло какое-то умиротворение и уверенность, что этот мужчина станет отцом ее ребенка. И это взгляд привязал воина к пленнице крепче любых пут. Так Нада стала пленницей и женой Скила, а он – рабом ее взгляда.
Уже совсем стемнело, когда он привел ее в свой дом. Не говоря ни слова, он принес сначала маленький светильник, который пристроил в стенной нише, потом кувшин с вином, миску с сыром и лепешку. Поставив еду перед нею, сам сел напротив. Она не притронулась к еде, сжалась в комок, даже дыхания ее не было слышно. Так она просидела до рассвета, то, погружаясь в дрему, то, просыпаясь от малейшего шороха. И каждый раз она видела в темноте его глаза, горячие, нетерпеливые и нежные одновременно. Утром усталость сморила ее – она заснула, прислонившись к шершавой, но теплой стене. Когда же она проснулась, в доме было совсем светло и тихо. На столе перед нею все также лежала лепешка, миска с сыром, в другой миске янтарной желтизной светились персики, и источала нежный аромат гроздь иссиня-черного винограда. Нада вдруг почувствовала голод, сначала она откусила кусочек от большого персика, потом… она остановилась, когда на столе остались только косточки от персиков и половина виноградной грозди, которую она так и не смогла победить.
Когда Скил поздно вечером вернулся домой, то уже во дворике почувствовал перемены в своем доме – пахло свежеиспеченным хлебом. Нада ждала его с кувшином воды и чистым полотенцем. Когда Скил, умытый и обескураженный, сел за стол, Нада подала ему миску с похлебкой, положила на стол пучок зелени, кувшин с вином. Скил впервые за многие дни ел горячую пищу и дивился переменам в своем доме. Откуда ему было знать, что утром, как только он ушел из дому, Нада взяла большой кувшин для воды и отправилась искать дорогу к колодцу. Следом за ней двинулись любопытные соседки. У источника они, естественно, встретились. Иногда женщины сходятся очень быстро и начинают друг-другу помогать. И сама Нада выглядела по-другому – на ней не было шапки, а густые черные волосы, тщательно вымытые и умащенные, волнами спускались на плечи. От нее приятно пахло лавандой. В этот вечер он впервые увидел улыбку на ее лице и узнал ее имя.
На следующий день Скил принес домой большую желтую дыню. Нада вначале решила, что это тыква и убрала ее со стола, полагая, что назавтра соседки помогут ей приготовить этот овощ. Но после ужина Скил сам вернул дыню на стол и своим длинным ножом разрезал плод на длинные узкие дольки. Одну из них он протянул Наде. Тут только она уловила тонкий и приятный аромат дыни. Ее губы и руки еще источали этот аромат, когда он притянул ее к себе. Она сначала пыталась сказать ему, что у нее липкие пальцы, но скоро поняла бесполезность своих усилий.
Каждый день она просилась на охоту. Сначала Скил отказывал ей под самыми разными предлогами. На самом же деле он просто боялся. Боялся, что она также легко исчезнет в степном пространстве, как и появилась из него. Но уже через неделю он сдался, тем более, что представился случай опять ехать на одну из степных вилл. Упросить конюхов, чтобы они запрягли двух лошадей, было делом несложным – Скил довольно часто занимался выездкой молодых лошадей. Нада ждала его возле большого серого камня, от которого начиналась дорога в степь. На ней снова была ее кожаная одежда и кривая шапка, которые делали ее похожей на всех других степных всадников. Птицей она взлетела в седло, свистнула и понеслась по дороге. Скил едва успевал за ней. Стадиях в трех-четырех от крепости она пустила коня в степь, ловко лавируя между попадавшимися то тут, то там камнями. Скоро ее поиски увенчались успехом – она подняла косого, который дремал в траве у подошвы одного из валунов. Заяц бросился наутек. Но бежать ему пришлось недолго, скоро Нада нагнала его и ударом плети прервала его бег. Когда Скил догнал ее, она уже связала зайцу лапы и приторочила добычу к седлу. Еще одного зайца они подняли, когда до виллы оставалось не так уж много. Этот заяц оказался больше и хитрее, он ловко менял направление своего бега, стараясь бежать между камней и по дну промоин. Но они вдвоем все же сумели остановить и этого беглеца. Нада была довольна: глаза ее блестели, движения стали порывистыми и стремительными.
На вилле Скил долго не задержался, передал слова Аристида управляющему, перекинулся несколькими фразами со знакомыми катафрактариями. Когда те узнали, что Скила сопровождает в поездке жена, то немало тому удивились. А когда узнали, что Нада с помощью плети добыла по дороге двух зайцев, то и вовсе принялись восхищаться. Конечно, Скил знал, что делали они это не совсем искренне. Мужчинам трудно согласиться в том, что женщина их в чем-то превосходит. Поэтому они решили превзойти самих себя в гостеприимности. Один стражник что-то шепнул другому, тот понимающе кивнул головой и исчез. Через несколько минут он вернулся. Одной рукой он тащил изрядную суму, а другой - корзину с виноградом и душистыми грушами. В суме оказалась отборная пшеница, которую воины, скорее всего, приберегали для себя. В знак благодарности Нада отдала им одного из добытых зайцев. Довольные обменом и щедростью партнеров они расстались.
Солнце еще не достигло своей высшей точки на небосклоне, поэтому они не торопились в город. Выбрав подальше от дороги небольшой распадок с зеленой травой, они стреножили лошадей и пустили их пастись, а сами принялись устраивать небольшой костерок. Наломав сухих веток и корней прошлогодней травы, Нада соорудила очаг из плоских камней. Скил быстро освежевал зайца, нашел подходящую для вертела палку. Скоро дразнящий запах жареного мяса поплыл над их маленькой стоянкой. Всего зайца они осилить не смогли, тем более, что виноград и груши тоже требовали к себе внимания.
Потом они по очереди ели большую грушу, а когда от нее остался маленький кусочек, их губы соединились.… Потом они лежали рядом на теплой земле и смотрели, как по бледно-голубому небу неторопливо плывут редкие легкие облака. Среди этих облаков, поднимаясь все выше и выше, широкими кругами парила пара птиц. С земли было не разобрать – соколы ли это, орлы ли, кобчики. И птицам, и людям было здесь хорошо, и никуда не хотелось ни идти, ни ехать, ни лететь…
Недели через две к Аристиду пожаловали важные гости – вождь того самого сарматского племени, женой которого должна была стать Нада. Весь день в доме Аристида бегали слуги: кто-то резал барашка, кто-то тащил из подвала рыбу, вино, фрукты, кто-то пек свежий хлеб. До самой ночи слышны были громкие голоса, мелодичные звуки арфы и пронзительные – флейты, сытый смех в доме стратега. Только на следующий день уехали гости. А еще через несколько дней по городу поползли слухи, что не так просто приезжали к Аристиду гости, что ищут они беглянку. Вот тогда Скил и пошел к Сарду.
* * *
Сард был кузнецом, как и его отец. Отец отца его тоже занимался ковкой металла. Домик и мастерская Сарда находились в самом конце западной улицы, поэтому светло в маленьком дворике обители Сарда бывало только рано утром, в остальное же время дня тень от стены и угловой башни не пускали лучи Гелиоса в прокопченную кузницу. Сам Сард тоже был черным, как и его мастерская – и глаза, и курчавые волосы, и длинная курчавая борода, и кожа на руках была почти черной. Сард был не велик ростом, но плечист и узловат, а руки, руки, казалось, были свиты из особых сухожилий в большие шершавые узлы. И сын его, и помощник Шарук тоже был черным. По правде, говоря, люди побаивались Сарда.
Только жена Сарда Айсу связывала людей с кузнецами. К ней обычно и обращались горожане со своими заказами. Заказы эти по большей части были совсем не сложными – кому-то заклепать треснувшую мотыгу, кому-то переделать на нож обломок серпа, кому-то требовалась пара гвоздей. Давно уже Сард не получал хороших заказов. А все потому, что перестали люди строиться и воевать. Не любил говорить об этом Сард (он вообще не любил говорить), но в душе переживал, потому что больше всего он любил и умел делать
акинаки.
И нужно сказать, что его клинки получались на славу – в меру длинные и широкие, строгих линий и четких граней, превосходных закалки и заточки. На первый взгляд они мало в чем отличались от своих собратьев работы других мастеров, разве только тем, что украшены были поменьше и рукоять имели попроще. Но знающий человек, взявший в руку акинак Сарда, сразу ощущал, что это оружие исправно послужит в бою, не оттянет руку в первые же минуты боя, найдет в доспехах противника щель, через которую можно добраться до его тела, с поющим звоном отобьет удар любого клинка. А, если воин захочет метнуть его в неприятеля, то полет его будет также прям и строг, как и его линии.
Сарда Скил знал столько же, сколько и свой город, то есть с первых дней своей сознательной жизни. Еще мальчишкой бегал он со своими сверстниками к домику кузнеца, чтобы посмотреть, как разгораются, набирая почти белый цвет еще недавно черные уголья в горне, как узловатая рука мастера выхватывает клещами из огня раскаленную заготовку и кладет ее на наковальню, как с легким звоном опускается молоток … и начинается волшебное превращение металла. Кажется, совсем не изменился мастер за эти годы, только серебряные нити появились в черной бороде да еще проницательней и глубже стали глаза, которые смотрели теперь на воина.
- Так, говоришь, акинак тебе нужен?
- Да, но только небольшой.
Едва заметная улыбка спряталась в черной бороде.
- А если она тебя этим клинком заколет?
- Если ты его не заколдуешь, не заколет.
- Мне то зачем твоя смерть нужна, других опасаться надо.
- Потому и прошу тебя.
- Ладно, что-нибудь придумаю. Только давно я клинков не ковал, даже и не знаю, есть ли у меня подходящий кусок металла.
- Этот подойдет? – Скил положил на стол сверток. Когда воин неспешно развернул его, то перед взором кузнеца предстал обломок готского меча. Сард хмыкнул и принялся внимательно разглядывать место излома металла.
- Добрый металл, - остался он доволен увиденным,- ладно, приходи послезавтра, к вечеру.
К столу, за которым они сидели, почти неслышно подошла Айсу, поставила на стол кувшин и четыре простые глиняные кружки. Рядом положила связку вяленой скумбрии. Сард неторопливо налил в чашки вино. Подошел и Шарук. Они подняли кружки и молча выпили. Вино было прохладным, чуть кислым и немного терпким. Такое вино приятно пить жарким летним вечером. Немного посидели, пожевали жирную сочную мякоть рыбы.
- Дочка прислала? – поинтересовался Скил.
Айсу утвердительно кивнула головой.
- Младший ее, Мунк, лодку построил, рыбачить начал.
- Хорошая рыба, - вежливо похвалил Скил.
Сард и Шарук поддержали Скила только улыбкой, уж больно вкусной была рыба, которую Айсу хранила для неожиданных гостей.
- Лодку, говорите, - продолжил разговор Скил, - из чего же он ее сделал? Доски и в Пантикапее денег стоят.
- Они денег не платили, им море помогло, - вступил в разговор обычно молчаливый Шарук, - они давно уже на берегу всякие обломки собирают, особенно после шторма.
Кто это они? – не понял Шарука Скил.
- У Мунка три товарища есть, его одногодки. Они давно уже затеяли лодку построить. Если бы мы там жили, я бы тоже с ними был.
По тому, как заблестели глаза Шарука, Скил понял какие чувства испытывал молодой кузнец к своему почти взрослому племяннику.
- Мунк хороший парень, деловой, - Сард управился со своей рыбиной и вступил в разговор, - они все своими руками делали, и доски подгоняли, и мачту ладили, и парус шили. Я только немного помог им с гвоздями и скобами.
- И якорем, - добавил Шарук.
- И якорем, - согласился Сард, - как же им без якоря, Понт это не колодец наш. Ладно, Шарук, - это кузнец уже обращался к сыну, - на следующей неделе пойдешь в Пантикапей, отнесешь кое-что сестре. Тогда и поплаваешь с Мунком на лодке.
- Только не вздумайте на тот берег плавать! – вставила свое слово Айсу.
- А что, уже плавали? – удивился Скил.
- Хватило ума, - ответил Сард, - какой-то лихой торговец подбил парней, серебра дал, чтобы они на тот берег партию масла перевезли.
- Перевезли же, - констатировал Шарук, - и серебро получили.
- Повезло парням! – заключил Сард.
- Как же они без оружия? – удивился Скил, - ведь на море, да и на том берегу полно лихих людей.
- Ну не совсем они без оружия, - отвечал кузнец, - какие-то луки они смастерили, десяток другой наконечников я им подкинул.
- И пару акинаков, - добавил Шарук.
- Ну а как же без клинков, - в своих убеждениях Сард был тверд, - без хорошего клинка в море ли, в битву ли вступать нельзя.
За разговорами они незаметно допили вино, доели рыбу. Солнце уже готовилось спрятаться за крепостной стеной, когда Скил простился с семьей кузнеца и двинулся в сторону дома.
Сард поднялся по привычке рано. Айсу уже хлопотала на летней кухне, запах горячих лепешек пробуждал аппетит. Уже больше четверти века они жили вместе, так что давно научились понимать друг друга почти, что без слов. Она знала, что сегодня он вместе с сыном пойдет в родовой склеп, где рядом с прахом предков хранил самое ценное – клинки и наконечники. Он же знал, что она встанет раньше его, напечет свежих лепешек, приготовит гроздь винограда или какое-нибудь еще угощение, уложит все это в корзину, покрытую специальной салфеткой, покроет голову черным платком, как велит обычай, и будет молча поджидать его с сыном на скамеечке у выходы со двора. Встал и Шарук. Вышел из дома во двор, сладко потянулся и широко улыбнулся:
- О, свежие лепешки, ма, ты у нас почти что богиня.
Айсу тоже улыбнулась в ответ:
- Болтун. Умывайся скорее, а то лепешки остынут.
Они быстро управились с нехитрым завтраком – лепешками, сыром и зеленью. Сард подал сыну тяжелую железную палку с заостренным концом, Айсу подхватила корзину, и они двинулись в сторону ближайших (восточных) ворот из крепости. Идти было недолго – в паре сотен шагов от крепостной стены на склоне берега лощины, обтекавшей город с севера, начинался «город мертвых» - некрополь. Склепы лепились один к другому, большие и маленькие, обвалившиеся и нетронутые временем и людьми, они производили впечатление огромной неоконченной работы, как будто кто-то исковырял весь берег лощины в поисках хорошего камня, но так ничего и не нашел.
Зато они достаточно быстро нашли последний приют своих предков. Камень, закрывавший вход в склеп, ничем не отличался от обычного валуна. Только когда Сард с сыном подсунули под него железный рычаг и немного приподняли камень, обнаружилось, что камень может поворачиваться вокруг оси, приоткрывая щель, достаточную для того чтобы в склеп мог пролезть худощавый человек. Таким из них был только сам Сард. Он и полез в щель. Скоро его рука снова возникла из темноты склепа, в ней был зажат сверток грубой ткани. Шарук принял сверток. Скоро появился и сам Сард.
- Все тихо, - сказал он, усаживаясь на плоский камень подле входа.
Айсу тем временем обратилась лицом к солнцу, положила на плоский камень, являвшийся как бы перекрытием входа в склеп, лепешку, гроздь винограда и горсть оливок, стала на колени и зашептала слова молитвы. Сард и Шарук опустились на колени молча. Они не молили богов, быть с их предками поласковее, они знали, что в царстве Аида, или какого – другого подземного владыки их прадеды вряд ли останутся без работы, разве что по причине преклонного возраста их не будут тревожить слишком уж часто, они просто вспоминали их лица и руки, их дела и слова. Молитва продолжалась недолго. Скоро Айсу поднялась на ноги, встали и мужчины. Айсу отломила от лепешки и покрошила «птичкам», потом оторвала от грозди четыре ягоды и бросила на четыре стороны, каждый раз поворачиваясь в соответствующую сторону лицом и бросая ягоду двумя руками. За виноградинами наступила очередь маслин. Завершив обряд, Айсу опустилась на камень и сложила руки на коленях. Лицо ее в этот момент стало каким-то покойным и просветленным. Мужчины тем временем снова повернули камень, закрывавший вход в склеп, один из них взял железный рычаг, другой – сверток, Айсу несла теперь легкую корзину. Через полчаса они были уже дома.
Здесь Сард развернул сверток, который принес из склепа. В нем оказался клинок небольшого акинака. По неведомо кем установленному обычаю кузнец каждый свой клинок после ковки и закалки относил на некоторое время в склеп, полагая, что его многомудрые и опытные предки исправят погрешности, если таковые имелись при изготовлении оружия. Теперь же кузнецу оставалось только наточить клинок и снабдить его удобной рукоятью. Последнее оказалось делом нехитрым – в большом сосуде с водой уже с вечера размокала длинная узкая полоска крепкой кожи. Конец ее Ашук вставил в специальную щель между полоской металла, отделявшей клинок от стержня рукоятки, после чего стал плотно наворачивать полоску на этот стержень. Когда весь стержень был обернут кожей, оставшийся кончик кожи был вставлен в полагавшееся для него гнездо. Клинок на время был оставлен на солнце, а Сард и Шарук занялись подготовкой точильного камня. Он был извлечен из угла мастерской и положен на большой камень, служивший им чем-то вроде верстака. Потом Шарук принес миску с водой и взялся за клинок. Точить он умел. Уже где-то через час акинак засветился чистым и ровным блеском, но мастер был все еще недоволен. Снова и снова пускал он клинок по поверхности камня, потом полировал кожей. Только около полудня закончилась эта работа. Шарук воткнул акинак в колоду рядом с наковальней, отрезал лишние полоски кожи, которой была обернута рукоять, и теперь только позвал отца, чтобы тот оценил его работу. Долго и придирчиво вертел оружие в руках старый мастер, но не нашел в нем заметных изъянов. Похлопал сына по плечу:
- Молодец. Скил и его всадница останутся довольны. Я думаю, что мы вполне можем рассчитывать на серебро. Оно будет как раз не лишним, когда ты отправишься в Пантикапей. Не гоже к своей сестре являться с пустыми руками.
* * *
Но забрать свой заказ Скил смог только спустя несколько дней. Назавтра его послали сопровождать обоз с пшеницей, отправленный Аристидом в столицу. Обычно такая поездка занимала три дня, в первый из которых путники добирались до Пантикапея, во второй – запасались соленой и свежей рыбой, а в третий – возвращались домой. В этот же раз – путешествие растянулось на все четыре дня. Сначала сломалось колесо у одной из телег. Поклажу с нее разложили по другим телегам и продолжили путь, оставив телегу в одном из оврагов. Но скоро сломалась еще одна телега. Стало понятно, что нужно оставить на полпути какое-то количество груза, а значит и охрану его. Пока остальные телеги доехали до города, пока разгрузили несколько телег и послали их обратно… Домой вернулись только на четвертый день. Первым делом Скил заехал к Сарду. Тот сам подал ему сверток с клинком. Не разворачивая свертка, Скил подал кузнецу двойной динарий и поспешил к дому. Но оказалось, что он спешил напрасно. Дверь в его дворик была распахнута, чего не позволяли себе ни он, ни Нада. Откуда-то вывернулся соседский мальчонка Лоча.
- Ой, дядя Скил, приезжали воины Аристида, их много было, все на конях. Громко кричали, ругались, дверь сломали, тетю Наду увезли. Она не хотела ехать, ее связали и на лошадь положили.
Долго сидел Скил на камне перед входом в дом. Сидел и не замечал времени. Перед ним то загорались ее счастливые глаза, то жгли душу узкие щелочки глаз Аристида. Только когда совсем стемнело и стало прохладно, он услышал свое дыхание и понял, что находится во дворе собственного дома. С удивлением глядел он на сверток, который лежал у него на коленях. Когда же он его развернул и увидел клинок, то первое что сделал, это вскочил и запустил клинок в ствол старой оливы, росшей в углу двора. Акинак тихим свистом разрезал тишину дворика и воткнулся точно в середину тонкого ствола дерева. Раз пять Скил повторил бросок, и всякий раз клинок вонзался в старую оливу.
Эту ночь он провел без сна, сидя за столом, на котором лежал блестящий клинок.
А утром Скил завернул клинок в ткань и засунул его в проем между верхней плахой дверной коробки и потолком. Потом оседлал Сара и отправился к Критону, и никто не смог бы его упрекнуть в нерадении к службе. А через день объявился Малдаг. И теперь каждый вечер Скил обязательно ходил к Седому камню. Но нора была пока пуста, а на
душе у него было неспокойно. И он очень хорошо понимал причину этого беспокойства. Она заключалась в том предательстве горожан, таких же простых кузнецов, гончаров, виноделов, торговцев, как и Сард, которое готовился совершить Скил. И днем, встречаясь с этими людьми, разговаривая с ними, просто наблюдая их привычные дела, он ругал себя, проклинал ту встречу с Малдагом, готов был отказаться от своего замысла. Но приходила ночь, бессонная ночь и рассудок Скила снова туманился. Глаза Нады, усмешка Аристида снова будили в нем любовь и ненависть, и сплав этих двух чувств растворяли все его дневные мысли и угрызения совести.
* * *
Море швыряло корабли, словно это были не тяжелые триеры , а пустые ореховые скорлупки. Грозная военная сила в сто с лишним боевых кораблей превратилась в жалкую рабыню стихий, которые насмехались над человеческими устремлениями. Теперь волны и ветер гнали все сто кораблей прочь от Питиунта, жители которого еще вчера содрогнулись, увидев огромный флот, надвигавшийся с северо-запада на город. Но неожиданно налетевший шторм все изменил. Теперь в городе совершались благодарственные жертвоприношения богам, отвратившим нашествие, а на кораблях раздавались проклятия. Только на корабле наварха готов Венеульфа царили спокойствие и молчание. Сам Венеульф и боранский кормчий Цадар стояли на возвышении у мачты и вглядывались в то пространство, где должно было кончаться беспокойное море и начинаться синее небо. Теперь же в этом пространстве вздымались могучие горбы волн, мешались летящая с белых гребней пена и секущий косой дождь. Нужно было иметь большое мужество, что бы не содрогнуться хотя бы внутренне перед этой вакханалией воды, нужна была твердая рука, чтобы удерживать корабли на безопасном расстоянии от невидимого берега и не дать стихии угнать их в море. Ни того, ни другого не занимать Венеульфу. Его коричневой лицо, с почти белой от седин и морской воды бородой, сросшимися, клокастыми бровями и большим красным носом, непроницаемо. И оно невольно придает уверенности всей команде – и ближайшим сподвижникам, и совсем зеленым новичкам.
Келагаст изо всех сил старается не подавать виду, что ему страшно, что он устал, просто отупел от страха. Страх забрался внутрь его большой черной жабой, которая всякий раз, когда новая волна поднимает корабль, подпрыгивает и закрывает вход в легкие, и нужно нечеловеческое усилие, чтобы протолкнуть в легкие немного освежающего соленого воздуха. Всего двадцать лет Келагасту, но он уже знает, что в такие минуты нет ничего лучше, если рядом окажется человек, в чьих глазах не заметно и тени страха, а наоборот – они полны огня жизни, искрятся смехом. Таким человеком был только гот Минил, с которым Келагаста давно связали дружба и взаимное расположение. Вот и теперь Минил заметил в глазах младшего товарища черных мятущихся зверьков, но не подал виду, что догадывается о состоянии души молодого воина, а просто начал вроде бы себе под нос что-то бурчать – рассказывать. Келагаст невольно прислушался.
- Когда мы шли к Танаису, я был совсем молодой, - сетовал Минил,- а Венеульф – такой же, как и теперь. Выходит, что я старею, а он – нет. Вот дела!
Знакомый хриплый голос незаметно пробрался в душу Келагаста, отодвинул чуть-чуть жабу, позволил задать вопрос:
- Так вы с Венеульфом ходили на Танаис?
- Ходили, ходили,- продолжал бурчать гот,- вот как с тобой.
- И тоже по морю? – все больше оживал венед.
- Нет, степью шли. Это потом уже Венеульф корабль захватил, чтобы с моря подходы посмотреть.
- Как же он корабль захватил, - поразился Келагаст, - он что, у самого берега стоял?
- Корабль у берега стоять не может,- спокойно возразил Минил, - разве что в гавани, у него брюхо толстое. Корабль на якоре стоял. Венеульф вот что придумал: взял десяток молодых да отважных, велел им бурдюки надуть да завязать покрепче. А как стемнело, привязали они к бурдюкам мечи да топоры и поплыли к кораблю. Тихо плыли, ни всплеска, ни окрика не слышно. Окружили корабль и как змеи вползли на борт. Не ждали их мореходы. Так Венеульф и стал хозяином корабля.
Келагаст и сам не заметил, когда заснула его жаба. Когда он вспомнил о ней, все на море было вроде бы по-прежнему – и волны, и пена, и брызги. Но вместе с этим что-то изменилось: не было прежней тошноты, и все тут. Стал Келагаст перебирать в голове события минувшего часа – ничего особенного вроде и не случилось: сначала Минил рассказывал о походе на Танаис, потом Венеульф велел накормить гребцов. Келагаст охотно исполнил приказ, отпечатал тяжелый пифос с жирной сельдью, выдал каждому гребцу по рыбине, потом смешал вино с водою. Гребцы пили жадно, прямо из горла большого кувшина, не проливая при этом ни капли, чему немало подивился Келагаст. Потом, потом Келагаст вдруг обнаружил, что и во время шторма оказывается можно жить: есть, пить, удивляться, смеяться.
Сделав такое открытие, Келагаст даже голой покрутил: вот это да! Скоро он заметил, что Венеульф, Минил, Цадар и другие люди смотрят на горизонт как-то по - новому, с надеждой, что ли. Всмотрелся и Келагаст в туманную даль и не поверил своим глазам: разделились, наконец, две стихии, узенькая светлая полоска на горизонте появилась. Полоска эта стала шириться и шириться, да и ветер вроде бы ровнее дул. Повеселели и гребцы, поняли, что самое страшное уже позади. К ночи совсем унялась буря. Венеульф выбрал подходящую бухту, направил туда триеру. Стали подходить и другие корабли. Но два десятка триер не справились с бурей.
На ночь затихла бухта, после смертельной схватки с морем мертвым сном спали воины и гребцы. А с первыми лучами светила зазвучали боевые трубы, ожили корабли. Готы торопились, горячую пищу готовить не стали, пожевали уцелевшие лепешки и сухари, разорвали крепкими зубами спинки вяленых рыб, запили вином и – в поход.
На этот раз появления готов никто в Питиунте не ждал. К захваченному врасплох причалу один за другим приставали грозные корабли, с которых на берег соскакивали люди с железным оружием. Схватки начались у моря, а через час разлились по всему городу, еще через час, превратившись в повальный грабеж. Город пылал сразу во многих местах, а торжествующие победители тащили на корабли мешки с награбленным, амфоры и кувшины, вели пленников.
Пожар разгорался все сильнее, это заставило готов прекратить грабеж и перебраться на корабли. Перегруженные корабли отплывали медленно, только корабль Венеульфа был по-прежнему легок на ходу. Предводитель готов не любил обременять себя лишним, он брал только самое ценное: золото и дорогое оружие. Кровавое солнце падало в море, торопясь отмыть с себя краски жестоких картин, свидетелем которых ему пришлось быть в этот день, ветер стих. Природа словно задумалась, не зная, что ей еще предпринять, чтобы сломить жестокую волю людей, чьи перегруженные корабли лениво и вразнобой шлепали веслами по воде.
И опять Минил отвлек от черных мыслей Келагаста:
-Видишь эти брюхатые суда – это ползут по морю готы. А ведь было время, когда они плавали по суровому полночному океану. И не один из них не решился бы так перегружать свой корабль.
-Почему же они теперь так делают? – поинтересовался Келагаст.
- Они забыли свою родину, - ответил Минил, - только в песнях да рассказах стариков она еще жива. Никто же из плывущих по этому морю ее не видел и в глаза. Когда готы пришли к Понту, они боялись его, как и степняки – сарматы.
- Как же Венульф отважился напасть на корабль под Танаисом?
- Венеульф вообще не ведает страха и преград. Ты слышал о том, как готы осаждали ромейский город Филиппополь?
- Но там ведь были не только готы, там был и мой отец.
- Это верно. Но главная добыча все же досталась готам. Что принес тогда домой твой отец?
- Он принес мне большой наконечник для копья и длинный нож.
- Наконечник и нож. А Венеульф пригнал с собой мастеров, которые умеют делать корабли. И на этих кораблях готы везут теперь все самое ценное, что они только отыскали в Питиунте. Теперь ты понял, кому досталась самая лучшая добыча в Филиппополе?
- Да, но ведь половину кораблей дал Венеульфу Рискупорид.
- Попробовал бы не дать...
Этот поход и этот разговор случились почти тридцать лет назад. Удачные набеги на море еще больше разожгли аппетиты готов, и они собрали еще больший поход союзных племен, направив его жало на Балканы, на древнейшую и богатейшую часть Римской империи. Но они переоценили свои силы и потеряли все. Клавдий Второй отомстил готам за смерть Траяна Деция. Тысячи готов, сарматов, герулов, карпов, венедов нашли смерть на полях и морях, окружающих Грецию. Удар этот был настолько силен, что его отзвук докатился до Боспора, а от его крепостей эхом ушел в Степь. Готы же поняли, что настала пора самого решительного столкновения за само свое существование, а те, кто считал себя наследниками Великой Эллады, вновь взлелеяли мечты о нераздельной власти в царстве.
В числе немногих кораблей, сумевших избежать гибели в сражениях с римлянами, оказалась и триера, которой командовал Келагаст. Победа над самим собой, одержанная им в походе на Питиунт, явилась самой важной в его жизни – эта победа сделала его мореходом. Не один шторм с той поры встретил лицом к лицу венед. Солнце выжгло и сделало белыми и без того светлые его волосы, кожа на руках и лице стала совсем темной, цвета обожженной глины. И только голубые глаза ярко горели на темном лице, презирая трудности и опасности. Подобно Внеульфу, он стал немногословен, подобно Минилу, проницателен и мудр. Поэтому он и понял после разгрома флота готов Клавдием Вторым, что теперь ему придется оставить палубу триеры и вновь привыкать к суше, что вновь предстоит борьба с теми, кто еще вчера трепетал при одном упоминании имени готов, что борьба эта будет жестокой, кровавой.
* * *
Келагаст обосновался в большом селении, занявшем среднее течение реки Салгир. Это была самая большая река полуострова. Она без заметных усилий снабжала питьевой водой и рыбой многочисленных обитателей своих берегов. Но не потому облюбовал это селение Келагаст, а потому, что на хороших лошадях можно было за день добраться до любого пункта. А весной и осенью можно было и на большой лодке довольно быстро добраться до Меотиды. Готы жили в этом селении уже довольно долго. Непросто им было здесь добывать себе средства пропитания: летом по несколько месяцев небо не посылало им ни капли дождя, а зимой частенько навещали их обжигающие северные ветра, принося с собой не только стужу, но и снежные заносы. А лесов в округе не было, значит, не было ни дров, ни бревен для хижин. Но готы были упорны. Они разработали такие участки, на которых скудных полых и подземных вод вполне хватало для выращивания прекрасной пшеницы. И этот злак, желтый на цвет и немного с красным отливом вполне заменял им золото. Его охотно покупали в обмен на серебро, утварь, оружие в любом из портов на берегу Понта. Также легко можно было превратить пшеницу в скакунов, овец и коз. Этих животных предлагали готам сарматы, которых немало растеклось по балкам, стремящимся к Меотиде. А быков готы разводили сами. Жилища свои они строили в земле, накрывая их соломенными или камышовыми крышами. Топились кизяками, соломой, корнями винограда, ветками кустарников и фруктовых деревьев. Но были и свои преимущества у новых обитателей этих берегов Салгира – кроме пшеницы они в изобилие имели рыбу. Ее ловили в реке корзинами и сетями, а когда у некоторых появились лодки, то стали плавать даже до самого моря. Рыбу вялили и солили, благо в соли тоже недостатка не было: конники всего за день могли достичь озер на полночи, изобиловавших солью. Рядом с хижинами появились огороды, сады и даже виноградники. Да, их нужно было поливать. Но зато у готов теперь появились и зелень, и фрукты, и даже вино.
Келагаст все это видел, но это мало его занимало. Он жил в самой обычной землянке вместе со своими ближайшими воинами – Гуннаром и Амилой, Еще пятеро спутников его прежних морских походов обитали в соседней землянке. Келагаст и его спутники не сеяли пшеницы, не разводили скот, не ловили рыбу. У них было достаточно серебра для того, чтобы купить себе хороших коней и зерна для них. Келагаст и его люди не вмешивались в дела вождей племени, в котором они теперь жили. У них было свое дело – они исподволь подбирали себе дружину, с которой собирались начать новый поход. Именно для этого они раздобыли большую лодку, на которой несколько раз плавали в море. Нашлись у них и запасные кони, когда они отправлялись к озерам за солью. А по пути они учили молодежь зорко смотреть по сторонам, примечать удобные пути, а также отбившихся от стад животных. Охота всегда была лучшей подготовкой к боям. Когда же Келагаст отправился в Готию, его сопровождало уже двенадцать спутников. Назад все они вернулись с оружием. У некоторых на зависть многим появились новые плащи с блестящими застежками – фибулами. Всего год потребовался Келагасту, чтобы его дружина выросла до трех десятков отчаянных смельчаков, готовых на самые дерзкие действия. В селении все чаще стали косо глядеть на Келагаста и его спутников. И венед не стал дожидаться серьезных столкновений: в конце лета он покинул берега Салгира.
Путь их лежал на полдень. Они не торопились. Днем – неторопливо ехали, охотились за дикими или отбившимися от стад животными. Вечером устраивались где-нибудь на берегу степной речки, неподалеку от стойбища пастухов. Купали, если была такая возможность, поили и кормили лошадей, пекли и варили мясо, обсуждали удачу одних и промахи других на охоте. Южная ночь быстро опускала свое черное покрывало. Дрожащие искры костра уносились навстречу мерцающим звездам. Нередко из темноты появлялись несмелые фигуры подростков. Никакие силы и страхи не могли остановить любопытство некоторых молодых степняков. Обычно они уже с вечера начинали кружить вокруг лагеря, в котором предполагали устроиться на ночь готы. Некоторые, самые смелые, отваживались подойти к путникам с охапкой дров, шапкой фруктов. Но чаще всего подростки приближались в темноте. В таком случае Келагаст примечал самого бойкого из гостей и пальцем манил его к себе. Когда, не чующий под собой от страха ног, гость приближался к венеду, тот протягивал ему лук:
- Стрелять умеешь?
Конечно, вопрос этот для степняков был лишним. Все равно, что сегодня спросить человека: «Ходить умеешь?» Получив утвердительный ответ, Келагаст доставал из колчана стрелу и протягивал ее гостю:
- Попадешь – получишь меч!
Готы хорошо знали эту забаву своего вождя. Поэтому кто-нибудь втыкал шагах в двадцати от вождя копье в землю и жестом предлагал смельчаку попасть в древко копья. Хитрость этой забавы состояла в том, что между стреляющим и целью находился костер, колебания воздуха и блики огня которого мешали прицеливанию. Поэтому чаще всего гости промахивались. В таком случае Келагаст примиряюще замечал:
- Ничего. В следующий раз попадешь обязательно. А пока поешь мяса, сильным будешь.
И протягивал смельчаку кусок жареного на костре мяса. Конечно, после такого приема вести о щедром вожде готов быстро разбегались по степи. Кто первым назвал Келагаста «Белым», сказать трудно. Но только кличка эта быстро прижилась и скоро заменила собой прежнее имя. Отряд «Белого» рос с каждым днем, иногда к нему приходили другие отряды во главе со своими вожаками. Келагаст их охотно принимал. То, что он затеял, требовало большого количества конников. Но не только их одних.
Когда, наконец, они достигли холма, с которого сумели разглядеть белые башни Илурата, Келагаст отвел свой отряд в долину, где объявил, что пробудут они в ней дней десять. На следующий день, отобрав с собой полсотни самых опытных и смышленых новобранцев, Келагаст повел их на запад. Здесь, в степи было немало вилл, которые, пользуясь временным затишьем в борьбе царства с кочевниками, основали некоторые жадные на золото правители. Захватить такую виллу для Келагаста не представляло труда. Он правильно выбрал время для нападения. Пшеница уже была убрана. Оставалось только ее молоть и печь из нее лепешки. Этим и занялись оставленные в живых рабы и работники. К вечеру все три сотни воинов разместились на вилле. На следующий день два десятка воинов принялись разбирать деревянные строения. Из бревен и брусьев они должны были под командой Гуннара соорудить огромную крепкую повозку. Еще одна группа воинов резала быков и коров, из шкур которых должна была сделать щиты, которыми можно было защититься от стрел. Третья группа должна была разделать и завялить мясо… Работа нашлась всем. Сам же Келагаст весь день провел в седле. Ему нужно было сделать еще очень и очень многое, чтобы первое предприятие его нового воинства закончилось успехом. Только в этом случае за ним пойдут новые воины. Когда-то одно его имя вызывало в царстве страх. Но за страх обычно платят жестокостью. Чтобы устоять в этой борьбе, нужна сила. А главная сила в степях – сарматы. Эта сила проникла повсюду – и в столицу, и в пограничные крепости, и в ряды самих готов. Но и среди сарматов нет единства: одни из них стали царями, пропитались эллинским духом, высокомерием, другие, внешне сохранив обычаи степняков, на деле превратились в маленьких степных царьков, утопающих в довольстве. Но есть еще много бедных, беспокойных, на все готовых всадников. Ведь не зря до сих пор живо в степях имя Савмака, раба, заставившего трепетать весь Боспор. И Келагаст начал готовиться к битве. Так получилось, что первым шагом в этой борьбе должен был стать штурм Илурата.
Келагаст все тщательно продумал: готам отводилась самая ответственная часть дела – сооружение тарана и катапульт, степняки должны были отразить вылазки из города катафрактариев . И нужен был еще кто-то, кто отважился бы устроить в крепости беспорядки, поднять панику. Это была совсем непростая задача. Нужно было найти людей, которые согласились бы, устроить поджег башни, которые хорошо знали и могли бы указать слабые места крепости. Эти задачи требовали хитрости, золота и терпения. Но всего этого было не занимать Келагасту. Постепенно в паутину его замысла запутались и Малдаг, и Скил, и сами того не ведая, многие другие жители города.
* * *
Никто не видел на его лице и тени улыбки с тех пор, как уехала Нада. В одну ночь Руга превратился в дряхлого старика, которому стало безразлично все на свете. Теперь сородичи часто видели своего предводителя на каком-либо возвышении, где он сидел тихо и неподвижно, обратив к закатному солнцу полные слез и тоски глаза. Он не противился, если кто-нибудь из воинов брал его под локоть, сажал на коня и сопровождал до самого шатра. Там он молча опускался на кошму у потухшего очага и неподвижно сидел до рассвета. Спал ли он, бодрствовал ли – этого никто не знал. Детишки стали уже бояться его, как мертвого, а взрослые начали поговаривать о новом вожде.
Но однажды в кочевье степняков пришел странный человек – седой, лохматый, в изодранных кожаных штанах, босой – это был, скорее всего, шаман. Медленно брел он, опираясь на посох, между повозок и шатров, пока не отыскал шатер вождя. Люди видели, как пришелец долго топтался перед жилищем Руги, слышали его невнятное бормотанье, но никто не осмелился подслушать разговор людей, на которых, по мнению подданных Руги, уже лежала печать мира предков и духов.
- Ноги я истер в кровь, посох мой растрескался от жары, но видно мне так и не найти славного предводителя гуннов Ругу, - именно с этими словами шаман вошел в шатер и приблизился к сидящему возле холодного очага старику, - а тот, кто меня послал, велел мне обязательно найти этого отважного вождя...
- Кто тебя послал? – слабым, но властным голосом остановил Руга шамана.
- Тот, кто меня послал, дал мне это перо, - ответил шаман, вытаскивая из-за пазухи стрелу, оперенную пестрым пером удода.
- Ее стрела, - вырвалось у Руги, - это же ее стрела! Как она попала к тебе? Ты нашел ее в степи? Значит, она снова охотится? – голос старика звучал с радостью и надеждой.
Путник отрицательно покачал головой
- О, нет, великий повелитель гуннов, эту стрелу мне дал один человек, которого твоя дочь просила о помощи.
- Что ты мелешь, бродяга, - разгневанно перебил Руга посланника, - моя дочь не может просить о помощи, она теперь жена сарматского вождя Калана, он ее помощь и опора.
- О, небо! – воскликнул после этих слов посланник. – Зачем ты взвалило на меня такую тяжелую ношу – сообщить отцу то, что он заблуждается, полагая, что дочь живет в довольстве и радости. О горе мне!
С неожиданной легкостью Руга вскочил и выхватил свой меч.
- Выкладывай все, странник, иначе я отрублю твою ядовитую голову, если ты решил жалостью отпереть дверь моей щедрости.
- Пощади! – Почти завопил странник. – Я все скажу, опусти только твой блестящий меч. При виде его у меня холодеет сердце и отнимается язык.
Когда Руга вложил меч обратно в ножны, путник продолжил:
- Твоя дочь, повелитель, не у Калана, он продал ее Аристиду, стратегу Илурата. Теперь она живет в каменной клетке с плоской крышей и крепкой стражей. Она очень тоскует по степи и просит отомстить Калану. Я все сказал.
После этих слов путник упал на кошму и прижался к ней так, словно его собирались отдирать от нее дюжина добрых мужей. Но Руга уже не видел путника.
- Шакал, - вырывалось из его клокочущей груди, - хитрый шакал, жадный шакал! Постой, еще не умер старый Руга, он не позволит торговать своей дочерью, своей драгоценной Надой...
Долго бормотал Руга, не заметил даже как исчез странник. А тот был уже далеко за пределами стойбища. Он шел скорым уверенным шагом по ему только ведомой тропке и вполголоса разговаривал сам с собой: « Стрелу пускает рука, руку направляет глаз, но глазу приказывает разум. Такая стрела попадает туда, куда прикажут ей опыт и случай. Но если стрела пущена сердцем, она попадет только в сердце. Берегись, алчный Калан, берегись старый Руга, стрела уже в полете!»
Лохматая желтая собака Калана завыла перед рассветом. Вой ее заставил откликнуться других псов – иных скулежом, иных лаем, ворчанием или визгом. Многим степнякам стало не по себе от этого воя, но они молитвами, разговорами, мыслями о шакалах прогнали от себя нехорошие, черные думы.
Калана нашли утром совсем недалеко от поселка. Его оседланный конь стоял рядом, прижав уши и втягивая трепетными ноздрями незнакомый запах, исходивший от его неподвижного повелителя. А из горла Калана торчала стрела с пестрым пером удода.
С этого утра переменилась, по другому руслу побежала спокойная до того вот уже несколько лет жизнь степного племени. Еще съезжались ближайшие сородичи Калана, чтобы достойно предать земле его прах, а племя уже в мыслях и первых делах перешагнуло этот прах: скакали во все стороны горячие кони молодых воинов, спешивших известить и собрать своих товарищей. И к вечеру все они возвратились в поселок. Тут только стало ясно, сколько их много, насколько зыбкой и эфемерной была власть Калана.
Ардаган с детства любил наблюдать проявления всего живого, будь то змея, червяк, улитка или цветок. Он часто удивлял своих родителей, простых пастухов, странными вопросами. Ну откуда они могли знать, почему у мака цветы красные, а душица пахнет так приятно. «Так было угодно богам!» – был их обычный ответ. Но Ардагану этого было мало. Часами он мог лежать где – нибудь на пригорке, греться на солнышке и разглядывать устройство цветков, поражаясь мудрости, с которой природа приспособила их к жизни в безводной каменистой степи. Больше всего из степных цветов он любил синие крокусы. Самой ранней весной, чуть только солнце согревало землю, среди бурых прошлогодних травинок они выбрасывали свои тонкие стрелы с маленькими пирамидками бутонов. С каждым днем бутоны напухали, чтобы однажды утром неожиданно лопнуть на несколько маленьких синих цветочков, отделившихся от остальных в нижней части пирамидки. С каждым днем стрелка цветка росла, набирая от солнца силу, менялся и бутон, превращаясь в гирлянду южных и прекрасных цветов, от которых степь наполнялась синим радостным светом. Это были дни, когда Небо, считал Ардаган, сочеталось браком со Степью. Не все сарматы, наверное, замечали синее сияние Степи, но у всех оно в эти дни кипело в крови. В эту пору даже кони шалели от пряных запахов весны.
Быстро летели дни. Все выше и выше поднималось над степью солнце, посылая на землю уже не тепло, а зной. Отцветали, бурели травы, уступая место полыни. Ее горький запах да назойливый стрекот цикад становились теперь спутниками пастухов. Но и в такие дни Ардаган любил свою степь, умел найти притаившиеся цветы, сорвать первые зрелые ягоды.
Но в это лето Ардаган совсем забыл про то, что на земле бывают цветы. И повинна в этом была смерть Калана. Первым об этом Ардагану сообщил его друг Арса. Вместе они потом поехали собирать товарищей, рядом сидели у костра, смотрели, как горят высохшие кизяки и слушали горячо говоривших соплеменников.
- Калан хотел сделать нас рабами, - говорил Антал, юноша одного, примерно, с ними возраста, младший сын бедного пастуха, - ему давно стало тяжело носить меч, поэтому он и сменил его на сумку торговца. Он отбирал у нас жеребцов и баранов и гнал их в Илурат. Боспорцы давали ему за это золото и красивые вещи. Ему не хотелось воевать с боспорцами.
- Зато нам никто не мешает пасти свои стада, - возразил кто-то.
- Чтобы половину стада отобрал Калан! – стоял на своем мнении Антал.
- А готы, ты забыл про готов, - не сдавался противник Антала.
- Готы давно ушли, да и не помощник нам Боспор в стычках с этими пешими копейщиками.
- Ушли, но вернулись, - упорствовал спорщик.
- Они вовремя вернулись, - неожиданно перевернул свое мнение Антал, - они помогут нам взять крепость и вытряхнуть из нее все, что принадлежит нам.
- Солнце напекло твою голову! – изумился оппонент Антала.
- Гунны тоже не останутся в стороне, - продолжал Антал, - они приедут сюда, как только мы соберемся и подадим им знак.
- Ардаган, почему молчит Ардаган? – раздалось сразу несколько голосов.
И сразу все зашевелились, поворачиваясь к сидевшему на краю плоского камня товарищу. Все знали, что Ардаган говорит очень редко, но в его словах всегда было что-то неожиданное для всех. Он говорил очень просто, но при этом обращал внимание на то, что другие обычно забывали.
- Закат сегодня красный, - заговорил Ардаган, - завтра будут сильный ветер и дождь. А у нас отары в мокрой балке. Надо их оттуда вывести, а то может случиться беда.
- Ардаган, тебя спрашивают об Илурате. Что ты об этом думаешь? Хватит ли у нас сил пробить его стены? – не выдержал кто-то из юношей.
- В городе тоже растет трава, - неторопливо продолжал Ардаган, - эту траву едят козы, а коз доят люди, чтобы приготовить себе сыр. Но в городе есть и те, кто не доит коз, но сыр едят. А стены нужны и тем, и другим. Поэтому все они поднимутся на стены, чтобы стрелять в нас из луков и метать на наши головы камни.
- Я разговаривал с Белым, - возразил Антал, - он сказал, что готы приготовили все необходимое для штурма.
- Тогда нам достанутся их конники с длинными копьями. Кто – нибудь из вас видел, как они сражаются с врагами?
Молчание было ему ответом.
- Я тоже не видел, - продолжал Ардаган, - но мой отец рассказывал мне об этих копейщиках. Это еще хуже стен, длинные копья пробивают двоих, а то и троих.
- Но они неповоротливы, - продолжал стоять на своем Антал, - надо их только окружить со всех сторон и засыпать стрелами.
Ардаган не стал возражать соплеменнику, хотя знал и чувствовал многое, неведомое другим. Он помнил, к примеру, что уже не одно поколение город и степняки уживались вполне мирно, что они стали необходимы друг – другу настолько, что ни одна сторона не помышляла о том, чтобы как – то изменить существующее положение, и только с приходом готов в сарматах вновь проснулась прежняя воинственность. Но он понимал также, что готы так просто не успокоятся – где-то в далеком море Клавдий сумел остановить их корабли, но здесь, в степи, они еще значительная сила. И если сарматы его племени теперь не пойдут на союз с ними, это может обернуться для них новой бедой – готы найдут себе других союзников. Во главе готов теперь стоял Белый – большой и мудрый вождь, забывший свой род и богов и поклонявшийся только одному богу – мечу. Белый внешне не выкажет гнева или досады, если сарматы племени Ардагана откажутся идти с ним на приступ Илурата. Нет, он только посмотрит так пронзительно своими голубыми глазами, шевельнет желваками... А потом еще кого – нибудь найдут в степи с торчащей из горла стрелой или разбитым о камни затылком. Поэтому промолчал Ардаган, понимая, что настал час, когда люди почему – то забывают язык слов, предпочитая ему язык мечей.
* * *
Софроний был каменщиком. Всю свою долгую жизнь он обтесывал, подгонял друг к другу каменные блоки и плиты, делал из них прочные стены. На первый взгляд инструмент у Софрония был совсем простой – молоток, лопаточка, бронзовый отвес и моток бечевки. Весь этот набор легко помещался в заплечном мешке Софрония, с которым он исколесил все Боспорское царство. Много где побывал Софроний – и в Пантикапее, и в Тиритаке, и в Питиунте. Последние лет десять он не выезжал из Илурата. И не потому, что одряхлел совсем Софроний, а потому, наверное, что стало дряхлеть само царство: почти ничего не строили в последнее время.
А он очень хорошо помнил, что не так давно, лет сорок – пятьдесят назад жизнь была совсем другой. Тысячи рабов ломали в каменоломнях известняковые плиты, сотни каменотесов обтесывали эти плиты, делали из них одинаковые блоки, потом волы и рабы тащили эти блоки к городам, чтобы каменщики могли сложить из этих блоков крепкие стены, красивые дворцы, просторные храмы.
Нехитрым был инструмент Софрония, но был он каменщиком, как говорится, от бога. Умел он и стену сложить, ровную, прочную, надежную, умел и колонну вытесать, и капитель соорудить, и другие каменные детали, которых немалое количество требуется при возведении храмов или дворцов. Однажды, давно это было, молод он тогда был, глуп, наверное, а, может и не совсем, он даже изваяние пробовал сделать. Остался при строительстве дворца в столице изрядный кусок мрамора. Спотыкались об него работники, поминали недобрым словом многих богов, разве только Юпитера не трогали. Вот однажды и отнес Софроний тот кусок к себе домой, в маленькую хижину, сложенную из обломков известняка недалеко от крепостной стены, в которой жил Софроний со своим отцом и двумя братьями, которые тоже были каменщиками. И стал он в недолгие свободные часы потихонечку постукивать по этому куску мрамора острой стороной своего молотка. И постепенно кусок мрамора начал наполняться жизнью, приобретать вполне узнаваемый образ. Образ этот вполне живой и даже, можно сказать, жизнерадостный по нескольку раз в день напоминал Софронию о себе. Звали этот образ Зиметой. Это была пятнадцатилетняя дочка плотника Диодила и его жены Илоны. Зимета, похоже, совсем не умела ходить – она почти порхала, до того легкой и стремительной была ее походка. И восхищенных взглядов Софрония она, похоже, не замечала, или делала вид, что не замечает. А говорить Софроний не умел. Нет, про камни он даже много чего мог рассказать, а вот про свои чувства.… И тогда он однажды соорудил из камней что-то вроде пьедестала, на который поставил незаконченное свое творение, накрыл его своей блузой и… дня два никак не мог набрать в легкие воздуха, чтобы произнести одно единственное слово: «Зимета». Когда, наконец, это у него получилось, то оказалось, что он сотворил нечто большее, нежели образ. Зимета долго и внимательно смотрела на свой каменный портрет, потом засмеялась и убежала. Только с того дня изменилась ее походка. Как-то бережней стала, что ли, значительнее. Или это только казалось ему тогда.
Но так и не закончил он свою работу. И Зимету с той поры больше не видел. Перевели их тогда в Питиунт, где произошла заминка с возведением храма. Почти год проработали они там. А когда вернулись, то ни своей хижины, ни соседей уже не нашли.
Много людей встречал после того Софроний, и девушек, и женщин красивых немало встречалось ему, но похожей на Зимету он так и не встретил, потому и остался, наверное, к старости один. И ваять он больше не пробовал, боялся, может быть, разбудить в душе старую боль.
И была не только Зимета причиной этой боли. Глубже сидела заноза в душе Софрония. Это он узнал только когда побывал в Элладе. Много рассказов он слышал об этой почти сказочной стране – ведь все предки Софрония были эллинами. Но прадед его, прельщенный посулами Рескупорида, не нынешнего правителя Боспора, а первого, могущественного правителя царства, приехал в Пантикапей, да так и остался в городе, обремененный большим семейством, неоконченными заказами и больной спиной. Дела прадеда продолжали его дети, внуки, а затем и правнуки.
В ту поездку Софроний должен был сопровождать дворцового зодчего. Им предстояло отобрать и доставить в Пантикапей партию мрамора для отделки дворца. Дело было летом, море было благосклонным к путешественникам. А вот Пирей подавил Софрония своим шумом и размахом. А когда Софроний побывал в Афинах, полюбовался Парфеноном, храмом Никэ, Эрехтейоном и другими храмами столицы, прекрасными статуями и композициями на портиках, потрогал канелюры на колоннах, попил воды из одетых в камень источников, то долго еще не мог потом избавиться от ощущения собственной ничтожности, перемешанной с гордостью за то, что в его жилах течет все-таки эллинская кровь.
Это было очень давно. Много с той поры утекло воды, много чего случилось и в жизни Софрония. Уже и не сосчитать тех плит и квадров, карнизов и балок, пилястр и колонн, которые сотворил за это время мастер. Десять лет назад судьба привела его в Илурат. Последней его значительной работой была лестница от осадного колодца к крепости. Это была работа, которая потребовала от правителей города немалых средств и усилий. Софроний не жалел ни себя, ни других, понимая важность этой работы для безопасности каждого жителя этого города. Он сам отбирал блоки, которые ложились в стенки подземного хода, особенно же тщательно осматривал те, которые должны были стать перекрытием подземного тоннеля.
Поначалу все шло вроде бы и неплохо. Во всяком случае, у Софрония не было причин для особого беспокойства. Но когда работы подходили уже к концу, случилась заминка, вызванная смертью бывшего стратега города. Аристид только отмахивался тогда от Софрония, он был занят другим, колодцем на пересечении главных улиц и собственным домом. Да и не было у него уже тогда ни желания, ни средств, чтобы вырубить и притащить из каменоломни парочку больших плит для перекрытия последних метров подземного года. Поэтому пришлось Софронию пойти на то, чтобы ограничиться несколькими тонкими плитами, положенными друг на друга. Да, конечно, сверху тщательно скрыли эту «Ахиллесову пяту» под слоем обломков камня и земли. Но рано или поздно боги накажут людей за их нежелание заботиться о собственной безопасности. Это Софроний знал очень хорошо.
Прошло десять лет. Софроний все реже вспоминал про ту невольную свою оплошность.
Но напомнили ему о ней. С месяц назад это было. Пришел к старому каменщику его хороший знакомый Аристарх. Когда-то он помогал Софронию в работах, а теперь только лоза да несколько грядок были по силам этому человеку.
- Здоровья тебе и теплой погоды! – приветствовал Аристарх хозяина маленькой клетушки, пристроившейся к городской стене за конюшнями Аристида.
- И тебе здоровья, и твоей ноге! – пошутил Софроний, указывая на палку, с которой теперь не расставался Аристарх.
- Она у меня молодец,- поддержал шутку гость,- никакой дождь ей не страшен. Не то, что эти колени.
Они уселись в тени стены на обломки квадр, упавшие, видимо, когда-то со стены, да так и оставшиеся лежать среди чахлых травинок.
- Ну и с чем пожаловал? – спросил гостя Софроний.
- Да вот, моя старая пекла лепешки. Велела тебе отнести, пока теплые.
- Ой, не ври, старая бестия. Небось, сам стащил.
- И виноград, скажешь, тоже сам у себя стащил?
- Ну не у соседа же?
- Ох, трудно стало Софроний, с тобой разговаривать. Все ты и всех насквозь видишь.
- Правда твоя, приятель, только вот одно плохо, разговаривать стало не с кем. Никому наше просветление теперь не нужно.
- Вот и я о том же хотел тебе рассказать. Была у меня вчера интересная встреча. Пошел я, значит, на источник за водой.
- Ты еще сам за водой ходишь, Аристарх? – удивился Софроний.
- Ну а кто же? Ты же знаешь, что моя старая еще хуже меня ходит. Так вот, не успел я наполнить свои тыквы, как подъехал на ослике торговец какой-то. Шустрый такой и словоохотливый больно. И знаешь, что его больше всего интересовало?
- Ну не твои же болячки?!
- Точно. Он очень любопытствовал осадным колодцем. Не может быть, говорил, чтобы целый город одним этим источником обходился. Слышал он, что в городе есть такие искусники, которые подземные ходы умеют делать. Мол, слышал он, что они даже в самой столице такие ходы делали.
- Ну и чего ты забеспокоился?
- Да недобрый это человек, я тебе говорю. Неспроста он про колодец речь завел, подослали его враги наши.
- Э, Аристарх! Старый ты уже, а одного понять не можешь – рано или поздно любая тайна наружу вылезет. Если бы тогда, десять лет назад, всех нас, тех, кто ход тот строил, убили, то и тогда бы рано или поздно люди узнали о нашей халтуре. А если в торбах этого купца достаточно золота, то, я думаю, для него не составит большого труда найти тех, кто ему не только ход покажут, но и пяту его Ахиллову. Так что успокой свою душу, приятель: захотят боги – уберегут нас, не захотят – на то их воля небесная.
* * *
.Такого урожая даже он не ожидал. Шесть дней вся его семья: два сына, трое внуков, глухой конюх, жена и обе дочери только тем и занимались, что убирали виноград. Рабов Критон в доме не держал, никогда. Может быть потому, что сам очень высоко ценил свободу и понимал, что нет такой цены, за которую можно было бы купить любовь рабов. А ненависть всегда остается ненавистью, как глубоко не загоняй ее страхом. В трудах и заботах день проходил быстро. Женщины собирали гроздья в корзины, которые сыновья Критона на осликах возили домой. Здесь их встречали конюх и внуки, которые сгружали корзины под навес. С обеда начинали давить сок. Это только на первый взгляд кажется, что делать вино совсем просто. Но Критон хорошо знал, что это совсем не так. У него кроме пресса было шесть цистерн, каждая из которых вмещала не менее десяти медимнов вина. Уже за месяц до уборки урожая Критон начинал подготовку своего хозяйства к новому урожаю. Это была нудная, но очень важная работа. Нужно было тщательно очистить все цистерны от остатков прошлогоднего вина, хорошенько их просушить, проверить, не образовалось ли где в камнях трещин и свищей, через которые виноградный сок мог бы найти себе дорогу на свободу. Были у Критона и десятка два амфор, которым он доверял лучшее вино прошлых лет. Конечно, дети и внуки Критона хорошо помогали ему следить за всем этим хозяйством, но он уже не мог просто так отдать им это дело, ему все казалось, что без него что-нибудь будет сделано не так. Вино они делали на продажу. Но продавали они его оптовому торговцу в Пантикапее. Раз в неделю кто-то из сыновей запрягал в двуколку ослика, грузил на нее шесть амфор молодого светлого вина и отправлялся в столицу. Вечером экспедитор возвращался. Из Пантикапея он привозил чаще всего рыбу – соленую или свежую (в зависимости от сезона) и немного каких-нибудь сладостей для детей: сущеных фиников, сладких петушков или рыбок. Остатки денег забирал Критон. Он был рачительным хозяином, если не сказать скрягой. Монетку за монеткой, драхму за драхмой, статер за статером собирал он, не позволяя ни себе, ни семье ничего лишнего. Дети, жена, знакомые не понимали его прижимистости. А он им и не говорил про заветную свою мечту, хотя была мечта эта совсем прозаична – Критон хотел перебраться с семьей в столицу. Но он помнил хорошо мудрость, которую слышал в молодости от одного купца с другого берега. «Если так велики притязанья твои, - учил купец,- что удачи не ждешь, их в душе затаи!» Но в последнее время Критон, кажется, начал верить в осуществление своих смелых притязаний.
А виновницей его устремлений стала Ася, средняя его внучка. До пяти лет была она самой обычной девочкой, и для самого Критона мало чем отличалась от остальных его внуков. Но однажды он увидел, как она рисует палочкой на песке. Перед ней лежал черепок греческой краснолаковой амфоры, с изображением Геракла и льва. Девочка, прикусив язык, и не замечая ничего вокруг, старательно переносила этот сюжет на песок, что, Критон сразу понял это, получалось у нее совсем неплохо. Потом появились рисунки углем на камнях и стенах. Чтобы избежать ссор с соседями, Критон принес Асе несколько плоских черепиц. На гладкой обожженной глине рисовать было легче, как и смывать старые рисунки. Только с той поры Критон все чаще стал думать о домике в Пантикапее, Он думал даже о том, что можно перебраться и в Ольвию, ведь оттуда гораздо ближе к Элладе.
Именно тогда он и расширил свой виноградник. Первую свою лозу он посадил уже лет сорок назад, просто так, посмотреть, что из этого получится. За эти годы он очень много узнал об этой прекрасной ягоде, на которую возлагал теперь такие большие надежды, И они похоже, оправдывались. Одно только не давало Критону покоя. Вот уже шесть дней посланные Криптоном люди следили за камнем, на который им указал Малдаг. Но к камню никто не приходил и не приезжал. Лохаг с каждым днем все больше мрачнел, полагая, что торговец в очередной раз его провел.
- Ну, погоди, лысый старик, - шептал он в ярости, - я еще прогуляюсь по твоей спине плеткой, я заставлю твой ядовитый язык шипеть змеей и тело твое трепетать в ужасе. Ты еще посидишь у меня в яме.
На седьмое утро Криптон услышал возле дома топот копыт. Сердце лохага радостно дрогнуло, чувствуя, что на этот раз добыча от него не ушла. Он торопливо вышел во двор, где его уже дожидались двое воинов, у ног которых лежал связанный Скил.
- Вот, - сказал старший из воинов, доставая из-за пазухи стрелу с пестрым оперением, - мы не видели, кто положил в нору эту стрелу, но забрать ее хотел он. Мы едва его не упустили, он так быстро бегает по камням.
По лицу Криптона расползлась злорадная усмешка.
- Вот какая ящерица пряталась в норе. Ну, ничего, теперь ты посидишь в яме, если твой язык откажет тебе.
Когда стражники тащили Скила к дому стратега, город уже проснулся. По главной улице к южным воротам потянулись скрипучие телеги, шли люди с серпами и узелками, семенили ослики. Настала пора уборки хлеба, поэтому все торопились к своим участкам. Перед воинами, тащившими за собой связанного Скила, все расступались, прижимаясь к стенам. Когда стражники скрылись за поворотом, горожан невольно потянуло друг к другу. Они стали собираться по нескольку человек вместе, строили самые разные предположения, с опаской посматривая в сторону дома стратега. « В чем провинился сосед? Не нависла ли опасность над моим домом?» Эти вопросы не давали людям покоя, требовали докопаться до истины.
Аристид был дома. Он еще лежал на своем ложе, прислушиваясь к привычным звукам в доме. В такую пору он мысленно распределял дневные заботы, чтобы в зное дня ничего не упустить по немалому хозяйству города и дома. Сегодня должны были приехать с важными вестями гонцы из столицы, нужно было их достойно встретить, он отдал уже нужные распоряжения...
Ход привычных мыслей прервали тяжелые мужские шаги и голос, который мог принадлежать только одному человеку из тех, кому позволялось без приглашения входить в дом стратега, лохагу Криптию. Аристид понял, что случилось что-то неожиданное и важное, что заставило Криптия, хорошо знавшего образ жизни своего начальника, отважиться нарушить его утренние раздумья. Аристид вскочил с ложа, поспешно накинул кожаную куртку, опоясался мечом и вышел во двор. Лицо его, заросшее густыми курчавыми волосами, осталось как всегда равнодушно-повелительным, и только глаза чуть заметно сузились, когда он снова увидел перед собой связанного Скила. Привыкнув с одного взгляда оценивать обстановку, он решил, что сармат снова оказал неповиновение его помощнику, но решил на этот раз показать великодушие к недавно им самим обиженному воину. Так он привык повелевать, награждая и наказывая, сталкивая и разделяя всех своих подчиненных.
- В чем еще сегодня провинился этот сармат? – почти равнодушно спросил Аристид.
Криптий едва заметно усмехнулся, он тоже понял начальника, и достал из-за пазухи стрелу, подал ее Аристиду.
- Что это? – едва взглянув на стрелу, спросил стратег.
- Это знак, надо полагать, который этот сармат, - на этом слове Криптий сделал ударение (в душе он еще больше чем Аристид, считал себя эллином) взял в дырявом камне на круглой горе.
При этих словах лицо Аристида потемнело. « Знак, знак, от кого, о чем?» - пронеслось у него в голове. Но он постарался не выдать своей тревоги.
- От кого же этот знак? – с прежней небрежностью спросил он.
Скил молчал. Аристид больше не повторил вопроса. Он помолчал несколько секунд и вдруг заговорил резко, почти закричал:
- В яму, в яму до вечера. Когда же Гелиос покинет небо, жрец отрежет твою голову, а по твоей черной печени мы узнаем твои тайные мысли!
После этих слов он повернулся и ушел в дом. Но до тех пор, пока он не перестал ощущать на своей спине жгучий взгляд Скила, его не оставляла надежда, что сармат, раздавленный страхом ужасной казни, завопит, запросит о смягчении кары. Но он не услышал ни звука. Скил только шевельнул связанными за спиной руками, и сам направился в сторону большой ямы.
В яме было прохладно и темно. Скил упал удачно, прямо на ноги, только немного оцарапал колено о камни, которыми было облицовано устье ямы. Постепенно глаза привыкли к темноте, к тому же через маленькую щель в крышке пробивался солнечный лучик, который падал на дно ямы маленьким, со статер размером, светлым кружочком.
Сначала Скил сидел, привалившись спиной к шершавой стенке ямы, и тупо глядел на этот кружок. Несколько камешков да крупных песчинок – вот и все, что осталось ему от огромного мира, освещенного благодатным светом Гелиоса. Но оцепенение Скила продолжалось недолго: слишком велики в нем были ярость и жажда мести. Он встал и начал осматривать, ощупывать камни, в которых была пробита яма. Он готов был зубами рвать этот холодный шершавый известняк, если бы нащупал где-нибудь его слабину. Но скала, в которой была пробита яма, не давала ни малейшего шанса на борьбу за свободу. От ярости он несколько раз ударил в стену кулаком. Острая боль немного его успокоила, и он снова сел на дно ямы. Постепенно в его сознания начал проникать холод равнодушия. Скил снова уставился на солнечный зайчик и замер, ожидая, когда светлое пятнышко пересечет дно ямы и исчезнет. Тогда придет его час. Зайчик полз медленно-медленно. Скил иногда погружался в дрему, но скоро с ужасом встряхивался, полагая, что проспал весь день, а зайчик, а значит и его жизнь, уже покинули яму. Но день еще только подходил к зениту.
Иногда Скил различал шаги наверху, это бродил возле ямы стражник, оставленный Криптием. Иногда он закрывал собой солнце, пятнышко на дне ямы пропадало и становилось совсем темно. В такие минуты Скил призывал на помощь всех небесных, земных и подземных богов и, то ли они проникались жалостью к узнику, то ли стражнику становилось скучно стоять на одном месте, но желтое пятнышко тепла и надежды снова возвращалось в яму, чтобы согреть и успокоить тонущее в ледяной ненависти сердце Скила. Так продолжалось уже много раз, ярость Скила стала постепенно ослабевать, он даже приноровился закрывать глаза при очередном затмении своего желтого друга, чутко просыпаясь при его появлении. Так задремал Скил в очередной раз, не подозревая, что спать ему придется довольно долго.
К стражнику, который успел, как следует утомиться от безделья, пришел его приятель. Он принес товарищу пищу и воду, а также решил его немного поразвлечь разговором. Когда они устроились на краю большого камня, служившего крышкой ямы, и сторож принялся за пищу, его приятель начал расспросы:
- Сторожишь?
- Угу, - кивнул головой стражник, занятый больше пережевыванием твердой лепешки, чем вопросом товарища. Прожевав кусок и запив его разбавленным вином, он счел своим долгом продолжить разговор.
- А вы как там?
- А мы что, - пожал плечами приятель, - с утра вот целую стражу на стене отстоял.
- Ну и увидел что? – продолжал расспрашивать стражник
- А что там увидишь – сурки бегают, орлы летают, вороны.
- Ну и хорошо, - заключил стражник, запивая сыр вином.
- А может нам в кости сыграть? – предложил приятель.
Стражник посмотрел по сторонам, но ничего подозрительного не заметил.
- А Криптий где? – на всякий случай спросил он.
- Криптий у Аристида. К тому послы важные из Пантикапея приехали. Теперь объедаются, наверное. Слыхал, небось?
- Слыхал. Ну, бросай! А на что играть будем?
- На щелчки.
- Нет, только не на щелчки. У меня еще со вчерашнего лоб болит. Давай лучше... до сотни. Кто проиграет, тот за вином идет?
- Согласен.
Скил на дне ямы дремал. Ему снилась темная ночь, пустая улица, бугор спины Аристида и тонкое, блестящее в слабом свете луны жало акинака, которым он хотел и никак не мог достать до спины. Сжималось от вожделения сердце, кровь глухими толчками отдавалась в затекших от неудобной позы членах, по вискам струился пот, а Скил упорно тянулся к спине...
А наверху раздавались хриплые голоса, иногда переходившие в смех или досадное ругательство:
- Венера!
- Свинья!
- Опять Венера!
Когда Скил проснулся, лучика уже не было, и не потому, что его закрывал стражник, а потому, что Гелиос спустился к самому краю небосклона. Скил сразу понял это, вспомнил сон, отер твердой, словно степной камень, рукой мокрое лицо. В душе стало особенно пусто и тоскливо. Он готов был подобно зимнему волку завыть от этой душевной пустоты. Но он еще раз встряхнулся, схватил зубами за палец и сел, пытаясь унять колотившееся теперь уже от предсмертной тоски сердце.
- Скил! Скил!
Ему сначала почудилось, что это сон, что он уже умер и в подземном царстве слышит этот желанный голос. Голос, от которого все его существо встрепенулось, наполнилось жаждой жизни и действия. Он рванулся вверх, ударил кулаком по стене и окончательно пришел в себя. А сверху доносился ее голос:
- Скил! Скил! Это я, Нада. Я пришла проститься с тобой. Я умру в тот же час, что и ты, Скил. Я так решила.
- Нада! Нада! Нада! – зашептал, заговорил, закричал он, - Нада! – как будто забыл он все другие слова на свете. Потом вдруг спохватился, замолчал и с минуту успокаивал свое дыхание, от которого не было слышно ее голоса. Наконец это ему удалось, и он заговорил снова.
- Нада, мое солнышко, ты слышишь меня?
- Слышу, слышу, Скил, мой муж, мой повелитель, - донеслось сверху.
- Где стражники?
- Они спят, я принесла им много вина, они крепко спят.
- А Аристид?
- У него большие гости, он забыл обо мне.
- А где Криптий?
- Он в доме Аристида, пьет и ест вместе с гостями.
- Нада, слушай меня и сделай так, как я тебе скажу. Это будет месть за меня и за тебя.
- Я все сделаю, Скил, говори скорее.
- Нада, в нашем доме над входной дверью есть щель. Там лежит акинак. Заклинаю тебя небом и солнцем – принеси его мне.
- Я уже принесла, Скил, отойди к стенке, сейчас я его сброшу тебе.
Через секунду тяжелый сверток глухо ударился о дно ямы у ног Скила.
- Прощай, идут люди.
- Прощай, мы обязательно встретимся на небе.
- Не спеши!
Из полосок ткани, в которую был завернут акинак, он сделал крестовидную повязку, которая позволяла спрятать акинак за спиной так, что он был совершенно незаметен для окружающих. Едва успел он справиться с этой задачей, как наверху загремели железом - это отодвигали крышку - камень. Когда его подняли наверх, Аристид был поражен умиротворенным выражением лица пленника. Вдобавок Скил как-то странно улыбнулся при виде озадаченного лица своего повелителя. Аристид, успевший несколько отрезветь после большого обеда, который он устроил в честь послов из Пантикапея, решил, было, что Скил просто сошел с ума. Но по тому, как Скил спокойно встал перед стражниками, привязавшими его руки к жерди, как еще раз оглянулся он на Аристида, когда его повели в сторону камня жертв, понял, что Скил в здравом рассудке и уходит от него с какой-то важной тайной, с сознанием своего превосходства. И эту тайну, Аристид это понял, у него не отнимет теперь никто. Эта мысль не покидала голову Аристида все время, пока он шел к храму. В храме ему уже не казалась, как раньше, торжественной обстановка, и факелы, и одетые в белые хитоны жрецы, и обнаженный по пояс главный жрец – все это казалось Аристиду теперь мрачным... Обычай требовал, чтобы узнику перед казнью развязали руки, дабы он мог последний раз обратиться с молитвой к своим богам. Вот Скил поднял руки вверх, обратившись лицом к востоку, вот повернулся на четверть оборота и обратился к южной стороне неба… Когда, наконец, он повернулся к западу, то правая рука его скользнула за затылок и в следующее мгновение легкий свист разрезал напряженную тишину. Свист завершился… в бороде Аристида, акинак вошел точно в развилку костей на шее стратега.
В следующее мгновение погиб и Скил – жрец нанес ему смертельный удар своим большим блестящим ножом. Но продолжать ритуал было уже ненужным и невозможным. Толпа сгрудилась вокруг тела мертвого стратега, каждому хотелось посмотреть на смерть Свирепого. Поэтому до людей не сразу дошел смысл криков, долетевших со стен и крыш:
- Пожар! Пожар!
Толпа охнула, подалась, ударила хрипом в небольшие ворота, рассыпалась топотом сандалий по камням улиц, рванулась дальше, туда, где набирал силу, гудел пожар. Горела угловая башня, но не та, которую должен был поджечь Скил, а полуденная, самая высокая, но совсем не самая крепкая. Келагаст был достаточно мудр, чтобы организовать поджег сразу двух крепостных башен. Одна то из них обязательно должна была загореться. Так оно и случилось.
* * *
Башня разгоралась все сильнее. Пожар начался на втором этаже, там, где располагались обычно стражники. Теперь же здесь хозяйничал огонь. Он пожирал деревянные перекрытия, лестницы, лез все выше, с гулом и ревом вырываясь через бойницы. Из-за этого гула никто не слышал, как по степи к городу накатилась конная лава. Только, когда на головы собравшихся у большой башни людей упал со стены сраженный стрелой воин, до собравшихся дошел смысл происходящего.
- Сарма-а-ты!
- Степня-а-а-ки!
- Измена!
Крики всплеснулись разом, затопили людей, пропитали их ужасом, превратили их в овечье стадо, которое беспомощно заметалось под стеной. Неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не леденящий душу гортанный крик невысокого человека:
- Воины, ко мне!
Это кричал Криптий. Все невольно оглянулись на крик – в красных отсветах пожара особенно хорошо проступали мужество и гнев на его лице. Правая рука была поднята.
- Воины, - указывал он на стену, - за мной! Врагов не так много. Или вы хотите отдать им жен и детей? За мной!
И не оглядываясь, он побежал по лестнице, ведущей на стену. За ним последовал один, другой, третий. Паника прекратилась, воины спешили делать привычное для них дело. Они поднимались на стену, всматривались в степь, отыскивали взглядом врагов, натягивали тетиву. В отсветах пожара, в свете луны проносились по степи тени, сверкали наконечники, блестели мечи. Всадников, казалось поначалу, было тысячи. Но опытные воины знали, что это не так. Укрывшись за выступами стены, за щитами, они хладнокровно наблюдали за скачущими вдоль стены степняками. Они хорошо знали, что сарматам не одолеть стен. Другого боялись на стенах. И это другое скоро появилось. Горожане догадались об этом по скрипу больших колес. Огромная телега темной расплывающейся массой появились из-за ближнего холма, по мере того, как она приближалась к городу, очертания ее становились все отчетливее. Это было массивное сооружение из толстых брусьев на огромных деревянных колесах, накрытое плотно сомкнутыми продолговатыми щитами. Вот «черепаха» медленно подпола ко рву, отделявшему горящую башню от степняков, и замерла. Тут только защитники города поняли, что сарматы совсем не беспорядочно носились по ночной степи – каждый из них тащил ко рву камень, охапку виноградных корней, несколько горстей песка или глины. Все это они поспешно бросали в ров, чтобы тут же снова умчаться за новыми камнями и корнями. Скоро ров, который в этом месте был глубиной всего несколько локтей, сравнялся с подошвой башни, и «черепаха» вплотную подползла к башне. Теперь только до горожан дошел весь зловещий смысл происходящего этой ночью: пожар мешал им подойти к башне, чтобы с нее обрушить на «черепаху» бревна, камни, горящее масло. А люди, которые скрывались под панцирем «черепахи» уже раскачивали толстое бревно, подвешенное на крепких цепях. Скоро раздался первый тяжкий удар, от которого в сердца защитников города пополз липкий холодный страх. А готы продолжали размеренно делать знакомое им дело: за ударом следовал новый удар, и еще, и еще, и еще...
Келагаст и десять самых отчаянных и сильных готов, которых отобрал сам вождь, не принимали участия в штурме башни. Они издали наблюдали, как к горящей башне подползла громада «черепахи», как глухими стонами ответила башня на удары «барана». Услышав этот звук, Келагаст обернулся к своим помощникам:
- Пора!
Он первым ступил на тропинку, ведущую вниз, к ручью, который большой дугой огибал крепость с северо-запада. Готы последовали за ним. Каждый из них нес на плече кайло. Из глубины оврага, по которому протекал ручей, на фоне слабых всполохов пожара стены города казались особенно мощными, неподступными. Но Келагаст продолжал уверенно вести своих людей к только ему ведомому месту. Остановился он напротив центральной башни северной стены.
- Здесь! – снова коротко приказал он. Ответом ему были удары десяти железных «клювов» в землю. Готы искали подземный ход от осадного колодца к городу. Через полчаса раздался радостный вскрик. Готы сгрудились возле одного из товарищей, каждый спешил присоединить свои усилия к общему делу. Еще через несколько минут одна из тяжелых плит, ряд которых перекрывал ход, была сдвинута с места, образовав дыру, способную пропустить человека. Готы отбросили кайла и взялись за мечи и топоры. Первым спустился в ход Келагаст. Где-то на середине хода мерцал забытый горожанами светильник. Келагаст быстро и бесшумно шагал по ходу наверх, чувствуя за спиной настороженное дыхание остальных готов.
Он уже почти достиг выхода, когда навстречу, выставив копье, бросился первый боспорец. Келагаст мгновенно прижался к стене, наконечник копья только слегка чиркнул по кожаному нагруднику вождя и... с хрустом вошел в грудь следовавшего за вождем юноши, который замешкался повторить движение Келагаста. Они остались лежать вдвоем – гот и зарубленный Келагастом боспорец, остальные продолжали движение наверх. Второму боспорцу Келагаст бросился в ноги, кто-то дернул за копье, кто-то ударил топором. Еще троих копейщиков пришлось убить готам, прежде чем они сумели выбраться из хода в город. У входа же не было никого. Видимо, пятеро воинов, зарубленных готами в подземном ходе, были единственными защитниками северной стены.
Келагаст бросился вперед, прижимаясь к западной стене. Улицы были пусты, они гулко отзывались на шаги готов. Где-то на середине пути к горящей башне Келагаст наткнулся на мертвое тело, которое преграждало дорогу. Но ему некогда было рассматривать мертвеца, поэтому он перепрыгнул через неподвижное тело и побежал дальше.
Они прибыли как раз вовремя. Таран уже сделал свое дело – пробил в стене башни дыру. В пролом пробовали пробиться первые смельчаки, но стрелы и копья остановили их в проломе или возле него.
- Вперед! – рявкнул Келагаст и бросился в самую гущу боспорцев.
Удар этот был столь ошеломляющ, что боспорцы на какое-то время отпрянули от пролома. Этого оказалось вполне достаточным для нападавших – через несколько минут перевес был на стороне готов. Они оттеснили боспорцев от ворот, отбили запор, подняли решетку. В город ворвались сарматы.
В числе первых был и Ардаган со своими товарищами. Они разметали немногочисленных уже защитников полуденных ворот и скоро оказались возле дома Аристида. Мало кто из многочисленных слуг оказал им сопротивление. Степняки забирали все ценное – оружие, посуду, одежду. Из подвалов уже тащили припасы, которые также быстро исчезали в переметных сумах победителей. Ардаган не участвовал в этом грабеже, он просто обходил дом, удивляясь роскоши и богатству, которое накопил один человек за свою жизнь. В самом конце подвала, за отсеками для вина, масла и зерна была еще одна комната, на двери которой висел большой замок. Товарищи Ардагана не сразу сумели справиться с ним, потребовался большой молот, с помощью которого удалось сбить запор. В комнате на полуистлевшей соломенной подстилке лежала связанная женщина. Это была Нада. Ардаган сразу узнал ее, хотя видел всего один раз.
Там, в степи, он даже и не помышлял о том, чтобы думать о ней, хотя она ему сразу понравилась. Но как мог он, простой пастух приблизиться к дочке знатного вождя. Для этого нужны были именитые родичи, богатые подарки, много скота. Теперь же случай давал ему шанс. Ардаган вернулся в отсек с амфорами, отыскал целый сосуд и вернулся к Наде. Она едва могла шевелить руками. Он сам открыл сосуд и дал ей напиться.
-Ты Нада,- заговорил он,- я тебя знаю, ты дочка Руги, вождя соседнего племени. Почему же ты здесь, ведь тебя выдали замуж.
- Калан не смог уберечь меня и продал повелителю этого города.
-Почему же он держал тебя под замком?
-Я хотела его смерти, и он знал об этом. Он сам хотел окончить мою жизнь, но его смерть пришла раньше. Я тоже хотела умереть, но они связали меня и бросили в эту яму.
- Зачем тебе умирать,- возразил Ардаган,- теперь ты свободна, ты можешь вернуться в Степь.
- Я не хочу туда возвращаться. Ты знаешь наши обычаи, даже если отец примет меня, то снова отдаст кому-нибудь. А он не примет меня.
- Почему?
- У меня будет ребенок. Теперь я чужая для своего рода.
- Отец твоего ребенка Аристид?
- Нет, простой воин, но он уже мертв.
- Если хочешь, я стану отцом твоего ребенка.
- У тебя есть конь и коляска?
- Да. У меня есть две лошади и пятьдесят овец.
- И ты позволишь мне охотиться?
- Сколько угодно.
- Хорошо. Я поеду с тобой.
- Тогда поспешим. Скоро сюда придут воины Рескупорида. Они заберут все, что не смогли забрать степняки.
Город горел. Келагаст сидел на холме, который возвышался неподалеку от южных ворот крепости и смотрел на восходящее солнце, свет которого едва пробивался сквозь густую завесу дыма. Келагаст только что вернулся из города, который теперь представлял собой пепелища и руины. Теперь Келагаст провожал глазами выезжающих из ворот степняков, обремененных добычей, ведущих пленников. И впервые за много лет в сердце Келагаста заворочалось сомнение:
« Эти люди защищали свой город, они никому не хотели зла. Всего десяток, другой богачей заставлял их обирать степняков. А платить приходится всем!»
К Келагасту подошли его товарищи. Один из них вел вороного жеребца в богатой сбруе.
- Это конь их царя, - сказал один из готов.
Келагаст взглянул на лошадь, потрепал ее по холке и вдруг привычным движением бросил себя в седло. Конь, почувствовав твердую руку наездника, немного покосил глазом и скоро перешел на рысь. За вождем последовали и остальные воины.
Скоро последние степняки покинули город, оставив хозяйничать в нем Огонь, Случай и Время. По мере продвижения на полночь отряд «Белого» начал таять. Да иного и не ожидал Келагаст – молодые степняки торопились в свои стойбища, чтобы похвастаться своей добычей и своими подвигами. Когда готы достигли Салгира, их снова осталось только восемь человек. На водоразделе, с которого начиналась степная тропа к селению соплеменников, Келагаст вдруг остановился.
- Мы не поедем туда, - сообщил он своим спутникам, когда они собрались вокруг него.
- Почему? – удивился Гуннар, - Разве мы не будем зимовать в селении.
- Нет, - разочаровал его Келагаст, - до меня дошли слухи, что нынешняя зимовка не будет спокойной. Где-то там, на Данапре, снова разгорелась борьба между амаличами и балтами. Пламя этой борьбы в любое время может долететь и в эти края.
- Куда же мы теперь?
- В Готию.
- В Готию?
- Да. Там пока все готы держаться вместе. И море рядом. Если что, если степь загорится, можно будет в море спасение искать.
На несколько мгновений все замолчали и повернули головы в ту сторону, где оставались те, с кем некоторые из них были бы не против встретиться еще раз. Но Келагаст уже тронул поводья , и его вороной конь двинулся в сторону холмов, за которыми синели горбы далеких гор. Даже для их лошадей дорога, состоящая из спусков и подъемов, оказалась утомительной. А в некоторых местах даже приходилось спешиваться, чтобы пройти по узким карнизам вдоль оврагов и ручьев. Колючие кустарники и каменистые осыпи тоже требовали осторожности и неторопливости в движении. К вечеру они одолели едва ли только половину пути. Готы уже полагали, что им придется ночевать под открытым небом, но Келагаст уверенно вел их вперед, пока не нашел среди кустов барбариса и шиповника в одном из распадков вход в пещеру. Спрыгнув с лошади, венед подошел к входу в пещеру и присел на корточки, осматривая траву и камни. Оставшись доволен осмотром, он неожиданно громко свистнул. Через несколько секунд из глубины пещеры послышался ответный свист, а вскоре появился и человек. В темноте его легко можно было бы принять за медведя – на нем были одежды из овечьих шкур, да и сам он зарос волосами так, что из них только глаза и нос выглядели по-людски. Но голос у него оказался вполне понятным:
- А, вождь морских и степных разбойников! Ты все же не смог пройти мимо норы старого Атаульфа.
На довольно широкой поляне среди кустов было достаточно травы, чтобы накормить лошадей. Их стреножили и пустили пастись. Атаульф принес из пещеры несколько кожаных бурдюков и повел за собой молодых готов, чтобы показать им источник воды. Пока молодые воины поили лошадей, Гуннар и Амила развели костер в том месте среди камней, на которое им указал хозяин пещеры. Когда молодежь вернулась к костру, Атаульф угостил всех мясом горной козы, жареными куропатками, пшеничными лепешками. Обильную еду путники запивали кислым прохладным вином и терпким отваром шиповника. Последний особенно рекомендовал им хозяин:
- Если хотите долго жить, любите эту ягоду. Боги не зря ее в колючки одели. Она больным сил придает, а здоровым жизнь продляет.
По обилию угощения путники догадались, что Атаульф, скорее всего, ждал их. Но говорить об этом уже не хотелось – дальняя и трудная дорога, обильная пища: все это требовало хорошего сна. Старый гот отвел их в глубину пещеры и уложил на широкое ложе из соломы и овечьих шкур. Скоро путники крепко спали, а у догорающего костра остались Келагаст и Атаульф.
- Как прошло твое дело? – спрашивал хозяин пещеры, помешивая угли в костре тонкой веткой.
- Все было так, как я и думал. Илурат не простоял и суток.
- И куда же ты теперь?
- Туда! – Келагаст махнул рукой в сторону захода. – На побережье, в Готию. А ты?
- Нет, я здесь останусь. Здесь хорошо. Воздух чистый. Охота хорошая. В пещерах тепло и зимой. Ты же знаешь, у меня никого больше нет. А изгою все равно где жить.
- Да и у меня тоже никого не осталось, - ответил Келагаст, - но я пока еще немного погуляю. Да, ты слышал что-нибудь новое оттуда? – Он махнул рукой в сторону полночи.
- Да, пожалуй, ничего. Разве, что все чаще имя Германарика называют. Вроде он теперь у грейтунгов главным.
- Не слыхал про него. Ну да ладно, поживем – увидим. А пока вот что, есть у тебя место, куда мешок спрятать можно.
- Найдется. Из Илурата мешок?
- Да. Тамошний стратег щедрым оказался. Половину я своим воинам раздал, а другую половину припрятать до поры надо. Всякое, ведь, может случиться, воинов ли новых набирать, корабль ли покупать.
- И то верно.
- Тебе то что-нибудь оставить?
- Зачем, я на берег не хожу. А здесь торговцы не бывают.
- ну а пшеницу где берешь?
- Другие ходят, со мной делятся.
-Вот, возьми хоть чашу белую. Серебро, говорят, от нечисти всякой питье спасает.
- Ну разве что чашу.
Вдвоем они едва дотащили тяжелую суму до входа в узкую щель под изрядной плитой известняка, высунувшей свой шершавый белый язык из зеленого бока котловины. В эту щель, казалось, и зверь то пролезет с трудом, не то, что человек. Но Атаульф пролез. Сначала сам, а потом утащил за собой и суму. Вернулся он минут через пять, отряхнул пыль и песок с одежды, спросил:
- Место запомнишь?
- Запомню. Только зачем, ты ведь не собираешься отсюда уходить?
- Нет, я же говорил. Но мало ли что. Мешок в левом углу, под камнями. Найдешь!
Они поднялись рано. Солнце едва только показалось над берегом долины, а они уже были на лошадях. Последний раз оглянувшись и махнув Атаульфу рукой, Келагаст направил своего коня в сторону захода. Минут через десять они поднялись на гряду, с которой открывалась широкая панорама гор, предгорий, холмов, долин, лысых косогоров и заросших кустарниками распадков.
- И что это за место? – спросил Амила.
- Чуфут, - ответил Келагаст, - тут много нор нарыто. Но сейчас мало кто в них живет. А вот если снова зазвенят в степи мечи, то и здесь многолюдно станет. Однако нам пора в дорогу. Готия там! – он махнул рукой в сторону холмистой долины. Маленький отряд начал спускаться с бугра в очередной распадок.
* * *
Шарук бежал почти все сто стадий. Весть о штурме степняками Илурата сначала показалась ему смешной – что могли эти неграмотные пастухи противопоставить высоким и толстым башням и стенам крепости. Но когда он с самой высокой точки Пантикапея, с царской горы увидел черный дым над Илуратом, то тревога уже не покидала его сердца. Второпях он попрощался с семьей сестры и двинулся к дому. Он очень спешил. По дороге он обогнал сотню катафрактариев и отряд копейщиков, посланных на помощь защитникам Илурата Рескупоридом. Следом за воинами тянулись немногочисленные путники, которых звал в путь, как и Шарука, зов родства. Но он опоздал. Это он понял, когда миновал последнюю лощину и поднялся на плато, край которого занимала крепость. Город дымил. Догорали башня и многие богатые дома. Только несколько десятков чудом уцелевших жителей бродили среди руин в поисках своих сородичей или хотя бы их останков. Родителей Шарук долго не искал – они не ушли из своего дома. Смерть застала их на пороге. Отца сразил меч, мать – стрела. Шарук собрал все деревянное, что было в доме и во дворе в погребальный костер, на который бережно, по обычаю положил тела убитых. Огонь искать не пришлось, огня вокруг было много. Пока горел костер, он сидел и смотрел на огонь, на солнце, но не видел их, а видел родные лица и слышал их голоса. Когда огонь сделал свое дело, Шарук нашел в доме давно уже приготовленную стариками глиняную урну, тщательно собрал в нее все перегоревшие кости, маленький кусочек белого металла, в который превратилась центральная подвеска маминого ожерелья, не забыл положить и трехгранный наконечник, который оборвал жизнь старой женщины. После этого Шарук собрал все уцелевшие кузнечные инструменты. В последний раз взглянув на развалины своего жилища, Шарук вздохнул, взвалил на плечо мешок с инструментами, другой рукой поднял урну с прахом своих родителей и двинулся из города. Возле колодца он остановился, опустил на землю свою поклажу и бережно поставил урну. Отвязал от пояса и наполнил водой тыквенную бутылку, сорвал с росшей неподалеку оливы четыре ягоды, снова поднял свою ношу и направился в сторону склепа.
Камень, закрывавший вход в усыпальницу, долго повернуть не удавалось, но у него не было другого выхода, поэтому он в конце-концов справился и с этой задачей – камень повернулся. Из подземелья повеяло холодом и каким-то непонятным, щемящим сердце запахом. Шарук едва смог протиснуться в склеп. Только когда глаза немного привыкли к темноте, он разглядел ряд урн, стоявших вдоль одной из стен небольшого грота. Рядом он приладил урну, которую принес с собой. Больше в склепе ничего не было.
- Ну вот, - хотел сказать Шарук,- мама и папа, вы встретились с вашими предками. Теперь вы вместе. Лежите в мире.
Но вслух он этих слов не сказал. Молча же он выбрался из склепа, вернул входной камень на место. Молча же он выполнил обряд умиротворения всех богов. Молчал же он не потому, что не хотел что-то сказать, а потому, что в горле стоял комок, который мешал дышать, а не то, что говорить. Только отойдя от города несколько стадий и поднявшись на очередной холм, Шарук остановился, чтобы в последний раз взглянуть на Илурат. Тот все еще дымил.
* * *
Никто не удивился, когда Ардаган вернулся в степь из похода на Илурат с женщиной. Каждый из степняков по-своему находил для себя жену. Те, кто имел большие стада, чаще всего покупали себе жен. Девочки кочевников знали, что рано или поздно в их стойбище приедут гости, которые будут долго сидеть с их отцом за угощением. Когда же кончится кумыс и будет съедена вся баранина, они ударят по рукам – отец получит коня или отару овец и велит матери нарядить одну из своих дочерей. Ее с почетом выведут из стойбища и под плач женщин посадят на красиво убранную лошадь. С этого дня она перестанет быть членом своей семьи, своего рода. Те же, у кого не было ничего кроме лошади и лука, добывали своих жен иными путями. Чаще всего такую возможность давала война. Если же не было войны, то степняки девушек умыкали. Обычно они это делали осенью, когда ночи становились длиннее, а кони набирали силу. Тогда группа молодых кочевников отправлялась в путь для поисков якобы отбившегося скота. Проезжая мимо стойбищ и селений иноплеменников они готовы были воспользоваться малейшей возможностью, чтобы схватить беззащитную девушку, бросить ее поперек седла и скакать потом, пересаживаясь с лошади на лошадь, путая следы по балкам и лощинам.
Нада быстро освоилась на новом месте. Здесь для нее все было привычно – и лошади, и овцы, и собаки, и шатер, и все остальное. Лето пролетело незаметно, в трудах и заботах. После набега на Илурат степняки разъехались по своим стойбищам, лишь изредка встречаясь друг с другом. Подходила зима, и теперь Ардаган и Нада много охотились – нужно было запастись зимней одеждой. Лисы и зайцы были их основной добычей. Кроме того, нужно было запастись топливом, обменять скот на зерно, да мало ли еще дел перед зимой у обладателей пусть маленького, но все же хозяйства.
В самом начале весны Нада родила сына. Он не обещал стать батыром. Это был самый обычный ребенок степи – черноволосый и немножечко смуглый. Но сердце Нады все равно радовалось всякий раз, когда она его кормила. Она назвала его Скилом.
Когда растаяли снега, и свежая зелень покрыла степь, Нада засобиралась в дорогу. Скила она при помощи большого платка привязала к спине. Ардаган помог ей сесть на лошадь, и сам последовал за ней. Они не говорили об этом, но Ардаган был уверен, что она едет навестить отца. Так оно и было на самом деле. Часа через два они были уже на месте. Стойбище старого Руги оставалось на старом месте, как и шатер его вождя. Когда всадники остановили своих коней возле шатра, вокруг стали собираться люди. Их возгласы имели последствием то, что из шатра сначала показался какой-то мальчик, а потом двое подростков под руки вывели совсем седого Ругу. Нада к этому времени уже спешилась, передала ребенка Ардагану, так что ничего не мешало ей обнять своего отца.
Когда суета немного улеглась, подошел Ардаган, Нада взяла у него ребенка и показала его отцу. На лице старого степняка появилась улыбка.
- Воин! – голос вождя прозвучал тихо, но гордо. Потом Руга что-то проговорил на ухо одному из юношей. Тот согласно кивнул головой и исчез в шатре. Скоро он вернулся с мечом в руках. Меч, несомненно, гуннский – немножко кривой, ножны его украшали затейливые серебряные обкладки, а рукоять – большие красные камни.
- Воину полагается меч, - говорил между тем Руга. Ни один из моих внуков не сможет сказать, что старый Руга оставил его беззащитным.
Он передал меч Ардагану, наклонился, чтобы коснуться губами головки ребенка. Эта ласка вызвала плач ребенка и светлую улыбку вождя, с которой тот вернулся в шатер. Нада с ребенком и Ардаган двинулись в обратный путь. Светило солнце, зеленела трава. Лошади легко трусили по знакомой им дороге. То тут, то там по зеленым распадкам и буграм расползались охраняемые собаками и пастухами овечьи отары. Скоро Ардаган увидел и свое стадо. Оно медленно ползло вдоль наполненного пока весенней водой русла ручья. Две лохматые собаки, высунув красные языки, чуть в отдалении наблюдали за движением отары. Жизнь шла по обычному руслу.
Вернулась к своим обычным делам и Нада. Перепеленав и накормив ребенка, она уложила его в большую плетеную корзину, подвешенную в центре шатра, потом взяла в руки меч, полюбовалась его клинком и украшениями, бережно завернула в кусок ткани и также отнесла в шатер. После этого она занялась повседневными своими делами – нужно было готовить пищу, мыть и перебирать шерсть, шить какую-то одежду для мужа, себя и ребенка. Да мало ли еще дел у матери и жены.
Через месяц Руги не стало, он ушел по тропе своих предков. Ушел, скорее всего, умиротворенный, с той своей светлой улыбкой, которая озарила его почти черное лицо, когда он увидел живой свою дочь и ее сына. Иногда Нада и Ардаган говорили об этом, когда собирались вечером у костра, и Нада отдавала сына мужу, чтобы самой принести пищу или убрать посуду.
Через год Нада родила еще одного сына, еще через год - третьего… Третий сын Ардагана сразу заставил обратить на себя внимание: он родился гораздо крупнее и крикливее остальных детей. Ардаган назвал сына Атаком. К этому времени стойбище Ардагана и Нады разрослось – табун семьи составляли четыре взрослые лошади, два двухлетка и два стригунка. Овец теперь тоже было немало – больше двух сотен. Одной Наде трудно было управиться с таким хозяйством, и она приютила хроменькую девочку Зану, которая была оставлена в степи из-за своего недостатка, умыкнувшими ее в темноте кочевниками. Потом к Ардагану пристал старик Мантур, вся семья которого погибла в стычке с людьми из соседнего племени из-за лошадей. Пришлось Ардагану поставить новый шатер, в который перебралась его семья, а старый оставить старику. Правда, один он в шатре почти никогда не жил, то маленьких ягнят он спасал от холода под крышей, то собаку раненую выхаживал. А то, как - то Мантур привез из степи молодого сокола с больным крылом. Сокол через какое-то время поправился и скоро стал хорошим охотником. Теперь на охоту они отправлялись вчетвером: Ардаган сажал перед собой на лошадь старшего сына, Скила, Мантур – среднего – Ругу. Иногда к ним присоединялась и Нада, к спине которой был привязан платком Атак.
Частенько стойбище Ардагана навещали и Антал с Каланом. Они по-прежнему были неразлучны, и по-прежнему отчаянно спорили. В самых горячих своих спорах они и спешили к Ардагану. Нада в таких случаях наливала им большие чаши кумыса, Ардаган усаживал их рядом с собой и заставлял спокойно и неторопливо излагать суть спора. И друзья уезжали удовлетворенные – Ардаган умел как-то незаметно, не унижая и не заставляя, примирить их. Это стало привычным. А вот когда к Ардагану вдруг приехали два горячих степняка из племени Руги, этого никак не ожидали ни Ардаган, ни Нада. Эти гости также получили по чаше кумыса и умиротворение в споре. Ардаган не придал особого значения этому случаю, а вот Нада, похоже было, отнеслась к нему серьезнее – он засела за работу и через некоторое время одела всю семью в новую одежду, украшенную красивой вышивкой. Ее чутье ее не подвело – совсем скоро ей пришлось угощать кумысом теперь уже троих соплеменников, споривших из-за ягнят одного, жеребят другого и собак третьего. И этих спорщиков рассудил Ардаган. Нада не участвовала в этих сидениях, но по тому, как блестели ее глаза, как увереннее и грациознее становились ее движения, Ардаган понимал, что ей нравятся эти встречи.
А в конце осени к стойбищу Ардагана и Нады явилась уже целая делегация – пятеро степняков с убеленными сединами бородами и усами. Усевшись в кружок и утолив жажду кумысом, вознеся хвалу богам, которые позволили в этом году сохранить людей и скот, они, наконец, перешли к главному. От имени послов говорил двоюродный брат покойного Руги – Куман:
- Три дня люди спорили, до крови дело дошло, но так и не решили дело. И тогда вспомнили все о тебе, Ардаган.
- О том, что меч Руги у тебя вспомнили. – Добавил кто-то.
-И споры вдруг прекратились. Все согласны стали. Вот поэтому мы здесь.
- А некоторые говорили, - вступил в разговор другой старик, его едва помнила Нада, - что, может быть, мы слишком много времени у тебя отнимаем, что может-быть вы захотите сменить стоянку.
- У нас земли много,- заговорил третий степняк, - и пастбища есть отменные, и водопои удобные…
По тому, как Нада спрятала глаза, подавая гостям чаши, Ардаган понял, что предложение ей понравилось. Да и он сам понимал, что жить в большом стойбище гораздо безопаснее, хотя и сложнее, чем в одиночку… Он обещал обдумать их предложение. А недели через две они двинулись в путь.
Первым на рыжем жеребце ехал Ардаган. Перед ним с важным видом восседал Скил. На коленях у него лежал меч Руги. Их встречали все, кто был в состоянии передвигаться.
Чьи-то руки бережно сняли Скила, кто поддержал стремя Ардагана, когда он спрыгивал с лошади на землю. Кто-то уже тащил жерди для шатров, кто-то разматывал войлок, кто-то готовил веревки. От высоких котлов, стоящих на краю майдана, вкусно пахло вареным мясом.
Через двадцать лет жизнь круто переменилась в этих местах. Но к этому времени уже не было в живых ни Ардагана, ни Нады, под высоким курганом навечно успокоились их останки. Где-то на юге степи затерялось имя Скила. Одни говорили, что попал он в плен к боспорцам, другие уверяли, что погиб. Руга, брат его, говорят, пристал к остроготам, плененный голубоглазой дочкой одного из вождей. Во главе воинов племени встал Атак. Может быть, ему и не хватало подчас мудрости, но был он силен, быстр и достаточно хитер, чтобы выходить победителем в многочисленных стычках гуннов с другими обитателями степей. Эти стычки и увели его далеко на запад, к берегам широкого Данубия. Но это уже совершенно другая история.