ОДНА НОЧЬ МЕСЯЦА НИСАН.
Ночь над Иерусалимом опустилась внезапно, вязкая, плотная, словно патока, из которой булочник, живущий возле каменного моста, варил сладкие, мучные конфеты. Сквозь влажную мглу, исцарапанную почти отвесно стоящими струями ливня, казалось с трудом, пробивались даже ярко белые всполохи зигзагообразных молний, беспрестанно бьющих в каменистую, высохшую за долгие зимние месяцы почву. Месяц Нисан показал себя во всей красе, дождь был как нельзя кстати. Абрикосовые сады и молодые виноградники, казалось, вздохнули полной грудью, отмытые от желтой, липкой пыли листья, блестели антрацитом при неверном свете молний. Оливковые деревья, протягивали свои узловатые, унизанные узкими, словно пальцы листьями ветви на встречу дождю, они словно купались в живительной влаге. Но не об этом думал сквозь ночь и непогоду бежавший из проклятого Богом города Иерусалима Иуда, он вообще ни о чем не думал. Единственное его желание сейчас, было как можно дальше оказаться от его каменных стен, от чернеющей глыбы Голгофы, с торчащими на ней крестами….
В ушах его, заглушая раскаты грома, все еще звучал скрипучий, с придыханием, как у астматика голос первосвященника – Как, неужели тебе мало? Ты можешь купить раба, и он будет служить тебе. Или купи масла - триста пятьдесят литров прекрасного оливкового масла, хороший зачин для начала торговли. Что и этого не хочешь? Ну, тогда возьми надел глинистой земли, и открой горшечную мастерскую - скоро лето, горшков потребуется очень много, твой гешефт будет удачным. Что, опять не то? Или все ж таки мало?- И он засмеялся, мелко и дробно, и смех его звучал словно рассыпанный горох по мозаичному полу. Рассмеялись и старейшины, стоящие за спиной первосвященника. При этом их высокие головные уборы, сплетенные из узких полос черной кожи, заколыхались в такт смеху.
Но, что самое страшное, так это то, что он также явственно слышал и свой голос.- Да, мало, то есть, нет, я не это хотел сказать, я вообще не хочу брать эти деньги, страшные они, эти деньги, кровь на них, невинная кровь. Первосвященник сел поудобнее на обшитом красным бархатом табурете,- Так зачем ты это сделал, что, зависть?- Громко спросил, презрительно. Под высокими потолками храма испуганно забила белыми крыльями изящная голубица.
- Нет, это не зависть. Как бы вам объяснить? Я думал, что если он и в самом деле сын божий, то никакие земные пытки и казни ему не страшны. Отец всегда заступится за сына. Одним словом, я не возьму эти деньги. Еще раз повторяю - невинная кровь на них. Туго набитый холщевый мешочек, упав на мраморные ступени храма, лопнул по шву, и несколько мелких серебряных монет покатились в низ, весело звеня и подпрыгивая. Первосвященник, взглядом проводил их бег, поднялся, и, бросив через плечо - Смотри сам, что нам до того?- удалился вглубь храма.
И вот теперь, Иуда Искариот, подгоняемый бесконечным звоном этих монет, звучащим в его голове, бежал, не разбирая дороги, прочь, как можно дальше от Иерусалима. Кожаные подвязки сандалий, разбухнув от воды, прочными удавками перетянули его лодыжки, а колени и бедра, рассеченные острыми камнями, отчаянно кровоточили. Некогда щегольские, белоснежные одежды Иуды, превратились в рванину, перепачканную кровью и глиной. И лишь крепкая, пеньковая веревка, обмотанная вокруг его талии, не давала остаткам одежды развалиться пополам.
Дождь уже прекратился, и на западе, стала видна узкая, вишневая полоска рассвета. А на его фоне, черным силуэтом выросло огромное, шелковичное дерево, страшное в безмолвном, предрассветном сумраке. Под его кроной, среди изогнутых, словно змеиные тела корней, сидя спал Хромой Иисак, известный в Иерусалиме нищий, считающий кошерной пищей все, что только можно есть. Ходили слухи, что он иной раз не брезгует и собачатиной. В иное время, Иуда пренебрег бы даже находиться рядом с ним, а теперь, теперь, пожалуй, только этот хромой нищий, сможет помочь ему, помочь в том, что сам он не может сделать даже в своих, неосознанных еще мыслях. Он прикоснулся к липкому от пота и грязи плечу Иисака, заметив при этом, что в спутанных и грязных волосах бродяги копошатся многочисленные вши. Нищий, тут же проснулся, будто и не спал вовсе и бесцветными глазами в подтеках желто-зеленого гноя посмотрел на Иуду.- А.это вы, господин Иуда Искариот, что вы хотите? Почему не даете жалкому бродяге выспаться? он приподнялся, и в воздухе, чистом и свежем после грозы явственно пахнуло чем-то гнусным и отталкивающим. – Иисак, помоги мне, вот тебе нож, перережь мне горло, заклинаю. Мне очень плохо…. И страшно.- Ну что вы, господин Иуда, я ни когда не смогу убить человека, вы меня с кем-то путаете.- Пойми Иисак, я не человек, я мразь, я червь жалкий, я боюсь.…Если б ты только знал, как я боюсь. Сам понимаю, что совершил, и что жить с этим грузом я не могу более, а боюсь. И может быть не самой смерти как таковой, а возможной с ним встречи там, там…. А он не боялся, хотя и знал все, все ,что ему предстоит вынести, что впрочем, еще страшнее.
- Нет, господин Иуда, я не смогу убить человека, даже такого как вы. Взбешенный Иуда схватил нищего за пояс и затряс его в приступе бешенства.- Что, что ты имеешь в виду? Что ты можешь понимать, дрянь. Нищий освободил свой пояс, стараясь не прикасаться к Иудиным рукам.- Может быть я и дрянь, но я Миссию не продавал!
Иуда в изнеможении рухнул на осклизлую глину, задыхаясь от слез, душивших его словно удавкой в умелых руках палача. - Откуда, я мог знать, что он, это тот, которого так долго ждали? Ну, от куда?
Хромой молча повернулся, и побрел на встречу рассвету.- Стой, стой, - вскричал Иуда, а сам уже, ломая ногти, распутывал веревочный пояс, и сооружал петлю - помоги хотя бы в этом, я один не достану до прочной ветки. Бродяга вновь с сожалением посмотрел на него и проговорил, с отвращением - Я не смогу вам помочь, господин Иуда, да и не хочу.
Слушай Иисак, ты сможешь у первосвященника забрать мои деньги, он отдаст, я уверен в этом. Нищий удивленно взглянул на него, усмехнулся, и уже откровенно ненавидя Иуду, сказал, сплюнув при этом под ноги Иуде.- Да вы никак собираетесь Миссию дважды продать?
Еще долго, долго, Иуда Искариот мог видеть хромающую фигуру Иисака, медленно пробирающегося между обломками скал, на фоне ярко вишневого рассвета.