Анатолий Филатов
Нежданная встреча
Рассказ
«Господи, это же Евгения!», внутренне воскликнул Старкин и прищурился, изучая женский облик в лучах заходящего солнца. «Да разве ж может быть!? Около тридцати лет прошло».
А женщина уже оторвалась от бумаг, пригладила золотистость короткой стрижки и взглянула на Старкина. Но тот молчал, всё ещё изумлённый нежданной встречей и смотрел в глубину открытого окна, туда, где стояла яблонька - белая, словно облитая молоком
Вам чего? – спросила женщина и спрятала в папку бумаги, а папку тут же убрала в стол.
«Вот и этот голос, грудной и чуть нараспев, помнится мне», подумал Старкин и ответил:
ВНР я, с секции. Мясо привезли. Мне бы шефа увидеть…
А что вам шеф? Вас переадресовали. В Хабаровск идёте.
Какой там Хабаровск!? Старкин выхватил из нагрудного кармана рубашки носовой платок, вытер вспотевший лоб. – Мы сюда, в Тынду груз еле довезли. От Москвы почти восемь тысяч километров. Всё топливо сожгли. Как же нам ехать в Хабаровск?
Женщина развела руками и почему-то оглядела всю себя, сидевшую за столом в коричневом ситцевом платье в мелкий белый горошек.
Что ж при погрузке о том не подумали? – С явным упрёком сказала она и вперила в Старкина синие глаза. – Там бы и бились за топливо, ежели ВНР. Что это ещё за профессия такая?
Как, что за профессия? удивился Старкин и хотел упрекнуть сидевшую за столом, что уж если её фирма работает с железной дорогой, то обязана знать, что ВНР код начальника рефрижераторной секции, на которой перевозят скоропортящийся груз.
Но ничего этого Старкин не стал говорить, ибо оказался в плену давнего, куда потянуло его мысли, едва он увидел эту женщину.
Сейчас перед Старкиным главной задачей было скорей выгрузить вагоны и позвонить в депо, где, по его расчётам, должна была оформиться сменная бригада. Он отъездил 86 суток. Командировочные заканчивались. К тому же механик Жгутиков, потихоньку воровал из их общественной кассы, и пропивал. Но уличить подчинённого не хватало духу. Да и сделать это не представлялось возможным. На Жгутикове лежала обязанность; ходить в магазин, и вести бухгалтерию.
Что, так никого и не будет? – спросил Старкин, пощипывая, седой ус и продолжая изучать взглядом женщину у окна.
«Наверное, это она Евгения», продолжала донимать его мысль. Но опять спросил он о другом.
– Может, кто из начальства всё же придёт?
Шеф в банк уехал. Возможно, и объявится, отозвался женский голос из жёлтого луча солнца, льющегося в офис сквозь белый дым яблоневой дички. – Вы подождите, голос подобрел. Женщина пристальней всмотрелась в Старкина и спросила:
Вы тут, у нас бывали?
Я где только не бывал. Раньше, при советах любил в Средней Азии ошиваться. Там великолепные манты. В Ташкенте, например. Да они и в Андижане, Марах и Ашхабаде есть. Но в Ташкенте – особенные… а чайхана! О, вы не знаете что такое чайхана. Или, скажем, китоблар…
Ну и язычок у вас.
А что, милая, язык, он, единственный кто не устаёт.
Я вам не милая. Выражение подбирайте. Крутые плечи под ситцевым в горошек платьем неприязненно передёрнулись. – Тоже мне кавалер объявился. Я не про тот язык, что во рту, а про тот, который мысль озвучивает. Что это за речь: «ошивался», «китоблар». Какие-то блатные слова. Не сидится вам дома с детьми. По белу свету мотаетесь, всякая чушь и липнет.
Старкин зло брызнул зеленью глаз.
Два года назад ему исполнилось пятьдесят, и он был одинок. Как-то не сложилось семейной жизни. Возможно поэтому при виде симпатичных женщин и понимая, что ему поздно подкатывать к ним, он впадал в ностальгию по давно ушедшей молодости. Но эта ностальгия была, какойто внутренней, а в жизни он оставался грубоватым мужланом. Иначе и не могло быть у одиноко человека с долгой разъездной работой.
Дорога, милая…
Я вам сказала…
Хорошо, хорошо… дорога, гражданочка, она добру учит, мудрости. Китоблар – это совсем не блатные слова, а книжный магазин по-узбекски.
Вы не в Узбекистане.
Знаю. Зато из Узбекистана я русские книги возил. У нас-то было ни купить.
Это кому-то, а кому-то хоть зачитайся. Сейчас этих книг – читать, не перечитать.
– У нынешних писателей и читать-то нечего. Мыслей интересных нет.
А чё мысли? Мысли у человека всегда об одном: как бы сытому быть. У нас тут раньше медведи бродили, от голоду выли, и люди не сытно жили. А теперь изобилие. Чего пожелаешь, того и поешь. Вот вы четыре вагона мяса привезли. А оно, мясо, и ненужно, все холодильники переполнены…
Услышав про мясо, Старкин заозирался, как бы ища то, зачем пришёл и мысленно воскликнул:
«Господи, какая это Евгения?! И решительно прошёл от порога к тёмно-красному телефону, опустившему по стене бородку спирально скрученного провода.
Как мне к ДСу дозвониться?
К ДСу?
«О, выходит она, и это не знает»!
Да, к Дсу, дежурному по станции.
А что вам дежурный даст? Сказано же: переадресовали.
Но Старкин уже не слушал, а торопливо накручивал номер справочной и просил, чтобы его вывели на железнодорожный телефон.
«Господи! – молоточком стучало в висках, в баках почти по нулям, а в вагонах 168 тонн. Сто шестьдесят восемь… на улице плюс двадцать шесть. И духота…»
От этих мыслей духота как бы удвоилась, и Старкин снова выхватил из кармана рубашки носовой платок.
Девушка! – кричал он в тёмно-красную трубку телефона, мне на станцию выйти нужно. На ДСа – дежурного по станции.
Где-то очень далеко тоненький женский голосок принялся что-то объяснять, но Старкин уже не слышал почти комариный писк телефонистки, ибо в этот момент дверь в офис открылась, и вошли двое, держа на плечах фреоновый баллон.
А вот и хозяин, сказал тот, который нёс баллон сзади – высокий, лохматый, с красным помятым лицом. Это был механик Жгутиков. – Вот с ним и договаривайтесь, кивнул он в сторону Старкина, снимая свой край баллона с плеча. Шестьсот рублей – это не дорого за десять килограммов.
Шедший впереди – невысокий, лет двадцати восьми-тридцати, положил на пол свой край ноши и шмыгнул носом. Лицо его показалось Старкину очень знакомым
«Странно, и этого где-то видел», – пришло к Старкину новое удивление.
А те, двое, положили баллон вдоль стены, и Жгутиков снова кивнул на Старкина:
Ты у него спроси. Фреон нынче в цене.
А мне-то что, платить хозяину, сказал тот, с очень знакомым лицом, и прошёл к женщине, сунул ей серую папку и что-то зашептал на ухо.
Старкин, только что отошедший от телефона, чувствовал, как в душе у него всё закипает, но он крепился, чтобы не разразиться бранью.
Ну, правильно я сказал: шестьсот рублей? – Бесцветные, водянистые глаза уставились на Старкина, ожидая подтверждения.
Кто позволил фреоном торговать, а, Жгутиков!?
Старкин спросил вроде бы спокойно, но тут же подошёл к механику, схватил за пуговку грязной в полоску рубашки, и снизу вверх зло, заглядывая в бессмысленные водянистые глаза подчинённого, с яростным шипением повторил:
Кто позволил, я спрашиваю!?
Так у нас 15 кг излишек. Дарить его, что ли? – Глаза Жгутикова потемнели, под крупным угрястым носом возникла кривая усмешка. – Тебе сменщики больно чего дарят? Мы вон почти сто суток отбухали. Жрать не на что. А ты принципы кочевряжешь.
Живёшь походя! А бы день … Старкин не успел закончить мысль, ибо в этот момент дверь распахнулась и шумно, вошел, коренастый, молодой человек, Он был в белых, штанах, и, белой, расстегнутой, рубашке, под которой дышала здоровьем загоревшая волосатая грудь. Вошедший говорил с кем-то по мобильнику, и даже не обратил внимания на присутствующих. Прошёл мимо них к столу, за которым купалась в позолоте вечернего солнца секретарша, и сказал ей, пряча «мобильник»:
Евгения, передашь по факсу, мясо отправляем в Хабаровск.
Хорошо, женщина привстала из-за стола и кивнула на Старкина. – Вас тут ждут, Пётр Семёнович. Я уже знаю, что в Хабаровск, говорила вон тому, лысоватому.
«Это она – Евгения!» – обрадовался Старкин, и поймал на себе взгляд холодных глаз коммерсанта.
Если вы о моей секции вели речь,- сказал Старкин, то я дальше не поеду. Топлива нет.
По - о-о -е-е дешь! – В стальных глазах кипела уверенность.
А вот и не поеду. Топлива нет. И с чего это ехать, если сюда адресован? – И уже не обращая внимания на коммерсанта, Старкин подошёл к баллону, приподнял его, убеждаясь, что тот не пуст, и снизу вверх снова пронзил Жгутикова зеленью глаз.
Чтоб сию минуту баллон на секции был, и сам, чтоб ни на шаг. Или инструкции не знаешь, оставляешь вагоны без догляда.
Жгутиков повозил пальцем в патлах, в спор не вступал, всё посматривал на коммерсанта, не заступится ли. И тот не заставил себя ждать. Почесал волосатую грудь, подошёл к Старкину, уже поднявшему баллон, и грозно сказал:
Ты чего командуешь? Кто ты такой?
Я? – Старкин опешил и бросил взгляд на Евгению. Ох, как не вовремя этот скандал. Ведь вон там, у окна сидит Евгения, та, которую знал он в молодости, и к которой сейчас тянулась его душа. Но женщина, сидевшая за столом в жёлтой вуали солнца, молчала как статуя.
Не тронь! Ни тобой принесено, не тебе лапать!
Рыжеватые брови коммерсанта сбежались к переносице, а на лбу обозначились три красных линии морщин.
Да как это? – Старкин снова опешил. – Фреон-то мой.
Нет, уже не твой.
Коммерсант был явно настроен на захват чужого имущества. – Баллон в офисе. А ты здесь кто?.. Ванюша! – позвал он стоявшего возле Евгении молодого крепыша, ну-ка турни их отсюда.
Ванюша, давеча принёсший со Жгутиковым баллон, пожал плечами, не решаясь исполнять команду коммерсанта. Синие, как у Евгении глаза сузились и опять напомнили Старкину что-то знакомое, родное.
Вань, напомнил о себе коммерсант.
Ванюша не спеша, подошёл к двери, открыл её и кивнул Жгутикову на выход.
Жгутиков неуверенно попятился и, уже в проёме дверей, оглянулся на Старкина.
Баллон? Бери баллон! – кричал тот и, видя, что подчинённый удаляется, выхватил баллон у коммерсанта и взвалил себе на плечо. Выходя из дверей, услышал:
Ванюша, бери двух молодцов, и верните украденное.
…Старкин, придерживая баллон на плече, свернул на узкую тропинку, что спрямляла путь к станции. Там в составе с углем виднелся длинный ромбик его секции стального окраса. К служебному вагону уже подходил Жгутиков, почёсывая патлы.
Солнце почти село за ближайшими сопками и тут же в горячем воздухе зазвенели комары. Они облепили лицо, шею, нещадно жаля Старкина. Отмахнуться он не имел возможности – мешал баллон на плече.
«Идиот, так вот походя, и живёт, злился он на механика, сегодня же дам телеграмму, пусть снимают гада».
Сзади бежали. Старкин хотел оглянуться и уступить дорогу, но его сбили с ног. Упав, он ударился головой о булыжник, баллоном ушибло правую руку.
Мразь! Тебе же говорили: не тронь чужое.
Он видел два разъяренных холёных лица и третье – отрешённое и очень знакомое.
Его пинали, безжалостно, куда попало. И хрипели – озлобленно, по-звериному.
- Ва-а-а – ню-ю-ша а-а! – сквозь адскую боль услышал Старкин женский вопль. На пригорке, в сумерках уходящего дня с дальним белым пятном цветущей дички стояла Евгения, охватив голову руками. – Ва-а-а – ню-ю-юша-а-а! – надрывалась её душа, - не трогай его, он же…
Дальше Старкин ничего не слышал.
* * *
…Очнулся он в комнате, где с низкого потолка свисала щестирожковая люстра. Розовые шторы в белых лилиях сдвинуты по краям небольшого окна, светло-синий тюль впитывал жёлто-красное сияние наступившего утра и качался, как волны от ветерка, проникавшего в открытую форточку.
Старкин повернулся и почувствовал острую боль в правой руке и пояснице. Проведя рукой по лицу, нащупал под глазом синяк.
«У них свои законы, подумал он о коммерсанте из офиса, но странно, где это я? Вроде, как и не в больнице».
Он обежал взглядом здорового глаза комнату и остановил его на стене, где висели фотографии. Привлекла внимание рамка в блестящей коричневой облицовке. На пожелтевшей от времени картонной подложке размещались три фотографии. На той, что размером больше остальных, Старкин увидел празднично убранный паровоз, невысокую наспех сколоченную трибуну и ликующую толпу.
«Митинг по случаю первого прибытия поезда в Тынду», догадался Старкин и почувствовал, как тело его напряглось и потянулось с койки, чтобы лучше увидеть остальные фотографии. Ему даже показалось, что он слышит тот давний- давний пронзительно торжественный гудок паровоза.
«Это же надо», шептали его губы. А когда он повёл взор по стене дальше, то не удержался и, забыв о боле в руке и пояснице, сел на кровати и опустил ноги на пол.
Евгения! Это ты!
В стороне от рамки с коричневой облицовкой, ближе к окну, размером обычного печатного листа, крепилась к светло-зелёным обоям фотография молодой женщины с годовалым ребёнком на руках.
Она стояла под белым цветением дички. Утреннее солнце золотило короткую стрижку, а взгляд больших, ясных глаз устремлялся на Старкина.
Ребёнок на руках спал, прижавшись к теплу материнской груди.
Евгения! – выдохнул Старкин и окончательно встал с кровати, на которой лежал в брюках и рубашке. Туфли чёрным пятном обозначались за настежь открытой дверью комнаты у порога дверей на площадку.
Это же надо! А я-то и забыл, что есть ты. И было ли то?..
Ощущая острую боль в правом предплечье, он подошёл к фотографии, и смотрел в лицо женщины, которой и было-то чуть больше двадцати.
Помнишь ли то, давнее? – спросил он не то себя, не то женщину на фотографии, и тронул фотографию здоровой рукой.
* * *
Тогда в 1974 году он работал корреспондентом Благовещенской студии телевидения. В области шло грандиозное строительство Зейской ГЭС и БАМа. На гидроэлектростанции уже запускались первые турбины, страна начала получать ток с реки Зеи, а строительство Байкало-Амурской магистрали ещё только нарастало, собирая молодёжь со всех концов необъятной страны.
Первый раз Старкин прилетел сюда в конце ноября. Лютовала зима. Сиротливо гудели высоковольтные провода и роняли вниз шнурки снега, тут же растекающиеся в млечное сеево. Сиротливо поджав голые ветви, зябли на морозе берёзы и клёны, а хвойные породы – ель, сосна, кедр – красовались в ярко-белых пуховиках снега. Рассвет вызревал поздно, Сойдя с самолёта под безлунным звёздным небом, Старкин всё ещё жил переживаниями последней поездки на ГЭС, где он давно обзавёлся друзьями и любимой, которая не настаивала на совместной жизни. Он и сейчас должен был ехать в Зею, но заболел журналист, закреплённый за БАМом, и Старкину пришлось подменить его.
В старом деревянном здании аэропорта было безлюдно, и Старкин присел у окна, расписанного ледяными узорами. Там, где стекло ещё не схватилось морозом, дрожали дальние крупные звёзды. Они виделись очень хорошо, потому что помещение освещалось всего лишь одной тусклой лампочкой. Старкин смотрел на звёзды и думал о том, что везде они видятся по-разному. В одних точках земли маленькими и размытыми, в других – крупными, яркими и низкими.
Рядом присела девушка и откинула с головы капюшон цигейковой шубы. И хотя свет оказался неярким, Старкин увидел большие глаза, цвет которых был, пожалуй, не синим, а свежего вечернего снега, когда солнце только что опускается за сопки и зимняя природа приобретает как бы неоновый цвет.
Тут автобус ходит или попутными добираетесь? – спросил её Старкин.
А вам куда? – спросила она. Голос грудной и акающий, как у москвичей, и красивый.
Здесь все, наверное, в одну точку едут – на БАМ.
Синь глаз в сумерках воротника цигейковой шубы осветилась улыбкой, хотя в уголках губ девушки она и не обозначилась.
БАМ – большой. Одни едут в контору Бамстройпуть, другие – сразу в отряды. Их у нас много. Комсомольцы Узбекистана, Киргизии, Украины. Я из отряда Московский комсомолец.
Мне везде необходимо побывать, особенно там, где прокладывается железная дорога.
Ну, какой вы скорый! Ещё просеки рубятся, там, где рельсу лечь.
Не только.
Я про наш участок. – Она не оставила ему возможности укрепиться в споре. – Вы к нам, в Московский комсомолец определяйтесь, если, конечно, возьмут. А вы кто, шофер, наверное?
Нет, журналист. – Старкин улыбнулся девичьей непосредственности и открытости, и спросил:
А вы кто?
Журналист? – переспросила девушка и даже пригнула угол цигейковой шубы, чтобы лучше рассмотреть незнакомца. – Всё равно к нам приходите. Я научу вас сучки рубить.
Сучки!? – в свою очередь удивился Старкин и сдвинул под полушубком неудобно прикреплённую к ремню фляжку со спиртом.
Да – сучки. Я сучкорубом работаю. Ой, и жалко их, бедненьких. Она не окончила своих мыслей, обернулась к окну охваченного в тот момент светом фар. – Идёмте. Автобус приехал.
Пока они тряслись в старом пазике по гравийной дороге до Тынды, Старкин, из разговора с девушкой, узнал, что зовут её Женей, что приехала она из Москвы наперекор запретам родителей, которые наконец-то смирились с её решением, пишут и уже не упрашивают вернуться, а просят приехать в отпуск погостить.
Я ведь строительный техникум окончила, продолжала она рассказывать о себе, – мечтала города строить. А что сучкорубом работаю, так это временно. Да и это нужно кому-то делать. Так ведь, а? – И она посмотрела ему в глаза, ожидая поддержки.
Ну конечно, сказал Старкин и в который раз удивился цвету её глаз. Девушка сидела ближе к заиндевевшему окну. Холодный рассвет розовым тюлем растёкся по салону автобуса, и в этой розовости большие глаза Евгении светились васильками, и где-то в самой глубине васильковости обозначались крохотными зелёными точками.
Руки девушки лежали на коленях, поверх пуховых варежек. Он коснулся её рук.
Какие холодные. Вы, должно быть, замёрзли. Может, погреетесь? – и Старкин повозился у себя под полушубком, снимая с ремня фляжку.
Ой, что вы! Да я не пью.
Он так и не сумел убедить Евгению, что предлагает согреться, не пить. Вон, мол, не меньше сорока на улице, мороз кристаллизируется в туман. Не убедив, он и сам не стал согреваться, как это делал раньше.
В Тынду въехали, когда совсем рассвело. Таёжный деревянный городок раскинулся по крутым сопкам, и большей частью под кроной хвойных деревьев. Сейчас как бы соревнуясь, друг с другом, трубы изб плавно поднимали к небу жирные хвосты сизого дыма.
Автобус подъехал к деревянному зданию с широкой пологой крышей.
Наш Дом культуры – «Ровесник» – сказала Евгения и опустила воротник тёмной цигейковой шубы. – Мы вон там живём, кивнула она вправо, где, буксуя в глубоком снегу, медленно ползла водовозка.
И едва вышли они из автобуса, как послышался металлический звон. На взгорке, привязанный к нижней, толстой ветке кедра, раскачивался кусок рельса. Невысокий, крепкий парень в оранжевом свитере стучал в него железным прутом, а стоявшая рядом девушка в тёмном ватнике и белой пуховой шали, улыбаясь, кричала:
Вода! Вода приехала.
Из временных деревянных домиков и вагончиков на колёсах, выбегали наспех одетые парни и девчата, проваливаясь в снегу и, бренча вёдрами, тазиками и кастрюлями, они бросились вниз к медленно ползущей водовозке и, не дожидаясь, где она остановится, суетясь, вырисовывали трепещущую змею очереди.
Это наши, из Московского комсомольца, сверкнули глаза Евгении, они везде первыми успевают. А вон и украинцы бегут. Но, а вам, вон туда, кивнула она в сторону крепко посаженного в глубокий снег Дома культуры, по обе стороны от которого, как на параде стояли бочки – домики с невысоким крыльцом, маленьким продолговатым оконцем и ещё дышащей сизым дымом короткой железной трубой. Там всё начальство БАМа, – вон в том продолговатом бараке. Ну, и нас не забывайте, приходите.
На третий день пребывания в Тынде, Старкин выехал на просеку, где работал отряд «Московский комсомолец». Здесь, того не предвидя, он снова встретился с Евгенией. День разгорался морозный и солнечный. В костре потрескивали головёшки, как Джин из бутылки, неторопливо тянулся в небо голубой шлейф дыма. Ребята уже заканчивали обед, привезённый на санях гнедой кобылой, бренчали алюминиевыми мисками, шутили. А где-то неподалеку кхекал топор и трещали сучки.
Вот настырная! – не выдержал и сплюнул высокие тощий парень в солдатском бушлате и оленьих унтах. – Все уже поели, а эта всё топором стучит. – Же-е-е-нька-а-а! – крикнул он. – Иди есть, тебя ждать не будут.
Она вышла из-за разлапистой ели – раскрасневшаяся, в меховой белой шапочке, ватнике и с топором в руке.
Что ты всё от бригады отрываешься, всё по-своему норовишь. – Незлобиво заворчал тощий и переступил с ноги на ногу, будто ему что-то мешало.
Серёжа, пока вы ели, я пару лесин к отправке подготовила. Фронт работы вам обеспечила, чтоб не филонили, пока есть буду.
Тут она увидела Старкина и смутилась.
Знакомься – журналист Валерий Старкин, представил его Сергей, пока будешь обедать, поговорите.
О чём они тогда говорили, Старкин если и помнит, то смутно и отрывочно. Но стоит закрыть глаза и сразу видится тот голубой шлейф дыма, синева Женькиных глаз с едва заметной прозеленью где-то в самой глубине, и белка, мелькавшая по чёрному стволу кедра, который вдруг качнулся и ухнул, взметая снежное облако.
Это же надо, подпилили и не свалили, сказала Евгения, испуганно попятившись. Кедр упал недалеко от костра и замелькал-замелькал по белой простыне снега пушистый хвост, унося как можно дальше в сутемь леса свой звериный страх.
Господи, как их жалко, бедненьких, сказала Евгения грудным, но мелодичным голосом, сказала так, что и в Старкине проснулась эта необъяснимая жалость, которую не всегда он мог объяснить.
Помнится, и в аэропорту вы кого-то жалели. Но кого? – спросил он.
Да как же! И вот этот рухнувший кедр, и белку, что испугалась, не дай бог как. Им бы жить и жить. Кедру плодоносить, белке щёлкать орешки и бельчат выращивать. А мы…
Но ведь не потехи ради... здесь пройдёт железная дорога. Зачем грустить, Бога поминать. В комсомольской бригаде работаете.
Она как-то по иному посмотрела Старкину в глаза, и если б он был внимательней, то прочитал бы в синеве её глаз: «Эх ты, бесчувственный человек. Комсомол это одно, а Бог – это Бог. Для меня и то и другое не помеха» Но, видимо, в нём не было этой тонкости, так необходимой каждому человеку.
Вечером Старкин побывал в Женькином вагончике, познакомился с её бытом, а потом они пошли на танцы. Он старался прижать к себе как можно ближе это наполненное теплом и чем-то желанно-зовушим красивое молодое тело, но Евгения твёрдо держала рубеж неприкосновенности и теплотой синевы глаз как бы говорила ему: «Не позволяй лишнего»…
А потом он встречался с ней в Благовещенске, куда Евгения приезжала на сессии в пединститут. Она поступила на заочный филологический факультет. Жила теперь Евгения в бочке-домике недалеко от клуба «Ровесник». Бывая в Тынде, Старкин любил сидеть в её маленькой, но уютной квартире. Их взаимоотношения поднялись до того уровня, которое обычно завершается свадьбой. У них же этого не произошло. Очевидно, помешал тому следующий случай. Однажды в Благовещенске, когда они стояли у парапета реки напротив дебаркадера и строили совсем недалёкие планы, куда пойдут вечером, Старкина окликнула невысокая веснушчатая девушка. Увидев её, он покраснел и взял Женьку за руку, чтобы спуститься на дебаркадер, но та, которая окликнула, разгадала его намерение и, что-то шепнув на ухо подруге, быстро подошла к Старкину.
Здравствуй, сказала она. Гуляем? Глаза её были наполнены растерянностью и удивлением.
Старкин молчал.
Глаза незнакомки потемнели и обозначалась там ненависть.
Или не узнаёшь? Слышала, на Зее бываешь, а не заходишь. Другой объект нашёл? – кивнула в сторону Женьки.
Я вас не знаю. Вы ошиблись, лепетал Старкин, становясь пунцовым.
Ах, не знаешь! маленькая ладошка незнакомки хлёстко приложилась пунцовой щеки Старкина. Из глаз девушки брызнули слёзы, она метнулась к подруге и, уткнувшись той в плечо, плакала и что-то объясняла сквозь слёзы.
В тот вечер Старкин не дождался Женьку.
А незадолго до того, как прийти в столицу БАМа первому поезду, он увидел Евгению с ребёнком на руках. К тому времени они уже долго не встречались и Старкин не жалел об этом, считая всё, что связывало его с Евгенией пройденный этап к которому незачем возвращаться.
Здравствуй, сказал он и попытался заглянуть в свёрток из шерстяного одеяльца на руках Евгении. Она отвернулась к окну.
Они ехали в автобусе, и Старкин осторожно, чтоб не слышали другие, шепнул ей на ухо.
Мальчик или девочка?
Мальчик.
Чей.
Она обернулась и сквозь стиснутые зубы бросила:
Твой.
И больше не говоря ни слова, встала, а едва автобус остановился, стремительно вышла. Вряд ли была это её остановка.
А через пару месяцев она звонила ему на работу, и плакала где-то там, далеко в Тынде, где уже цвела дичка, и приходили на станцию первые поезда. Это был зов её вновь проснувшейся к Старкину любви, и если б он отозвался, Евгения пришла бы. Но он охладел к ней, и восстанавливать прошлые взаимоотношения не желал. А потом жизнь закрутила его, завертела. Он уехал в Приморье, здесь и вовсе оставил журналистику. И вот уже пятнадцать лет колесит по стране на рефрижераторной секции. Где только не был за эти годы. Возил арбузы и виноград из Туркмении, сливочное масло и вино из Молдовы, рыбу и рыбопродукцию из Калининграда и Ленинграда, из Владивостока и Находки.
Случалось проезжать по Байкало-Амурской магистрали. Любуясь, её высокогорными станциями: будь то Падунские пороги, Вихоревка или Горбачёвская, Ларба или сама Тында, Старкин ощущал в душе жгучую ностальгию по ушедшей молодости, когда ходил он здесь с блокнотом в руках. Но, увы, прошлое не вернуть.
* * *
«Прожил, как тот пустоцвет», - подумал он сейчас, всматриваясь в фотографию юной Евгении.
На площадке послышались шаги, и Старкин поторопился прилечь. Вошёл Ванюша, и виновато глядя на незваного гостя, спросил:
Как вы себя чувствуете?
Старкин молчал. Но это вовсе не был его протест. Он крайним зрением осматривал вошедшего. «Вон и залысина такая же, как у меня, отметил Старкин, да и фигура немного разлапистая – тоже моё. Глаза – синие – это, нужно признать, материнское… Надо же, у меня есть сын. Может, открыться ему?.. Нет, надо дождаться хозяйки, тогда и поговорить обо всём. Здесь Евгения живёт, и ни где-нибудь. Вон фотографии о том говорят».
Вошедший по-своему понял молчание Старкина и, продолжая отводить взор в сторону, извиняющим голосом вводил Старкина в курс дела.
Баллон я отнёс на секцию. Сейчас придёт заправщик. Шеф даёт вам топливо, две тонны. До Хабаровска хватит. Только нужно выписать требование. Оно у вас есть?
Есть.
Старкин обрадовано потянулся с кровати.
Видя, как он морщится, Ванюша вздохнул и предложил:
Да вы лежите. Только скажите, где требования. Это просьба вашего механика. Он сам выпишет, или сюда принесёт. Да вон уже и бочка приехала, Ванюша, выглядывая в окно, махнул рукой. Вон, видите?
Старкин, держась рукой за ноющую боль в пояснице, подошёл к окну и увидел панораму станции с высоким белым пеналом диспетчерской. Не один раз поднимался он на лифте к маневровому, и отсюда, с высоты рассматривал белокаменный город. Но, странно, никогда не вспоминал о да - лёкой девушке Евгении.
«Надо обязательно увидеть её», - мелькнула мысль и, пряча глаза, как давеча их прятал Ванюша, Старкин объяснил, где найти требования, и не забыл напомнить, что если шефа не устроит подпись Жгутикова, пусть принесут ему, он подпишет. А собственно, чего я здесь дождусь? Может, эта квартира и ни Евгении.», - тревожно кольнула другая мысль.
Устроит, сказал Ванюша и кивнул в сторону станции.
Старкин пробежал взглядом мимо состава и увидел там бензовоз, уже подъезжавший к дизельному вагону. В дверях вагона появился Жгутиков с газовым ключом под мышкой.
Странно, прозвучал за спиной Старкина голос Ванюши, Чем это вы мать так проняли? Горой за вас пошла. И было бы ради чего? Шеф велел и баллон вернуть, и топлива дать. Вы, что, знали мою мать?
Судорожный тик охватил плечи Старкина, он обернулся, глядел в молодую синь Ванюшиных глаз и умоляюще молчал. Он не знал, что сказать, хотя сердце ныло и требовало поворошить то давнее, которое словно из небытия может подарить ему родного человека.
Прокатив в горле сухой ком, и чувствуя, как рушится, ещё только в мыслях созданный мост, для возвращения в то далёкое прошлое, и тут же осознавая, что в прошлое мост и может быть лишь мысленным, Старкин с трудом выдавил из себя:
Где ж было нам встречаться. Я во Владивостоке живу.
Хм. – Ванюша почесал лысеющий затылок. – Очень даже странно. Нашего шефа на такое расшевелить. Да не в жизнь! А тут и ... чудеса!
Он отошёл от окна, оценивающим взглядом измерил Старкина с головы до ног яркой синью глаз и пошёл к дверям. Там остановился и, не оборачиваясь, сказал:
Поесть найдёте в холодильнике. Или мать ждите, она скоро придёт на обед.
Часа через полтора пришла Евгения. Она была в том же ситцевом платье в мелкий горошек, волоса, теперь цвета соломы, радужно охватывались обручём из голубой ленты, в правой руке сумка с продуктами.
Ну, как вы здесь? – спросила из кухни, куда сразу же прошла и зашелестела свёртками, очевидно, опорожняя сумку.
Да ничего, ответил он, не зная как обращаться к ней: на «вы», или « ты».
Ехать сможете? К вечеру соберут состав.
Чего же не смочь. Надо.
Она зашла в комнату с маленькой баночкой мази.
Вон, как вас угораздило. Дайте-ка смажу.
В Старкине вновь взбунтовалась кровь: разве его угораздило? Его ни за что избили. Но Старкин сдержался и сказал:
В жизни чего только не бывает.
И тут она загляну в глубину его глаз. Высокая грудь её тяжело поднялась и женщина со вздохом сказала:
Постарел ты, Валерий. Очень постарел,
Он открыл рот и не знал, что ответить. Она смазывала его рану и молчала. Потом задрала рубашку, осмотрела руку и поясницу. Смазала и там. И вдруг спросила:
Или не узнал?
Чего же, узнал, - хрипло сказал он, помолчал и спросил. – Одна, что ли, живёшь?
Почему одна. С сыном.
Она отошла к окну, поставила на подоконник баночку с мазью и о чём-то задумалась.
Помнишь старый кедр возле клуба? Недавно молнией порушило. Я на него смотрела, и всё вспоминала, как мы целовались.
А ты всё шептала: «Не хочу больше целоваться».
Ой, и вспомнил же! – Евгения повернулась от окна, на щеках её проступил румянец. – Чего ж хотеть, когда вторые петухи поют, а мы всё в обнимочку сидим. Было – Женщина опять вздохнула. – Да когда оно было? Теперь уж и не верится, что было оно. Пошли-ка на кухню, накормлю. Идти-то сможешь?
Чего ж не смочь?
Она включила газ и разогрела борщ. Борщ был жирным с квашеной капустой, и густо заправленный томатом.
Он ел, а Евгения сидела напротив, положив на цветастую клеёнку стола свои руки, хорошо знавшие и стирку, и любую мужскую работу.
Что ли, так и куковала одна? – Опять поинтересовался он и притронулся к её рукам, тёплым и вдруг ставшим для Старкина очень знакомыми.
Евгения не убрала рук.
Так и куковала, сказала она и в глазах её промелькнула мудрая печаль.
Ну, а Ванюша-то, мой сын? – решился он задать самый трудный для него вопрос.
Ты Ваню не трогай. – Глаза её тут же наполнились холодной сталью. – Чего в одну кучу валить и твоё, и моё.
Да нет у меня моего. Ни детей, ни семьи… а ты ж про Ваню говорила, что мой. – Зелень глаз его распахнулась и жадно изучала лицо погрустневшей женщины.
Да чего не скажешь в сердцах. Что ж ты, думаешь, один такой прыткий? Или забыл, сколько здесь молодых, красивых парней судьбы начинали?
Евгения! Не терзай душу! – Он отложил ложку и снова взял женщину за руку.
А ты помнишь ту с веснушками, у парапета? Ты уже тогда мог отбросить человека, как сорную бумажку.
У меня ты появилась.
Походя, жил ты, Валера. И не заметил, как жизнь прошла. Ваня знает, что он дитя случайной любви. Чего уж теперь душу бередить.
Почему случайной!? – Старкин цеплялся за ускользающий взгляд Евгении и не хотел верить, что вот эти люди – Евгения, и её сын, казалось бы, волею судьбы уже обретённые им, легко и безвозвратно исчезают из его жизни. – Я любил, и люблю! – выкрикнул он, и опять увидел её глаза – большие, выцветшие и умудрённые жизненным опытом, когда не возмущаются, слыша такой обман. Ибо знают, то не обман, а самообман.
Не надо об этом. Тебе уезжать, а нам жить.
Но он же мой сын, скажи, мой!?
Не надо, Валерий. Пусть всё остаётся, как есть, – сказала она, убрала свои руки и встала из-за стола. – Тебе пора, Валерий.
* * *
… В небе появлялись первые звёзды. В открытое окно рефрижераторной секции, яростно звеня, влетали комары, но Старкин не закрывал окна. В дизельном равномерно стучал дизель, в аппаратной у щитка с приборами метельшила патлатая голова Жгутикова, механик включал компрессоры на охлаждение груза, но его работа была, словно в другом мире, а не там, где находился сейчас Старкин.
алерий сидел на столе в салоне кухни у окна и смотрел на трехэтажный дом, недалеко от которого сумрачно обозначались одноэтажный коттедж и сиренево-белая дичка. А выше за офисом по сопкам громоздились высокие дома. Центральная улица их, как помнилось Старкину, называлась Арбатом. То там, то здесь на Арбате зажигались огни. Вот зажглись они и в комнате второго этажа того трехэтажного здания, куда так был устремлён взгляд Старкина. Даже не огни, а огонёк настольной лампы. В глубоком сумраке коридора обозначилась фигура Ванюши, он прошёл на кухню. А из кухни вышла Евгения и подошла в комнате к окну, и распахнула его. Встала рядом и куда-то смотрела. Вряд ли видит она его, Старкина и, конечно же, не слышит как надрывно бьётся его сердце.
Лязгнув буферами, поезд тронулся. Под столом шевельнулся фреоновый баллон.
По-хо-дя, по-хо-дя, - грузно и неуверенно стукнули колёса и постепенно стали наращивать темп.
По-хо-дя, по-хо-дя, по-ходя!
Мимо проплыл пенал диспетчерской конторы, поезд свернул за косогор, и Тында потерялась в черноте вечернего леса, только неоновый отсвет, как цвет глаз Евгении, некоторое время стелился под едва видимыми облаками. Но вскоре и его не стало.
Конец