Читатель, о моей смерти существуют самые противоречивые свидетельства. И кто бы о ней не рассказывал, всяк переврет на свой лад. Но в этом то и прелесть! Что может быть приятней - из мира Иного слегка поморочить голову обывателю, убежденному, мол, жизнь дарует Господь, и он же ее в срок отнимает! Если бы на этом Свете существовала единственная религия, все шли бы на Тот Свет одной дорогой, и была бы сильная давка.
Я предложу вам на выбор несколько вариантов собственной смерти, - пусть читатель, не смущаясь самим предметом, найдет среди сюжетов наилучший. И быть может тогда в потусторонней Канцелярии, согласуясь с общественным мнением, решат, какую кончину уготовить автору. А пока не вынесен вердикт, улыбнемся вслед за рассказчиками сущих нелепиц в лицо ангелам смерти, или что там у них есть.
Ну вот, например, некоторые сочинители, говорят, что, съев сырого осьминога, я заразился холерой, а неумолимый Танат сам препроводил покойного в Аид. Словно бы сидели они на той рыночной площади, где ваш автор, - о, читатель мой, - нарочно, разделывал бедную зверюгу, вооружившись черепком. И что, скажите, возьмешь с этой морской живности, если удалить голову, клюв, присоски и кожу, а потом еще отбить палкой? Там от любимца Посейдона и мокрого места не останется. Выходит - враки! И почему на рынке? Когда я умял его за обе щеки на берегу без всякого риска для здоровья без перца и лука. Прекрасно просоленный моряк, он бы жил и жил.
Гораздо более правы те наблюдатели, которые утверждают, что я просто отказался дышать и принял смерть, зажав губы зубами. Но при этом они забывают, что даже орех норовит выскользнуть из-под камня, чтобы иной лакомка не расколол скорлупу - столь велика тяга к жизни даже у неодушевленного предмета.
Как сейчас помню, впервые, или не совсем, но уж точно в самом начале длинной цепи смертей, я погибал в один день и год с очередным покорителем обитаемого мира, тогда именуемого Ойкуменой. Родичи, мы вели оживленную переписку, и должно быть сам праотец подсказал мне, что не всякому потомку Зевса суждено окончить свои дни с оружием в руке, о чем я не преминул сообщить Александру. Царь пришел в ярость. С того памятного момента, когда его фигура заслонила солнце, он вообще не владел собой, и словно бы в отместку за остроумие безродного космополита прислал мне объедки со своего стола. Еда-то была собачья, а дар не царев.
Не исключено, впрочем, что меня и покусали собаки, это вполне бы устроило автора. Зачастую и человечье семейство пожирает своих стариков, а всякому дикому псу рано или поздно приходится умирать в алчущей крови стае.
В точности с моим предсказанием государь принял самую банальную смерть от обычной человеческой болезни. Но именно в тот момент, когда над телом повелителя огромной империи закипела свара между его преданными и любящими друзьями, меня, по свидетельству очевидцев, уже окунули в реку и отправили мое бренное тело на прокорм рыбам. А это, доложу я вам, все же лучшее применение праху, чем торчать затычкой в пивной бочке, как писал много позже остряк Шекспир.
Из наиболее веселых похорон, в которых я принимал участие по праву виновника торжества, помню те, что были в Германии, в Мельне. Когда два здоровых санитара вынесли мои носилки во внутренний двор, погода стояла мерзкая. Холодный моросящий дождичек, заунывные молитвы жирных попов. Словом, все настолько хорошо, что даже покойному можно испортить настроение перед встречей со Всевышним.
Да вот еще огромная волосатая хрюшка с поросятами забрела под носилки и давай о них чесаться. Одно дело если божья скотинка пряталась от небесной влаги, этих вечных слез Богородицы, проливаемых на грешную землю. Но благодаря дружным телодвижениям поросят я на носилках не улежал, а сверзился в самую грязь. Хавронья, копавшаяся в жирном суглинистом месиве, истошно завизжала. По ее команде все поросячье семейство кинулось врассыпную, вприпрыжку, не разбирая путей и дорог, через головы ноющих попов и коленопреклоненных монашек, промеж тел здоровых и больных, расталкивая любопытствующих и скорбящих.
Священники бросились ловить свинью, монашки запричитали, видя такое мое бедственное положение, только санитары не растерялись, и вернули тело на исходное место, разве лишь положили лицом к пеклу, а задом - к раю.
Уже у самой могилы провожатые заметили, что я на животе. Но тут уж скорее из благочестия, чем по чудовищной лени, они решили, что такова и есть последняя воля усопшего: "Он сам подтверждает, что хочет лежать шиворот-навыворот. Сделаем, как он захочет", - были их слова.
Пусть читатель приготовится, подробности пикантные. И я бы едва удержался от смеха, но вход в чистилище только для покойных с серьезным выражением на лице, зато помню, как смеялся мой верный ишак, глядя на очередные похороны хозяина.
Гроб на двух веревках уже спускали в яму, когда одна из них лопнула. Мое последнее прибежище соскользнуло вниз, и так удачно, что я остался стоять на ногах в полный рост. Однако и тут благочестие провожатых победило, - они все оставили, как есть, - благо трудолюбивый могильщик оказался высокого роста.
Из собственных могил мне, кстати, нравится не та, что в Мельне, а другая - в Люнебурге. Очень выразительно на камне смотрится зеркало и ушастая сова, цепко держащая его в когтях.
Во Фландрии меня и вовсе хоронили заживо, нарушив давнишний указ нового покорителя Старого Света, но также к тому времени покойного императора Карла. Он обещал не колесовать и не бичевать автора, пока тот сам не отойдет к вечному блаженству, ибо некогда “на спор” не смог исполнить простейшей просьбы - поцеловать в уста, не говорящие по-фламандски.
Возвращаясь к описанному выше случаю, замечу читателю, что гораздо правильнее, конечно, хоронить ногами кверху, а головою вниз. И как это я забыл в тот раз предупредить добрых мирян!? Едва ли не в каждой молитве по этому скорбному поводу говорится, что когда начнется Светопреставление, весь мир перевернется вверх тормашками. И, стало быть, только предусмотрительный покойник сумеет оказаться на ногах. Надо задуматься, право, и о том, что усопшему придется немало поработать, дабы в день воскресения, когда все будут покидать могилы, поднимать надгробные плиты. А зачем так утруждать себя в будущем, когда можно выйти из могилы и без труда, если уже сейчас озаботиться?
Напоследок, полезный опыт, который я вынес, умирая в Персии. Ложиться надо только в старую могилу - так есть вероятность, что и ангелы примут новопреставленного за старого мертвеца, и не станут чинить допрос. Несколько раз этот трюк срабатывал, и пусть мой читатель примет его на вооружение, если его прижизненый путь отмечен не одними добродетелями.
Еще один властитель мира уже при жизни был обеспокен тем обстоятельством, что некогда и рай, и ад могут переполниться. И в самом деле, мой читатель, сколько тысяч лет люди отправляются на тот Свет!
- О, Тимур, - отвечал я правителю, - твои опасения имеют все основания. И в рай, и в ад скоро выстроятся длинные очереди. Ведь ты истребляешь в своих походах столько народу, что ангелы не успевают насаждать сады в раю для праведников, а демоны устали разжигать огонь в аду под котлами для нечестивцев.
Услышав такие дерзкие речи, Тимур сказал:
- Убирайся, и чтоб я не видел больше твоего лица.
Вот так и пришлось с тех пор приближаться к трону задом, пока Железный Хромой не сменил гнев на милость, и не разрешил вновь открыть праведные уста в своем присутствии, ибо из других изредка доносился шепот. Но, скорее всего, Тимуру открылось, что из домашних животных сильнее всего кусает льстец.
Не опасаясь уже мести отходчивого хана, я, сознаюсь, на радостях нарушил кое-какие заповеди и слег в постель, приготовившись нести наказание за свою невоздержанность.
Надо же, что как раз в этот момент бдительный Азраил, решил, что настала его очередь - принимать надо мною шефство. Заправив пушистые крылья за спину, он сел у меня в изголовье и, сурово погрозив перстом - не шали, - пригласил следовать за собой.
Меня спасла бы верная жена, потому как, оденься она покрасивее - ангел бы стал волочиться за ней и оставил бы автора в покое. Увы, жена редко оказывается под рукой, когда есть желание, и так часто рядом, когда никакого желания слушать и видеть ее нет.
В ответ на предложение Азраила я повернулся так, что неумолимый слуга Аллаха оказался у меня в ногах. Ангел выругался, и вновь уселся в изголовье. Мы несколько раз сменили положение. Наконец, мне это надоело, и я просил его отложить явку Туда, потому как не свершил две последние молитвы.
Азраил ответил, что сейчас все согласует наверху, и исчез. Вскоре он снова появился, перья топорщились и поблескивали - такой нетерпеливый, хотя тысячелетний опыт службы мог бы и охладить его пыл, - и сказал, мол, прошение удовлетворено, и чтобы я не мешкал.
Пришлось встать и помолиться.
Тут за окном проорал Серый. Хозяин пока еще не научил упрямое животное обходится без пищи. Кряхтя, я направился к выходу.
Уже у двери Азраил преградил мне путь и осведомился, почему я не молюсь снова.
- Но ведь ты сам подтвердил, что Там разрешили сотворить две молитвы! Кому и какое дело, когда и где я это сделаю второй раз? Не хочешь ли ты усомниться в слове Аллаха, который не может лгать?
Читатель мой! Уже давно нет ни того Искандера, ни Тамерлана, ни Карла. Рассыпались в прах их империи, новые правители прикарманили былые сокровища, воры разграбили царские гробницы, сменились десятки и десятки поколений. И уже совсем иные носят корону, другие люди гнут спины у трона и лобзают царственные персты...
А мне и ныне бродить по Свету, приберегая на каждый визит Старухи с косой свежий трюк, на каждого сильного мира сего - острое слово. Мне, как прежде, следить за их ненасытностью, и жаль, если это продлится целую вечность.
Воистину, спокойная жизнь наступает лишь с тех пор, как все считают, что тебя нет в живых.
* * *
О моей жизни и смерти существуют самые противоречивые мнения. И кто бы о ней не рассказывал, всяк выдумает и приукрасит на свой манер. Но в этом то и прелесть! Получая Нобелевскую премию, Ричард Фейнман вообще зашел издалека. По его авторитетному мнению история выглядела так.
Еще в сороковых годах, когда он был студентом в Принстоне, во время телефонного разговора со своим профессором физики Джоном Уилером, Фейнмана осенило. “Ричард, - сказал Уилер, - я знаю, почему все электроны обладают одним и тем же зарядом и одной и той же массой”. “Почему?” - спросил Фейнман. “Потому, - ответил Уилер, - что все они являются одним и тем же электроном!”
И Уилер стал объяснять ученику дальше по телефону, словно ни в чем не бывало:
- Представь себе, Ричард, что все электроны и позитроны космоса - это лишь поперечные сечения запутанной траектории одной частицы, называемой мировой линией! А так как все они являются сечениями одной и той же мировой линии, то, естественно, обладают одинаковыми массами и зарядами. В таком случае, Фейнман, их личностные - отрицательные и положительные - заряды, не что иное, как указатели направлений времени, по которым частица в каждое мгновение прокладывает свой путь через пространство-время.
- И значит, профессор, - подхватил Фейнман, - то, что мы наблюдаем как позитрон, на самом деле просто электрон, краткое мгновение движущийся вспять! А поскольку наше время равномерно бежит вперед, мы видим времени-обращенный электрон как позитрон. Мы думаем, что позитрон исчезает, аннигилирует, когда он наталкивается на другой электрон, но на самом деле - это тот же первоначальный электрон, возобновивший свое движение вперед во времени.
- Все верно, Ричард! - подтвердил Уилер. - Электрон, как трюкач, исполняет микротанец в пространстве-времени, то убегая в будущее, то запрыгивая в прошлое иногда настолько далеко, что мы можем заметить его траекторию в пузырьковой камере и считать при этом, что увидели позитрон, движущийся по времени вперед.
- Но, профессор, - прервал учителя Фейнман, - позвольте! Вокруг нас нет столько позитронов, сколько электронов!? Как же быть?
- Хорошо, - парировал Уилер, - вероятно, они скрываются в протонах или еще в чем-нибудь. Порою и шут выглядит царедворцем в толпе у трона.
Читатель мой, что может быть приятней - из мира Иного… А мне и ныне бродить по Вселенной…