Сухой Остаток

Черепанов А.В.
Предисловие

Эти записи вновь несамостоятельны. В том самом смысле, сопровождающем мою жизнь – они опять о себе, о времени и о его ощущении. Когда писались «Осколки» - осколочно, на обертках от пирожных, - они писались почти так же, как и то, о чем речь пойдет ниже. Но там, несмотря на декларацию отсутствия жизни – она была, а здесь – несмотря на исследование её, и глубин, куда она уходит – её нет. В этом главное отличие двух текстов.
Здесь больше наблюдений – над другими людьми, над собой, смотрящим на других людей, здесь меньше событийности, описания действий. Меня интересует «край собственного безмолвия». Это то самое созерцание, о котором я упоминал в «Осколках». Теперь доведенное до уровня пограничных состояний.


1. Цепь событий.
Я ощущал всегда с особенной мучительной силой карнавальную подкладку большинства событий, касавшихся меня. Для моих друзей, родственников, знакомых, несмотря на то, что они тоже так или иначе были информированы о свершившемся факте, что-то произошедшее было просто той самой галкой на полях сознания, которой оно регистрировалось. У меня же всегда на конкретный факт накладывалось какое-то исключительно лирическое восприятие и происходило включение события в ряд других, ему предшествовавших и последовавших. Результатом было мелодраматическое, романное, если угодно, киношное (где действие нагнетается, и эпизод воспринимается в контексте предыдущих и поэтому – тем милее, больнее, страшнее или прекраснее) видение событийных цепочек моего грустного жизненного пути.


2. Всё.
Когда нет людей, которым ты необходим – ты теряешься, упускаешь нить верного пути, и понимаешь, что ты поразительно одинок. У тебя могут быть друзья, даже похожие на настоящих – но среди них нет людей, которым ты ЖИЗНЕННО НЕОБХОДИМ. И когда это становится отчетливо ясным, ты начинаешь ощущать, что для твоих построек нет фундамента.
… А где-то там, в глубине прошлого - мои дорогие: молодой Максим волнуется перед свиданием с Ольгой и нервно курит, молодой, еще не болеющий Андрей разговаривает со своим отцом, а я, в далеком 1995 году стою в белом плаще и смотрю на удаляющихся Александра и его маленькую дочь Дашу. Где-то там, далеко позади, мы смеёмся, шутим друг с другом, в одиночку плачем, нам ещё некуда смотреть назад, и мы думаем, что всё впереди. У нас и вправду всё впереди – у Андрея смерть отца и неизлечимая болезнь, у Максима – седые виски в 25 лет, у меня – всепоглощающее Ничто и отсутствие будущего.
Всё?
Всё.

3. Желание идти.
Расчет, неумолимый расчет с прошлым. Пишу, стараясь отделаться. Описать всё – чтобы освободиться. Интонации, слова одинаковы от строчки к строчке. Видимо, когда прорвусь в другую стилистику – тогда и произойдет отрыв.
Какие мысли у меня были в 19-20 лет. Какие (плохие, искренние) стихи фонтанировали без перерыва. Сейчас, как Гари Галлер – гублю дни своим неумением жить. Желающих идти судьба ведет, не желающих – тащит. Сколько ни вдалбливала нам римские мудрости преподаватель латыни, незабываемая Мария Владимировна Фоменко, - все не в коня овес. Впрочем, и древние давали маху – мы желали идти. Но хотели быть первыми, а не в кильватере у судьбы. Ведущий – он ведь первый. Потому и тащились на неизведанных тропах.

4. Приметы детства.
Какие-то кружечки с орнаментом, плошечки, рисованные картинки, старые фотографии - ведь было же это! Эти приметы моего детства я встречаю в разных уголках нашей старой квартиры, даже мебель та же - родом из прошлого - тут срезал кусок полировки и получил нагоняй, здесь что-то повредил, а это - ещё Илюхин стол, помню на его дверцах модные тогда овальные наклейки с участниками разных поп-групп... и деревья тогда были действительно большими. Значит, была какая-то жизнь всё же...
Снимок в "Уфалейском Рабочем" - невеселый дитя с плошечкой и хлебом в пухлой руке - и оптимистическая подпись "Вкусно!". Или вот - позже - к отцу пришел фотограф и папа меня зовет на коленки: "давай посмотрим книгу" и открывает первый, незаполненный лист. Мгновение схвачено пленкой, хотя не совсем понятно, на что отец указывает заинтересованному сынишке в большой, непонятной книге: "смотри-ка!"
И все было так забавно, интересно и не мертво.
"Кем хочешь стать, когда вырастешь" - вопрос задают папины гости - журналисты, обкомовские работники, прокуроры...
"Стану милиционером и вас всех в тюрьму посажу" - был ответ...
Я не справился с течением времени, не знал, не верил, что оно идет. Что не будет так, как было ВСЕГДА. Казалось, что я буду бесконечно приезжать в одно и то же место, к одним и тем же людям. Нестерпимо желалось будущего, но только в одном смысле.

5. Второй.
А у нас уже несколько дней снег. Та осеннесть, что я так люблю - когда прохладно, но светит солнце и золото опавших листьев радует глаз - всё это уже прошло. Сегодня ехал на работу, смотрел на погоду и снова вспомнил, не такой уж давний, moment of freedom.
Было начало ноября, осень медлила со снегом, и стояла та самая погода - свежайший, с привкусом весны, остро приправленный воздух, улицы в желтых листьях, и солнце, солнце и прохлада... Я ехал в Челябинск. Тогда совершенно не было лишних денег (только на большой букет и обратную дорогу) и добирался я исключительно дешевыми поездами. И вот, в пригородном поезде "В.Уфалей - Челябинск" (билет - рублей двадцать со студенческой скидкой) - смотря на эту солнечную золотую природу, переполненный мыслями о скорой встрече, думая что, боже мой, вся жизнь впереди, я люблю и еду её увидеть - и это главное, - я ощутил такой острый приступ счастья, какое если и испытывал - то один раз в детстве, и то - не понял - что же это было... А тогда - это мгновение длилось и длилось, и мне удалось понять - вот он, миг, когда я сознаю некую Формулу, и теперь не забуду её никогда.

6. Компост.
Развалины моей маленькой квартиры мучительно и непрестанно напоминают мне себя. Странно, но у меня никогда не было достаточно сил, чтобы сделать ремонт, или выкинуть хлам. Может быть, еще и потому, что здесь живет и мама, моя перманентно депрессивная мама, боль, боль. Иногда я думаю: на что я потратил двадцать восемь лет моей жизни? И не получается ответить на этот вопрос. Если же копать глубже - то на поверхность лезет такой сплин, что нет уже никакого желания бередить. Когда весь этот компост чувств поднимается к горлу - меня начинает физически выламывать, как наркомана, и если раньше я жил в тех чувствах, пока они не были задушены, то теперь уже забыл, как с ними справляться - и приходится пить горстями успокоительное...


7. Нашей юности рассветы.
Во сне часто вещи и эмоции предстают искреннее, чем наяву. Я был в аэропорту, похожем на причал. Люди, сидя и стоя. Кошелек, на нем наклейка "5+", много денег. Два плаща, белый и коричневый, сумка. Мимо прошмыгнули три нимфетки в странных шляпах, увидели меня, отвернули назад. Где-то с момента плаща играет музыка, поёт Антонов. То ли наушники на мне, то ли музыка играет ПРОСТО, за кадром - как в кино. "Над тобой встают как зори - нашей юности рассветы..." И эта вот фраза - "нашей юности рассветы" - будто бы прилетает в меня, как удар в лицо, как эмоциональный шок встряхивает, и я подношу резким жестом согнутую в горсть ладонь к губам, чтобы унять себя... и просыпаюсь. Ещё две-три минуты ясно ощущаю те, ВСОННЫЕ, чувства - будто этой фразой песни мне сказали, что жизнь проиграна и, вторым эшелоном, - дали понять, что это действительно так.
Сны это всё же реальность, другая, параллельно-потусторонняя, но реальность. Где всё яснее, честнее и не прикрыто наносными смыслами нашей яви. Не туда ли мы уходим, когда умираем?

8. Ускользающий запах жизни.
Меня очень поразил один недавний эпизод. Зеленый летний сквер перед Оперным театром, голуби, солнце и, конечно, пятница – день бракосочетаний. Была свадьба у друга, мы веселы, разгорячены, вокруг смех и улыбки, воплощение молодости, возможностей, силы, одним словом, сама жизнь. Всё это наблюдал нищий старик, я понимаю, что творилось в нем, когда он подошел. Слова были банальны, но его сбивчивый лепет – да, именно лепет – содержал столько искренности, что мы растрогались. Компания отошла чуть дальше, но старик не отпускал меня взглядом своих просящих внимания глаз, он рассказывал о чем-то очень важном для себя, о том, что, видимо, давно рвет его изнутри. Я, прерывая, произнес несколько ободряющих слов и говорил еще что-то о чувствительности и слезах, как вдруг услышал фразу, сбившую с ног: а я всегда плачу…
Старик оплакивал свое прошлое, ушедшее в невидимую даль, и будущее, в котором будем мы, но не будет его. И на мои глаза тоже навернулись слезы, я понял, что струны наших душ расположены так близко, что почти задевают друг друга. На мгновение я проник внутрь его мыслей, и до сих пор помню это ощущение – его ощущение отверженного, растерянного перед жизнью человека, знающего, что она уходит, и пытающегося запомнить ее поздний, ускользающий запах.

9. «Ножки на весу».
Я вот тут подумал, что очень трудно отвечать на самые простые вопросы, задаваемые детьми, например на такой: "Что самое хорошее в том, чтобы быть взрослым?". И вслед за этим сразу же пришло в голову, что лично мне вообще трудно отвечать на какие там ни было вопросы. Я начинаю думать и сомневаться, ответ, пытающийся продраться из меня наружу или, другими словами, мой личный процесс думания - это, наверное, одно из самых жалких зрелищ внутренней несвободы. Вроде бы и да - "свобода и независимость", да. Но, быть может, здесь имеется в виду какая то свобода от родителей, что ли, сиюминутное такое, лет на несколько. Потом ты понимаешь, что та мнимая свобода на поверку оказалась еще одним вариантом Не-свободы, а ту милую, детскую "зависимость" уже не вернуть. Или, допустим, "свобода выбора". Или, скажем, просто вариант одного знакомого - "самое лучшее в том чтобы быть взрослым - трахать молодых девок и быть ими любимым". Или - то нестерпимое желание из детства - забираешься в автобусе сидеть к окошку, головенка до окна едва достает, а так хочется, чтобы "ножки на весу" перестали быть, так хочется, чтобы пол доставали, так самостоятельности желается... Но эти все слова, все эти буквы - только буквы и слова, они вот так проносятся, перепрыгивая друг друга, и в это время я начинаю понимать, что у меня вообще нет мыслей, я думаю этими пустейшими словами, а настоящее совсем-совсем не вздымается изнутри... и выходит так, что мне очень часто нечего сказать даже на простейший вопрос.
Если тебе 17 лет, то ты умнее того себя, каким ты будешь в 27. Умнее не "практически", умнее сердцем, эмоционально. Зато быть взрослым - это множество практических удовольствий. И это единственное, что лично мне может прийти в голову по этому поводу. Потому что, поверьте, когда в юности столько много ты вмещал в свои духовные внутренности, не зная еще, что всему есть предел, после предела эти внутренности схлапываются в одну точку, и больше ничего нет, потому и мысли исчезают, остается сухой остаток слов. Оперируя которыми, ты пытаешься объяснить, что все будет хорошо. Так и не зная сам, что из этого всего - самое-самое.

10. Мир мой.
Взгляд на улицу – и первым делом отчего-то всегда замечаю седых людей, на головах которых будто бы осел тополиный пух… Волосы их столь же воздушны и легки. Примета лета в поздней осени жизни. Ветер играет в головенках ребятишек, которых они ведут за руку, сочетание разделенного навсегда.… В глаза пожилых людей мало кто смотрит, я же стараюсь всегда. Вижу немного растерянный взгляд и грустную усталость, НЕ-силу глаз – как это понятно мне. Мир мой – это тот же дождь, что и в их сердцах, вечный ambient.

11. Девочка с плеером.
Несмотря на всё. Несмотря на разницу в возрасте, её подростковый инфантилизм и мой инфантилизм взрослый; несмотря, что мы никогда не говорили об этом, мне всегда казалось: наши молчаливые взгляды – об одном. Драма взяла своё начало с того момента, я его уже в точности не помню, когда мне почудилось, что мы заключили молчаливый договор и пообещали себя друг другу. На будущее. Я думал, нужно ждать, и ждал.
Всего в двух шагах от меня жаркий июльский день пятилетней давности. Не сужу себя строго за пережевывание употребленной жвачки, больше ничего нет. Уже тогда многое предвиделось, но тогда я еще жил. Из нелепого отцовского радиоприемника весь июль играли «ромашки» девочки с плеером Земфиры, а мое сердце взмолилось перед своим обладателем о пощаде. Я не сумел справиться с собой.
А потом прошло пять лет. И по их отчаянной ненасыщенности я догадался о том, про что всегда знал. О том, что -

12. - так велико притяжение Смерти.
 Она тащит нас за волосы сквозь перекись жизни, мы седеем и превращаемся в тальк. Разница лишь в возможности или отсутствии движения. Есть только мысль, движение и магнит невдалеке. Спокойнее относиться к этому. Переживать за бесчувствие других, за их неощущение.
Никто лучше меня не понимает стариков. Мало того, что им все тяжелее бороться со смертью, их еще и перестали замечать. Маленьким детям хотя бы улыбаются.
Маме долгое время снился сон: я, маленький, убегаю от нее, и она не может меня найти. Сейчас этого сна нет. Мама сказала, что, наверное, так ее душа прощалась с моим детством. Ей было тяжело расстаться с тем, что давно пропало вдали, чего уже нет. И не будет. Потеря сына – маленького радостного человека.

13. Ты только прости меня.
Она немного неестественно смеется, говорит неправду, в диспансере не была, где? гуляла, просто гуляла...
где? там там и там. она не была там никогда - где говорит, что была. от каждого следующего ее слова мне всё страшнее. любое количество, семь, или четыре - углы наваливаются на меня все сразу, скопом. я отхожу, чтобы не загораживать TV, ибо я загораживаю его, компот солёный, а супа стало меньше, потому что его кто то съел. А еще есть родственники, иллюзорные мои, иллюзорные. я помню её обмороки, ее непреодолимую, чудовищную для меня беззащитность болеющего человека, переступить. как? так нельзя, а как можно. Все проще. Но детали. Они бьют тебя плёткой по глазам. Трудно не заплакать. Почти невозможно. Где струны, где замена верёвок жизни для них? а она говорит - ты знаешь, в семидесятых годах была там столовая, она все еще есть... я не помню, сколько там что стоит, но точно дешево, сегодня обедала там. обеденный коврик стоит пять рублей, еще и остальное... оно всё стоит по пять рублей, закрой форточку, сын. Сын закрывает форточку, и потом, через время, когда она заснёт, открывает вновь...
любимая моя Мама.

14. Папа.
Моему отцу 74 года. Исполнится в декабре. В последние несколько лет я особенно отчетливо стал понимать что, в сущности, мы общались с ним катастрофически мало. В любом случае, мне хотелось бы этого гораздо больше. Поездки в Челябинск стали реже, и когда я там бываю, всегда стараюсь побольше побыть с ним. Поговорить или просто тихо посидеть рядом. Мне близки разговоры «о времени и о себе». Очень важно быть рядом, когда отец станет говорить об этом; монолог такого рода уже был, но будут еще. Важно заметить, услышать, и быть рядом. Случайно вспомнил, как в детстве в цирк ходил. От зверей воняло, за дрессировщика страшно, клоуны несмешные. Но я знал, что когда выступают клоуны - надо смеяться и смеялся. Я был очень серьезным ребенком.
И еще, папа как-то приехал из Челябинска (мы уже не жили вместе), в воскресенье, повел меня гулять, мороженое там, парк имени Горького... Стоим мы в длиннющей очереди в балаган, где мотоциклисты по стенам и потолку ездят, диковина. Ну, мне это не очень то и надо, однако стоим. Я вижу, папе жарко, пот выступил, ему нельзя солнце, сердце, да диабет... Я тяну его - "ладно, пойдем, пап!.." Но выстояли, посмотрели. Херня херней. Мне десять лет.
В выходные разговаривал с ним по телефону. Немного обидно за него из-за него же самого. Множество его друзей-приятелей на закате лет уже понаписали множество книг - биогорафических, вспоминательных, художественных. Он так ничего и не напишет, видимо: "Не помню уже ничего. Целые куски жизни из памяти уходят. Стал вспоминать недавно - нет, всё, многое забыл".
Он почти не выходит из дома - очень болят ноги. Его дети выросли, дети детей выросли и родили детей; он - прадед вот уже полгода. Уже больше 20ти лет мы живем в разных городах.


15. О глазах детей.
Глаза – это то, что связывает нас с чем-то Высшим, через них льется свет души. Луч идет из Космоса, пронзает нас и выходит сквозь глазницы. У Платонова есть непонятный рассказ про смысл взгляда в удивительные и страшные глаза девочки-ребенка. Однажды у меня был схожий опыт. Я вошел в автобус, сиденья были заняты, но народу было не очень много. У окна стоял немолодой отец с двумя девочками, лет одиннадцати, очень похожими, но не двойняшками. Я встал напротив, поднял глаза и – похолодел. Это был момент, если околонаучно выразиться, космической синхронизации, весь мир моргнул и свернулся в комок, истина подмигнула из своей запредельности. О детском взгляде много написано, каждый он уникален и чудесен по-своему, но ТАКИХ глаз я не видел и не увижу никогда, если только снова не встречу их. У них взгляда не было вообще. Это были глаза такой высокой степени чистоты, которая балансирует на грани с блаженной бессмыслицей. Свет не шел наружу – как у большинства детей, он по каким-то причинам не мог выйти, и весь полностью стоял в глазах. Я, застывший, подумал тогда: «Вот такие, наверное, глаза бывают у ангелов». И еще подумал, что как должен был оберегать этих девочек от нечистот мира их утомленный отец, каких усилий это должно было ему стоить, что после одиннадцати лет жизни у них всё ещё хрустальная заря в глазах. Посмотрев на него, я увидел, что он абсолютно седой.

16. О себе.
Люди с дождем в глазах сидят в креслах в разных точках планеты. Дождь усиливается, ему нет причины остановиться. Уходят другие и дальше, люди с дождем в глазах сидят в креслах и пытаются скрыть взгляд. Это удаётся. Ломбарды принимают самое важное, что осталось. Дети уходят вдаль, взявшись за руки, или просто рядом. Они не вернутся, точнее, вернутся взрослыми. Но память о детстве останется в глазах людей с дождем во взгляде. Старые люди медленно идут вслед не вернувшимся.
Мне не удастся написать своих четвертых-пятых книг, у меня даже вторых нет, даже первых. Вот я уже и стал пить каждый день. Ненависти к окружающим как не было, так и нет, но в нескончаемом молчании сердца нет места для общения. Усилие, которое приходится применить для поддержания разговора - пока не колоссально, но значительно.
... Не мыслью, так ощущением, сердцем - но я давно почувствовал эту сущность:
на рассвете жизни каждому дается обещание счастья в виде детства. Выполнила ли жизнь свои обязательства, человек решает позже.


17. Сбывшееся.
У Окуджавы в «Путешествии дилетантов» - «влюбленные слепы». Это неправда. Влюбленный прозорлив. Временами он способен увидеть настающее. Читаю записи свои семи – восьмилетней давности – и поражаюсь сбывшемуся. Поражаюсь собственному предвидению. Никогда еще не чувствовал себя одиноким настолько, как сейчас. Юношеские пророчества удивляют меня – написаные в свое время для смысла, для рифмы – ОНИ СБЫВАЮТСЯ!...
Один в своем мире, куда никто не хочет ни приходить, ни заглядывать.

18. Лучи из прошлого.
...мои сны прорезаются из НЕяви жестко, редко, но очень мучительно - их основная доминанта - тревога, подчас жуткое беспокойство за близких и дальних, часто ТАК переосмысленное потусторонним, что я чувствую себя Рене Магритом сна. Однако самое больное - это процесс засыпания, вполне физический процесс... Ко мне вновь вернулись - их не было месяца три - нервные тики, сопровождающие предсонье, это такая судорога, проходящая по всему телу, сводящая конечности в момент, когда душе бы уже отлететь В СОН... Это страх себя. Это лучи из прошлого. Это месть потраченных нервов.
Я знаю, почему это вернулось. Я недавно вспоминал ДЕТСТВО.

19. Вставка 1: Я видел море (эпистолярный опыт).
Сладкого я не ем в последнее время, как-то само собой несколько лет назад отпала в этом необходимость, даже странно - несколько лет назад я тоже был взрослый, а сладкое многие перестают кушать с наступлением взрослости. Но, так или иначе, в сладком я не
нуждаюсь, поэтому у меня не было возможности найти забавную бумажку с заводским штампом в коробке засахаренных фиалок, или счастливый сертификат современной лотереи в коробке среднедешевых конфектов, как говорили в старинное время, под смешным названием "Коркунов", или какие там бывают еще. Сложно представить себе кого-то пронзительно неведомого, что думает обо мне, и вкладывает для меня в покупки трогательные записки, отпечатанные в типографии, навроде прелестных предвыборных текстов с факсимильной подписью кандидата. А поскольку обратиться не к кому, я стану выдумывать, будто бы я ни к кому не обращаюсь. Ты знаешь, я никогда не был там, где бьются эти соленые волны. Где набережные и такие раскидистые деревья, точь-в-точь, словно на старой папиной фотографии, где он с приятелем, стоит под ними, в восемьдесят четвертом году. Мне летом восемьдесят четвертого года было восемь с половиной лет, а ты и вовсе только-только начинала смотреть вокруг еще ничего не понимающими глазками только что рожденной девочки. А парой лет позже у меня случился самый счастливый день в моей жизни. Я так говорю, потому что совершенно отчетливо недавно понял это. Почему-то было так, что на нашей большой даче, в нашем домике, именно в ту ночь не было никого - все по каким-то делам отлучились в город, или были где-то рядом, в гостях у соседних домиков - одним, словом, кроме меня не было никого. Выразить мои детские ощущения с требуемой силой сейчас трудно, поэтому будут лишь крупные мазки кистью, большое окно, знаешь, в домах старых планировок были такие большие, просто огромные окна, - оно открыто мною в полночь, и это было самым главным. Потому что, когда я проснулся, в самый разгар лета, в его шесть часов утра, и увидел это большое, огромное приоткрытое окно, за которым такой непередаваемо неистовой зеленью сияли деревья, и чирикали утренние птицы - в меня вся эта красота только что народившегося мира ударила со свежей, неприкрытой искренностью "ласкового существа, готового ринуться к тебе, как только его заметишь". Мне сейчас подумалось, что я до сих пор живу в соответствии с закавыченной цитатой. Мне хотелось бы полнее, детальнее узнать, о чем думаешь, что чувствуешь именно ты; сейчас, чуть раньше, совсем давно. Знаешь, в четырнадцать с половиной лет я случайно попал на какой-то второсортный молодежный американский фильм в кинотеатр "Мир", и последующие три дня, пока его показывали, я ходил снова и снова - влюбился в девочку на экране, какую-то там сверстницу-актрисочку... Сейчас мне подумалось, при этом воспоминании, что почти все мои тогдашние "смешные любови" были схожи подобной своей бестолковостью. В этот конкретный, длящийся момент мне трудно найти объяснение своему желанию написать тебе это письмо, может быть, что то найдется потом. Впрочем, что я вру, - я видел море. Мне было пять, с мамой мы ездили в Анапу. Только ничего не запомнила моя детская память, кроме какой-то мраморной, может быть, части набережной и того, что мы приехали в необыкновенно плохую погоду. Но какой-то кусочек этого, пусть и затуманенного, моря я все же видел.
И еще о моих отношениях со временем. Я, перечитывая найденные среди старых, хранимых, еще ранимых, газет, новеллы красивого человека Леонида Енгибарова, подумал, что совсем недавно читал их впервые, а когда обратил внимание на дату - увидел, что прошло уже пять лет. Хочу узнать - какие у тебя взаимоотношения с тем, что остается позади? Мой отец, в конце своего юбилейного интервью по поводу семидесятилетия, сказал так: "Зачем вспоминать о том, чего не пережить вновь, и не исправить". Знаешь, мне кажется, что он прав, но это понимание мне пока недоступно, я еще не всё вспомнил. Когда я вспомню всё, я встану, пройду сквозь стеклянную стену и пойду пешком в сторону юга. Моя радость будет сдержанна, и ее обретённая свежесть, может быть, сообщится и тебе. А может быть, у тебя уже будут другие поводы для радости.


20. Вставка 2: Камушки.
Вы позвольте... Нет, вы, уж, пожалуйста, позвольте. Сколько уже времени я не сидел вот так вот здесь. На кухне. С ручкой и тетрадью, ночью. А виной что? Или кто? Да сам, сам. Сам. Виной всему сам. Ещё алкоголь. Но ведь тоже сам. Так что нечего. Ну, это... Конечно, еще есть компьютер, там в клавиатуре кнопочки, белые такие, бывают черные, но у меня белые, я потому и говорю, что они белые, эти кнопочки. Что-то там пишешь, то есть долбишь по клавишам и пишешь. Это называется теперь вот так. Долбишь по кнопкам просто - а туда же - "пишешь". Так что, ручкой всё-таки как-то правдивей выходит. Искреннее. Архаичней, так, знаете, по-хорошему. Одни компьютеры вокруг, я почерк свой даже забыл. Не помню почерк свой, да и всё тут. Покорявел, почерк то. Нервный, а был красивый. С другой стороны, вот взять человека. Самого по себе, просто человека взять. Берешь человека, взял, и смотришь. Без пива в руке берешь, без шапочки, да что там без шапочки, без вредных привычек, без отставаний по другим предметам, берешь, в общем, и смотришь. Он как будто бы нервный. Ну, застенчивый такой, немного, может, рукой пошевеливает, или тик малозаметный изредка, или худощавый, худощавые нервные всегда. Одним словом, нервный он. Смотришь - а он красивый еще. В довесок. Стоит красивый, нервный, молодой, ну, даже и не молодой, пусть. Привлекательный, да? Вот он нервный, но в меру, потому и привлекает. Зачем одна, голая красота нужна? Ну, не голая, а так, словно бы без примесей? Вот. А он еще и нервный. И сразу возникает интерес. Почему он такой? А, значит, за плечами, то есть, не просто за плечами, ибо за плечами физически, так сказать, визуально, у него ничего нет сейчас - мы же просто взяли его, и смотрим, - значит, за плечами у него там что то есть, да, есть что-то, не зря же он нервный. Интересный какой. Ещё и красивый. Так что, думаю, нельзя все-таки безапелляционно насчет почерка. Может, он и покорявел. Но красивым остался, из-за нервности, приобретенной. Мне как-то даже курс где-то начитывали криминалисты, смешной такой дядька был, начитывал, значит, ну, не только мне, разумеется. Кому то там еще. Нам, молоденьким. Там даже одна очень молоденькая преподавательница перестала из-за меня преподавать. Не смогла, потому что. Смотрела на меня, ну, неотрывно просто. А ей же не только смотреть надо. Еще и говорить чего то, в меру умное. Так вот, по почерку ведь много чего можно узнать, если грамотно подойти к проблеме, подкованно. Иметь учебник по этому предмету, опыт какой то. Можно выяснить , например, что тот, чей почерк ты взялся изучить - что он, например, ну, допустим, там, идиот в седьмом колене. Или расположен к антисоциальному образу жизни. Мне вот даже результаты не показали. Всем показали, а мне нет. Ну, думаю, вот ведь. А они там чего то шушукаются, хихикают, молоденькие девочки с юрфака, мы то мальчишки, 10 класс, а они вроде как для нас имели статус ведущих, шепчутся, слышу там чего то... "гений... хихихи... ах", ну, думаю, ****ь, что то не то. Ладно. Так что, почерк неровный, красивый, человек нервный, красивый, ручка, тетрадка, ночь. Всё как раньше, всё, как очень часто бывало раньше, а не выходит
Нет, вы уж позвольте сказать. Не выходит. Не сходится и все тут. Паззлы, если пошловато так, навскидку, пример - паззлы не соединяются, попались разные, одни, скажем, квадратные, а другие - вообще из другой оперы, причудливые какие-то, и материал не тот. Бей по ладошке другой, сплёвывай, матерись, кури сигарету за сигаретой, пей кофе, даже думать принялся - а нет! Нет, и всё. Только из крана вода капает. Да солонка на столе кухонном, двадцать лет ей. Двадцать лет, а?! Да мне двадцать лет назад было - ой, мама, восемь дурацких лет мне было, в школу ходил, любимая учительница Нина Ивановна. Умерла лет через шесть, в предсмертном бреду, прости Господи, всё про школу что-то бормотала. Восемь! Ну что там помнить, кроме имен и поездок к отцу на каникулы. Каждый год - как кубик, только есть давнишние очень, рисуночки на них затерлись, и вовсе даже невозможно разобрать, что было нарисовано - зайчик на букву З, или котенок на букву К. Или, вообще, допустим, барабан. Без буквы. А которые поживей, помладше, кубики - я постарше, а кубики помладше, это понятно, да?, вот, они уже более яркие, хотя, скорее, просто можно разобрать уже что то, всего лишь. Очертания. Очерк скул. Котенок на ладошке, повторяюсь уже. Перестройка, все дела. В двенадцать скупать все, любые, какие увидишь, сгребать просто, книжки по истории, вплоть до узкоспециальных, типа "Косторезное дело в низовьях Амударьи, период 10-13 век", вроде так. А надо, вообще, читать было. Потому как посмотрел и ничего не понял. А так - сейчас нарезал бы камушков. Из чего нибудь. Нарезал, как квадратики-паззлы. и сам бы сложил, творец, демиург. И объяснилось бы всё, нет, не всё, но что-нибудь точно бы объяснилось. Объяснилось бы, например, отчего люди из Интернета кажутся такими интересными. Или, объяснилось бы, давайте возьмем что нибудь банальное - зачем, если у человека чего то нету, то ему это обязательно надо. А раз не прочитал, ту книжку, у мамы ведь специально денег взял и специально поехал и купил. Две. Искусство Древнего Мира и Амударью эту. Раз не прочитал, как правильно резать-вырезать камушки и чем, и как всё обстояло с этим в 13 веке... - то теперь сиди вот и зависай над заводским способом сделанными паззлами, которые еще и не складываются. Простите мне это глупое лирическое отступление. Так о чем я? А по моему, о том, что делать что то надо. Дела надо делать. Хоть какие-нибудь. В том и загвоздка.


21. Утро нелюбви.
Я хорошо помню своё первое утро нелюбви. Это было утро после выпускного в школе. Накануне мы почти всю ночь гуляли, катались на пароходике, немного выпивали. Большинство веселились, а для меня этот день и вечер и ночь по стечению обстоятельств должны были стать решающими, либо началом либо итогом. Мне было, хоть я и предполагал отрицательный ответ, конечно же, совсем несладко. Под утро, часов в пять утра, идя домой, недалеко от дома я упал в траву, и лежал там просто минут двадцать, глядя в просыпающееся небо. Потом, придя домой, я лег спать и заснул, это уже сейчас понимаю - неожиданно крепким и здоровым сном. Утром мама ушла на работу, одновременно с этим проснулся и я. Первые пару полусонных минут мне было хорошо. Я еще не вспомнил, что было вчера. Но маленькая, осторожная мысль тихонько пульсировала где то в районе правого виска: "что то не так... что то было плохо". И тут я ВСПОМНИЛ. И понеслись страшные недели. Освободился я от этого только спустя, наверное, год-полтора...
Я вскочил и бросился к столу писать письмо. И чувства все, какие отчего то испытывал в ночь выпускного неясными, вдруг обострились до тех самых высот, до каких может их обострить сознание отчаянно влюбленного подростка, склонного к сантиментам.
Таким было моё первое утро нелюбви.

22. Полусломанные ступени куда-то вверх..
Вчера посмотрел фильм про себя. Почти без преувеличения, про себя.
"Я больше не могу оставаться один".
"Ты псих" - говорит ему Анна, маленькая сестра трех взрослых сестер. Атмосфера спектакля, да и сами сестры играют на сцене, и вокруг репетиций - фильм.

[... пишу в блокноте в кафе "Уолл-Стрит". На проекционнном экране показывают хиты восьмидесятых. Тошнотворная веселость того времени, мне кажется, еще ждет своего описания.]

...Ада уходит от него в дождь, а он слушает потом, через год, её нынешнего друга, играющего на фортепьяно. "Он очень хороший" - говорит Альберта.
Встретившись с душеприказчиком отца, и увидев, что тот хромает, он намеренно начинает хромать, выйдя из конторы этого человека, упрекнувшего его в том, что молодость не замечает старости и её разменных монет.
"В свои последние дни отец много бродил по городу один".

[...проклятая игра в бисер. Моя, своеобразная, игра в бисер, только моя. Мне вроде бы и плоховато - но - очень часто словно бы включаю еще один обзор камеры - как я виден окружающей красивой пустоте, и одинокой миловидной официантке, заинтересованно-вынужденно стоящей невдалеке.]

[Я не думаю, что мой отец будет много бродить один. Ему не на чем, ноги больны, да и в своем юбилейном интервью он сказал, что "нечего скорбеть о прошлом - ведь в него нельзя ни вернуться, ни исправить". Это не исключает воспоминания, но исключает то самое - мою болезненную рефлексию. Оно и понятно - он всё-таки Стрелец. Не вполне оправданную стрелецкую радость жить я называю "слегка глуповатой". Вероятно потому, что немножко завидую.]

...К нему приходит отец Августы - третьей дочери, они говорят об отвлеченном. Смотрю, как герой приходит в гости в тот самый дом - и тут прорывает шлюзы - он хватает за руки свою бывшую Аду: "Жизнь моей любви уже давно имеет твой образ". Опустошенный, проходит мимо Альберты, и: "Альберта! У меня есть идея. Полюби меня?..."
"Я не могу (целует) потому что я такая же как ты".

Фильм заканчивается фразой "Любовь, полная сомнений - это и есть Любовь".
...Они взбираются на какие-то полусломанные ступени куда-то вверх, он красив некой несвадебной, нечеловеческой красотой (Анна повторяет, десятилетняя девочка, незадолго до этого: "Ты псих"), она - в фате, и зовут её Августа - самая неприметная из трех сестер.
"Я увидела тебя тогда, на корточках, возле разбитого бокала, собирающим осколки, и поняла, что вот мужчина всей моей жизни".


23. Найди меня, сон.
А еще сегодня снилась Даша. Хорошо так снилась. Декорациями была большая отцовская квартира, там, по сути и проходила моя летняя жизнь, каникульная, там частенько бывала и она. Но во сне этом она была уже немного старше - почти - ну, лет восемнадцать. Она сидела на кухне, здесь уже сон, а я, будучи где-то в холле или столовой с отцом и его гостями, вдруг явственно начинаю ощущать, что она где-то тут... Я пришел, сел рядом и тихонечко обнял ее за плечи и отклонил на себя, она так же мягко поддалась, и так вот мы и сидели, в обнимку, тихонечко, словно боясь расплескать нечто, внезапно возникшее. Причем там, во сне, я уже знал, что она меня отвергла, и что она не нуждается во мне - в общем, знал всё, что знаю сейчас, - и тем хрустальней была обступившая тишина, и тем нежнее была эта нежданная взаимность... Найди меня, сон.

24. Зима и мертвая собака.
Утром, по пешей дороге на работу, уже не вполне темно, люди почему то даже не сонные, девочка, постоянно взглядывающая на меня, идущая в школу, лолитиных лет, потом бабушки, навьюченные с утра мешочками на перевязи, несущие детям свои никому не нужные варенья, потом шваль с «Балтикой» в руке и шапочкой на затылке... Я наткнулся на собаку. Она лежала на снегу, вдали от проезжей части, и сразу даже не было понятно, что она мертва. Не понятно было, и отчего она умерла - на ней не было ни ран, ни следов ушиба машиной, она просто лежала на левом боку. Я медленно остановился, присел на корточки и заглянул в её немигающие глаза. Конечно, в них уже не было ничего, но, если немного покривить душой и чуть солгать - в них отразился мой путь. И на мгновение мне показалось, что это я и есть - лежащий на холоде, отрешенный, не способный что- либо делать, только еще отчего-то живой.

25. Shinin’ footprints.
Дождь, которого нет. Знаете, бывает такой дождь, он не оставляет следов на куртках. Он настолько невесом, неубедителен, что ладони не ощущают влагу. А он идет. Так странно-забавно пройти по аллее, под скрюченными деревьями, под редкими, всё же срывающимися каплями, ПОД ТЕМ, ЧТО НАКОПИЛИ ВЕТВИ.


26. Вот так.
А два года назад, когда по приглашению Нины Евгеньевны Васильевой читал прозу и стихи на семинаре по "Новейшей Литературе", и отвечал на вопросы - мне пришлось дать автограф - попросили некую строчку - либо из своего, либо просто что-то - и я написал корявым почерком: "Помнить о прошлом, забыть о будущем". Так.


27. Ложное движение.
Как много слов. Смыслов. Слов о пустоте. И слов о Пустоте.
Мне многие и часто твердили, за столько времени, что я неправ, когда писал о Невозможности, ложном движении, о том, что "и ничего не будет, как не было". Ну, в общем, о чем всё мною написанное. И с бодрыми намерениями пытались отучить от перманентного депрессива.
Так вот. Я сейчас понял, - я был глубоко и абсолютно прав. Почти во всём кроме только, пожалуй, одного: я всегда думал, что очень много пережил и чувствовал. Но я переживал и чувствовал в узких, кем-то черт знает кем заданных рамках. И вот, когда мне дают выглянуть за эти рамки - мне становится очень плохо. Потому что я сразу же, с необыкновенной отчетливостью, начинаю ощущать не только убожество своей чувственно-эмоциональной жизни, но, более того, мне начинает казаться, что я вообще не жил. Да, в сущности, это так и есть.

(с) Черепанов А.В.
2005 год.