Прекрасным майским утром стройная амазонка
на великолепном гнедом скакуне неслась среди цветов
по аллеям Булонского леса.
А. Камю. «Чума».
В последний раз за дорогу взглянув на часы, Сергей Бояров открыл дверь школьного парадного, встреченный на пороге досадным звонком. Опоздание, всё-таки опоздание, вмиг устав, подумал он. Нет, не бывает в этой жизни всё без исключений хорошо и отлично, что-нибудь обязательно да испортит бочку мёда, такую редкую и такую маленькую на пиршестве жизни — какая-нибудь гораздо более обязательная и преисполненная чувства долга неотъемлемей, чем ты на своём месте профессиональном месте, неизбежная ложка дёгтя. Пять рабочих дней, пять опозданий — пять ложек.
— Здравствуйте, Сергей Валерьевич. — Галина Ильинична, завуч старших классов, долгом своим считающая ежедневно встречать поутру педагогов в учительской раздевалке, подняла брови и, едва Сергей успел ответить:
— Доброе утро, Галина Ильинична. — сдержанно посочувствовала:
— Что-то вы у нас всю неделю, Сергей Валерьевич, опаздываете, уж не заболели ли?
— Нет, к счастью, не заболел.
— Чем же тогда могут быть объяснимы ваши, как бы это помягче сказать, систематические опоздания?
В один день в городе сдохли абсолютно все крысы, и люди, задумавшись, не поняли ещё всей серьёзности происходящего, когда на следующее утро обнаружили пропажу домашней живности: кошек и тех собак, что содержались не на цепи. Некоторые из жителей вспомнили Бог весть откуда средневековые предания и, в частности, какие-то отрывки ужасных летописей, повествовавшие о чуме.
— Знаете ли, эм-м… молодо-зелено, так сказать, личная жизнь и всё такое прочее. Очень трудно, поймите меня, пожалуйста правильно, очень трудно рано вставать утром. Прямо скажу, чрезвычайно тяжело.
— А как же дети?
— Ка-акие дети?! — молодой человек сделал очень большие глаза и отвесил челюсть пониже, почему-то нагло зная, что шутка прокатит в его пользу.
— Школьники, разумеется. — завуч и вправду улыбнулась, но — строго, чёрт побери. — Как они реагируют на ваши опоздания? Вы сами создаёте себе воспитательные проблемы. — намекнула она, но — так и не внеся в тетрадочку свою чреватую дисциплинарными неприятностями отметочку, и, вложив между страниц ручку, закрыла сей печально знаменитый кондуит.
Сергей Валерьевич вздохнул, переобуваясь:
— Как дети, не знаю, я не спрашивал. А-а, может быть, вы поинтересуетесь, Галина Ильинична? Приходите сейчас на урок. — он знал, что рано или поздно её всё равно придётся пригласить самому, она это любит, а посещение без приглашения, которого в противном случае всё равно не избежать, напротив, ничем хорошим не обернётся, кроме преувеличенно строжайшей критики, такой, когда всегда есть у завуча, к чему можно будет придраться.
Врачи организованно, на первый взгляд, и достаточно спокойно, чтобы не возникла среди населения паника, забили тревогу, предупреждая граждан об обязательности исполнения необходимых дополнительных профилактических мер, но симптомов болезни среди людей пока не обнаружилось. Врачи и инспектора санитарно-эпидемиологической службы в срочном порядке начали расследование, взяв для анализа микробиологические пробы со вскрытых трупов животных — для сравнения с имеющимися образцовыми культурами, но, возбудителя в них так и не обнаружив, вынуждены были расширить поиски вплоть до обнаружения причин эпизоотии.
Завуч посмотрела на часы:
— Приду, спасибо за приглашение. Только не сейчас, а попозже, где-нибудь во второй половине урока.
Сергей Васильевич Бояров вихрем, как какой-нибудь Сидорикин из десятого, взлетел на третий этаж и, даже не подумав отдышаться и оправиться в коридоре после спринтерского забега, ворвался в кабинет и остановился только около стола, проверяя теперь из чисто статистического интересу скорость реакции ученического коллектива целиком и отдельных его представителей, в частности. Задвигав стульями, встали, гремя крышками «дипломатов», перестукивая забрасываемыми под стол рюкзачками и сумками, шурша полиэтиленовыми пакетами, более подходящими для продуктов, чем для книг, начали примолкать и выравниваться в проходах между столами. Кто-то что-то пробасил там недовольное и чуть громче, чем прилично, на задних партах, но это покамест не важно.
— Здравствуйте. Сид даун, плиз. Мадемуазей Казанова, эк’рир ву ля лет’р а муа?
— Уи, ма мэт’р.
— Си-иль ву пле. — он указал на угол стола пред собой и, дождавшись, пока кокетка Света Казанова подошла, неся конверт, да положила его, протянул ей навстречу раскрытую кверху ладонь, и девочка, едва смущённо, но — всё же, положила на неё пальчики — лёгким, чуть заметно робким движением.
Наклонясь, он поднёс их к губам, как всегда изящно обманув всех — а поцеловал или нет? — это могли знать только сами девочки – и выпрямился с шаловливой улыбкой на лице:
— Ме’рси, Света, бье’н. Т’ре бье’н. Кто сегодня желает конспектировать?
Руки подняли всё те же, но учитель уже разглядывал внимательно прибившийся, как нива в ветренную погоду, вниз, к столам, последний ряд, выбирая жертву:
— Морилин, сегодня вы согласны на свершение общественно-полезного деяния?
Саша Морилин пожал плечами, не вставая:
— А можно отказаться?
— А минус один балл в оценке за урок? — спросил, немного ехидничая, Сергей, отложив ручку, скрестив руки на груди и откинувшись на остро-неудобную спинку стула.
— Согласен. — в общем, невзрачно и равнодушно вздохнул Морилин и, сгрудив со стола тетрадь, учебник и дневник, сунув всё в полиэтиленовый пакет, пошёл по проходу за первую парту. — Можно было и не спрашивать.
— И я согласен, вот бы и в нашей политике так, а, ребята? — бросив безделушку, он сразу промчался мимо. — Да, согласен, но мне в данный момент важна констатация твоего добровольного участия, а не сама эта добровольность. Передайте, пожалуйста, Саше коллективный конспект. Итак. — Сергей Валерьевич встал из-за стола, поправил галстук, для солидности прокашлялся.
Требухович любил всю без исключения живность, совсем, кстати, не являясь адептом общества защиты диких животных, а просто считая, что, как бы мерзки и отвратительно вредоносны, на первый взгляд, ни были некоторые представители всемирной фауны, если они есть на свете, значит, так надо: природе-матушке, Богу-батюшке или их сынишке человеку. Умозрительными логическими усилиями в годы юности изжив в себе способность к дискриминации отдельных особенно неприятных насекомых, членистоногих, хищников, рыб, птиц и холоднокровных всяких, пресмыкающихся и тараканов, в частности, будучи теперь незаурядно начитанным и выше среднего образованным человеком не менее сорока трёх лет от роду, несемейным, но не страдающим комплексами так называемого «холостяцкого одиночества», имея в приложение своих почти творческих потребностей и сил любимое трудовое поприще — фотографирование и киновидеосъёмку в местном филиале областной телекомпании, Михаил Карлович Требухович не мог не встревожиться случившимся, и потому, когда печальный исход поголовья крыс в городе стал официально подтверждённой на местном уровне информацией, окончательно обжалованию в судебном порядке уже не подлежащей, позвонил на станцию санитарно-эпидемиологической службы:
— Здравствуй-те. — натренированно-грозным за многие годы практики голосом не проводимого на мякине стреляного журналиста.
— Здравствуйте, ССЭС слушает.
— Я и не сомневался. У меня к вам вопрос по поводу пресловутых крыс и, в частности, их групповой гибели.
— Если честно, господин хороший, то вы все нас уже достали со своими крысами. — спокойно и по-хамски ответили с того конца провода.
— Отвечайте на поставленный вопрос! — чуть-чуть повысил голос Требухович, в свою очередь не лыком шитый.
— Да вы что, читать не умеете? Или на газету денег не хватает? А то могу одолжить. — молодой и приятный женский голосок продолжал хамить, совсем почему-то не подозревая, с кем имеет дело.
— Хорошо. — сменил вдруг тон бывалый. — Будьте любезны, не могли бы вы объяснить ситуацию ещё одному жителю этого города? Пожалуйста!
— Исследование ведётся, результаты будут опубликованы в прессе по требованию главврача города Ихайлова и распоряжению главы администрации Етрова. — сразу же соскучившись, заученно ответила девушка. — Так что ждите, и — читайте.
— Кажется, мне пора представиться. Корреспондент областного телевидения Требухович. Меня очень интересует, так сказать, текущая информация, и я не имею права говорить людям неправду. Вы должны это понимать, девушка.
— Подождите, сейчас.
— Ну, что же, не пора ли нам прослушать доклад магистра литературоведения и социальной психологии в применении к произведениям искусства при кафедре ювенильного критицизма нашего школьного с вами антилитературного института имени академика Боярова Эс Вэ профессорши Ирины Борисовны Фёдоровой? Ваша тема?
— Николай Гаврилович Чернышевский в личной жизни и в романе «Что делать?».
— Заманчиво, очень привлекательно. Многообещающая, замечу, заявка с вашей стороны, профессор, я бы даже сказал, чрезвычайно смелая для публичного рассмотрения, если вас не покоробят из моих скромных уст превосходные степени произносимых лексических единиц описательного свойства, и, если не дотянете до их масштабов, поставлю два, не взирая уже ни на объём вашего произведения, ни на ваши учёные регалии, в правомочности которых вправе буду усомниться, ибо нераскрытие любой из двух вышеозначенных плоскостей человеческого существования господина Эн Гэ Чернышевского чревато однобокостью толкования его образа, бессмертного, надо признать, как бы к этому факту ни относились скептики формализма, продиктованной либо недостаточностью привлечённого для исследования материала, либо привлечением материала, который не соответствует заявленной теме, то есть не исчерпывает её.
— Это вы с кем сейчас разговаривали, Сергей Валерьевич? — грядущей, надо сказать, медленновато и нерешительно грядущей, докладчице наконец удалось более или менее решительно вставить слово. — Мне можно начинать или как?
— Конечно! — с облегчением развёл руками имярек, чьим именем назван проименованный ранее местный институт. — Я, понимаешь, уже полчаса, тут всё как-то однозначно заполняю паузу, ожидая вашего долгожданного выступления. Приступайте, профессор Фёдорова, прошу вас, аудитория — у ваших ног.
— Спасибо, Сергей Валерьевич! — то ли естественно, но и возможно, что — подыгрывая учителю, Ирина Фёдорова старательно откашлялась, прежде чем начать чтение реферата. — Перед автором бессмертного романа «Что делать?» назревающая во всём мире и в России, в частности, революционная ситуация поставила задачу всемирно-исторического значения — соединить строго реалистическое искусство с революционной и, конкретно, с социалистической идейностью, Чернышевский, как учёный, понимал, что даже теоретически невозможно в его время представить формы социалистической жизни.
Зимы ждала, ждала природа, дай Бог, снег когда-нибудь наконец и выпадет, да только верится уже с трудом, думал Сергей, стоя спиной к классу у окна и глядя туда, на улицу. Впору считать дни, оставшиеся до Нового Года, а тут ещё черным-черно под ногами и скользко. Гололёд просто замучил, говорят, в городской Думе обсуждали вопрос о необходимости постоянных сводок по травматичности на страницах печати. Пока ещё не публикуют, но похоже на то, что скоро начнут. Дым попал в глаза, вытравив слезу.
— Только не надо меня убеждать в том, что опаснее всего в сложившейся ситуации газетная или телевизионная шумиха. Это всё отговорки. Я это слышал уже много раз и при более серьёзных обстоятельствах. — Требухович в левой руке держал наготове блокнот и ручку, правой давил в пепельнице окончательно оназойливевший окурок, только что из-за слюны потёкший по губам никотиновой горечью, а трубку, скособочив тело, прижимал к уху плечом. — Я вам скажу обратное, только гласность способна предотвратить возникновение паники и возможные трагедийные последствия. Время рассудит, кто прав, но именно сейчас я требую хотя бы часть той правдивой информации, которая не была бы ложью недоговорок ради успокоения, но стала бы, действительно, успокаивающей необходимой правдой.
— А вы сами, э-э… Михаил Карлович, поняли, что сказали? На местном уровне мы с прессой работаем — и официально, и достаточно, а до мировых сенсаций, я вам скажу смело и честно, нам далековато. Поверьте, не утаив абсолютно ничего, всё, что я могу сейчас сказать, это то, что ничего, внушающего какие-нибудь крайние опасения, нами не обнаружено.
— А какие-нибудь некрайние… опасения? А оговорка, что «пока» не обнаружено? Не так ли, если честно-то?!
— Хорошо. Пока вообще не обнаружено ничего необычного. На вопрос, почему умерли в один прекрасный день все городские крысы и почему сбежали все, которые смогли, из города домашние животные в другой прекрасный день, непосредственно последовавший за первым, я вам ответить не могу. Не знаю, при всём моём искреннем желании знать это!
— И всё-таки, Валентин Георгиевич, нам необходимо встретиться на вашей территории, я сниму лабораторию, где наглядно будет видно, что санитарно-эпидемическая медицина не дремлет и ведёт своё профессиональное исследование. Вы скажете в камеру всё то же, что сказали мне.
— Я не думаю…
— Нет, вы подумайте, пожалуйста. Через час. — Требухович взглянул на часы. — Я буду у вас через час. До встречи!
— …условия счастья нужно творчески создавать. Социализм — не общество потребителей, озабоченных лишь распределением благ, а общество, в котором главное — это поиски и открытия новых форм общественной и частной жизни.
— Ирина Борисовна, остановитесь на секундочку. Кивраликов, — это был ещё один персонаж камчатки, которому в профилактических целях следует снизить оценку за урок. — передайте, пожалуйста, текст романа профессору Фёдоровой. Э-э, нет! Ваш текст, с вашими пометками простым карандашом, чтобы нашему лектору удобно было сопоставлять свои теоретические изыски с вашим практическим владением материалом.
— У меня нет. — Кивраликов глянул исподлобья.
— Да я вижу, потому и спросил, чтобы убедиться самому и продемонстрировать всем, что неслучайно снижаю вам оценку за урок. Минус один балл, садитесь. Ирина, возьмите книжку с моего стола. Откройте римскую цифру «три», под ней там написано «Предисловие», переверните страницу и прочтите отчёркнутое со слов «У меня нет…» Извольте.
Интересно, как долго может продержаться в школе педагогом человек, систематически опаздывающий на первый урок? Бояров зевнул, едва успев прикрыть рот ладонью. Потряс головой и стал упорно пялиться на сидящих перед ним подростков старшего школьного возраста. Воспринимают ли они именно за клоуна, как утверждает мама, требуя остричь волосы, по меньшей мере, раз в неделю?
— У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это всё-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтёшь не без пользы. Истина — хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей.
А почему бы и нет? Почему не побыть клоуном?
— Достаточно. На этом сакраментальном признании разговор о Чернышевском как о писателе, я думаю, исчерпан. Потому, что средствами производства для писателя служат упомянутые автором бессмертного романа талант, как инструмент, и язык, как материал. Давайте-ка, профессор Фёдорова, расскажите нам о личной жизни Николая Гавриловича. В частности, об Ольге Сократовне и Сергее Петровиче. Надеюсь, вы — в курсе?
— Не совсем. — робко созналась Ирина Борисовна.
Сергей Валерьевич изобразил на лице своём крайнюю степень недоумения:
— А как же тогда соотнести, как вы того собирались, личную жизнь Эн Ге Чернышевского с личными жизнями героев исследуемого романа? Так, господа слушатели, лекция переносится на неопределённый срок, истекающий на момент… на момент начала следующего урока литературы. А теперь я зачитаю вам ма-аленький такой списочек литературы, которой вы можете… при особенном желании, разумеется, могли бы воспользоваться при написании вашего школьного сочинения на «хорошо» и «отлично». На тему о Чернышевском и его романе.
Торопливо зашуршали листы, звуком своим сухим и печальным отметив порыв скучного осеннего ветра. Задувало, под куртку с великорусской символикой, болтающейся на замке молнии, Требухович не надел свитера, и достаточная для погоды вчерашней недели фланелевая рубашка сегодня в своём одиночестве на стареющем теле тележурналиста оказалась недостаточна. Михаил Карлович спешил, дабы не замёрзнуть, поскальзывался на льду тротуаров, выходил на обочины и за них, где была ещё трава, где были ещё те самые листья, снова начинал спешить и, забываясь, вновь незаметно выползал на порочные скользкие пешеходные полосы, поскальзываясь и при том сразу вспоминая об опасностях гололёда, подстерегающих, буквально, на каждом шагу, начинал уговаривать себя, что спешить не стоит, что себе дороже станет.
Знавал он одного своего давнего приятеля, который все травмы и увечья получил из-за спешки. Оба мениска порвал на разных этапах трудовой деятельности не иначе, как спеша на службу. Сонную артерию ему перебило осколком противопехотной гранаты, когда, следуя инструкции старшины, поторопился вырвать знаменитое колечко, а потом рука, естественно, затекла, и, держа прижатым какой-то там рычажок, задерживающий срабатывание запала, нежданно почувствовал лёгкий не то щелчок, не то толчок в кулаке, понял, в чём тут собака зарыта, да было уже поздновато: ему повезло, не повезло старшине и ещё двоим ротозеям из взвода. Лоб этого знакомого украшал крестообразный — двумя широкими плоскими — шрам от верёвок гамака, который, как-то излишне однажды поспешая, он решил перемахнуть прыжком вместо того, чтобы обыкновенно обойти. Ещё у парня не было трёх пальцев на правой руке, но это совершенно фантастическое происшествие. Что это за история? Может, это повесть о настоящем человеке? Нет, Михаил Карлович совершенно случайно и неожиданно вспомнил, что у этого его страдальчески куда-то спешащего приятеля послезавтра, как пить дать — день рождения, и, собравшись посетить его, отдыхающего после очередного факта фатального невезения в больнице, свернул было в соответствии со своим сложным нынче маршрутом, взглянув на часы, но тотчас сей же миг окончательно и бесповоротно поскользнулся.
В глазах помутилось, была боль ниже поясницы, где-то сзади, выше геморроя, про геморрой-то он помнил и знал, а вот это была какая-то костная боль и, кажется, выше, хотя и где-то там же, в той же области, она была космически-пронзительна и нестерпима в первый миг — миг удивления и испуга, потом стала ещё нестерпимей и трагичней, Михаил Карлович потерял сознание, которое, угасая, напомнило ему, что, по индусской, кажется, философии, копчиком человек крепится к древу жизни.
— Сидорикин, к доске. Морилин, пишите: отступление от темы урока, разговор по поводу. А вы, Сидорикин, возьмите-ка в руки мел и напишите, пожалуйста, на доске то слово из разряда ненормативной лексики, которое только что использовали в момент общения с Олей Игнацкой.
— Ка-акое слово? — Владимир Сидорикин был самым классическим, если так можно выразиться, представителем советской, если судить теми понятиями, когда учился в школе сам Бояров, камчатки.
— Нецензурное, если это слово вам более понятно, Во-воч-ка. Бранное слово. То, которое вы только что произнесли. Вспомните сами и напишите, избавьте меня от необходимости диктовать вам, произнося вслух.
Сидорикин замялся:
— Это чё, писать что ли?
— Пишите, пишите. — Сергей Валерьевич сел за свой стол, не глядя на доску.
Мел неохотно проскрипел что-то короткое, кто-то в классе хихикнул, но всеобщее недоумение погасило этот частный случай проявления глупости. Наступила тишина, взоры обратились к учителю, а тот, придумав свою интригующе-острую игру, предложил:
— А теперь добавьте все остальные матерные слова, которые вам известны. Я тоже составлю свой список, и, чтобы играть на равных, кто-нибудь, вот Таня Чупина, например, отсчитает по часам время. Таня, у вас там секундная стрелочка имеется?
— У меня — электронные, Сергей Валерьевич.
— Прекрасно, приготовьтесь. Володя, мне кажется, минуты полторы нам с вами хватит?
— Я же не знаю. — наверное, типичный камчадал был испуган, не понимая, чего добивается этот странный, блин, педагог, блинство!
— Я думаю, хватит. Таня, командуйте. Сидорикин, не стесняйтесь, пишите.
— Я и не стесняюсь.
— На старт! Внимание!! Марш!!!
Мел старательно и торопливо заскрипел по доске, к концу срока спотыкаясь и замирая всё чаще и наподольше. Сергей писал не останавливаясь, потому как и — не задумываясь ни на секунду. Периферийным зрением он заметил, что почти весь класс вступил на скользкую дорожку предложенного молодым и незванно оригинальным учителем соревнования.
— Всё, время кончилось! — Таня Чупина остановила поток коллективного письменного сквернословия, и головы поднялись, обратя глаза своих обладателей на Боярова.
С самого начала эксперимента над учащимися Сергей Валерьевич ни разу ещё не оглянулся на доску и сейчас, всё так же не обернувшись, сказал:
— Так, теперь слова «сука», «жопа», «гондон» и производные от них, если не использованы корни… — всё-таки пришлось встать из-за стола, но он сделал это так, чтобы не видеть написанного Сидорикиным, и на другом краю доски написал пять корней, показав всем своим видом, что именно их произносить вслух не желает. — Всё, кроме того, где есть эти корни, вычёркивайте из списка.
Он вновь вернулся на своё место и подождал, пока все вновь обратятся к нему:
— Сколько у вас получилось, Сидорикин?
— Девять.
— Да-а, не знаете вы, Владимир Алексеевич, родного великого и могучего языка своего. Долго вам ещё ходить в младших научных сотрудниках нашего антилитературного института. У кого больше?
— Двенадцать. — безнадёжно ответил с первой парты ещё один камчадал Морилин.
— Пятнадцать. — сказал потенциальный золотой медалист Казарский, и несколько рук упало сразу.
— Двадцать восемь. — это сказала тихая серая мышка по имени Варвара(-Краса-Длинная коса), она не была отличницей, но все остальные руки сразу же опустились.
— Отлично, ваш дневник, Варя. Ошибки в том, что написано на доске, есть?
— Есть. — на ходу ответила девушка.
— Много? — Бояров поставил в дневник «пятёрку» и подписался.
— В каждом слове почти.
— Садитесь. А вы, Казарский, к доске. Исправьте, пожалуйста, ошибки Сидорикина. Только молча, прошу вас.
Тишина не наступила, потому что Казанова подняла руку, и Сергей поинтересовался:
— Я вас слушаю, Света.
— А сколько слов вы написали?
— Это интересно?
— Очень.
— Сейчас посчитаю. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать… — произнося количественные числительные, учитель вычёркивал каждое учтённое слово так, чтобы потом нельзя было прочесть его. — …тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок, сорок одно, сорок два. Всё. Владимир Алексеевич, сколько вы допустили ошибок?
— Девять. — мрачно ответил Сидорикин.
— Какова ваша оценка самому себе?
— Два, наверно?
— Проставьте в свой дневник и распишитесь за меня сами, в журнал эту отметку я заносить не буду. Садитесь. Так вот, нецензурная лексика, которую многие склонны употреблять в быту, так же является частью русского языка и, сами понимаете, должна подчиняться тем же правилам правописания, что и любое нормальное, так сказать, слово. Я думаю, что ни для одного из великих русских писателей слова ненормативной русской лексики, как их сейчас принято называть среди филологов, не являлись чем-то таинственным и малопонятным, тем не менее, даже реалисты, для кого, казалось бы, следование правде жизни в полном объёме и во всей наготе, так сказать, являлось основополагающим творческим принципом, не слишком часто использовали мат в своих произведениях. Кто-нибудь особо смелый из вас сейчас может рискнуть и получить положительную оценку за урок, если сможет мне объяснить, почему?
В дверь постучали, автоматически Бояров окинул аудиторию взглядом, удивившись несказанно, что не заметил чьего-либо отсутствия, но все были на своих местах, кроме Саши Морилина, продолжавшего старательно конспектировать урок — за первой партой.
Сергей только у двери уже вспомнил, что сам предложил Галине Ильиничне посетить его урок, сердце ухнуло в бездну вполне физиологического ужаса, но он открыл дверь и, жестом предложив классу встать, впустил завуча старших классов в притихшую аудиторию.
Через три дня в город вернулись домашние животные, потрёпанные бродячей жизнью, но — счастливые и здоровые, вновь затрепыхали в воздухе крылья и крылышки по-зимнему обычно не слишком весёлых птиц, а через неделю газета поместила статью, что кто-то из жителей, возвращаясь с работы домой, воочию видел перебежавшую ему дорогу крысу. На последней странице этого же номера среди прочих было объявление о том, что Областному телевидению для работы в местном филиале требуется мужчина, обладающий навыками фото- и видеосъёмки.