Я иду по своему двору. Когда-то он казался мне громадным, и в раннем детстве олицетворял для меня весь окружающий мир. Он и сейчас большой, но уже знакомый – до каждого мелкого закоулка. Я иду по своему двору. Но своим я стал считать его уже тогда, когда покинул этот город (по-видимому, навсегда). Я приезжаю сюда лишь изредка, обычно, раз в год – проведать маму. Но не только: какое-то щемящее чувство, возникающее временами, тянет меня сюда. Хочется посидеть на этих старых, обветшалых скамейках, навестить старые, с детства знакомые деревья. Особенно одно, тонкое миндалевое деревце, на котором в апреле расцветают прелестные белые цветочки, появляется медовый аромат, и вокруг вьются пчелы, привлеченные этим бесподобным запахом... Когда-нибудь, боюсь, что достаточно скоро, я окончательно стану здесь чу-жим. Да и сейчас, приехав за две тысячи километров и прожив здесь несколько дней, побродив по родному городу, заглянув во все любимые места, я ощущаю растущее же-лание: поскорее уехать. Такое же желание в свое время заставило меня покинуть этот город, в котором я родился, учился, прожил много лет.
Большую часть жильцов нашего двора составляли армяне. Здесь жило также несколько русских, азербайджанских и еврейских семей, но армяне составляли подавляющее большинство. В нашем Завокзальном районе, а также и в примыкающем к нему районе, который называли Арменикенд (в переводе: армянское село) преобладало армянское население. Коренные жители нашего города Баку, азербайджанцы, в первой половине 20-го века обитали, в основном, в районе старого города, называвшегося "Крепостью". А в нашем дворе повсеместно звучала армянская речь, кипели восточные страсти и дрязги, бегали черноголовые мальчишки и девчонки, на скамейках сидели старушки, которые неустанно занимались вековым народным промыслом: сушили овечью шерсть, взбивали ее тонкими палками, пряли шерстяную пряжу и вязали бесчис-ленные носки и свитеры – то ли своей многочисленной родне, то ли - на продажу.
Несколько еврейских мальчиков в шумном дворовом детском сборище были белыми воронами. Мы не могли участвовать в непрерывных и отчаянных футбольных и во-лейбольных сражениях. Да и вообще практически не могли играть во дворе. Откровенная вражда, драки (по несколько человек на одного), оскорбления, издевательства, абсолютная ксенофобия сопровождали нас с детства. Часто, когда я прибегал домой, мне вслед в дверь ударял увесистый камень. Все это делалось по указаниям их родителей, которые из окон подбадривали своих чад. Национальная вражда, наиболее откровенно проявлявшаяся в детском возрасте, обращалась, в особенности, к евреям. Русских и азербайджанцев там тоже особенно не жаловали. Но вражда к азербайджанцам прояв-лялась не так откровенно: это было опасно, ведь Баку был столицей Азербайджана. Русских меньше побаивались, но их во дворе было совсем мало. А евреи казались беззащитными, и с ними можно было проявлять безграничный героизм, опираясь на под-держку многочисленных соплеменников.
Впоследствии, будучи уже взрослым, я заинтересовался истоками армянского антисемитизма. Ведь исторических причин для него не было. Наконец, мне объяснили сами армяне. Армяне считают себя самым умным, самым талантливым и самым хит-рым народом на Земле. Имеется немало представителей этого народа, которые своими личными качествами и успехами вроде бы подтверждают такое убеждение. Этих представителей практически любой армянин с упоением может перечислить, загибая паль-цы. Но евреев они считают серьезными конкурентами. Не смертельными врагами, а именно конкурентами. А с конкурентами не следует церемониться. Имеются у них еще и смертельные враги – это турки, азербайджанцы, персы. Но врагов нужно убивать, а конкурентов достаточно просто третировать.
Национальная вражда, подспудно и глухо накапливаясь в советское время на фоне постоянных заверений в дружбе и неизменной любви между советскими народами, прорвалась в конце 80-х годов кровавой резней, а впоследствии – депортациями и войнами.
Уже нет в моем бывшем дворе никого из моих прежних армянских соседей. Я не злорадствую. Это были все-таки мои соседи. Соседей, в большинстве случаев, как и родителей, не выбирают. Да и меня, и моих немногих товарищей тоже уже нет в этом дворе. Но это будет все значительно позже. А сейчас я иду по своему двору и вижу, по-сле долгого отсутствия, много мелких изменений, новые лица, новых детей... Так и должно быть.
У меня уже другая жизнь. Другой город, другие проблемы. Другая ксенофобия, в сравнении с которой наивный и откровенный антисемитизм моих соседей кажется чем-то примитивным, безыскусственным и далеким. После многих лет совместного проживания мои армянские соседи стали уже относиться к моим родным и ко мне с некоторой теплотой, как, если и не к своим, но уже привычным и неотъемлемым достоприме-чательностям своего двора. А там, в Москве, не любят не только евреев, но и вообще всех приезжих, где слово "приезжий" является ругательным, хотя большинство нынеш-них жителей столицы когда-то были здесь приезжими. Там, где искусственно демагогически завуалированный государственный антисемитизм изначально создает непре-одолимые преграды при любой попытке получить хоть небольшое место под солнцем, чего-то добиться, даже того, на что имеешь право по всем действующим законам. Там представляется неслыханной наглостью, что какой-то приезжий еврей пытается пробиться в науку – весьма престижную по тем временам область деятельности. Да и не просто пробиться (подумать только: без каких-либо влиятельных знакомств, без всякой поддержки), но и утвердить в ней какие-то свои разработки, взгляды и идеи, игнорируя многолетние заслуги здешних уважаемых деятелей. Этот провинциальный тупица не понимает, что такие как он годятся только для временного использования в чьих то шкурных интересах, с последующей отправкой на свалку – в качестве отработанного материала. Таковы законы столицы. Да и как же иначе: иначе все население страны окопалось бы здесь.
Я иду по своему двору. Вот здесь жил старый инженер Мямлин, строитель первого бакинского водопровода. Когда-то, еще ребенком, я бывал в его квартире. Я видел там удивительные вещи. На стене, в дорогой рамке, под стеклом висела коллекция разнообразных бабочек изумительной красоты, приколотых булавками с внушительными шляпками из какого-то ценного материала, в углу стояла в чехле виолончель – непри-косновенная реликвия, напоминавшая о былых музыкальных увлечениях хозяина. Но самое интересное – это внушительные полки с многочисленными книгами, в роскошных изданиях с тиснеными переплетами. К ним не разрешалось прикасаться. Только однажды, под самые страшные клятвенные заверения, после многочисленных предостережений мне дали ненадолго почитать "Графа Монте-Кристо".
Вот в этом подъезде, на верхнем этаже жил Валька Карин, страшный обормот, но вместе с тем, поэт, исписывавший стихами сотни бумажных листов, которые валялись у него большой грудой. Валька поражал меня своей огромной эрудицией практически во всех гуманитарных областях. Только со временем я догадался, что он штудировал подряд многотомную Большую Советскую энциклопедию, которая сохранилась в семье в числе немногих остатков былого благополучия.
Вот здесь, на первом этаже жила Айна-ханум, тихая и приветливая азербайджанка. Айна-ханум много лет была замужем, но у нее не было детей. А как же без детей в вос-точной семье? Однажды ее муж поехал по служебным делам в один из дальних районов Азербайджана. Там у него была кратковременная связь с какой-то очень бедной местной жительницей. В результате родился мальчик. Мать известила его об этом, а заодно сообщила, что у нее нет материальной возможности содержать ребенка. Муж повинился в своих грехах перед Айной-ханум. Та простила его, а заодно предложила забрать мальчика к себе на воспитание, так как своих детей уже не предвиделось. Мальчика на-звали Али-Сафар. Айна-ханум быстро привязалась к нему, как к родному. Мальчик рос послушным и вежливым. Он обычно сидел на стульчике, возле своей квартиры и на-блюдал издали за футбольными схватками армянских детишек. Со всеми проходящими взрослыми он здоровался, вставая со своего стульчика.
Через несколько лет приехала мать Али-Сафара и заявила Айне-ханум, что хочет забрать сына. Айна-ханум была в отчаянии: она уже считала мальчика своим сыном. Ни доводы, ни просьбы не помогали. Наконец, она предложила деньги, все какие были. Женщина неожиданно легко согласилась, взяла деньги и уехала. Но через год приехала снова. Снова получила деньги. Так она стала приезжать каждый год и получать свою дань. Наконец, Айне-ханум это надоело. Однажды она сказала вымогательнице: можешь забрать своего сына. Та вовсе не была готова к такому повороту событий. Она отказалась, уехала и больше не приезжала.
Я иду по своему двору. Вот здесь стоит стульчик, и на нем сидит десятилетний мальчик. Я говорю по привычке: - Здравствуй, Али-Сафар. - Мальчик встает и вежливо здоровается. Но я спохватываюсь: боже мой, ведь сколько лет уже прошло с тех собы-тий! Али-Сафару уже должно быть не менее тридцати. Этот мальчик – его сын.
Я иду по своему двору. Я прощаюсь с прежней жизнью. Но жизнь ведь у каждого одна. И выбросить ее большую часть невозможно. Это какая-то мистика. Я не могу остаться в этом дворе. Это он остается во мне. Даже безрадостное прошлое, все прежние друзья и враги – они навечно в нас, даже если мы этого не ощущаем.